Мой несчастный детский плач,
ты куда помчался вскачь?
Бледно-серою волной,
Прокатился над страной…
Интересно устроена память, то, что было пару дней назад и не вспомнить вовсе. А то, чему минуло несколько десятилетий – как наяву. Вот и сейчас, нахлынули воспоминания, стоят передо мной, каждое стремится вперед выйти: «Вспомни меня, и я вновь оживу!» Веду, словно за руку самые ранние, детские, расскажите, как было?
Как я очутился в этом детском доме на берегу Каспийского моря – не помнил. Не помнил вообще ничего. Знал только, что меня зовут Саша, не помнил, а знаю. Ни фамилии, ни откуда родом, ничего. Да и никому особенно не интересно, война. Самое простое и честное объяснение. Как ты сюда попал? Не знаю, война занесла. И всем все понятно. Здесь таких детей, принесенных дымом от пожаров, забытых или потерянных при эвакуации, привезенных с эшелонами раненных солдат из-за линии фронта, много, пруд пруди. И у всех какая-то своя история. Кроме меня. Так меня и звали, Сашка-найденыш. Я не обижался, найденыш и есть. Сколько мне лет неизвестно, посмотрели, лет на пять похож. Значит пять. Так и начал заново жизнь, не с рождения, а с пяти лет.
Смотрел меня доктор, шушукались нянечки - светило науки, эвакуированный из блокадного Ленинграда. Посмотрел, поговорил со мной, стена, говорит, в сознании, вызванная сильнейшим стрессом. Защитная реакция организма, чтобы не допустить разрушения рассудка, самостоятельно заблокированы участки памяти. У детей, говорит, проще, память то короткая, прятать не так уж и много приходится, а взрослые в подобных ситуациях с ума сходят зачастую. Потом глянул в глаза: «Что же тебе такого пережить довелось, маленький?» Погладил по голове и дал конфету.
Со сладким, мягко говоря, у нас в детском доме проблема. Ну, как проблема, нет вообще. Да и с остальным не шибко лучше. В основном картошка да капуста, раз в день. Тут не запривередничаешь, все съешь и еще добавки попросишь, только, кто же даст. Так что сразу после кормежки идем на море, рыбу клянчить к рыболовецким катерам или ракушки собирать по берегу. Вчера ветер сильный случился и Прошка Матвеев, собирая ракушки, не сумел убежать от приливной волны. Бороться с волной бесполезно и взрослому, а куда уж ребенку. Он всегда был, каким то неповоротливым, плакал часто во сне. Но мне все равно его немного жалко, был Прошка и нету. Наверное, опять стена в голове образуется, нужно у доктора спросить. Только нельзя долго печалиться, проще уж сразу ложиться и помирать.
Так что конфета для меня была как манна небесная. Не съел – спрятал. А то, если бы старшие дети увидели – непременно отобрали бы. А мне есть, кому её подарить. Я не помню свою маму, но думаю, она была бы похожа на нашу нянечку Татьяну Михайловну. Муж её до войны работал в закрытом НИИ в Москве, так что при эвакуации их с дочкой перевезли сюда. Муж продолжил работу на нужды страны в новом месте, а Татьяна Михайловна пошла работать в детский дом. Говорили, что она меня и нашла у дороги, когда ездила с завхозом в штаб округа за продуктами. Она и выхаживала, кормила с ложечки, говорила со мной, песни пела. Дочка её, Полина, видно невзлюбила меня за это, приревновала, наверное. Красивая девочка, на пианино играет, но вредная, так и норовит меня как-нибудь пихнуть, щипнуть. Вот и теперь, нашел я Татьяну Михайловну в нашем детдомовском огороде, хотел конфету подарить, а Поля с ней рядом стоит. Думал она в школе - нет, учитель заболел. Раньше много учителей было, только мужчин на фронт забрали, девушки пошли на заводы и фабрики. Не то время, чтобы нести разумное, доброе, вечное – выжить бы. Так что остался в школе один старенький учитель математики, как может пытается закрыть собой всю школьную программу. Только вот болеет часто, старость - не радость.
Поля увидела меня – насупилась, а Татьяна Михайловна говорит: «Чего, Сашенька?» Я уж собирался уйти, буркнув, мол, ничего потом зайду. Потом думаю, чего зря ходить, конфету прятать-перепрятывать? Подошел, сунул свой подарок в руки Татьяне Михайловне и пошел. Поля увидела и давай кричать: «Ой конфета, конфета, мамочка дай её мне, пожалуйста, я так соскучилась без конфет, помнишь как раньше, в Москве, и конфеты, и пирожные, все было». А я до вчерашнего дня конфеты только в книжке на картинке видел, которую нам Тамара Петровна, заведующая детским домом, перед сном читала. Все понимаю, мать же, повернулась ко мне и говорит: «Саш, дадим Полине конфету». Я молчу, думая про себя: «Только не при мне, я уйду, потом делайте, что хотите». Полина фыркает стоит. А на меня уж не знаю что нашло, подошел резко, схватил конфету и, как была, с фантиком, сунул себе в рот. Конфета большая, я давлюсь, но пытаюсь жевать. Поперхнулся, конфета прямо в грязь и упала. Мне стыдно, руки к лицу прижал и убежал. Полина вслед смеется. Просидел до вечера на берегу, камни в море кидал. Как стемнело, пришел в спальную, стоит Татьяна Михайловна, смотрит на меня. Я попытался прошмыгнуть, а она, ни слова не говоря, обняла меня и поцеловала в макушку. Святая женщина.
Весной случилась Победа. Она была везде: в открытых настежь окнах, в цветах, в улыбках. А мне стало страшно, видимо я уже привык к нынешней жизни и какие-либо перемены страшили меня. Казалось, что раз война закончилась, нас всех заставят уйти из детского дома и вернуться домой. А куда мне идти, где мой дом? Постепенно начали появляться родители детей: солдаты, эвакуированные. Каким образом они находили своих детей в послевоенном хаосе – непонятно, видимо родители так умеют, ощущают своего ребенка, где бы он ни находился. Я, конечно же, мечтал, что и меня кто-нибудь найдет, ведь не мог же я ниоткуда появиться, видимо есть у меня мамка с папкой?
Вчера за Зиной Петренко приехал отец, человек в военной форме с жутким лицом, бесформенным, напоминающим, подгорелый хлеб, неживым. Только глаза, синие-синие как небо и оживляли эту восковую маску. Сказали, что он был командиром танка, выходившего из самых трудных и ожесточенных боев практически без единой царапины. Не повезло, казалось бы, на ровном месте, на ремонте. Не известно, что же на самом деле стало причиной трагедии, но когда отец Зины заглянул в люк танка, чтобы спросить у механика, как идет ремонт заклинившей заслонки для снарядов, ответом ему был сильный взрыв. До этого командир выиграл в карты классные солнцезащитные очки у английских летчиков-союзников и повсюду щеголял их. То, что он остался со зрением – спасибо английским очкам. Только цвет глаз словно выгорел, были карими – стали голубыми. А вот с лицом ничего не смогли сделать полковые врачи, а затем врачи госпиталя в Москве. Спекся славный командир боевой машины, орденоносец, герой Советского Союза Архип Петренко, в натуральном смысле этого слова.
Понятно, что Зина не узнала отца. Она его запомнила красивым, светловолосым, молодым, когда он садил их с мамой и старшим братом на паром в Новороссийске, чтобы отправить в спокойные места. Увы, не всем суждено было доплыть до берега - ночью по парому отработала немецкая авиация. Зина очнулась, посреди воды, лежащей на обломке доски. Рядом плыл молоденький матрос, видимо это он спас Зину, но на все вопросы он только улыбался и качал головой. Чуть позже, когда матрос наклонился, чтобы поправить сильно сползшую в воду девочку, она заметила тонкие струйки крови, стекавшие из его ушей и темные круги под глазами. Теперь ясно, почему он не отвечал ей, похоже, взрывом бомб его сильно контузило. Весь день они плыли посреди водяного безмолвия. Когда солнце зашло, Зина задремала, убаюканная тихим шелестом волн, а проснувшись, увидела, что матроса рядом уже нет. Она пробовала его позвать, но пересохшее горло издавало только слабый писк. Вскоре её утлое суденышко прибило к берегу. Зина вышла на берег и стала ждать. Кого-нибудь, ведь должен же еще кто то спастись, кроме неё, слабой десятилетней девочки. Ни мамы, ни брата, ни матроса, никого она не дождалась. А утром её заметили местные мальчишки, пришедшие порыбачить, и отвели Зину в воинскую часть. Откуда уже её, вместе с остальными беспризорниками, отправили в этот детский дом.
Теперь же, глядя на обгорелое лицо существа, которое именует себя её отцом, Зина заплакала: «Вы не мой папа, мой папа он другой, красивый, а не такой». Из глаз фронтовика покатились две слезинки. Я, глядя на все это со стороны, подумал, что вот сейчас слезы смоют эту бурую маску с лица и под ней окажется новенькая розовая кожа. Чуда, конечно же, не произошло, ожоги никуда не делись, лимит чудес, учитывая чудо Великой Победы, пожалуй, исчерпан на несколько поколений вперед. Только фронтовик, внезапно, начал петь. Какую-то незамысловатую колыбельную, ровно, красиво. Зина подняла глаза и улыбнулась: « Папа!». Закрыла глаза, подошла и обняла его. Они долго стояли, он пел, она улыбалась. А потом ушли, я даже не заметил когда, моргнул, и их уже нет. Отец и дочь, красавица и чудовище. Она сумела разглядеть под страшной внешностью, наколдованной злой колдуньей-войной, своего принца, своего папу. Чем не сказка?
Моя же сказка, похоже, закончилась, не успев начаться. С окончанием войны страна начала приводить себя в порядок, смывать копоть пожарищ, прибирать обломки, бывшие когда то городами и деревнями. Вот и НИИ, в котором трудился муж Татьяны Михайловны, переводился обратно в Москву. Они как то очень быстро собрались и уехали, утром еще были, а к вечеру, когда я принес из леса букет огоньков, их уже не было. Я сунул свой букетик, показавшийся, внезапно, таким жалким и неуместным, нашему сторожу. Злюка и сквернослов Никифор, не откладывая в долгий ящик, обложил меня, с головы до ног, а цветы выкинул в мусорную бочку. Немного обидно, но, пусть так. Как письму, не нашедшему адресата, пусть и наполненному красивыми словами, стихами, изъяснениями в чувствах, место среди мусора. Как самый красивый и вкусный торт испортится, если не найдет своего счастливого именинника, пойдет на корм крысам и прочим паразитам. Так и моему букету, не нашедшему своей цели, ради которой он был создан, пожалуй, самое место среди окурков и осколков стекла.
Такое ощущение, что и я сам, как мой лесной букетик упал на дно бочки, как будто вынули из меня основу, которая заставляла жить, радоваться. Ходил, как неприкаянный по гулкому зданию детского дома, которое мне теперь казалось слишком большим и пустым. Часами сидел на берегу моря и просто смотрел, как восход сменялся закатом. Частенько забывал приходить на обед. Ребятам приходилось забирать меня и вести в столовую, чтобы я совсем не увял. А мне не нужно ничего. Быстрее бы закончился день, месяц, жизнь…
Сколько это продолжалось я уж и не помню, только в один из одинаковых серых дней, я услышал, как мне показалось, голос Татьяны Михайловны. Я встрепенулся было, но вспомнив, сколько раз уже слышал этот голос, прибегал на него, чтобы в очередной раз убедиться – это не она. Как оазис в пустыне мерещится погибающему без воды, так и я гонялся за призраками, погибающий без тепла. Повернулся чтобы уйти, но тут ощутил запах, её запах. Как объяснить? Чем то похожий на запах свежей булки с обсыпкой, которую сумел утащить в булочной на праздник Победы. Или на запах моря, когда дует бриз со стороны Ирана и кажется, что к соленому вкусу примешивается вкус каких-то заморских фруктов. И одновременно не похожий ни на что. Я повернулся и увидел её. Она обрадовалась, всплеснула руками, начала что-то говорить. А у меня в ушах стоит звон, как будто распоясавшийся звонарь решил пошутить и устроить вселенский переполох на Пасху. Стою, улыбаюсь, как дурачок. Она немного потрясла меня за плечи:
- Саш, ты слышишь, что я говорю. Поедешь со мной в Москву?
- В Москву?
- Ага, я хотела оформить усыновление. Думала, сразу все сделаем, но ты сам видел, как резко пришлось уехать. За месяц все документы подготовила и сразу приехала.
Месяц, вот сколько, оказывается, времени прошло. Если правда то, что говорил, зимовавший с нами батюшка Илларион, про время, которое останавливается для грешников в аду, то именно там я и побывал. Как же долго её не было.
- Ты чего такой худой, спрашиваю, заболел что ли?
Мотаю головой так, что думал оторвется. А если и вправду подумает, что заболел и не возьмет меня в Москву? Нет, говорю, не заболел, кормят просто плохо. А самому стыдно, после Победы кормить стали не в пример лучше. Как теперь в глаза повару смотреть?
- А как же муж Ваш, Полина, не против?
- Врать не буду, Полина устроила некрасивую сцену, мол, я тогда сама из дому уйду. Видишь, что бывает, когда ребенок один в семье растет, разбаловалась совсем. Ничего перетерпит. А Павлу Семеновичу, по моему, все равно - он на своей работе давно женат, даже и не заметит пополнения в семействе. Шучу, конечно. Ладно, пойдем собираться.
- Еще один вопрос, пожалуйста! Можно мне теперь Вас называть мамой?
Улыбнулась и обняла меня. Собрал я свой нехитрый скарб, погрузились в грузовую машину, на которой продукты привозят и тронули. А провожать меня вышли, пожалуй, все дети и сотрудники детского дома. Еще бы, Сашка-найденыш нашел семью, извиняюсь за невольный каламбур. И в глазах у ребят стояла какая-то уверенность. Более крепкая, чем раньше. Если даже безнадежный ребенок нашелся, то уж нам, которые своих родителей знают и помнят и подавно повезет. Так что я, по сути, стал тем лучиком надежды для многих отчаявшихся. Тогда я про это не думал, а просто самозабвенно махал панамой, высунувшись из кузова и улыбался, как никогда до этого. Когда детский дом остался за поворотом, я присел на свой узелок с вещами рядом с Татьяной Михайловной, мамой, и прижался к её руке. Новая жизнь раскрывалась навстречу.
Москва встретила нас приветливым солнцем, из репродукторов на каждом углу звучала радостная музыка. Я шел, пританцовывая, за мамой и готов был идти бесконечно, глядя на сверкающие огни уличного освежения и стараясь не замечать очевидные следы минувшей войны. То тут, то там попадались следы от осколков на зданиях, выбитые окна, воронки от снарядов на проезжей части. Но Москва постепенно приводила себя в порядок, повсюду велись ремонтные работы, пахло свежей краской. А мне, почему то, Москва предстала в образе медведя после зимней спячки. Весной он тощий, с торчащими кусками свалявшегося меха, голодный. Но придет лето и он снова станет справным с блестящей шкурой. Зима для страны миновала, весна пришла, а там и лето не за горами.
Москва светилась как начищенный песком медный таз, украшенная огнями, воздушными шарами. У нас детский дом, на моей памяти, украшали лишь однажды, когда приезжал генерал из штаба округа с инспекцией. Срочно побелили все стены, покрасили входные двери, повесили большой портрет Сталина в холе. Всем детям выдали новую чистую одежду, подстригли и причесали. После отъезда комиссии, нашедшей состояние детского дома вполне удовлетворительным, новую одежду у нас забрали. Мне даже влетело хорошенько, что успел дырку посадить на штанах. Дети плакали от обиды, поманили пряником, дали подержать в руках и отобрали. С какой неохотой залезали в старые, пусть и чистые, но такие надоевшие вещи. Зато наелись от пуза на показательном обеде. Жалко, что впрок нельзя наесться.
Меня устроили в детский сад, неподалеку от дома, утром меня отводил Павел Семенович, оказавшийся милейшим человеком, немного рассеянным, как все ученые, но очень добрым. Мы с ним быстро подружились. А вечером меня забирала мама, освободившаяся после работы. Полина делала вид, что меня не существует в их семействе. Постоянно занималась на пианино, это было действительно красиво, я, бывало, замирал и слушал. Но стоило Поле только заметить, что я слушаю, она тут же прекращала играть и не начинала, покуда я не уходил. Ну да ладно, клин на ней светом не сошелся.
В детском садике делать было практически нечего. Одно хорошо – кормили часто и вкусно. С ребятишками мне было совсем не интересно, с их лошадками, кубиками, каляками-маляками. С такими даже в «стукалку» на деньги не поиграешь - не понимают для чего деньги нужны, ни за крысами поохотиться - боятся. Читать и писать я умел, еще в детском доме удивлялись, такой маленький, а читает уже не по слогам. Наверное, в прошлой жизни научился. Так что я скорее даже воспитателям помогал присматривать за детьми. А когда было совсем скучно – просто садился возле порога и ждал, когда наступит вечер и придет мама. Что-что, а ждать я умел лучше всех. Воспитатели уже привыкли и не обращали на мои странности внимания. Когда мне было нужно – я уходил с территории и ходил по окрестностям, стараясь не попадаться на глаза воспитателям. Уж если они пожалуются маме, будет очень стыдно.
Во время одной из прогулок я познакомился с Джеком. Это был здоровенный пес, как я узнал позднее, породы «Московская сторожевая». Он настолько ослабел, что просто лежал в переулке большой мохнатой кучей и не обращал внимания на собирающихся вокруг него мелких шавок, явно решивших добить павшего колосса. Я, как сумел, отогнал мохнатых стервятников, те, встретив сопротивление, начали было кружить возле меня, но Джек, собрав видимо последние силы, рявкнул и всех нападавших как ветром сдуло. Попробовал было оттащить его в сухое местечко, но он весил, похоже, в три раза больше меня и ничего из моей затеи не выходило. Тогда я притащил кусок шифера, валявшегося тут и там в переулке, потихоньку пододвинул его под собаку и, с горем пополам, затащил его в видневшуюся неподалеку дыру в стене. Эта дыра вела в здание бывшей котельной, теперь заброшенной, ибо фабрика, которую эта котельная и отапливала, лежала в настоящее время в руинах. Хорошее место, теплое и сухое. Точно так же думали и многочисленные крысы, порскнувшие из-под ног при нашем приближении. Пока я тащил, Джек смотрел на меня с укоризной, чего стараешься, мол, из сил выбиваешься, хозяин ушел и уже не вернется, я чувствую и мне уже жить незачем. Нет уж, дудки, думаю, поживем еще. Целую неделю я носил из садика еду, благо кормили как на убой, в детском доме хватило бы троих прокормить и, практически, насильно кормил Джека.
Постепенно дело пошло на поправку, он уже начал сам вставать, передавил всех крыс, не ожидавших такой подлости от своей, как им казалось, неминуемой добычи. Однажды я пришел, а Джека не было на месте. Я, было, расстроился, но тут услышал в соседнем дворе яростный лай. Это мой подопечный гонял своих несостоявшихся охотников, как лев гоняет шакалов. Увидев меня, он с радостным лаем ринулся, чуть не сбив с ног. «Что, - говорю, - передумал помирать?» «Передумал». - как бы сказал он, подтверждая слова истовым маханием мохнатого хвоста. Я хотел было спросить у мамы разрешение поселить Джека с нами, но, подумав, не стал. Пусть мы и занимали, на зависть соседям, целых две комнаты в коммунальной квартире, в благодарность о крайне важной роли играемой Павлом Семеновичем в деле повышения обороноспособности страны, а Джек все равно слишком большой, чтобы кого-то не потеснить. «Ну и ладно, - говорю, - нам и так хорошо, правда, лохматик?» «Правда». - как бы говорит пес. С тех пор он каждое утро терпеливо, стараясь не показываться на глаза взрослым, поджидал меня возле дома и пока мы с Павлом Семеновичем шли в детский сад, бежал параллельно нам, а вечером провожал нас с мамой обратно. Охранял, видимо.
К сожалению, счастье не может быть вечным. В один, не очень прекрасный вечер, Павел Семенович, возвращался с работы, где было торжественное собрание с вручением наград и премий за успешно проведенное испытание. Он, как главный конструктор был обласкан, в принципе вполне заслуженно. Обычно спокойно относящийся к проявлениям чувств, нынче он дал слабину и не шел, а летел по тротуару, неся цветы и торт в одной руке, в другой - свой потрепанный портфель с медалью «За заслуги перед Отечеством». Павел Семенович и в обычном то состоянии отличался рассеянностью, а теперь и вовсе выпал из реальной жизни, покуда жизнь не напомнила о себе яростным клаксоном, отборной бранью и страшным ударом, отбросившим его на тротуар. Как нелепо смотрится смятая коробка с тортом и белые цветы под колесами этого грузовика, подумал он, прежде чем сознание его покинуло. Когда мы забирали его из больницы, врач сказал, что Павел Семенович еще крайне удачно отделался, «всего лишь» сильное сотрясение и обширная гематома в районе поясницы. Мы сразу порадовались, что папочка наш жив и относительно здоров, но радоваться было рано. Казавшаяся незначительной, гематома стала предвестником сильнейших болей при каждом движении. И день за днем становилось все хуже. В конце концов, Павел Семенович оказался буквально прикован к постели, чтобы не терять сознание от боли при каждом стремлении изменить положение своего тела. Заведующий нашей больницы сказал, что, в принципе, все поправимо, требуется только операция по устранению спинно-мозговой грыжи и все вернется как было. Проблема в том, что при обращении на проведение операции, толстый усатый комиссар крайне доходчиво объяснил нам, что в очереди на подобные процедуры находится большое количество «славных воинов-фронтовиков, освобождавших Варшаву и бравших Берлин, мерзших в окопах Сталинграда и горевших в танках под Курском». И просить у него за «штабную крысу, жировавшую за счет пролитой крови советских воинов-победителей», мягко говоря, не стоит. Он был похож на чайник, оставленный кипеть на плите. Мама ничего не сказала, только выйдя из кабинета комиссара, тихонько всплакнула, но тут же взяла себя в руки, сейчас не время быть слабой.
В связи с тем, что мобильность Павла Семеновича была крайне ограничена, на работу он не мог ходить. Он долго и нудно объяснял кому то по телефону, что голова то у него, как и прежде работает, хорошо. Но, похоже, ничего не добился. Через несколько дней к нам приехал серьезный дяденька на большой красивой машине с шофером. Они долго беседовали с Павлом Семеновичем, а я подслушивал через розетку в соседней комнате.
- Послушай, Иван Тимофеевич, ведь я же не помер, вот он я, пусть и встать не могу. Я могу работать, еще как могу, столько идей крутится в голове, а я их даже записать не могу из-за режима секретности.
- Вот в чем главная проблема, Паша. Ты же не на хлебобулочном производстве работаешь. Как прикажешь мне обеспечить режим секретности при твоем нынешнем положении? Каждое утро выставлять охранение в твоем доме, оцеплять квартал, вводить пропускную систему, а вечером все снимать, чтобы утром повторить снова. Ты, конечно, высококлассный специалист, хоть у и нас любят говорить, что незаменимых нет, но, ты, друг мой, именно незаменимый, да вот только меня не поймут в управлении, если я предложу такую схему твоего труда. Ты же знаешь, какая там паранойя гуляет по поводу шпионских дел, лучше расстрелять десять невиновных, чем пропустить одного виновного. Так что извини, поправляйся, тогда и продолжишь работу, а пока вместо тебя заместитель твой поработает. Бывай, Павел Семенович!
- Бывай, Иван Тимофеевич!
Я уж и не удивился, когда через неделю пришло постановление об освобождении занимаемой нами «лишней» жилплощади в пользу семьи фронтовика, перебравшегося, откуда то из-за Урала в Москву. К сожалению, разместив с горем пополам в одной комнате кровати и шкафы, Полино пианино пришлось продать. Сколько слез было по этому поводу и, конечно же, источником всех бед в Полиных глазах стал я, мол, покуда тебя не было все шло хорошо. Я не держу зла, ведь и правда обидно, потерять то, к чему тяготеешь всем сердцем. Да еще и одна некрасивая история случилась, совсем не способствующая улучшению наших отношений. Мама однажды задержалась на работе и пришлось Поле забирать меня из детского сада. Мне бы и не противиться и пойти бы спокойно домой, учитывая непростой эмоциональный фон, в котором вся семья находилась в это время, так нет же: начал кривляться, дразниться, убегать. Поля погналась за мной, я в знакомый переулок, юркнул в дыру в стене котельной, она было за мной. И тут ей дорогу перегородил мой Джек, он, наверное, думал, что я в опасности и всерьез собрался защищать меня. Налетел на Полину, сбил с ног, придавил всей своей немалой тушей, рычит в лицо. Мне сразу же стало не до смеха, -«Фу, - говорю, - Джек, уйди, это свои». Джек недоуменно косит глазом, какие же, мол, свои, если с руганью гонятся за тобой? Фыркнул и полез домой. А Полина лежит на грязной земле, ни жива, ни мертва. Потом села и ну реветь, мне жалко её стало, вот дома влетит за испачканное единственное пальто. Я, было, сунулся к ней с утешениями, оттолкнула, зыркнула зло и ушла. Я все ждал, когда она расскажет маме об этом случае, но не дождался. Только больше забирать меня из детского сада Полина не приходила, да мне и не надо, меня Джек проводит и защитит лучше всех.
Так как мама теперь стала единственным добытчиком в нашей семье, то я её практически перестал видеть. Уходит на работу – я еще сплю, приходит – я уже ко сну готовлюсь. Но всегда дожидался. А как то раз уж ночь на дворе, а её все нет. К утру приехала машина, зашел суровый дядька, выгнал нас с Полей из комнаты и о чем-то говорил с Павлом Семеновичем. Потом ушел, громко стуча подбитыми каблуками по дощатому полу. Павел Семенович позвал нас и рассказал, что мама задержана по подозрению в государственной измене. Дело было так, мама работает завскладом продовольственной базы военной части и ей по работе часто требуется ездить по городу. В этот раз поехала она с водителем в соседнюю с Москвой деревню, чего уж ей там понадобилось - Бог знает. На дворе стояло начало декабря, днем еще как то грело робкое зимнее солнце, стремясь отдать последние запасы своего тепла, но ночью ветер и снег превращали дорогу в натуральный каток. Ехали очень осторожно, водитель, молодой паренек , призванный в армию незадолго ко Дню Победы и не успевший прибыть на фронт, однако, любил причислять себя к воинам-победителям. Бывало, начинал задаваться и недоумевать, почему ему, такому бравому бойцу, не оказываются должные почести со стороны тех, кого он, в лице Краснознаменной Армии, защищал не щадя живота своего. Бывалые бойцы только посмеивались над юнцом. На одном из поворотов их машину резво обошла новенькая блестящая машина. Ишь ты, видать на тот свет торопится, высказался водитель по поводу такого маневра. И как в воду глядел. Не проехав и нескольких сотен метров, они обнаружили машину, вылетевшую на крутом повороте с дороги на лед прилегавшего к трассе озера. Декабрьский лед коварный, на вид толстый, а стоит неудачно наступить и ухнешь с головой, будто и не было ничего под твоими ногами. Машина пока держалась на льду, но характерный треск не оставлял никаких сомнений о неминуемом свидании железного коня, а с ним содержимого машины, с ледяной водой. Вот я думаю теперь, сумел бы я, имея на своей судьбе двоих несовершеннолетних детей и мужа, практически инвалида, без раздумий ринуться на помощь совершенно незнакомым людям, рискуя самому с жизнью распрощаться? Не знаю и не хотел бы проверять. А мама обвязалась веревкой, сунула её в руки своему водителю и побежала на лед. Водитель опомнился, заорал, куда, полоумная, они утонут и тебя за собой утянут, да куда там. Мама уже тащила по льду водителя, такого же молодого солдатика с залитым кровью лицом, бормотавшего: генерала, генерала спасай, а меня брось. Ага, прямо так и бросила. Дотащила до берега, кричит, принимай, давай, встал рот раззявил. Водитель глянул исподлобья, но солдатика принял, оттащил ото льда. Привязал веревку к машине, стоит, курит нервно. А лед уже водой наполняется, зябко ползти, пальцы немеют. Только открыла заднюю дверь, вытащила седоватого мужчину в штатском костюме, отползла немного, как весь лед, вместе с ними и машиной ушел под воду. Раз и ровная гладь. Хорошо веревку привязали, и до берега не так уж и далеко было. Выбралась и ношу свою не выпустила, хоть все пальцы в кровь о веревку стерла. Водитель, бедолага, так растерялся, что слово вымолвить не может. Мама глянула на него, ничего не сказала. Негнущимися пальцами сняла мокрую одежду с генерала, с себя снимать - уже сил нет, совсем заледенела. Видимо Бог все видит, из-за поворота появился военный грузовик, пострадавших живо укутали в теплые шинели и доставили в ближайшую больницу.
А к вечеру в мамину палату пришли строгие мужчины с холодными цепкими глазами. Оказывается, при генерале находились сверхсекретные документы, которые теперь пропали. Генерал все еще без сознания и ничего сказать по этому поводу не может. А вот мамин водитель на допросе сказал, что мама, когда снимала одежду с генерала, вполне могла эти документы и взять. Толи со зла, что он здоровый молодой мужик, «воин-освободитель», стоял столбом, когда хрупкая женщина спасала людей, толи, потому что время такое было, не ты заложишь, так тебя заложат. Привели к ней в палату водителя на опознание, эта, мол, женщина брала документы у генерала? Не смотрит в глаза, сами слезы катятся, человек же по природе своей, не плохой. «Она». - говорит осипшим голосом. Увели водителя, а маму заставили одеться и увезли в Москву. Из таких поездок люди обычно не возвращались. Вот такую историю рассказал Павлу Семеновичу его одноклассник, работник КГБ, который приходил ранее. Он участвовал в задержании мамы, узнал её и пришел сообщить семье, чтобы зря не ждали. А через несколько минут у дома остановилась еще одна машина, из которой, как ни в чем не бывало, вышла наша мама. Похожий на предыдущего нашего посетителя, как две капли воды, суровый мужчина в строгом костюме помог маме выйти из машины и проводил до комнаты. Мама увидела онемевших нас, засмеялась, как она одна умеет смеяться. Павел Семенович рассказал, что у нас недавно был посетитель и вполне ясно дал понять, что её мы больше не увидим. «Ничего, - говорит мама, - только меня увезли, так генерал наш спасенный очнулся». Оказалось, что документы он заранее припрятал в машине, засунув между сидениями, сказалась привычка контрразведчика видеть во всем подвох и стараться все предугадать. Машину со дна озера достали, а с ней и документы нашлись. Генерал как узнал, что его спасительницу увезли на допросы – устроил скандал и вот она дома. Жалко парнишку-водителя, как только все прояснилось – пошли его искать, нашли, висящим на перекладине в конюшне на своем же солдатском ремне. Не сумел со своим стыдом справиться.
Постепенно эта детективная история начала забываться, жизнь возвращаться в старое русло, как в один из вечеров в дверь нашей комнатки вошел букет цветов. Правда, это был такой большой букет, что мне показалось будто он сам по себе перемещается. Следом за букетом в комнату зашел улыбающийся загорелый мужчина средних лет в военной форме, с изрядно поседевшими волосами. «Ну, где тут моя спасительница?» Мы все заулыбались, от вошедшего словно теплом потянуло и в нашей довольно холодной комнатке стало гораздо уютнее. «Да вы лежите, лежите, не вставайте, уважаемый Павел Семенович!» Генерал явно знал к кому идет, вот что значит, военный человек. «Ха, да я бы рад встать, так пока не могу, погодите, немного с силами соберусь и еще раз попробую, негоже гостя сиднем встречать». «А в чем дело?» Рассказали. Не откладывая дела в долгий ящик, генерал прошел к телефону, попросил детей выйти в коридор, но даже в коридоре было слышно, что такие люди могут быть очень убедительны и, когда потребуется, не брезгуют крепким русским словом. Нас впустили обратно в комнату, на столе уже были разложены конфеты и свежие фрукты. Да, для некоторых людей нет ничего невозможного, я спросил, отчаянно стесняясь, откуда же фрукты зимой. Генерал подумал немного, «Не знаю, - говорит, - я попросил – мне доставили, а откуда, что то не вдавался, но если хочешь – я узнаю». «Узнайте, пожалуйста, - серьезно сказал я, - мне бы тоже хотелось время от времени маме приносить фруктов, ей сейчас витамины очень нужны после вашего купания в ледяной воде». Все смеялись, а я думал, чего смеются, я же серьезно. Немного еще посидев наш вечерний гость откланялся и собрался было уходить, потом вспомнил что-то, крикнул сопровождающим и те принесли из машины коробку. «Вот, - говорит, - сослуживцы моего непутевого водителя, заодно со мной спасенного Вами, дорогая Татьяна Михайловна, сложились и решили преподнести вам такой презент». Мы развернули, а там патифон, блестящий, красивый, с пластинками. Посмотрели куда бы поставить, а поставить совсем некуда. Генерал, видя наше смущение, нахмурился, потом хлопнул в ладоши, ладно, мол, посмотрим, пожал руку Павлу Семеновичу, поцеловал маму и Полину и потрепав на последом меня по голове, ушел. А мы еще долго сидели под впечатлением, глядя на стоящий на полу новенький патифон и вздыхая невпопад.
Поутру, когда я собирался в детский сад, за Павлом Семеновичем приехала скорая помощь, чтобы отвезти в военный госпиталь для проведения операции. Быстро работает генеральское послание, подкрепленное крепким словом. А следом приехал серьезный дяденька с постановлением о награждении мамы орденом, за проявленный героизм при спасении людей. Вручение состоится через неделю в Кремле. Вручил постановление и ушел, а мы остались стоять с открытыми ртами. Вся неделя пролетела в хлопотах по приготовлению к такому знаменательному событию. К стыду своему совсем забыли про нашего больного, но он позвонил сам, сказал, что его готовят к операции, через несколько дней приступят. Голос был счастливый, говорит, что все здесь очень дружелюбны и обходительны, еще бы, после такой выволочки сверху. Неделя пролетела незаметно и когда к дому подъехала машина, чтобы отвезти маму на вручение, соседи, наверное, не поверили своим глазам, из дома вышла настоящая дама. За отпущенное время, в перерывах между работой и домашними делами, мама умудрилась сшить себе платье, раздобыла где то косметику, сделала прическу, даже как будто помолодела, в общем, выглядела идеально, не слишком вызывающе, но очень женственно. А у меня перед глазами, словно из тумана, вышла немного другая, но очень похожая, женщина и зашагала рядом с мамой в машину, садясь, помахала мне рукой. Я протер глаза, нет никого, показалось, но как явно было. Весь день в детском саду я думал об утреннем видении, женщина была до боли знакомой, но ничего конкретного память не выдавала. Вечером, когда уже начало смеркаться, к дому подъехала машина, послышался мамин веселый смех, с пассажирского сидения вышел молодой статный офицер и помог выйти маме. Благостная картина, а я весь сжался в ожидании какого-то кошмара, и тут стена в моей памяти дала трещину, я начал вспоминать
Смутно помню отца, крепкого загорелого мужика, который в одиночку справлялся со всем нашим хозяйством. И когда отца забрали на фронт практически сразу с началом войны, мы: беременная мама, со мной и моей старшей сестрой Дуняшей и старенькой бабушкой отца, оказались перед ворохом неразрешимых бытовых проблем. Мама никогда не занималась хозяйством, работала учительницей в школе, да и глядя на эту воздушную тургеневскую девушку, сложно было её представить в ватнике и с лопатой. Соседи не любили маму, видимо за то, что на фоне её выглядели еще более грязными и неопрятными, и помогать не спешили. Я их, отчасти, понимаю, жить в деревне и носить маникюр – невозможно, отец всегда сам выполнял всю работу, оберегая маму от суровой реальности, как фарфоровую статуэтку за стеклом серванта, мама и не возражала, стрекоза с мужем муравьем. Теперь приходилось расплачиваться за подобную беспечность. К концу лета у мамы родился сын, нареченным в честь деда Матвеем. Бабушка, как могла, помогала маме, но вот по хозяйству она уже ничем помочь не могла, возраст брал свое. И все заботы по дому полностью перешли на наши с восьмилетней Дуней детские плечи. Но, дети есть дети, как дрова наколоть, если колун больше тебя весит, как свиней выгнать из огорода, если они совсем не боятся тебя? Тяжело было, вечером только, засыпая под бабушкины сказки, вспоминаешь, что ты еще ребенок, хочется, чтобы тебя приласкали, пожалели, подули на ранки, полученные в заботах по дому. Только некогда плакаться, завтра новый день и новые заботы. Кончилось детство, не успев начаться. К зиме бабушка тихонько умерла во сне, мы с Дуней, чтобы не огорчать маму, которая и так частенько плакала по ночам, решили не говорить ей. Пока мама спала, мы, стараясь не разбудить маленького Матвейку, с горем пополам вынесли бабушку в огород. Выкопали могилку за оградой и поставили крестик из веток яблони, перекрученных нитками. Мама, казалось, даже не заметила исчезновения бабушки. А весной в нашу деревню пришли фашисты.
Глядя впоследствии на фильмы времен Войны, и сравнивая свои воспоминания, кажется, что к нам приходили совсем другие фашисты. Такие же люди, как и мы, только говорят по-другому. Никаких зверств с их стороны я не припомню. Пришли к нам в дом, так как соседи указали, что мама учительница и владеет немецким языком. Вели себя вежливо, предложили маме работать переводчиком на них. Мама сказала, что ей надо подумать до завтра. Без лишних слов поднялись и ушли, оставив на столе корзинку с продуктами. Впервые за долгое время мы наелись досыта. А на следующий день мама дала согласие работать с немцами. Теперь нам частенько помогали по хозяйству два крепких немецких парня, Фридрих и Мартин. Работали они с явным удовольствием и сноровкой, показывавшей, что такое занятие им не в новинку, видимо до войны приходилось потрудиться руками. Маме приходилось много работать, как в школе, обучая местное население, примкнувшее к немцам, основам чужого языка, так и в качестве переводчика при проведении переговоров. Поэтому на нас легла обязанность по заботе о Матвее. После предыдущих тяжких испытаний это даже работой нельзя было назвать. Мама по вечерам взялась обучать нас с Дуней чтению и письму. Мы снова почувствовали себя семьей. Однажды, гуляя с Матвеем по улице, я услышал, как соседка, баба Зоя, говорила снохе, вон, мол, идут, ублюдки этой немецкой подстилки. Я не знал, что это значит и спросил у мамы. Мама помрачнела и объяснила, что идет война и немцы, на самом деле, напали на нашу страну и хотят её захватить. А наш папа сражается с ними, где то далеко. Я никак не мог представить своего папу, сражающимся с тем же улыбчивым розовощеким Мартином, только если в шуточной борьбе. А еще далеко не всем нравится, что мама с немцами работает. Я удивился, ведь у соседки и сын и муж также работают с немцами, ходят в их форме, даже немного говорят по-немецки, благодаря маминым урокам. Мама грустно улыбнулась и сказала, что люди любят находить источник раздражения вовне, тогда свои неприглядные поступки не кажутся такими уж плохими.
«Понимаешь, ведь то, чем я сейчас занимаюсь, это предательство. Предательство Родины, предательство своего народа, предательство твоего отца. Я должна была гневно отвергнуть их предложение о сотрудничестве, но я не сумела. Не слепая же я, в самом деле, вижу же, как вы с Дуней надрывались, все что я сейчас делаю, все что могу – делаю ради вас, чтобы вы были в тепле и сытости. И если мне суждено будет взойти на Голгофу, я пойду туда с осознанием того, что я все же пыталась стать для вас хорошей матерью».
Дуня, до этого момента делавшая вид что спит, не выдержала и прибежала к маме. Мы обнялись и долго-долго стояли, ревя в три голоса.
Так и прожили мы почти год, под мягким гнетом «фашистского ига». Регулярно всех жителей собирали для доведения информации, агитационного толка, во время которой нам говорили, что бравые немецкие войска вот-вот возьмут Москву и война закончится. Наступит мирное время и все жители Советского союза будут жить как и раньше, только под неусыпным отеческим взглядом Германии. Но, видно, не все шло так гладко, лица фашистов становились все более мрачными и сосредоточенными. Даже всегда улыбчивые Фридрих с Мартином ходили как две тучи. За последнее время они довольно сильно осунулись, пропал их задорный румянец со щек. Я спросил: «Что случилось?» «Ничего, все гут», - говорят. А мама вечером сказала, что дела у немцев идут совсем не так блестяще как говориться в агитации. После поражения в Сталинградской кампании, фронт довольно сильно отодвинулся в нашу сторону и те, кто сейчас прохлаждаются у нас в деревне, рискуют в скором времени оказаться на передовой. Есть от чего загрустить. А я думал о том, что может скоро папа наш придет, если уж этот самый фронт к нам движется. Я сказал о своих надеждах маме, на что она ответила: «Лучше бы нас миновала такая участь, накатит и перемолотит всех. Лес рубят – щепки летят!»
Однажды вечером, мы с Дуняшей и Матвейкой дожидались маму с работы, сидя на крылечке. Погода стояла теплая, по-майски душевная. Маму как всегда привезли на машине, в этот раз её подвез гер Штраубе – руководитель идеологического отдела. С переднего сидения выскочил его адъютант, чтобы помочь маме выйти из машины. И тут раздались выстрелы. Стреляли из-за соседского забора. Я глазом не успел моргнуть, а все немцы уже лежали бездыханными. Мама с испуганными глазами упала на землю, пытаясь отодвинуться от распростертого тела адъютанта. Из соседского двора вышли пятеро мужчин, одетых в советскую форму, следом за ними семенила соседка баба Зоя. «Удачно мы засаду устроили, такую птицу, Штраубе, подбили», - сказал усатый мужчина с перевязанной головой. «А я вам говорила, они всегда эту гадину привозят, натешатся и домой везут, - зло сплюнула в сторону мамы соседка, - муж в Тверь – жена в дверь». Мама ничего не говорила, еще не отошедшая от шока. А вот Дуня как поднялась: «Не смей на мою маму ничего говорить, тварь, у самой муж с сыном полицаями служат, сгинь». Соседка аж побагровела, что такая сопля на неё понужает, хотела, было, отворот дать, да тут к ней подошел усатый. «Где у тебя муж с сыном, говоришь? Пошла вон, я с тобой попозже поговорю». Я уж было обрадовался, что командир прогнал соседку, а он подошел к маме и пнул её грязным сапогом. Я было дернулся, но подошедший к нам здоровенный солдат с добродушным лицом приобнял за плечи и закрыл своей широкой спиной маму с командиром, нам оставалось только слушать.
- Что же ты, мразь, с фашистами балуешься, когда мы с ними бьемся стойко, когда эти самые фашисты убивают невинных женщин и детей. Я месяц назад схоронил всю свою семью, жену, детей, отца, сожженных заживо во время чистки в соседнем селе. Меня искали, а нашли семью, думали выманить меня. И выманили бы, если б я после ранения не метался в горячке в лесном лагере. Не сумел спасти своих и теперь пытаюсь спасти других, уничтожая, где только возможно, фашистов и их приспешников.
- У меня дети, мне о них нужно было заботиться. Больше некому…
- Заткнись! Дети, у меня тоже были дети. Что, понравилось под немцем жить, ничего, сейчас вспомнишь, как под русским жилось.
Дуня, моя храбрая маленькая Дуня, вырвалась из объятий солдата и, как была с Матвейкой на руках, бросилась на защиту мамы. Накинулась на командира, стуча своими маленькими кулачками в его спину. Тот обернулся и наотмашь врезал Дуне. Мама закричала, как раненная птица и вцепилась своими красивыми, ухоженными ногтями в лицо командира. Тот оттолкнул маму и, держась за окровавленное лицо, выстрелил в неё: раз, другой, третий. Дуня с Матвейкой бросились к телу мамы, а я застыл в оцепенении, не веря своим глазам, еще десять минут назад мы сидели на крылечке, видели улыбающуюся маму, выходящую из машины, а теперь все перевернуто вверх дном. Дуня, подняв полные слез глаза, зло сказала: «Жаловался, что фашисты у тебя всю семью убили, а сам еще хуже фашистов, своих же стреляешь, женщину беззащитную. Может и детей примешь на свой счет, герой? Ну же, давай, стреляй!» И он выстрелил, и в Дуню, и в Матвейку, бормоча под нос, - «Всех, тварей фашистских, всех под молотки». Развернулся и направился в мою сторону. Державший меня здоровяк повернул ко мне и чуть слышно сказал: «Беги, малыш, я попробую его задержать». И я побежал, слыша за спиной звуки борьбы и выстрелы. И бежал, и бежал, и бежал, покуда меня, бездыханного, не нашла в канаве дороги Татьяна Михайловна, моя новая мама. Пришли воины-освободители и освободили души мамы, Дуни, маленького Матвейки и еще Бог знает сколько невинного народа от их бренных тел. Лес рубят – щепки летят!
И все эти воспоминания так ясно встали у меня перед глазами, что увидев теперь, как мама выходит из машины и приветливо машет мне рукой, я внутренне сжался, ожидая выстрелов, а затем, не желая видеть новых смертей, бросился бежать. Мама успела схватить меня за рукав куртки, недоумевая прокричать: «Саша, ты чего?» А я уже бежал в темноту переулков, оставив куртку в руках растерянной мамы. Что было потом – я не помню, помню только сильный холод и страх.
Поиски мальчика ничего не давали, как сквозь землю провалился. Татьяна Михайловна не находила себе место, три дня прошло, а о ребенке нет ни слуха ни духа. Помогавшие в поисках солдаты прочесывали улицу за улицей, но все тщетно. Один из солдат рассказывал приятелям, что к ним, однажды, прибежала большущая мохнатая собака, ростом с теленка и как будто звала куда-то, я ей, мол, не время, дружок, мы ребенка ищем, вот найдем, тогда и поиграем. Услышав эти слова, Полина накинула куртку и выбежала из дому. Она по памяти нашла знакомый переулок, когда навстречу ей вышла та самая здоровенная собака. Поля вся сжалась, опасаясь повторения предыдущего опыта их общения, но собака не кидалась на неё, а жалобно, словно уже не рассчитывая на помощь, заскулила. Когда Полина подошла к дыре в стене, собака оживилась и стала подталкивать девочку ко входу. Внутри было довольно темно и когда глаза привыкли, Поля увидела Сашу, лежащего на спине с открытыми глазами. Собака легла рядом и осторожно лизнула раскрытую ладонь ребенка. «Саш, ты чего, - робко спросила Поля, - вставай, там тебя все обыскались уже». Мальчик не реагировал, а только смотрел невидящим взглядом в беленый потолок и дыры в нем, сквозь которые медленно и вальяжно падали снежинки. Девочка подошла и, как учили в школе, потрогала пульс на ледяной руке, отчаянно боясь ничего не почувствовать. Пульс был, но слабый-слабый, на грани отсутствия. Осторожно, будто боясь сломать, девочка попробовала поднять Сашу на руки. Удивительно, но у неё это получилось, будто и не весил мальчишка ничего. Так и принесла его домой, беспамятного, а сзади понуро трусил молчаливый пес.
Я пришел в себя в светлой просторной комнате. Слабый ветерок, раздувавший занавески, принес снаружи явственный запах весны. Ничего не понятно, помню, что испугался, убежал от мамы, но это же была зима, аккурат под Новый Год. Я огляделся вокруг, комната явно жилая, на столе подснежники в вазе. Скрипнула дверь и в комнату вошла Полина, в руках - которой был тазик с водой и тряпка. Обратив на меня внимания не больше, чем на предмет мебели, начала уборку. Я сперва оробел, а потом все же решился: «Привет, Полин!» Та аж подпрыгнула от неожиданности, выронила тряпку и посмотрела на меня очумелым взглядом: «Пппривет!» Потом сорвалась и выбежала из комнаты. Я аж обомлел от неожиданности. И тут в комнату влетел Джек, всей своей мохнатой массой. И ну ластиться и скакать радостно. Следом, оттеснив расшалившегося пса, вошли улыбающиеся Павел Семенович и мама. За обедом мне все рассказали. Оказалось, что я пролежал без движения почти три месяца. Меня поместили в больницу, но никаких улучшений в состоянии не было, поэтому меня решили забрать домой, капельницу и там можно ставить. А дом у нас теперь другой. Вместе с медалью маме на торжественном приеме был выдан ордер на вселение в трехкомнатную квартиру с видом на Кремль. Так что после переезда из коммунальной квартиры мне выделили отдельную комнату, в которой я и пребывал до сего дня. Павел Семенович отлично перенес операцию и уже через несколько недель сумел самостоятельно пройти по комнате. К моему пробуждению он был восстановлен на прежней должности и теперь мог, наконец-то, поделиться с коллегами свежими идеями, накопившимися в его голове во время болезни. Ну и полнейшей неожиданностью стало нахождение в новой квартире Джека, который, судя по всему, теперь отлично ладил с Полиной. Оказывается, они крепко сдружились на фоне заботы обо мне, и родители разрешили при переезде вселить в новую квартиру одного большого, но умного постояльца. Мама рассказала, как Полина нашла меня, принесла домой и все это время ухаживала, читала книжки, включала подаренный патефон и просто сидела рядом, держа за руку. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. И теперь, радующийся как маленький щенок, донельзя довольный Джек катал нас на себе, как в последующем катал и детей Полины. Что же, жизнь совсем не простая штука и порой преподносит тяжелые сюрпризы, но в тот апрельский день мы были настоящей семьей, вытянувшей у жизни свой счастливый билет.