Так кто же был причиною и виновником всей той сумятицы и переполоха имевших место быть в доме всеми уважаемого Макара Порфирьевича Галкина всю последнюю неделю? А можете себе представить, что это ни кто иной, как матушкин любимец и баловень, её «поскрёбышек», ненаглядный сыночек Андрюшенька, сподобившийся загодя сообщить о своём приезде в письме, которое и письмом-то назвать нельзя, скорее в записке, содержавшей в себе всего несколько строчек, но уже и за это ему и поклон и огромное спасибо от любящего материнского сердца, не избалованного вовсе даже такими скупыми знаками внимания с его стороны… Не любил их сын писать письма, вот не любил и всё… Считаем необходимым заметить и то, что он не менее был любим и со стороны папаши, просто тот был более сдержан и скуп в проявлении нежных чувств вообще к кому бы то ни было, как всегда казалось сыну, а уж к нему-то и подавно…
А где же находился этот пока неизвестный нам отпрыск сей уважаемой семьи и возвращения откуда здесь ожидалось теперь с таким нескрываемым нетерпением всех без исключения домочадцев? А возвращался он аж из северной столицы, где блестяще закончил своё образование в одном из высших учебных заведений, имея на руках соответствующий документ, подтверждающий это знаменательное событие и дающий право своему владельцу впредь трудиться по полученной специальности – агроном! Почему вдруг такой выбор? А потому, что он с самого раннего детства любил возиться с самыми разными растениями, сажая и пересаживая их, наблюдая за ростом и цветением, при этом записывая результаты собственных наблюдений в нарочно отведённые для этого тетради исключительно аккуратным образом, и придавая данному процессу невиданную важность и значимость, которая всем окружающим его людям казалась какой-то чуть ли не одержимостью что ли…
Отец попытался как-то отвлечь сына от этой, как ему казалось, чепухи, для чего стал почаще брать его с собой, чтобы он присматривался, так сказать, к семейному делу, но очень скоро понял, что из Андрея купца не получится никогда и что в этом смысле наследник он никакой, некудышный вовсе… Поогорчался он, поогорчался, да и махнул на него рукою: выше собственной бороды не прыгнешь, а потому пусть занимается тем, что более угодно и приятно ему самому. Хочет стать агрономом? Да ради Бога! Не самое плохое занятие! Денег на обучение у отца хватит! А там, как Господь управит: и с такой профессией можно в жизни неплохо устроиться! Да вон хоть в городскую управу в комитет по земельным делам! Чем не место? И почёт и уважение! Была бы голова на плечах…
И вот, наконец, наступил этот долгожданный день. Все приготовления к нему завершились: дом сиял такой чистотой от самого чердака до сокровенных уголков в подвале, как, наверное, никогда вообще с момента его постройки! На кухне было столько наварено, нажарено и напарено еды и в таких количествах, что вполне хватило бы накормить до отвала целую маршевую роту голодных мужиков, честное слово, а не двух прибывающих сюда молодых людей, поскольку в записке Андрей предупреждал родителей, что едет не один, а с тем самым барином, своим товарищем и соучеником, у которого провёл всё прошлое лето будучи на каникулах. Самого этого барчука они видели один раз и то мельком в том же уже прошлом году, когда тот внезапно появился в лаковой пролётке, запряжённой великолепной парой весьма породистых лошадей, перед воротами их дома, прямо заявляя (уж не сговорились ли они ещё там, в Петербурге-то?), что приехал пригласить Андрея к себе в имение на всё лето и что отказа даже слышать не желает! Мелькнула мысль поставить этого хлыща на место, так сказать, но, подумав, не стали чинить к тому препятствий: полезные знакомства ещё никому и никогда не вредили, отпустили, пусть и не с лёгким сердцем... Ну, конечно, тот и ухватился за оное предложение, не пробыв дома с родителями и трёх дней… Укатил – только его и видели… Наверное, вот в тот самый момент и Макар Порфирьевич и Матрёна Степановна поняли, что сынок их вырос, «становится на крыло», готовясь к вполне самостоятельной жизни… И хотя понимание это далось им весьма и весьма непросто, а маменьке так и вовсе тяжело, ничего поделать с этим было нельзя… Оставалось только смириться и продолжать жить дальше сколько отмерил Всевышний… Не они первые, не они и последние… На том мир стоял и ещё стоять будет: дети взрослеют, а родители стареют, готовясь и вовсе уйти, освобождая новой поросли место под солнышком…
- Да, что же они не едут-то? – вся извелась беспокойными вопросами Матрёна Степановна – Отец! Слышишь, али нет? Который теперь час-то? Сколько я буду тебя спрашивать об этом?
Макар Порфирьевич, словно очнувшись от каких-то своих дум, достал из жилетного кармашка массивный кругляш часов на толстой витой серебряной цепочке и, нажав на головку заводного механизма, привёл в движение крышку с выгравированной на ней картинкой, изображающей сцену английской псовой охоты на лис. Послышалась нежная, но вместе с тем весьма громкая мелодия, под которую эта самая крышка плавно поднялась вверх.
- Да уж скоро двенадцать будет! - ответил он жене, захлопнул часы и вернул их на место, то есть в специально предназначенный для этой цели кармашек на его новом, с каким-то изумрудным отливом, жилете, надетым сегодня в первый раз по случаю приезда сына.
- Только-то? А уж мне казалось, что никак не меньше двух… Во сколько, ты говорил, поезд-то прибывает?
- А вот как раз в два и прибывает! И,поднявшись с кресла, в котором сидел, приблизился к жене, и крепко обнял её за плечи:- Матрёш! Успокойся, голуба моя! Никуда они не денутся! Вот лучше скажи-ка ты мне на милость, чего ты так изводишь-то себя? Вырос он уже… Понимаешь ты это или нет? А как скоро оженим, так и совсем улетит из гнезда своё вить… Заживёт собственной жизнью даже оставаясь под одной крышей с нами… Эх, милая ты моя! А мы с тобой опять, как навроде молодыми сделаемся! Живи – не хочу!
- Молодыми… скажешь тоже! Макарушка, голубь мой сизокрылый, а были мы когда молодыми-то? Совсем я уже запамятовала о тех временах-то… Уж давно самой себе кажется, что вот такой я и родилась на белый свет-то старой, толстой и некрасивой… Погляжу вот на тебя и нарадоваться не могу – время и впрямь над тобою не властно! Ни в жисть никто не угадает сколь тебе годков-то – хоть завтра под венец! А я… я мимо зеркал стараюсь как побыстрее прошмыгнуть - боюсь на саму себя посмотреть… Что улыбаешься-то? Баба-Яга, истинная Баба-Яга… только внуков мною пугать, чтоб не озоровали… Ни на что другое и не пригодная-то вовсе…
Услыхав такие неожиданные сетования на собственную внешность и особенно последнее предложение по применению оной, Макар сначала, как подавился воздухом, а потом разразился таким громким хохотом, какого и сам от себя не ожидал – давно его уже ничего в жизни не могло бы вот так рассмешить! Глядя на это неуёмное веселье мужа, неуверенно хихикнула и сама Матрёна, вдруг осознав и ясно представив то, что только что наговорила в запале какой-то горькой обиды на так незаметно быстро промелькнувшую жизнь… И,прижавшись к такому надёжному и крепкому, ни разу не подводившему её, мужнину плечу, рассмеялась во след за ним неожиданно звонким и совсем прежним своим смехом…
- Ах, ты, люба моя! – сумел, наконец, выговорить тот, утирая носовым платком мокрое от слёз лицо – Заруби себе на своём прелестном носике: для меня ты никогда не будешь выглядеть иначе, чем выглядела тогда, когда я увидел тебя впервые, помнишь, там на мельнице? Да ты и на самом деле всё такая же! Ну, может быть, чуть посерьёзнела да поумнела, пожив рядом со мной-то!
- Ага! Конечно, поумнела… А до этого я, что глупая была что ли?
- А то нет! Это надо же, за попа замуж собралась! Ну, сама посуди – вот какая из тебя попадья, матушка? Куры от смеха нестись бы перестали, честное слово! Ты вспомни, вспомни, как тебе целоваться-то понравилось, да и всё остальное прочее… Забыла? Проходу мне не давала, не знал как и отбиться-то… Ночи дождаться не могла…
- Что?! Ты сам-то слышишь, что сейчас говоришь? А? С больной головы да на здоровую! Ой, ни стыда у тебя, отец, ни совести! Во, как ты, оказывается, настрадался-то со мною, во, как намучился от приставаний-то моих… Ай-ай-ай… Нет мне и не будет теперь прощения во веки веков! Иппатия вспомнил! Я забыла, а он, оказывается, всю жизнь про него помнил… Матушкой, видите ли, я не достойна быть… - горестно вздохнув и картинно подкатив глаза под потолок, причитала Матрёна, и вдруг резко замолчала… Примолк и Макар, не зная что ожидать от неё дальше. А она, помолчав выдала такое, чего он и предположить-то не мог - Ой, как я теперь Лушеньку-то пожалела! Бедная она, бедная…
- Вот тебе и раз… Да с чего бы бедная-то? Видал я их обоих пару дней тому, так эта твоя «бедная» поперёк себя шире стала… Выдумала кого пожалеть…
- Да я не об этом вовсе, любый ты мой Макарушка!
- Нет? Ну, тогда и вовсе непонятно… о чём же?
- Ну, как ты сам-то не догадываешься? Ты на него-то посмотри: высох, как стручок, право слово, как стручок… Не улыбнётся никому… И как только люди к нему на исповедь ходят? Да нешто он умеет так любить, как ты, солнце моё ясное? Да у него и любовь-то сначала на предмет насколько это грешно, небось, оглядывается… Бедная Лушенька… Ой, бедная… Так не повезло с замужеством… Ведь вот уже и старость у ворот, а она даже и подозревать не может какие звёзды сияют в глазах любимого-то, как они могут блистать на небе и в ясный солнечный день! Едина радость в жизни – поесть послаще, вот и ползёт, как на дрожжах…
От такого признания сердце у Макара сначала как подпрыгнуло и ударилось о кадык будто, а потом ухнуло куда-то вниз, на самое и ему самому неведомое доселе дно… Сжал он свою Матрёнушку в объятиях и второй раз на дню покатились из глаз его слёзоньки, только уж теперь не от смеха, а от великой благодарности Небесам за то, что вот выбрали они ему в спутницы этакую женщину, которая сумела пронести, не загасив, свет их обоюдной любви через всю совместную жизнь.
- Ты хоть сама-то понимаешь, что сейчас сказала?
- А то нет! Не совсем ещё поглупела-то, как бы тебе этого не хотелось! - передёрнула она плечами.
- Да?! Ну, и что же?
- А то, что люблю я тебя, вот что! И никогда не перестану любить!
- Нет! Вы только посмотрите на этих двоих, люди добрые! – вдруг совсем неожиданно раздался голос сына где-то там, за спиною – Я спешу, прямо с ног сбиваюсь, думаю, что они тут тревожатся, переживают, а они в любви друг к другу объясняются! Чудеса, да и только! У вас, что за всю жизнь не было подходящего момента высказать всё вот это?!
- Андрюшенька! – отпрянула от мужа Матрёна Степановна – Милый ты мой, детынька! Да как же я тебя просмотрела-то? Ведь с самого ранья от оконушек не отходила!
- Ага… Так я тебе и поверил! Видел, видел с кого ты глазонек не сводила! - продолжал подтрунивать сын над всё ещё смущающейся матерью, за что тут же получил от отца весьма ощутимый подзатыльник…
- Во-во! За правду всегда люди страдают, известное дело! - проворчал он, проходя в комнату…
- А что ж ты один-то? Писал, что приедешь сам-друг!
- А он приедет завтра – задержался по каким-то внезапно открывшимся делам… Но обещал непременно заехать, чтоб засвидетельствовать вам своё почтение!
- А… ну, так это даже и лучше… и хорошо, что ты один-то! При чужом человеке, как он ни будь хорош, а всё не так… ни спросить, ни ответить… Ступай теперь умойся с дороги и за стол! – промолвил совсем уже пришедший в себя после столь неожиданного появления сына, Макар Порфирьевич – Мать столько всего наготовила из того, что ты любишь, что я и не знаю как ты со всем этим и управляться-то будешь… А у меня, представь себе, с самого вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было… Как того соловья, сказками кормит… Веришь или нет? В чёрном теле держит, право слово… Теперь вот хоть пожаловаться кому будет на её самоуправство-то: ещё один мужик в доме!
- Ну, да, ну, да… Верю, а как же? Видел сам в каком она тебя держит стеснении-то. Этого и выдержать невозможно…
- Ах, ты паршивец! Мамкин угодник! - вновь замахнулся для затрещины отец, улыбаясь, но тот уже весело смеясь, спрятался за её спину – не достанешь, мол, не получится! А потом, вдруг как-то внезапно посерьёзнев, обнял их обоих со словами:
- Как же я люблю вас, родные мои! Как же хорошо у нас дома! Как я счастлив бываю, ступив под его крышу! И, поклонившись им в пояс, заспешил в свою комнату, чтобы привести себя в порядок, но больше всего для того, чтобы не показать им своих, невольно навернувшихся на глаза слёз…