Любимая женщина инженера Мурадова

               
                I

    Распахнувшись, выкрашенная рыже-коричневой краской дверь, выпустила на меня котлетно-суповую  симфонию запахов с хорошо слышимым  стаккато брызгающегося жира.  На пороге стояла тетя Клава. Просторный  ситцевый халат прикрывал ее  немолодое расплывшееся тело, которое венчала крепко посаженая голова с высокой прической. В любой день будний или праздничный, зимой или летом она выплывала мне навстречу  с безупречно уложенными седыми волосами. В прическе угадывалась специальная накладка, но трудоемкое сооружение на голове тетя Клава несла с таким достоинством, что невольно вкрадывалась мысль:  а не затесался ли в ее пролетарский род кто-нибудь с чистой голубой кровью?
    - Доброе утро.
    - Проходи, -  тетя Клава кивнула на комнату в конце узкого полутемного коридора. Сама  поспешила на кухню.
   Сев на краешек дивана, купленного еще в начале правления генсека Брежнева то ли на    рацпредложение, то ли на «тринадцатую зарплату»  тети Клавиного мужа, я обвела взглядом скромную обстановку. Диван подпирал круглый, покрытый гобеленовой скатертью стол. На нем в узкой хрустальной вазе подарок от заказчиц - растопырились три ветки гладиолусов.               
    Небольшой платяной шкаф и ножная швейная машинка  выстроились у 
противоположной стены. На свободной её части –  самодельная «чеканка»: мужчина в папахе обнимал худосочную   женщину в восточной одежде.
   Единственный, подпевающий машинке, скрипучий стул – святое место хозяйки.  На диване обычно устраиваются гости. Втроем в этой домашней мастерской с обрезками лоскутков    и ниток на полу, уже становится тесно. Но очень похоже на клуб с одним актером, зрителем и худсоветом, в роли которого всегда выступает тетя Клава. Как человек-оркестр, она, как и положено, сначала  виртуозно исполняет увертюру. На подольской швейной машинке. Затем главную героиню наряжают в эффектный игровой костюм, часто не готовый к выступлению. И та (обколотая острыми булавками, только усиливающими её  драматическое начало),  бесстрашно взмахивает руками, приглашая присутствующих к сопереживанию. Роль зрителя обычно достаётся мне, если не брать во внимание  моего годовалого сынишку, посасывающего пустышку с серьезным лицом подрастающего Станиславского.   
    Тётя Клава уже семь лет как вдовствовала. Она перенесла Блокаду, и  заботу о пропитании близких  считала едва ли не самой важной. Жила с младшей дочерью, разведённой тридцатилетней Линой и внучкой Иришкой, ради которой и гнула спину за швейной машинкой.  Иногда шила для детей. Но обычно – для  дам, тех, у
кого взгляды на моду, что старые  вагоны, поставленные на  запасной путь.  Вроде бы для ремонта, а, как оказывалось потом, навсегда.  Ручеек  заказчиц был небольшой, но постоянный. И я, по-соседски забегая к тете Клаве, часто заставала у нее ту или иную дородную клиентку не только с новехоньким отрезом в клеточку или горошек, но и с последними новостями нашей пятиэтажки.               

   …Разрумянившаяся хозяйка принесла из кухни запахи домашнего обеда.               
       Представление началось. Мы с тётей Клавой взглянули на героиню. На сей раз, актриса домашнего театра улыбалась во всю ширь: обнажив крупные, неправдоподобно белоснежные  зубы, созданные мастером в местной поликлинике. Сразу было понятно, что эта женщина играла радость. О чём «гремело» её платье, по которому словно полчища вражьих солдат  до подола  разбегались огромные, красно-желто-фиолетовые соцветия, отдаленно напоминавшие лилии. А также её жидкие  волосы, по особому случаю подвергнувшиеся химической завивке, топорщились во все стороны, как-то особенно победно. В руке она держала документальное подтверждение своей  радости – несколько снимков. Предлагая посмотреть их, актриса, которую все в доме звали Ниной, счастливо вздыхала:
- Это вот внуки нас поздравляют! Здесь он мне дарит кольцо. А тут цветами нас просто   завалили!…
        - Да, хороша невеста! - подмигнула мне тетя Клава.               
 Невесте Нине  было шестьдесят, а  у жениха дело шло к семидесяти.
               
                II
 …В заводской столовой в обеденные часы шумно как на митинге. Голодные мастера, рабочие, инженеры за полчаса умудряются прожевать не только суп с кашей, но и последние новости цеха, семьи и профсоюзного комитета. Нина работала здесь уже три месяца и привыкла к неизбежному гаму. Сначала волновалась, когда какой-нибудь старый токарь говорил:
- Дочка,  положь поболе картошечки! Жалко тебе, чё ли?
   И  «дочка» докладывала незаконную добавку. Потом осмелела и стала отбояривать  всех, кто «заводил песню» о добавках, мясе, которое «потерялось где-то по дороге» и поварах, «замучивших трудовой класс пустой баландой». Уже  как  будто забывалось, что ещё не минуло и трех лет с той поры, когда каждый день в этом городе голодная смерть могла настигнуть любого. А буханка настоящего ржаного хлеба казалась наивысшим благом. Но большинству приходилось довольствоваться замешанным на обойном клею суррогатом не больше спичечного коробка.
  Нина начала гордиться тем, что стала, как писали в местной многотиражке, «частью большого заводского коллектива». Многих она запомнила в лицо, к ней обращались по имени. Мужчины в спецовках порой отпускали двусмысленные шутки, делали неуклюжие комплименты. Скоро Нина начала понимать, что детство её заканчивается как раз на этом самом заводе, и пришла пора перехода на следующий жизненный этап. Как это происходит, она не представляла, поэтому посоветовалась с подружкой,  что была двумя годами старше.
- Чтобы тебя уважали, - заявила та,- нужно поменять лицо.
- Как это?- испуганно переспросила Нина. Ей казалось, что кроме родинки, странным образом обозначенной под правой бровью, лицо её было ничего себе. Как говорится, случается и хуже.               
- Как, как? Волосы немного подрежь, накрасься. А то совсем бледная, синюшная. Я тебе  свой карандаш подарю. От мамы достался.
   Нина решила еще немного походить со «старым лицом». То, что с ним, служившим ей целых двадцать лет, придется расстаться, приводило девушку в смешанное  состояние тревоги и радости. Оно было похоже на то ощущение, какое она переживала в детстве, у бабушки в деревне. Перед первым прыжком с шатучих деревянных мостков в речку Низиху. Боязно…, но ведь остальные дети тыщу раз делали это и потом весело выскакивали из воды. Радостно… потому как, наверное, хорошо будет, когда она, Ниночка, нырнув в быстрые и чистые воды Низихи, выйдет из нее большой,  почти взрослой. Вот пятилетние близнецы-малявки Нюра и Шура этого сделать ни за что не смогут.               
   На следующий день Нина пришла в столовую именно в таком двойственном 
состоянии . Она как бы поймала этот неосязаемый момент перехода, взросления. Все замечают, когда он случился уже. Лицо поменялось, дело сделано. Ты не такая,                как вчера. А у неё пошло прощание с прежней Ниной: томительное, трудное и пугающее. Вот завтра войдет Нина Палюхина  в эту  взрослую жизнь и, ей казалось,               
многое в её окружении, даже обычный лозунг на стене столовой: «Заводчане! Все - на защиту коммунистической собственности!» будет выглядеть  совсем не так.               
(Правда, сегодня она вдруг заметила, что в правом углу его образовалась дырка и нехорошо, если это заметят при какой-нибудь важной проверке). Подумалось, что девчонки-повара и, старшая  среди всех, Мария Афанасьевна, осудят её, Нину за это неожиданное взросление. Какое-то глубинное чутье подсказывало, что вообще вся жизнь тогда может пойти иначе. Из сложных, ворочающихся неподъемными глыбами дум, Нину вывел  звонкий голос напарницы Зойки: 
- Нин, ты спишь, что ли?  Тебя уж который раз просят два первых подать!

   Нина вернулась из дальних далей и только теперь заметила, что уже пошли ИТР. На заводе так называли инженерно-технических работников, которые обычно приходили обедать после рабочих бригад. Перед ней – двое молодых мужчин. Непонятно откуда взялись, явно не заводские. Тут Нина опять с сожалением вспомнила о дырявом кумаче лозунга: а вдруг это  пожаловали проверяющие? Если так, то у завстоловой могут быть неприятности. Зачерпнув со дна кастрюли  погуще, заметила, что один из мужчин разглядывает ее так, будто признал в ней давнишнюю знакомую. На смуглом лице его в обрамлении иссиня-черных крупных кудрей  глаза горели таким сильным и вызывающим блеском, что даже  у Нины, слабой на языковые сравнения, тут же родилось: «Жжёт, точно демон». Покраснев, она выдохнула:                               
-  Второе - дальше, у Зои.
- А тебя, девушка, как зовут?- Спросил «демон» с легким акцентом.

   Нина, привыкшая к тому, что с ней обычно заигрывали другие мужчины, не в костюме, как этот, а  в промасленной спецовке с широкими нагрудными карманами, растерялась. Нервно тряхнула головой так, что колпак съехал набок.
- Да Нина она. За вторым – сюда! Очередь, пожалуйста, не задерживайте!- Затараторила  бойкая Зойка.
   У Нины, всегда бледной  от вечно плачущей ленинградской погоды и отсутствия привычки гулять, хотя бы по выходным, все еще горел яркий румянец. Она не понимала, отчего так зарделась,  не могла пока найти объяснения. И в это новое, непривычное состояние, раскачивающее девушку, как на качелях-лодочках  в парке, где на взлете заходилась душа, резко ворвался вопрос напарницы:
- Видела, как он  на тебя глядел? Может, влюбился?
   Глупо хихикнув, Зойка сдернула Нину с качелей и бросила на землю.

   Утром Нина проснулась, по привычке рано и не сразу вспомнила, что пришло               
воскресенье. Резко вскочила с постели и всем телом ощутила вливающуюся в неё перемену. Потянувшись, посмотрелась в большое старинное зеркало с овальным пятнышком потускневшей амальгамы. Когда-то зеркало было мастерски украшено резьбой,  теперь кое-где потрескавшейся. На самом видном месте, в центре оправы отломился деревянный лист, поддерживавший виноградную кисть. В зеркале Нина увидела мирно посапывающего братишку Колю. Она подошла к самодельной кушетке и поправила одеяло: Коля не пошевельнулся. Вернувшись к зеркалу, взялась за расческу. Не слишком густые русые волосы заплела в косы и уложила в привычную «корзинку». Косы, соединившись на затылке в общий полукруг, стали казаться толще. Нина  взглянула на портрет киноактрисы Любови Орловой на стене, потом перевела взгляд на себя: на круглом лице выделялись глаза серые, как ленинградское небо. Небольшой носик и по-детски чуть пухлые щеки смотрелись совсем несерьезно.  «Нет во мне никакой взрослости. Права подружка: надо меняться» - и вздохнула точь в точь, как мать,  когда у той до получки оставался единственный рубль.               
   Нина была уже в прихожей, как услышала её недовольный окрик:
- Куда в такую рань тебя понесло?!
- С подружкой договорились!..
               
   Оля была  готова мчаться на подмогу подруге круглосуточно. Нина подумала, почему так говорят: рубаха-парень? Он любому идёт навстречу, щедрый и               
открытый. Но и Оля способна отдать последнее, не раздумывая. Кто же её подруга – девушка-рубашка или девушка-кофтёнка? Слова не придумано.
   После войны Оля осталась без родных. Её мама не вернулась с фронта, отца девушка не знала совсем. Иные родственники или умерли в Блокаду или растерялись на военных дорогах.
   Задумчиво разглядывая распущенные Нинины косы, подруга неуверенно произнесла:
- Что, и впрямь не жалко резать? Вообще-то, думаю, совсем другое лицо выйдет. А косы не воротишь…
- Я и хочу другое. Вон бухгалтерша наша из черной недавно белой стала, да еще закудрявилась.               
- Это она от перекиси. И, как её, завивку такую сделала – Оля уже  старалась представить Нину без длинных кос.
- Ну, давай! И покороче, как у Орловой. - Нина махнула рукой. – Была, ни, была!

                III
   На работу пришла пораньше. Чтобы немного привыкнуть к новой себе. К тому же, нужно было что-то придумать с колпаком. На косах он держался надежно, а сейчас, когда голова  стала  непривычно маленькой, проваливался ниже ушей. Немало помучавшись, Нина, наконец-то, закрепила рабочий колпак. Подвела глаза Олиным карандашом – рука при этом не слушалась, линия выходила кривой. Дважды Нина стирала её и  потом, совсем отчаявшись, провела жирную черную черту вокруг глаз. «Не слишком ли черны?- спросила себя.- Ну и пусть. Теперь я не похожа на девчонку, которой мужики могут крикнуть: «Супец, по-быстрому, нам еще покурить надо!»
    Пришли поварихи и Зойка. Все уставились на Нину так, будто присутствовали при торжественном открытии монумента.
- Косы, что ли, обрезала?
- А это?- напарница показала на глаза.- Зачем?
- Так надо.- Коротко ответила Нина.
- Ну, как хочешь.- Хмыкнув, Зойка пошла на свое место. Поварихи стали расходиться.
   Но потом еще, Нина слышала, как они шушукались в дальнем углу кухни.
   Появились рабочие. Она выставляла алюминиевые миски с супом, почти не поднимая головы. Едоки шли молча.  Может, никто не заметил?  Но тут пожилой слесарь в засаленной кепке, одетой задом наперед и непонятно как державшейся  на  узкой лысой голове, осклабился:               
- Ну и денёк! Девки сажей мажутся, значит, пшёнки не жди! Опять будет перловка!
 За ним кто-то негромко засмеялся. Нина вся порозовела, еще ниже наклонила голову и услышала  совсем рядом:
- Так это наша Нина, что ль? А мы думаем: она не она?
- Ха! Кто ж её так разукрасил? – загоготал кто-то.               
- Да, ладно вам. Чё, к девчонке пристали?!  Совсем голову повесила.- Встал на защиту высокий здоровяк, кажется из мастеров.               
   Переполненная до краев шушуканьем поварих,  колкими насмешками и  «обсуждением» её,  как на собрании,  Нина едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Но тут рука её, что протягивала   миску с горячим супом, дрогнула,               
и дымящаяся жидкость плеснулась на щуплого, невысокого парня. В спецовке, явно с чужого плеча, голова его казалась маленькой, и торчала из широкой куртки подобно молодому вилку капусты  на пышной грядке. «Вилок» послал виновнице непечатную «благодарность» и прорвал последнюю опору в  «плотине». Глаза Нины покраснели, как-то сразу наполнились слезами, а те понесли по щекам грязные ручьи. Она бессильно опустила руки. Хотелось убежать, чего делать было никак нельзя. В два счета лишилась бы работы, да еще, наверняка, пришлось бы               
испытать позорное исключение из комсомола.
   Очередь застопорилась. Нина, как муха, попавшая в компот, беспомощно смотрела в никуда. Крикнули «кого-нибудь из начальства». «Помогла» вездесущая Зойка. По её зову тут же примчалась шеф-повар Мария Афанасьевна, отличавшаяся суровым нравом. Увидев зареванную Нину с черными тенями под глазами, 
поставила на раздачу кого-то из поварих, отвела девушку в сторону. Мария Афанасьевна могла дать фору самому голосистому командиру на плацу, когда «любовно» распекала подчинённых.
-  Ты что! Почему не работаешь?! Понимаешь, что тебе за это будет?! - шеф-повар почти прижала Нину к горячей плите. - А с лицом-то что натворила?! Посмотрите-ка, на кого похожа! Точно гулящая!
    Мария Афанасьевна обрушила на девушку еще несколько угрожающих тирад и собиралась, видимо, выложить весь личный перечень воспитательных выражений. Но от этого трудного бремени была освобождена совершенно неожиданно.
- Извините, Вы девушку зря ругаете. Почему она пролила суп? Да потому что               
некоторые тут товарищи… просто  не давали ей работать! За этот суп с них и спрашивайте…  За войну, понимаешь ли, забыли, как с женщинами разговаривать!…
   Марии Афанасьевна напряглась: ей не дали полностью выразить «справедливое негодование». Она только-только разохотилась. Театральные жесты и реплики главной поварихи, отточенные за годы руководства, взывали к очереди голодных зрителей. Мария Афанасьевна с сожалением взглянула на «адвоката».  Красивое смуглое лицо. Черные непослушные кудри под цвет антрацитовых глаз. Одет не в новый, но «культурный пиджак».  Говорит с акцентом.
- Так…- Резко повернулась шеф-повар.- Вы, извините, кто?
- Просто я все видел. Да и сама комсомолка не будет обманывать. Спросите её, как оно было.               

    Ругая себя, Нина со страхом ждала комсомольского собрания. Девчонка-неумеха, готовая расплакаться от чего угодно! В голове всё смешалось: превращения во взрослую так и не получилось.
   Рабочие больше не донимали её. Правда, и сама Нина уже  не старалась изменить свой портрет. А  «чернявый Демон», как она мысленно прозвала его, больше не появлялся. Ей почему-то хотелось увидеть его и,  может быть,  даже сказать ему спасибо.

                IV
     Зал «красного уголка» был полон. Обсуждали тему перевыполнения плана.          Председатель комитета комсомола Сидорцев (которому по возрасту пора было     вступать в ряды РКП (б), говорил о том, что, «несмотря на все наши трудности и
раны войны, нужно начать работать с двойной силой».               
   Нина, чтобы, в случае чего, не оказаться  в роли театральной примы, когда все взгляды зрителей устремлены только на неё, села поближе к выходу. Отсюда легко
можно было убежать. По-соседству с Ниной, на последнем месте, устроился совсем молодой парнишка из литейного цеха. Откуда-то из середины зала ему махнули рукой, и он, тут же отправился  к своим.               
   Председатель Сидорцев уже несколько минут объяснял помощникам партии, как нужно увеличивать производительность труда. Увлёкшись речью, наверное, он набрал в легкие слишком много воздуха, потому что вдруг его стал душить кашель. Рука председателя потянулась к стакану с водой.  В зале задвигались, зашумели.
Где-то позади Нины открылась дверь. Вошедший поискал глазами свободное место и нашёл его рядом с ней. Девушка уловила смешанный запах цветочного одеколона и папирос. Искоса взглянула на соседа и  узнала в нём «чернявого Демона». Отчего-то испугалась, напряглась всем телом и застыла, как гипсовая работница перед   
проходной. Странным образом, он почувствовал её состояние и, повернувшись к Нине, тихо шепнул:
- Не бойся, я не дам тебя обидеть.
- Ничего я не боюсь! - Она подчёркнуто гордо вскинула голову,               
передёрнула плечами и даже чуть отодвинулась.
А потом боялась смотреть в его сторону (мало ли чего он там подумает!).
   Собрание было долгим. Но «обсуждения поведения в рабочее время Нины Палюхиной» так и не случилось. Хотя Мария Афанасьевна, делая «страшные глаза», обещала Нине «просигнализировать» в комитет. Но, кажется, о ней забыли. Девушка облегченно вздохнула.
   Расходились затемно. Гурьбой вышли из проходной. Нина села в трамвай с заводскими, заполонившими весь вагон. Сразу стало душно. Хотя за окном – слякотный октябрь. Окна  запотели. Кто-то нарисовал на стекле две смешные рожицы.  У них не было ни туловища, ни ног,  а только тонкие ручки-прутики. Они держались друг за друга. Вокруг одной рожицы спиральками торчали кудри, у другой – забавные косички. Нина засмотрелась на рисунок и не сразу увидела в редеющей толпе пассажиров того, кто уже давно не сводил с неё глаз. Когда заметила, смутилась и отвернулась. Все собрание вдыхала его запах, чувствовала идущее от мужчины тепло и боялась выдать себя: ей так хотелось, чтобы он сказал ещё что-нибудь хорошее. Даже той малости, что произнёс «чернявый Демон», никто не говорил Нине до сих пор.
    На небольшой улице, вдоль которой росли молодые деревья;  прохожих не было. В тишине Нина слышала звук своих шагов.  И вдруг вскрикнула:  в прохудившиеся боты набралась вода. Осталось пройти два квартала,  за разрушенным в войну детсадом свернуть в переулок, а  там уже рядом невысокий забор и её двухэтажный дом.
               
   Пахло прелыми листьями. К ночи они подернулись инеем. Нина замерзла. Промочила ноги, да и пальтишко на ней, перешитое из маминого, совсем тонкое, почти летнее – не согреешься.. Послышалось, что следом кто-то идет.  Оглянулась, посмотрела на мокрую, полутёмную улицу: вроде никого. Может, показалось? Прибавила шагу. Впереди маячил фонарь с тускло горящей лампой. Вдруг от него скользнула чья-то тень. Нина остановилась, прислушалась. Почему-то зазвенело в ушах. Тень пробежала снова. Издали было непонятно, что это такое. Нина ещё ничего не успела сообразить, как четко расслышала, что далеко позади кто-то бежит и тяжело дышит. Растерялась, не зная, что делать: то ли понестись вперед, к загадочной тени, то ли позвать на помощь.  Откуда ей знать, зачем этот человек бежит следом за ней? Может он вор или ещё кто похуже? Желая спастись, во что бы то ни стало, сделала несколько прыжков и оказалась у горящего фонарного столба. Если закричать, её наверняка заметят.  Тяжёлое дыхание слышалось всё ближе. Нина решила бежать дальше, в темноту, к дому, который теперь рисовался ей самой
заманчивой  мечтой. И тут, откуда-то сзади, к ней бросился огромный пёс. Он залаял так громко и устрашающе, что Нина, попятившись, замерла у холодного столба в неудобной позе, как в детской игре в «морские фигуры».  Когда-то бывшая белой, грязная, свалявшаяся шерсть, злобный оскал и  неожиданное появление  «чудища» из темноты испугали девушку, пожалуй, не меньше, чем  несчастных, встречавшихся с собакой Баскервилей.  Сквозь непрестанный лай едва расслышала хриплый, срывающийся  от бега крик: «Нина! Нина! Подожди же!»               
   Он, «летел» не разбирая дороги и, поднимая брызги,  вдогонку кричал ей, что хочет  проводить, что пусть она его не боится. Всё же он же комсомолец, товарищ и вообще фронтовик!
   Обернулась и вздохнула с облегчением:
- Не надо, мне уже близко…               
- От самой остановки за тобой шёл. Решил проводить незаметно. Мало ли чего, темно тут. -  Георгий, наконец, приблизился к ней и говорил прерывисто, слегка задыхаясь.
   Пёс резко отскочил в сторону и снова залаял бесконечно долгими руладами.
   Девушка бросилась к мужчине.  Он уловил её частое дыхание и мечущиеся искорки страха в глазах, поблёскивающих в темноте. Георгий негромко рассмеялся:               
- Испугалась? Ничего. Он просто голодный, косточку бы ему.
   Георгий тихонько посвистел. Пёс перестал лаять, но смотрел недоверчиво.
- Погоди, я сейчас.- Мужчина кивнул дворняге и достал из-за пазухи сверток.  Развернул бумагу, в которой лежал черный хлеб, отломил и бросил кусок.
   Пёс разом проглотил его и снова просительно посмотрел на Георгия.               
- Извини, друг, и мне хлеб нужен. – Но, немного подумав, мужчина махнул рукой: «А»! Снова взялся за сверток и отдал псу больше половины припаса.
- Спасибо. – Нина мягко пожала Георгию руку.               

                V               
- Ну, а дальше?- Оля с любопытством посмотрела на подругу.- Что он сказал?
- Так. Ничего.- Уклончиво ответила Нина.
- Что значит «ничего»? Приставал? Обниматься лез?
- Да нет.               
- Но он же, как ты говоришь, кавказец. Горячая кровь. Им только попадись в руки, сразу девушка пропала.- Волновалась Оля. – Ты что, рассказывать не хочешь?
- Рассказывать-то нечего. Он и, правда, с Кавказа. Инженер. Их трое приехало на наш завод. Чего-то там устанавливают. Я не поняла.
- Он что – грузин? Армянин?
- Нет. До войны жил в Дагестане. Родился где-то в горах, в селе. Аул называется. Кумыки их народ.
- Надо же,  я и не слыхала про таких.- Оля задумалась.- А ещё чего говорил? В гости не просился?
- Нет. Только сказал, что глаза у меня, как у лебедя.
- Почему «как у лебедя»?
- Добрые такие же, говорит, и красивые.
- Да, они, эти горские парни, наговорят. Слушай больше!
- А я даже не знала, что у меня такие глаза…- Мечтательно произнесла Нина.               
- Вот тебе, здрасьте! Не вздумай поверить ему. Они же это нарочно сочиняют, чтобы девушка растаяла и бдительность потеряла. А  потом они её «хап»!               
    Нина с укором посмотрела на подругу:               
- А как же любовь, Оленька? Разве её не бывает?               
- Бывает, конечно. Только не с этим же кумыком.               
- Но у него же тоже есть сердце…   
               
    Вернувшись домой, Нина молча выслушала «выговор»  матери: нечего болтаться допоздна, когда дома дел невпроворот. Потом прошла в комнату, где уже давно
спал братишка. Выпила холодный ячменный кофе и, растянувшись на кровати, стала размышлять. Что произошло?  Ничего особенного. Просто мужчина проводил до дому. Беспокоился обо мне. На прощанье руку пожал. По-товарищески.  А  в сердце так неспокойно. Почему? Ничего же особенного. Ну, сидели рядом, а потом проводил. Но как-то щемит….  И увидеть его снова хочется. А вдруг не придёт больше? Уедет в этот самый Дагестан и всё?! Что тогда? Не знаю. Даже думать об этом не хочу. Лучше буду вспоминать его лицо, тогда в палисаднике. И как он сказал мне, заглянув в глаза:
- Не бойся меня. Ты похожа на мою младшую сестру. Я привык её защищать. И тебя не дам обидеть. Никому.               
- А сами не обидите?
- Нельзя обижать девушку, у которой глаза, как у лебедя.
     «Ге-ор-гий». - Прошептала Нина и провалилась в сон.               

     Утро понедельника  тоже встретила с его именем.  Смотрела в старинное зеркало и видела там его. Взглянула за окно, перед которым сбрасывал последние листы старый клен, и ей почудилось, что под ним стоит он, Георгий.  А когда шла на работу, Демон  был рядом с ней. Вот ведь как, всё мигом переменилось! До проходной почти летела. Пришла в корпус, где размещалась столовая.  Здесь –
всё другое. Не такое, как день назад. Поймала себя на том, что улыбается. Без конца улыбается и ничего с этим поделать не может! Зойка заметила и поняла, что с Ниной что-то не то. Но не расспрашивала. То, чем светилась Нина, человеку в «нормальном» состоянии умом не охватить.
   Правда, к концу дня Зойка всё же сказала:
- Радуешься, что не пропесочили тебя на собрании? Так ещё не вечер, некулемистая ты наша!…
   Нина будто не заметила Зойкиной тирады. Отчего та даже обиделась и отошла.
               
   Нина ждала, что Георгий придёт обедать. Но прошли все сроки, а его всё не было. Правда, она особенно не огорчилась и, как сентиментальный киномеханик, всё               
прокручивала и прокручивала полюбившийся кусок кинокартины – её субботний вечер, бездомного пса, которого так испугалась, разговор в палисаднике под любимым клёном.

     Он не пришёл ни на второй день, ни на третий… Нине было тревожно, она не знала, что и думать.  Может,  случилось то, чего она боялась? Вернулся в свой Дагестан?   

   Уже через неделю уходила с работы  последней: пришлось подменить заболевшую уборщицу. И вдруг в полутёмной столовой хлопнула дверь – он зашёл быстрым шагом, окликнул её. Протянул ей маленький рыжий цветок:
- Это тебе.
- Спасибо. Где вы его взяли?
- Разве это важно? И почему ты всё время называешь меня на «вы»?
- Но вы же старше меня. К тому же инженер…
- Ну, какая разница, кем я работаю?! Мы же теперь друзья, правда?
- И  где же вы пропадали всё это время, мой друг? – Нина заставила себя улыбнуться.
- Я летал в Махачкалу. Моя мама сильно заболела. Отвёз ей лекарства.

   Нина даже не поняла, когда всё случилось. Может быть, в кинотеатре, где они смотрели трофейный голливудский фильм про любовь? Красавец-брюнет на экране приблизился к девушке, чтобы её поцеловать. Кадр сменился, заиграла музыка, от которой по телу побежали мурашки. Тут Георгий сжал Нинину руку так, что она вся задрожала. Или в другой раз? Демон вновь  провожал её до дому, она осторожно обходила лужу, чтобы не набрать воды в старые короткие боты, а он вдруг легко подхватил её и понёс, как маленькую. Сердце забилось часто-часто,   потом  будто               
оторвалось с невыносимо сладкой болью, и улетело куда-то высоко-высоко. Тогда случился их первый поцелуй.
     Не важно, когда ЭТО произошло. Просто теперь она знает, что ЛЮБИТ и что это ТАКАЯ ЛЮБОВЬ, которая выпадает не всем. А вот ей, Нине повезло. Она даже почти перестала общаться с Олей – боялась спугнуть то, что теперь пришло к ней, Нине. Оля всё время внушала подруге, что Георгий – это почти то же, что столб с табличкой «Опасно!» и что от него можно ожидать чего  угодно. А Нине верить в такое совсем не хотелось. Через месяц она познакомила его с мамой. Мама, усмехнувшись, изрекла:               
- И какой вы такой нации будете? Грузинской?               
- Нет. Я – кумык.
- Вы мне голову не морочьте. – Мама неожиданно стала резкой. -  Кумык – это не нация, а  лошадиное молоко.               
- Мама,  ты путаешь. Там кумыс. Казахи его пьют. А Георгий вообще с Дагестана.- Заступилась Нина.
- А мне один чёрт – кумык или кумыс! Делать-то вы дальше что будете?

   Георгий совсем не понравился маме. И через месяц Нина ушла к нему в общежитие. Это был заплыв или вернее плаванье на маленьком суденышке с легким парусом  и едва намеченным маршрутом. Мама не скандалила, когда Нина уходила, а только сказала, что «не того, она ждала для дочери». Не мужняя жена, а полюбовница какого-то кумыка! Ну и что, что инженер? Нету, что ли, в Ленинграде своих инженеров?!

   Когда Георгий смотрел на Нину, ей казалось, что взгляд его, каким-то непостижимым образом обволакивает всю её целиком. В тот же миг Нина согревалась изнутри и наполнялась таким количеством силы, что могла потом растрачивать её, не уставая до позднего вечера. С завода с Гошей они уходили вместе. Столовские девчонки завидовали и вовсю обсуждали их отношения.               
Зойка первая принесла весть Марии Афанасьевне, что-де комсомолка Палюхина 
спуталась с командировочным с Кавказа. За пролитый суп и «недостойное поведение на рабочем месте» Нине вынесли выговор, а за отношения с Георгием «поставили вопрос об исключении из комсомола». То же самое грозились устроить и Георгию. Но  он вот-вот по возрасту должен был сам выйти из РКСМ. Впрочем, судилище на собрании им   устроили на двоих.

- Почему, комсомолка Палюхина, вы избрали путь сожительства с Георгием Мурадовым? –   секретарь заводского комитета РКСМ Сидорцев, казалось, репетировал роль «железного Феликса». – У нас есть советский ЗАГС, где вы можете расписаться и жить в законном браке. Вы что, против института брака?
  - Почему? Нет, я не против. Просто Георгий пока не может…-   Нина вся сжалась, щёки её запылали от страха и  стыда. Хотя  до конца не понимала, в чём её обвиняют.               
- Что, «не может»?!- Сидорцев выдвинул вперёд острый как меч подбородок. – А Вы, комсомолец Мурадов, в состоянии нам объяснить, почему не вступаете в брак с комсомолкой Палюхиной? Вы же, так сказать, джигит. Где же ваше возвышенное отношение к женщине?
- Могу. – Спокойно ответил Георгий. -  В моей семье уважительно относятся к женщине. А ещё чтят  традиции предков. В наших местах они не нарушаются. Мои родители против того, чтобы я женился на русской девушке.
- Ну, тогда женитесь на девушке с ваших гор!
- Но я люблю Нину!!!
   Может быть, оттого, что Георгий выкрикнул это с такой силой, какой не видывали стены «красного уголка», на этот раз Нину не исключили из комсомола. Дали время одуматься или повлиять на строптивого кавказца так, чтобы он «проявил сознательность».
                VI               
   Нина окончательно приняла свою новую взрослую жизнь. Ей казалось, что с Георгием она выдюжит всё. С таким человеком никакие Сидорцевы не страшны.  Желая угодить любимому мужчине, она исправно вела хозяйство. В сторону других               
парней не смотрела и соблюдала верность даже в мелочах. Во время редких прогулок, если встречные мужчины обращали на неё внимание, теснее прижималась к Георгию и направляла в его сторону всё, чем горело её  маленькое               
сердце. И не успела оглянуться, как недолгие романтические месяцы с Демоном стали лишь сладостными воспоминаниями.               
   Из столовой она  ушла. Выучилась на перспективную профессию токаря и начала работать в цеху, плечом к плечу с остальным рабочим классом. Хотела даже пойти
учиться дальше, в техникум, но неожиданно обнаружила, что теперь это невозможно.
   С новостью прибежала к Оле. Та только всплеснула руками:
- Нина, что ж ты делаешь! Головой думаешь или чем? Какой ребёнок?!
- Мой ребёнок. То есть наш – мой и Георгия.
- Да я не об этом. Ты же до сих пор не жена ему. Мало ли что потом случится!               
- Обойдётся, Оленька. Я так его люблю. Даже не знаю,  на что это похоже. Ну, может быть, как в том кино, где Золушка с принцем вдвоём попали в волшебный мир. Помнишь? Правда, они были там недолго…
- Вот и я говорю: ненадолго это всё.
- Но ведь есть же она на свете – настоящая большая любовь?! Почему, ты думаешь, что это не у меня? И потом Георгий так хочет сына…
- Глупая ты, Нинка. – Оля обняла подругу. – Ну, до чего ж ты глупая! – И обе заплакали - одна от сочувствия, другая – от радости.

   В августе у Нины родился мальчик. Георгий, заглядывая в окна родильного отделения, кричал, как помешанный:               
-  Любовь моя! Сына покажи! Вы где?!               
И дошумел до того, что дворник-татарин выдворил приплясывающего кавказца из маленького больничного дворика. Но Георгий приходил ещё и ещё. Даже пытался петь на кумыкском (что-то вроде: «Мой сынок, продолжатель рода, без тревог подрастай и хворобы!»). Пока ему не показали сына в окошке.               
   …С лицом бледным, на котором, кажется, только и остались что большие серые глаза, Нина спустилась в вестибюль с маленьким свёртком в руках, перетянутым узкой голубой тесьмой. Она  улыбалась одними уголками губ. Её  встречали Георгий, Оля и братишка Коля. Георгий, раздобывший где-то букетик разноцветных астр, сиял. Оля просила дать подержать младенца. А Коля, осознавая всю важность момента, был торжественно спокоен.

   Малыша назвали Валерочкой. В честь Нининого отца, погибшего где-то под Ельней. Георгий не возражал. Сам был на фронте и понимал, что память о солдате – дело святое.
   Нина погрузилась в материнские хлопоты. И хотя до неё долетали, недобрые слухи (как-то встретилась бывшая напарница Зойка и позаботилась об этом), Нина               
не особенно обращала на них внимание. Её больше занимало то, где найти кусок ситца, чтобы сшить рубашечку малышу или как не опоздать  с утра пораньше занять очередь за молоком.
   Правда,  не раз ловила на себе косые взгляды знакомых. Но с какой-то простодушной святостью верила, что всё это пройдёт, как дурной сон. По вечерам даже шептала одно и то же, как заученную молитву: родители Георгия обязательно смирятся, и они с Гошенькой непременно поженятся. Вот поедет она с любимым на Кавказ (Нина даже представляла себя в одежде, какую носят женщины гор),  и так понравится его маме и отцу, что они сходу дадут сыну своё благословление. Ведь она, Нина добрая, работящая и, в общем, симпатичная. Ничуть не хуже кумычек, живущих на родине её Гоши.

   Изредка Георгий уезжал в Махачкалу  к родителям. Нина передавала им приветы, а он обещал, что будет рассказывать родным, какая у него замечательная русская жена.

   Нинина мама так и не захотела общаться с «незаконным семейством». Дочь изредка навещала её и братишку, приносила скромные гостинцы. Мама молча ставила на электроплитку чайник, откуда-то появлялись припрятанные для гостей  пряники.  Так же молча разливала в стаканы чай и,  положив на стол худые натруженные руки, сидела не шевелясь. Смотрела куда-то мимо Нины.
  Со стороны казалось, что две женщины собрались вместе, чтобы послушать музыку «ходиков», висящих на стене. 
               
   Только-только Валерочка  выговорил первые свои слова, а Нина уже принесла ему из роддома братишку. Второй сын не особенно изменил  распорядок жизни               
семейства. Разве что в небольшой комнате общежития стало теснее. Но, казалось, ни Георгий, ни Нина этого не замечали.
   Как-то все вместе, вчетвером они отправились в парк, куда  в детстве Нину водила мама. Когда-то, ещё до войны здесь они познакомились с Олей. Валерочка  топал слабыми ножками среди золотистых головок одуванчиков. Пытаясь схватить ускользающего мотылька, он упал. Но не заплакал. Георгий качал второго сынишку на руках. Нина, догоняя Валерочку, озиралась по сторонам, прислушивалась к звукам, наполнявшим старый парк. Если бы её спросили, на что они похожи, Нина не смогла бы ответить. Но совершенно точно знала, что ласково-нежный  шелест деревьев, дальний лай собаки, тёплый ветер, играющий с цветами  на клумбе, и перезвон трамваев под мирным, не затянутым тучами ленинградским солнцем, –
это время, наполненное счастьем.  Невозможно представить, что у такого счастья, как и у всего в нашем мире, есть свой срок. Это чувствуют все. Но юные женщины не хотят верить в НЕЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ.

                VII
   Из очередной поездки в Махачкалу Георгий вернулся к вечеру. Нина заметила, что глаза его обычно живые и улыбающиеся, убегают, прячутся, как в подполье,  под чёрные густые брови. Тот Георгий и не тот. Забеспокоилась. Но решила: сам
расскажет, что у него стряслось. Только Георгий не поделился. Потом, вроде бы, всё стало, как прежде. Встречал её после работы.  Вечерами играл с детьми.
И скоро неожиданно заболел. «Бронхит. - Сказал доктор, убирая в футляр фонендоскоп.- Постельный режим, покой, хороший уход».
     Нина не отходила от Георгия,  поила его горячим молоком, давала микстуру. Его чёрные глаза  потеряли привычный блеск,  он смотрел куда-то мимо Нины и почти всё время молчал. Она решила, что это из-за болезни. Не до радостей сейчас ему.
      Когда Георгий выздоровел, то сказал, что нужно пойти сфотографироваться всем вместе. Младшенькому уже десять месяцев – чем не дата? А в выходные вдруг предложил сходить в ресторан.               
- Что ты!- Нина замахала руками. И дело было вовсе не  в том, что она немного располнела и едва могла влезть в своё парадное серое в белую крапинку платье.
Просто никогда не бывала в ресторане, даже не представляла, зачем ей туда идти. В конце концов, дорого это и ни к чему.
- Зачем в ресторан?- переспросил Георгий. – Покушать хорошо, потанцевать, отдохнуть.
- А дети? – всё ещё сопротивлялась Нина.
- Олю попроси.
   Подруга сделала Нине причёску по моде. Она была ей к лицу. Чтобы шедевр не развалился, Оля сбрызнула его сахарной водой.
  Живя с Георгием, Нина расцвела. Ей было всего-то  двадцать четыре. Когда они вошли в ресторан, оба заметили, что на неё обратили внимание. Один, по всему видать, завсегдатай   средних лет, полноватый, но щегольски одетый, стал упрашивать Георгия отпустить даму потанцевать. Ни он, ни Нина не хотели этого.  В какой-то момент здесь, в ресторане, на оживающем, послевоенном Невском, Нина испугалась. Её охватил неведомо откуда взявшийся безотчётный страх: а вдруг может случиться что-то такое ужасное и всё их счастье враз закончится? Она даже хотела поделиться своим страхом с Георгием, но вместо этого теснее прижалась к нему. Потом они танцевали фокстрот. Георгий вёл умело. И Нина, не танцевавшая со школьных лет, скоро освоилась. Казалось, музыканты играют для них двоих. В такт она мысленно твердила, как молитву, которой не знала: «Всё хорошо, всё будет хорошо»
   Запели кубинскую «Голубку»:
                Где б ты ни плавал
                Всюду к тебе,  мой милый,
                Я прилечу голубкой сизокрылой.               
                Парус я твой найду
                Над волной морскою
                Ты мои перья
                Нежно погладь рукою.
                О, голубка моя…
   Модная мелодия странным образом успокоила Нину. 
 
               
   Дома она почувствовала, что страхи ушли. Дети ночевали у Оли и Нина с Георгием ночью любили друг друга с той же неубывающей страстью, как и в первые месяцы знакомства. Это долгое воскресенье Нина будет вспоминать многие годы.
   Утром, в понедельник, что разбил жизнь Нины на две неравные части, она читала  короткое письмо Георгия  и при каждой строчке чувствовала, что сердце и всё тело её кто-то невидимый раздирает на множество кровавых кусочков.  И больно так, что будто она умерла уже и видит себя со стороны. И хочет объяснить тому, кто допустил эту страшную несправедливость, что с ней поступать так нельзя,  что невозможно так терзать и  убивать её совсем ещё  молодую. В голове Нины всё смешалось и, в конце концов, дочитав письмо, она свалилась на кровать. Свернувшись, калачиком, беззвучно заплакала, чтобы не испугать детей. Нина не
винила в том, что случилось, ни родителей Гошеньки, ни его самого, а только злую судьбу. Ведь и матери её рок достался не лучше. Ничего, что Георгий написал               
о жене, выбранной для него родителями. Ничего, что там уже растёт дочка. Ничего, ничего. Ведь он, Георгий любит только её, Нину и сыновей.

   Первые месяцы прошли точно во сне. Нине совсем не хотелось жить, и она иногда подумывала, что вот подрастут немного дети… А Оля и мама твердили ей, что  Валерочка и Костик без неё пропадут. Мама, не бросившая дочь в беде, резонно сказала:
- Ведь знала я, что не будет у тебя  счастья с этим кумыком!
- Как там впереди – не знаю. – Возразила  Нина. - Но было у меня счастье, мама.
   Больше о Георгии они не говорили.
   Рядом было много таких женщин, что жили воспоминаниями о прошлом счастье. Кому-то из них не выпало и того, что досталось Нине. Кто-то там, сверху обидел её, как считала Нина Палюхина, лишь наполовину. Потому что дал ей детей от любимого Гоши.
               
                VIII

   Через некоторое время после того, как Георгий уехал, Нина поняла, что лицо становится серьёзным тогда, когда внутри человека происходит взросление. Почувствовала, что теперь в ней пришли в движение какие-то доселе спавшие пласты, и она изменилась. Потом  с мамой растила детей. Понемногу оттаяли обе  женщины. Мать – от суровой доли давнишней вдовы, а дочь от странного своего супружества.               
     Пошла череда долгих лет с множеством житейских забот. В государстве сменился ни один правитель. После Сталина к власти пришёл Хрущёв, а потом Брежнев. Но в семейном укладе Палюхиных  один год был похож на другой: болели и выздоравливали дети, подрастали, учились, проявляли характер. Нина и мама все тяготы встречали спокойно. Нужно справить новое пальтишко Валерочке – приходилось идти на подработку уборщицей в вечернюю или ночную смену. Разбил младшенький             
Костик стекло в школе: Нина отчитывала  его и  с грустью несла учительнице деньги. Старела Нинина мама, набирала годков и сама Нина. Коленька
вырос, поступил в мореходку, но о сестре и племянниках не забывал. Помогал, чем мог. Подруга  Оля также нередко подставляла своё плечо. Замуж она вышла поздно за майора в отставке.
  Парни у Нины выросли ладные и крепкие. Старший и лицом и станом в отца, а младший – в  деда. Как  дети подросли, Нина  показала им фотокарточку Георгия.  Рассказала, что человек он был хороший, но вот судьба ей досталась такая несправедливая.  Приучила парней надеяться только на себя. Валерочка пошёл работать на тот же завод, где встретились родители. Сначала рабочим, а потом выучился и дошёл до мастеров. А Костик отправился вслед за дядей в мореходку.  и в рейсы потом ходил вместе с женой Верочкой. А возмужавший Валерочка долго искал свою принцессу (даже на Чёрное море два раза съездил), но нашёл на своём заводе.
     А Нина так и не выбрала себе ни мужа ни друга. Когда               
Оля советовала ей присмотреться к кому-нибудь, та  спрашивала:                               
- Думаешь, он будет лучше Георгия?
-  Ну, почём я знаю, лучше он или хуже? – Оля пожимала плечами.
-  Зато я знаю – не будет!

     В сорок шесть Нина стала бабушкой. Когда первые внуки немного подросли, повела их в любимый с детства парк.  Не бывала  в нём с тех пор, как гуляла здесь с Гошей и сыновьями. И почувствовала странное облегчение. Раньше боялась сюда приходить. Думала, что всё будет напоминать о счастливых её днях  в конце сороковых. Парк стал другим: разросся точно лес. Здесь и заплутать можно.  Нина присела на скамейку. Внуки заигрались. Она ненадолго закрыла глаза и увидела:                рядом с берёзой стоит Георгий и улыбается. Только не такой молодой как прежде. И снова почувствовала облегчение. Вот здесь в тишине, без суеты и поняла, что все эти годы он с ней живет.  Много раз потом приходила в парк и если ненадолго закрывала глаза, то вставал перед ней Георгий – смотрит своими жгучими глазами, и будто бы спрашивает: как тебе живётся, Нина?  Всё ли у тебя хорошо?  Уходила она из парка и то ли ему, то ли самой себе твердила: «Всё хорошо, всё будет хорошо».  Завела себе за правило: при ясной погоде ходить к старой берёзе. Придёт, посмотрит, повидается с Георгием, даже расскажет ему что-то. Возвращается               
домой такой, словно вдохнули в неё свежие силы.
     А дома она Гошеньку почему-то  не видела. И никто об этой тайне её не знал. Внуки внимания не обращали. Ну, закрывает бабушка на время глаза, ну, шепчет себе что-то под нос. Что с того? Однажды пришла в парк со старой своей подружкой и призналась в своих видениях.
- Смотрю, будто живой, стоит.               
- Так чего ему неживому быть?- Рассудила Оля.- Он ведь живёт там в своей  Кумыкии. Сколько ему теперь? Шестьдесят?
- Шестьдесят пять.
- Надо же, как время-то летит.  Ты так его и не забыла?               
- Не могу. Иногда даже, кажется, будто только вчера мы в том ресторане танцевали, уехал он ненадолго в командировку и на днях вернётся. Слышу даже, что он мне  говорит.
- Что говорит-то? – Оля с сочувствием посмотрела на подругу.
- Скучает очень.
Чтобы Нина не заметила усмешки, Оля отвела глаза:
- Значит, плохо ему в родной Кумыкии без тебя?               
- Ну, не знаю. - Задумчиво вздохнула Нина.
               
   Прошло ещё три года. У Нины родилась внучка. Валера с  женой Людочкой её осчастливили. Глянула Нина на девчушку и обмерла: у той глаза чёрные, ресницы длиннющие, как у деда Георгия. Эти глаза приворожили Нину давным-давно. А               
через неделю вдруг пришло к Палюхиным приглашение на телефонные переговоры. Нина сначала не поняла, откуда телеграмма. Только в переговорном и узнала, что её вызывает Махачкала. Телефонистка металлическим голосом скороговоркой спросила: « Палюхина? Махачкала. Говорите». Ноги у Нины подкосились, стало так страшно, что закололо где-то в животе. Родной, с появившейся хрипотцой голос  старался перекричать шум в трубке: «Нина! Нина! Это я!» И… она провалилась 
в прошлое,  в сороковые, на осеннюю, промозглую улицу. «Нина!! Ты слышишь меня?! - Георгий словно пытался догнать её через все промчавшиеся годы.- Как ты живёшь?! Я всегда помнил тебя!» Она села на скамеечку, мягко произнесла: «Я тебя люблю, Гоша. У нас всё хорошо». И тихо заплакала. Он что-то говорил ещё. Кажется, спросил о детях, о здоровье. Телефонная кабина закружилась, цифры на стеклянной двери расплылись в искорёженные тёмные фигуры. Когда Нина пришла в себя, трубка давно молчала.
   Дома Костя с Верой вопросительно посмотрели на бледную, с трудом державшуюся на ногах, Нину. Будто не своим голосом, она прошептала: «Отец звонил. Из Махачкалы» и  опустилась на диван. Впервые за много лет Нина увидела Георгия во сне. Почему-то он стоял на собрании, виновато опустив голову. Она подошла к нему сказать, что совсем не сердится.  Пусть он не переживает. Но тут вдруг их завертело, закрутило и они очутились в зале ресторана, на Невском.  Какие-то люди вокруг  почему-то танцевали лезгинку. Потом пришла женщина в белых одеждах и увлекла  Георгия за собой. Нина проснулась с больной головой и тут только поняла, что не узнала у Георгия как его найти. А через день, по новой телеграмме уже вновь бежала к нему на переговоры, где тот сказал, что хочет увидеть и Нину и своих мальчиков. Она сама себе удивилась, когда ответила: «Хочешь? Так приезжай!».

    Когда в сентябре он появился в нашем дворе, это событие обсуждал весь дом. Георгий, оказалось, явился к Нине насовсем. С небольшим чемоданом  и немалым количеством болезней. Свое прошлое престарелый джигит оставил в Дагестане. Уже не было на свете родителей, которые когда-то запрещали ему жениться на русской женщине. И, вроде бы, ничто не мешало располневшему, с тяжёлой шаркающей походкой Георгию, преклонить колено перед любимой. Вскоре Нина и Гоша поженились. Оля, вручив молодожёнам  хрустальный набор для вина, сказала, что их отношения проверены сорокалетним знакомством и что родные могут быть за них спокойны.

   Зимой, через три месяца после счастливого события в том же «театре тёти Клавы» мы узнали, что Георгий умер на руках любимой женщины, Нины Палюхиной.

ноябрь, 2008