Люкры

                Л Ю К Р Ы 
                Повесть пропавшего человека
               
                Великий Дух, благодарю Тебя
                за лик человеческий Тобою
                данный мне.      
                Ф. М. Достоевский

 1.                .   
      Корявые доски то ли топчана, то ли полки. Ложе до того узкое, что даже от малого шевеления я сваливаюсь с него и тупой колодой шмякаюсь на такой же голый настил. Подниматься не спешу, а вытянутой рукой пытаюсь обследовать кромешную тьму.
     Что-то задеваю пальцами. Это «что-то» шуршит по невидимой стенке и грохается, издавая протяжный звук. Какие ещё сюрпризы таятся во мраке, я больше не испытываю, а почитаю за благо опознание собственной персоны. Такое чувство, она не менее загадочна.   
     Под рубашкой, брюками и в ботинках хранится тело, но оно ни о чём не говорит. Его, как и мозг, пропитывает липучая тина. И расхожее понятие, что будущее вызревает из прошлого, меня как бы и не касается. Даже новорожденный сознаёт себя и свой переход в новое состояние. Потому как у него было прошлое. У меня же не было. Словно минуту назад я оттолкнулся от рифлёной железной стенки, к которой примыкал мой лежак. С этого и начал жить.  Но самой поразительное, не испытываю от этого не то, чтобы оторопи, но даже лёгкого замешательства. Я представлял собой сгусток субстанции, из которой через миллион лет должно произойти нечто осмысленное. И во мне даже зародилось любопытство, чем же я первоначально вылуплюсь, яйцом или курицей?    
     Кое-как взбираюсь на свою убогую опору и решаю ждать.
     Тут самый раз, видимо, сделать оговорку. Помятуя о вашем скептическом отношении к моему давешнему сбивчивому рассказу и письменному заявлению, я, господин прокурор, собираюсь для вящей убедительности подробно описать тот отрезок моей жизни. (Вы ещё сказали о нём: «Могло быть и такое». С тонкой усмешкой сказали. Спасибо, хоть у виска пальцем не покрутили). Впрочем, такую форму изложения подсказал мне доктор Зер Гут. Он считает, что именно детали помогут убедить Вас… Но это сейчас я такой рассудительный. Тогда же, в том контейнере, да и какое-то время после, я представлял собой ту самую пустую колоду…      
      Движение снаружи заставило меня принять вертикальное положение. Было похоже, кто-то отодвигает ржавую задвижку. Слышалось бормотание и нетерпеливое собачье поскуливание… Прямо передо мной возрастала прощелина, ослепляя хлынувшим светом. Я зажмурился. Дверь отходила со скрежетом. Видимо сидела на таких же изношенных петлях.
     Я приоткрыл глаза. В светлом проёме обозначился поджарый человек с лысым черепом, тёмным лицом и вмятым носом. Он был в лёгкой пёстрой куртке и в таких же лёгких спортивных брюках типа старинных персидских шальвар.
     Своим обличьем смахивал на грека или цыгана. У ног, обутых в кроссовки, сидел упитанный с шёлковой чёрной шерстью пёс, облизываясь розовым влажным языком. Я никогда не интересовался породами собак. У этого были налитые кровью глаза, что делало их похожими на ядра-орехи, готовые от напряжения выскочить из орбит. Когда я сделал шаг к двери, пёс вытянулся и спрятал язык, будто приготовился меня слопать.
     - Кушат будэш? – спросил Грек хриповато-безразличным голосом, каким говорят обычно по принуждению.
     - Что?! – В этот момент для меня любой звук был откровением.
     - Еда… Обэд. - Он протянул котелок, из которого шёл дух какого-то съедобного варева. В знак протеста я мотнул головой. Тогда он поинтересовался: - Как из сэба чувствуешь?
     Чувствовал я себя все той же угнетённой гнилушкой, правда, способной самостоятельно передвигаться и даже соображать. А вот из каких корней происходил? Тут был полный провал.
      - Рабатать можэшь? – Человек говорил с сильным акцентом и даже незатейливые слова подбирал с натугой. Или просто ленился тратить их на мою особу.
     Я переступил порог и обернулся. Моим гнездом, из которого я только что выполз, был грязновато-коричневый контейнер. В глубине, у правой стенки его, протянулся дощатый лежак. В углу – лопаты, грабли, прочий хозяйственный инвентарь. 
     Смотреть больше было не на что, и я застыл в прежней выжидательной стойке.
     В десятке шагов пучилось трёхэтажное строение со сквозной овальной отдушиной внизу. Несомненно, это был особняк, а арка-подбрюшье, под которым свободно могла разминуться пара грузовых машин, делала его похожим на мостодонта с двумя чудовищными ногами-тумбами. И это здание, и другие помельче опоясывал высокий кирпичный забор…
     Занятый обозрением двора, я не сразу открыл, что человек, которого мысленно окрестил Греком, и его пёс куда-то пропали. Сделал пару шагов и снова огляделся.
     В дальнем конце двора Грек запихивал пса в решетчатую будку. Тот пятился в неё с ощеренной пастью. Клацнув щеколдой, человек подбористым шагом вернулся.
     Минуту-другую он изучал мою фактуру. Потом, как бы ненароком, задел плечом.
Это был откровенный толчок, и я едва удержался на ногах. Мои защитные реакции сильно ослабели. Но я подумал, что при таком толчке надо хотя бы возмутиться. Однако Грек опередил меня:
     - Работа пойдёшь, - решил он. Его глаза продолжали ощупывать меня с плохо скрываемой досадой, как случайную, но неизбежную обузу…
     Мне стоило до поры затаиться.
     Грек достал из контейнера две лопаты – совковую и штыковую – и тронулся к зданию. Я поплёлся следом.
     Под самой аркой, по её длине и ширине, была проведена глубокая борозда. Грек воткнул в неё штыковую лопату. Совковую бросил рядом.
     - Копай. Туда. - Он показал пальцем в глубину и повернулся ко мне спиной.
    Какое-то время я пытался осмыслить, что всё это значит.  Так не к чему и не придя, выдернул лопату и принялся ковырять землю.
     Очень скоро открыл: эта работа не по мне. Однако продолжал вгонять лопату в неподатливый суглинок. Я словно задался целью откопать под кирпичным брюхом особняка важный для меня секрет. Я не сомневался в истинном назначении каждого предмета, сознавал, что котелок – есть котелок, в котором готовят еду, лопата – есть лопата для работы с землёй, пёс и Грек – мои церберы. Не понимал одного: кто я сам вообще и почему  ко мне такое внимание? Чем занимался  «до этого»?
      Ныли плечи, на ладонях вызревали красные волдыри…
     Мне захотелось есть. Я выглянул из-под арки. Котелок стоял на собачьей будке. Слева, у самого забора, ютилась  беседка, увитая диким виноградом. В ней сидел мой охранник. Я окликнул его. А когда он подошёл, сказал о своём желании.
     Грек принёс котелок, а ещё – продолговатый сосуд с прозрачной жидкостью. На красочной этикетке был изображён бородатый мужик в косоворотке и старинной поддёвке, а ниже значилось: «Очаковское пиво». Лихой мужик держал бокал с пенистой шапкой. Я отвинтил в бутылке колпачок, хлебнул жидкости. Вода.
     Закоптелый котелок с помятыми боками, а также неприглядный вид месива, в котором плавала деревянная ложка-черпак, отвратили от его употребления. И мне ничего не оставалось, как снова ковырять землю.
     Она была изрядно утрамбована. Приходилось тратить немало сил, чтобы вогнать в неё лопату. Часто останавливался передохнуть, и тогда в тишину двора вплетались невнятные звуки. Слабые, заглушённые они доносились со стороны забора. Но в его видимых пределах не было ничего такого, что могло бы их производить. И всё же сторонние звуки тревожили какими-то намёками. Наконец, я отбросил лопату и потянулся к беседке. Я твёрдо решил поговорить со своим охранником, разузнать, кто я такой и где нахожусь.
     В беседке обнаружил столик, врытый ножками в землю. Охранник сидел в красном плетёном кресле. Сидел сгорбившись, уронив на раскрытую книгу голый череп. Похоже, задремал. Я забыл сказать, что погода стояла тёплая, солнечная, а застойный воздух двора был способен сморить любого, А уж тоскующего от безделья – тем паче.
     Я не стал его будить, а побрёл вдоль забора. За контейнером валялись деревянные носилки. Я поднял их и прислонил к стене кирпичного забора. Прислонил машинально, для порядка. Получилось нечто, похожее на примитивную лесенку.
     Побуждения бежать у меня тогда не было. Ибо куда, зачем и от кого бежать я тогда не знал. Просто хотелось разведать, что там, за оградой. Ведь будоражащие невнятные звуки могли происходить только из другого мира.
     Удерживаясь за ручки, я взобрался на носилки и выпрямился. Растягивая тело до хруста позвонков, попытался уцепиться в крутой гребень, подтянуться. Но из этой затеи ничего не вышло Пальцы соскальзывали… Тогда стал нащупывать ногой верхнюю ручку носилок. Опора было зыбкой. И всё же удалось умостить на ней носок ботинка. Потихоньку стал подтягиваться. Мне повезло достигнуть головой верхушки и даже укрепить на ней подбородок
     Внизу, в какой-нибудь сотне шагов, между зелёных кустов и деревьев мелькала серая лента асфальта, а по ней катили машины. Сразу за дорогой…
     Кто-то подёргивал мою штанину. Подёргивание было не сильным, но назойливым. Оно отвлекало от многокрасочной панорамы. Свободной ногой попытался отогнать предмет моего раздражения, и тут же слетел с носилок. Когда поднялся, увидел охранника. Он давил меня тяжёлым взглядом. Видимо, этот взгляд должен был внушить страх или хотя бы чувство вины. Но в этот момент я переживал увиденное по ту сторону…
     Не говоря ни слова, он обхватил жёсткими сухими пальцами моё запястье, и, как несмышлёныша, бесцеремонно потянул во двор. Я попытался вырваться, но его пальцы только сильнее впивались в мою руку. Под аркой он припечатал меня словами:
     - Здэс твоё мэсто! – Потом указал на котелок. – Еш!
     - Но это же собачье, - осмелел я.
     - Это нэ собачье. - Он показал два ряда ровных зубов из жёлтого металла. – Собаки такое нэ едат.
     Я нагнулся за лопатой, однако Грек  ловко вышиб её ногой и повторил:
     - Еш!
     Каким-то образом ему удавалось делать шипящее твёрдыми, прямо-таки взрывным. К тому же на этот раз в его голосе сквознули опасные нотки. Что-то подсказывало: не в моих интересах натягивать сейчас вожжи.
     Он не отошёл, пока я не опустошил котелок. Причём опустошил с превеликим удовольствием. Хлёбово оказалось с кусочками мяса и довольно съедобным. Я почти не обратил внимание на его вяжущий привкус. С какой стати охранник проявлял такую заботу о моём здоровье, откроется позже. А в ту пору его настойчивость даже приятно пощекотала.
               
 2.
     Обед сотворил чудо. Меня прямо-таки распирала благодать. Хотелось кукарекнуть или захлебнуться счастливым собачьим лаем. Раздутое от самодовольства бунгало представлялось уже не угрюмым мастодонтом, а шикарным дворцом. От его аляповатых украшений в виде наличников, петушков, флюгерков, маковок наворачивались слёзы умиления. Охранник сказал: «Копай!», и я от восторга чуть ли не ладонями выгребал землю. Вечером говорит: «Хватэт. Спат-ночеват пора», а я копал. Он выдернул из рук лопату… И погнал к контейнеру. Я оглядываюсь, а он – кулаком в спину. Я упираюсь, а он – кулаком. Грек лишь губы кривит, а у меня – рот до ушей…
     В контейнере долго не мог угомониться. Шастал из угла в угол. Засыпал и просыпался. А в голове – какие-то перекошенные, смрадные лики, дерганые тени… А может, они роились в отстойном воздухе.
     Утро встретил совершенно разбитым. От вечернего запала не осталось и следа, Когда разомкнулись двери, увидел фигуру а змеином камуфляже и такого же цвета сдвинутой набекрень бейзболке. Новый охранник?
     Как и прежний, этот не счёл нужным назвать своё имя. Моё тоже не интересовало. Да есть ли оно?
     Итак, Камуфляж?.. Остренькие с просинью глаза. Аккуратные двухцветные усики. Этот ни о чём не спрашивал, лишь поманил пальцем.
     И всё было, как вчера. Только когда вскопал делянку и присел отдохнуть, охранник сказал: «Это только начало. Тут будет котлован. Бассейн. Пока с головой не уйдёшь – не вылезешь. А землю – за рельсы!».
     Лицо его мякло нездоровой краснотой. Слова же лепились коряво, с натугой.
     По обе стороны арки тянулись узкие стальные полосы, упираясь в её подножия. Их-то, похоже, Камуфляж и назвал рельсами. Работа не клеилась. Глаза замыливал пот. Липла к спине рубашка.  Притягательным миражом маячил котелок с волшебной начинкой. В горле пересыхало и я часто полоскал его водой из «очаковской» бутылки.
     Но вода – водой, а голод требовал чего-нибудь посущественней. Однако окликнуть нового охранники не решался. Что-то фальшиво-наигранное было в нём самом и в его поведении. Он то пропадал, то неожиданно возникал. Будто выплетался из горячего воздуха. На поясе – чёрная резиновая дубинка, на шее – пластмассовый милицейский свисток. Рядом, вразвалочку, шествовал откормленный пёс с пегой червой под обломком хвоста. Он поворачивал нагловато-недоумевающую морда и замирал. Видать, не мог взять в толк, почему не дают попробовать на зуб копошившуюся в земле дичь.
     Когда солнце подсело на крышу особняка, а его тень укрыла мою голову, Камуфляж принёс котелок. С откровенным любопытством, словно я был подопытным крысёнком, он наблюдал, с какой жадностью уплетаю похлёбку… 
И всё повторилось: и моё воскрешение, и благодарность, теперь уже к этому добродею, и даже – к свирепой собаке. Она казалась на этот час симпатичнейшей милягой.
     Глубина котлована подбиралась к могильной. И тут, к своему облегчению, я открыл, что и Грека, и Камуфляжа моя ломовая работа не особо и занимает. Вначале это меня обрадовало. Но потом… Если им без разницы мой рабский труд, то зачем я здесь?
     Меня забыли в котловане. Позже дошло, не забыли, а оставили нарочно. Кто-то из охранников, не помню точно, кто в эти сутки дежурил, швырнул под ноги старую фуфайку. Совсем стемнело, и я прилёг на неё. Послеобеденная встряска сходила на нет. Наползала прежняя муторь. Я пенял себя за свою неразумность, за то, что в один присест поглотил суточную порцию.
     В котелке было нечто. Оно не только насыщало, но и творило из меня этакого безшабашного хлопца. Сейчас пара  черпачков пришлись бы кстати.
     Над головой что-то вздрогнуло, а потом зарокотало, будто покатилось. Разлепил веки. С обеих сторон ползли высокие, под самый верх арки, ворота. Достигнув другой стороны, закрыли котлован.
     Эта ночь тянулась искалеченной черепахой. Мысли обрывались концами ржавой проволоки. Я выползал из своего угла и молотил кулаками по железу ворот. Но охранник не слышал или не хотел слышать.
     Во дворе висело несколько фонарей. Их свет сочился через верхние фигурные щели, отчего под аркой держались рваные тени. Из-за ворот доносилось урчание машин. Оно было так близко, что походило на рычание. Под шинами скрипел гравий. Болезненными нарывами тревожили невнятные голоса. Иногда мне чудилось: это вовсе не людские голоса. Я тряс головой, пытаясь сбросить наваждение.
     Я ждал, что принесёт утро. Но утром для меня ничего особого не случилось. Если не считать, что арочные ворота как бы сами собой уползли в ниши, на которые раньше не обращал внимание. Ещё двор показался более ухоженным. Исчезли контейнер да выброшенная мною из котлована земля. По всему, ночью происходила большая приборка, какая бывает при переселении хозяев или приезде именитых гостей. Но почему ночью?
     На этот раз хватило ума оставить немного варева и спрятать котелок. Но к вечеру усталость и прежняя размягчающая муть так навалились, что я позабыл о еде.
Временами смаривал сон. Был он неглубоким, и я прокидывался от самого малого шороха.
     Меня пробудила возня в дальнем конце котлована. Сварливо повизгивая, какие-то четвероногие твари с длинными плетущимися по земле хвостами устроили вокруг котелка толчею. Они пытались заглянуть или даже проникнуть в него. Но ещё в обед я сообразил накрыть котелок совком лопаты.
     Пригляделся. Твари были крысами. В полумраке их глаза мерцали рубиновыми точками.
     По коже пробежали острые мурашки. И не столько от страха, сколько от брезгливости, опасения, что крысы испоганят мою еду, мой эликсир жизни.
     Каким-то образом они сдвинули совок. Однако на котелке была ещё крышка. Крысы упирались в неё передними лапками, подковыривали мордочками… Крышка съехала.
     Их логичные действия меня почти не удивили. Эта крысиная возня являлась натуральным продолжением полубредовых видений.
     Их было три. Одна, помельче, обогнула скособоченный котелок, сунула в него мордочку. Остальные как бы ожидали своей очереди. Покормившись немного, она вернулась к ним. Те принялись обнюхивать её. Крыса безпокойно тыкалась в них носом, а то жалобно повизгивала и становилась на задние лапки. И даже пыталась их оседлать. Более рослым такое панибратство, видимо, не понравилось. Они дружно набросились на неё. Но та вырвалась и стала делать по котловану круги. При этом то ли воинственно, то ли панически взвизгивала. Не заметив меня или приняв за атрибут котлована, скользнула по ноге.
     У тех двоих задиристое поведение сообщницы вызвало, наконец, ответное желание поиграть. И они начали преследовать её. Но я скоро разгадал, это была не игра, а настоящая охота.
     Крысы не просто настигали бегунью, -  всякий раз хватали её зубами. Но что поражало: та и не помышляла сопротивляться. Единственная её защита – быстрые ноги. Благодаря своему необычайному возбуждению, она была несколько проворней. Но уступала преследователям в росте и силе. К тому же в них угадывались опытные охотники. Одна гналась, вторая отсекала путь. И всё чаще их зубы вырывали целые клочки шерсти и кожи.
     Рывки и прыжки жертвы становились суматошней и замедленней. Было очевидно, травля подходила к развязке.
     Загнанный зверёк отчаянно искал выхода. И кажется, нашёл. В одном месте стена котлована имела пологий срез, по нему и поднялась крыса. Однако на уступе её поджидал в засаде новый охотник. Его морда была пошире и помощней, чем у загонщиков.
     Он сомкнул зубы на шее оторопевшей добычи, и не отпускал, покуда та не перестала дёргаться.
     Картинка была до того омерзительной, что я метнул в неё штыковую лопату. Крысы тут же испарились. К ногам свалилась их истерзанная жертва.
     Теперь я не сомневался, всё происходило не в моём расстроенном мозгу. И тут меня потрясло озарение, от которого я, словно от разряда тока,  вжался в стенку котлована… Еда, которой меня всё время потчевали, была с добавкой какого-то снадобья. От него и взбесилась крыса, и я обращался в идиота.
     Но придавило не только это открытие. Внезапно и стены котлована, и глухие ворота, и забор двора как бы распались, обратились в прах. И я увидел себя совсем в другом измерении…
     Землянка на берегу реки. В окна заглядывает серенькое осеннее утро. Мы проснулись, собираемся на рыбалку. Спросонья лица ребят хмурые. Но я подмечаю в них нечто шкодливое. Кто-то отводит глаза. Улавливаю подвох, но в чём он – не могу понять. Дабы не скучать, мы частенько подшучивали друг над другом, устраивали всякие каверзы. Довольно безобидные, конечно. А тут, чует моё сердце, жертвой наметили меня.
     Натягиваю один сапог, сую ногу в другой и… Что-то кувыркнулось и быстро-быстро царапает пальцы. «Крысы»!» - орёт кто-то всполошным голосом. Я невольно подпрыгиваю. Прихрамывая, мечусь по комнате, расшвыриваю табуретки, скамейки, ребят. Наконец, выскакиваю на волю.
     И такое было чувство брезгливости и страха, что за малым с ума не сошёл. Прыгаю на одной ноге, а под штаниной голую кожу скребёт жуткая тварь.
     Воистину патологическую брезгливость вызывали у меня крысы, мыши, а также всякие ползучие гады…
     «Боже! – встрепыхнулось. – Я вспомнил! Я хоть что-то вспомнил. Значит, я был…».
    
 3.
     Опять мелькает Камуфляж. Грек больше сидит в беседке. Этот же носится с монстром как одержимый. Похоже, не только отрабатывает жалованье. Ему по душе надзирательное дело. Да и кто-то, кто платит за такую службу, вызывает у него, видимо, большое почтение. Или страх? В любом случае Камуфляж старается во все тяжкие.
      Меня продолжает ломать. Будто угадав в чём дело, охранник приносит котелок. Я поднимаю крышку. Вдыхаю запах варева. Всё тот же – соблазнительный. Отодвигаю котелок.
     - Вам не нравится? – Он едва ворочает языком. Размякшая физиономия… Но меня больше занимает пёс. Его глаза-мигалки. В них – откровенное желание.
     - Собака Баскервилей… - Сказал и сам подивился.
     - Каких Баскервилей? А-а, тех… У Баскервилей – дог. А этот красавчик – ротвейлер.
     Собака Баскервилей… Новый прокол в прошлое?
     - Лопай, - советует мне Камуфляж. - А также извиняйте, второго не будет.
     Его то заносит, то опускает. В своё время, наверное, потёрся о культурный фонарь.
     Котелок тёплый. Обед недавно с плиты. Но кто готовил? Кому и зачем моё безпамятство?
     Я заставляю себя выползти из густой мути, пытаюсь слепить осколки своего прошлого.
     Ближе всего – крысы. Их вчерашний канкан сегодня видится по иному. Наверное, от просветления. Складывается некая лесенка. Котелок… Крысы… Поначалу – одна. Её безумие… Расправа… Разведчик или смертник? Киллеры…
     Да нет, какая-то чушь. Слишком по-человечьи. Может, не киллеры, а санитары? Сделали «зачистку», дабы остальные не заразились бешенством.
     Котелок… Бешенство… Растерзанная крыса… Неловким движением ноги опрокидываю котелок с пахучей отравой.
     Когда немного успокаиваюсь, то пробую отвлечься работой. Но руки дрожат, а лопата не слушается.
     На меня падает тень. Опять Камуфляж.
     - Чего так вяло? Резче, резче!.. - В голосе - издёвка.
     Я показываю разбитые ладони. Охранник с ужимками скопца жуёт губами, поигрывает дубинкой.  Затем цепляет её на место, куда-то скрывается. Я прислоняюсь к краю котлована, жду, что будет дальше.
     Камуфляж немало удивляет меня. Он возвращается с новенькими брезентовыми рукавицами. Натягиваю и принимаюсь за прежнюю маяту. Охранник не уходит, а, потоптавшись на месте, опускается. В руках плоская зелёная фляжка.
     - Эй, эмбрион, ладно, отдыхай. Хлебнёшь?
     Я приглядываюсь к нему. Он, что называется, -  в стельку.  Его тонкие губы раскисли и изломались. Не верится, что это прежний Камуфляж с кошачьими повадками профессионального мышелова. Он запрокидывает голову и делает пару  глотков…
     А вот глаза прежние. Чистые и честные. Будто промытые слезой. Как у непорочного ребёнка. Однако аккуратно подбритые усики… Точно – крашеные. Они лишние на его лице. Когда я работал в газете, мне показали одного коллегу с усиками. И под большим секретом поведали: он – стукач. Так вот, у Камуфляжа были именно такие усики. Словно прилепленные для камуфляжа.
     Вот оно!.. Ещё один сигнал из той жизни.
     Вдруг охранник всхлипывает:
     - Ты думаешь, я родился мусором? - Голос плаксивый, но со знакомой фальшивой вздрюченкой. – Я – учитель физики. Был.
     Это уже что-то. Может, через него окончательно выйду и на себя?
     - Но почему?
     - Ххэ! А ты почему в этом дерьме? Не знаешь? Я – тоже. Но догадываюсь. Тебя перестроили. Меня – тоже… Меня ученики любили. – Долго и судорожно глотает воздух. Почти без передыха вытягивает из фляжки шибучую жидкость. Развозит его всё заметнее. Он валится набок. И хлюпает без стеснения:
     - У меня… У меня сегодня мама умерла.
     - Сочувствую вам.
     - Благодарю. Она… Она тоже была учителем. Не-ет, это я - тоже. А она… - Выбрасывает большой палец. – Она меня… У-уй! – Дёргает головой.
     - Но как же так?!..
     - А так же! Хозяева не отпустили. – Несмотря на видимую недееспособность, Камуфляж сохраняет голову и ловко перекраивает мои недоговорённые вопросы в ответы.
     - И чем объясняют?
     - Эти? Объясняют? Ххэ!Я не просил их.
     - Но почему? Такое в жизни…
     - Посмел бы! Сразу выметут за ворота. А у  меня два пацана школу закончили. Думают поступать…У-умницы-ы… - чуть ли не взвыл.
     - И кто ваши хозяева?
     Камуфляж рукавом промокает глаза. Елозит спиной по кирпичной стенке, кое-как поднимает себя. Отряхивает маскировочную гадючью форму. И уже через плечо, потрезвелым голосом:
     - Лучше бы тебе их больше не знать.
     «Больше?». Выходит, я знал хозяев?
     Его долго не видно. Наверное, где-нибудь прикорнул. Нагрузился, конечно, отчаянно. Стало даже немножко жаль… И тут меня словно толкает кто-то: «Чего ждёшь, раб!».
     Я вылезаю из котлована. Во дворе пусто. Справа, под самым забором, - знакомая конура, больше похожая на просторный вольер. Он – пустой. Другую сторону двора закрывает особняк. Там, наверное, ворота. Но вряд ли они открытые. Да и нарваться можно на кого-нибудь, посерьёзней Камуфляжа.
       Подхватываю совковую лопату и поспешаю к собачьей будке. Она кажется хорошей подставкой…
     Моя голова – вровень с верхушкой забора. Но подтянуться, перебросить себя силёнок не хватает. Прислоняю к стене лопату, ставлю на её совок ногу…
     Теперь верхняя кладка ограды – по плечи. И всё одно рывком не одолеть, не перемахнуть, Слишком неустойчивая опора для толчка. Да и слабина в ногах. Снова пробую подтянуться… И в этот момент ознобом окатывает спину гулкий, отрывистый лай.
     Не следовало бы мне оглядываться. Запаниковал, упустил момент…
     Псина надвигается размашистыми скачками. Оскаленная пасть… Красный фонарь языка… Успеваю подобрать ноги. Но цепкие зубы достают таки штанину. Пытаюсь закинуть на забор свободную ногу. Однако бешеная тяжесть внизу не отпускает.
     Я сваливаюсь на крышу будки. И всё же исхитряюсь удержаться на одной ноге. Вторую продолжает терзать ротвейлер. Лопатой задеваю свирепую морду. Пёс размыкает пасть. Но рядом уже Камуфляж. Целится дубинкой… Удар принимает подставленная лопата. Пробую оттолкнуть его ногой. Он перехватывает её и сдёргивает меня с будки. Отвечаю «крюком» в челюсть. Выбрасываю ногу. На этот раз попадаю в желудок. Голова охранника свисает удобной мишенью. Сцепленными ладонями прикладываюсь к шее… Видимо срабатывают прежние навыки. Падая, он раскидывает руки и заклинивает мои колени. Дальше идёт перекатывание – кто на ком удержится.
     Не знаю, каким я был раньше, но в этот момент представлял полуотравленного зомби с глубокими провалами памяти. И если что сохранилось от меня, т о г о, оно было на исходе. Здоровый, сытый Камуфляж мог бы переломить меня в два счёта. Но, похоже, сильно подпортило антистрессовое пойло. Так что пока мы  - баш на баш.
     Неведомо, сколько мы кувыркались. В конце концов мне удалось укрепиться сверху. Но повезло ли? Я громоздился на Камуфляже, а на мне, смыкая клыками шею, сидел оклемавшийся ротвейлер. Последним проблеском было сожаление, что лопата оказалась совковой…
     Тужусь открыть глаза. Лицо притиснуто к чему-то шершавому и твёрдому. Хочу повернуть голову, но от одного желания за малым не теряю сознание. Болезненный обруч стягивает шею, а его острые шипы проникают до самого горла.
     Я заставляю себя расслабиться.
     Постепенно в голове прокручивается недавняя карусель. Её финиш - родной  котлован… Горит спина. Похоже, кожа с неё содрана. Значит, меня волокли за ноги. Мысленно ощупываю другие фрагменты. Вроде, - в порядке. Самое главное, на спине не сидит свирепая псина. Но вот её зубы… Они как бы продолжают торчать в шее.
     Поворачивать голову больше не рискую, а осторожно подтягиваю руки. Так же не спеша, словно шея и голова составляют кувшин с драгоценной живой водой, начинаю отжиматься.
    По молодости я служил в армии минёром. Теперь сам являл собой начинённую взрывчаткой ёмкость. Её и предстояло обезвредить
     Мне удаётся расположить себя поудобней.
     Ну да, - родной котлован. Задраин воротами. Жиденький свет из верхних прощелин. Трогаю вспухшую шею, вмятины ран с наростами засохшей крови…
     По-волчьи, вместе с плечами, поворачиваю голову. Пластиковая бутылка у самого края. Кое-как подтаскиваю себя к обрыву, опираюсь спиной, лью на шею воду. Нащупываю в кармане носовой платок, аккуратный, совсем чистый.
     Не знаю, много ли протекло времени, и о чём я думал. Наверное, ни о чём. Просто сидел. Прежняя апатия и усталость вытравили все желания. Потому не особо удивился, когда разглядел в котловане снующих крыс.
     Они обследовали, вынюхивали  углы и выемки. Сходились и расходились, будто обменивались информацией. Я чуял их пошмыгивание у самых ног. Но прежнее отвращение к ним почти улетучилось. А отогнать или даже прикрикнуть не было сил. Да и зачем?
     Я был для них субъектом, интересным не более других, жителем совсем низкого слоя и ранга, которым даже они гнушались. А может, уже насытились, а меня помечали на потом.
     Закрыл глаза, откуда-то стали вырастать размытые кадры… Худые, до предела вымученные, люди роют траншею. Видны их стриженые мальчишеские головы. Чей-то ломаный окрик заставляет раздеться. Они покорно стягивают с себя армейскую одёжку и выстраиваются рваной шеренгой. В их покорные затылки упираются чёрные стволы…
     Было такое ощущение, будто нахожусь в могиле, которую сам для себя и готовлю.

 4.
     По кромке котлована Грек натягивает трос. Пропускает через кольцо цепи. На другом её конце – хомут. Этот хомут охранник примыкает к моей лодыжке. Такие «аппараты» ваши ироничные коллеги, господин прокурор, нарекли браслетами. Мой браслет поухватистей и больше походит на хомут.
     Цепь не толстая, но и не слишком тонкая. Зубами не перекусишь, руками не разорвёшь. Кручёная калёная цепочка… Красивая даже. Блестит. Такой пристёжкой любая дворняга могла бы гордиться.
     Грек подёргал трос, цепочку. Словом не обмолвился, но поглядывал на меня то ли уважительно, то ли с сочувствием. Я полагал, - не от садистского удовольствия. «Уж не моя ли вчерашняя сшибка с Камуфляжем и его напарником-псом растрогала?» – копнулось слабой надеждой.
     Шея, что разбухший кочан с вызревающими бутонами. Машинально беру лопату. Но потом спохватываюсь. Хуже того, что есть, можно, конечно, изобрести. Однако страха перед ним не испытываю. Сплошная боль.
     Грек не заставляет меня копать. Но и не уходит. Всё-таки у него что-то на уме. Я прошу… Так, дабы проверить догадку:
     - Мне бы йоду. Можно?
     - Он без особой натуги выбирается из котлована, а уже через пару минут возвращается.
     - Тэбэ – ёд. Тэбэ – пэнэциллин. - Суёт пластинку с таблетками, потом – и пузырёк с йодом.
     Похлёбку доставляет в полдень. Как обычно. Когда уходит, сливаю её в ямку, присыпаю землёй. Сливаю с большим сожалением. И так, почти двое суток, промываю желудок простой водичкой.
     Я решаю объявить голодовку. Объявить самому себе. И чтобы о ней, кроме меня, никто не знал. Сверхзадача – выгнать водой и голодом отраву.
     Принимаю сразу две таблетки. Ополаскиваю водой и мажу йодом шею. Острое пощипывание заглушает на минуту саднящее нытьё… А перед этим плавал в липком мареве, бился в ознобе. Трепало так, что стучали зубы.
     В сумерках крысы явились вновь, и вели себя совсем развязно. Я поднял ногу и потряс цепью. Крысы замерли, но уже через минуту засновали по котловану.
     Иногда думал: и этот котлован, и этот особняк, и двор, и Камуфляж с монстром – нелепая шутка. Или злая забава невидимого мистификатора, который наблюдает за мною через тонированное стекло. Я и впрямь постоянно чувствовал на себе чьи-то прилипчивые взгляды. А может, это исходило от моего болезненного воображения.     Да, цепь… Вот цепь… Что-то разомкнулось в голове, сверкнуло и опять померкло. Но я не хотел его упускать. Я всё думал о  Н ё м. Цепь? Вот…  О н о!..
     Гроб опускали на цепях. Ни жуткий ливень, ни вода в могиле, а именно цепь запала тогда в моё сознание. Запало чем-то несуразным, что нарушало известный порядок.
     Я вспомнил, как обожгло сердце, когда в Грозный вкатились танки. Обожгло предчувствием большой беды. Было стыдно и позорно от собственного бессилия.
А потом всё это стало проявляться в натуральном виде. Кровавые игры раздутых, ополоумевших от свалившейся власти и безнаказанности циников… Отвратительное падение и развал армии… Распятая на дыбе унижения держава… И цинковые гробы… И «неопознанные» тела… И ненависть… И обречённость… И мои письма в чёрную дыру, из которой - мертвящий холод молчания…. И месяц… И два… И полгода…
     Рефрижератор-холодильник в железнодорожном тупике… Окоченелая маска лица… Синие поломанные пальчики. Тонкие, не успевшие загрубеть ни от работы, ни от оружия… И две родинки… те… е г о … Прямо на лопатках… Если о н, бывало, размахивая руками, бежал к речке, то родинки как бы оживали, весело подмигивали…
     На подступе к кладбищу пошёл дождь. Когда из катафалка выносили гроб, обрушился дикий ливень.
     Помогали хоронить мои и жены сослуживцы. Был Юра Смолич… Да, Юра… Кроме работы и похорон с ним было связано ещё что-то. Но что?
     Гроб поставили на холмике раскисшего суглинка. Ливень хлестал немилосердно. Все вымокли до нитки. В ботинках хлюпала вода. Она чуть ли не наполовину затопила могилу… Крышку гроба не открывали. Всё время жена держалась молодцом, а тут упала на гроб и не отпускала.
     Могильщиками было два парня, раздетых до трусов. Я сунул им бутылку водки, и они принялись ведрами черпать воду. Затея  безполезная. Грязные потоки тут же заполняли могилу.
     Гроб плавал. Жена была в истерике… После похорон слегла и уж не поднималась. У неё отнялись ноги. Но умерла от воспаления лёгких…(Хоронили сына в промозглую погоду, в конце сентября). Но я-то знал, от чего она скончалась.
     … Их стало меньше. Не нашли ничего интересного и куда-то смотались. Значит, крысы общаются с другими миром. Это же так просто и понятно.
     Я стал обдумывать новое открытие. Есть ли от него хоть какая польза? Могла быть. Однако первый основательный выход в прошлое никак не прояснил причину моего нынешнего положения.
     Проглотил ещё пару таблеток. Через полчаса попробовал встать. Это мне удалось. Оставшиеся в котловане крысы навострили уши. Я потряс лопатой, чтобы проследить, куда они скроются.
     Их потайной ход обнаружил у основания арки. Протолкнул в него держак лопаты.
 Он вошёл почти полностью. Стал расширять нору и так увлёкся… Позабыл об изуродованной болючей  шее.
     Крысиный лаз расковырял до того, что мог просунуть голову. Опустился на корточки. Сумеречный свет котлована глубины не высвечивал. Не чуялось и признаков жизни. Напуганные моей активности, крысы, должно, майнули куда-нибудь подальше. Или затаились, ждали, на что меня ещё хватит.
     Прежде чем протиснуться самому, снова пошуровал лопатой. Все-таки не очень улыбалось ткнуться носом в симпатичную крысиную мордашку.
     Нащупал нечто ползучее, податливое. Захватил сколько мог. Мешанина шерсти, ваты, бумаги, сухой травы… Снова запустил руку. На этот раз обследовал неспешно, всё ещё опасаясь острых зубов. Пальцы то и дело натыкались на какие-то предметы. Начал вытаскивать. (Сзади позвякивала притороченная к ноге цепь. Но она особо не мешала).
     Скоро образовался роскошный клад. Его составляли теннисный шарик, конторская ручка, куриное яйцо, лампочка, серебряная ложка, полуобглоданные кукурузный початок и морковка, несколько позеленевших сосисек, закрытая жестяная банка с красочной наклейкой, пластмассовый шприц, целлофановый кулёк, пистолетная гильза. Вероятно, в нише под аркой крысы устроили кубло для проживания или тайник. И тащили в него, что ни попадя. И не только с хозяйственных соображений. Больше - от врождённого любопытства.
    О крысах я уже думал, как о близких сородичах. А когда откупорил банку с фольговой прокладкой внутри и обнаружил в ней засахаренные дольки лимона, прямо-таки ошалел. Попробовал на зуб.  Было не только съедобно, но и деликатесно. Я  и  в  т о й  жизни подобной экзотикой не особо баловался. Вот что ожидать от «сородичей», когда они обнаружат пропажу?.. Было и другое: значит, особняк обитаем. Но почему во все дни на глаза не попадается никто, кроме одних и тех же охранников?
     За этим размышлением я незаметно опустошил банку, запивая водой, остальное закатал в целлофановый кулёк, уложил под кирпичную кладку стены и притрусил  землёй. Авось пригодится.

 5.
     Крысиный лаз рисовался уже мне спасительным выходом на волю, а я себе – чуть ли ни графом Монте-Кристо. И дабы сберечь его тайну, укрепил перед ним обе лопаты, распял на держаках фуфайку. Тут же и сам пристроился.
     Шея, кажется, шла на поправку.
     Камуфляж принёс котелок и, гипнотизируя синими, чистыми и честными глазами, с растяжечкой вывернул обед под ноги. Подождал, чем отвечу. Я сказал: «Спасибо!». Причём – от души. Ещё и потому, что понял: зелье подсыпал не Камуфляж. Иначе зачем ему делать эту бяку? Однако навернулось и грустное: «Люди холопского звания – сущие псы иногда…». Может, и впрямь - по нужде холоп, а досадно. Хотя… Кто я сам, чтобы судить? 
     Я пытался проникнуть в тайну невидимых хозяев особняка, крысиного укрытия. А обок, всё той же пунктирной линией, проявлялось прошлое.   
     Продолговатый голубой конвертик. В нём – квадратный листок со скупыми словами. Наподобие похоронки: «Сотруднику журнала Погорелову Сергею Александровичу. Доводим до сведения, что в связи с финансовыми затруднениями вынуждены отказаться от Ваших услуг. Благодарим за добросовестную работу».
     Ткнулся в одну, другую редакцию. (Они вырастали тогда, что грибы в сыром подвале). То возраст мой не устраивал, то вакансий не было. Пока искал хотя бы временный заработок, настали совсем новые времена. Откуда-то враз и в большом изобилии прихлынули инкубаторного типа молодые люди: юркие, хваткие, ироничные, безжалостные.
     Моё поколение веровавших в идеалы стремительно сходило с круга. Хотя мы были в том самом творческом рассвете, ещё не успели отыграть первый тайм. Отдельные устояли. Им было дозволено дудеть против ветра. Но для меня и тут не нашлось щелки. Видимо, во время не усёк что к чему. Задержался на повороте. (Невесёлое это счастье, когда «враги» тебе приветливо улыбаются или не замечают, а «своим» ты – скучный гость).
     Итак, у меня есть не только имя, но и фамилия – Погорелов. Очень даже подходит к ситуации, в которой я оказался. Но так и не вижу ответа на самый капитальный вопрос – «Почему я здесь, в этом гадостном кубле?».
     Когда вечером арка задвинулась двойными воротами, достал припрятанный кулёк. Для желудка годились морковка и початок. Но они явно побывали в крысиных зубах. Конечно, можно почистить, протереть… Я решил ещё подержаться. Задубелые от времени с прозеленью сосиски выбросил.
     Шея всё ещё оставалась припухшей. А вот боль почти отпустила.
     Снял с держаков фуфайку. Хотел заняться нишей, как во дворе скрипнула тормозами машина. Потом – другая. Я затаился.
     Хотелось уловить разговор. И уловил. Но ничего не разобрал.  Какая-то рваная абракадабра. Раз, второй хлопнули двери. Потом - прежняя тишина.
     Из полудрёмы вывел прилипчивый взгляд. До того прилипчивый… Хотелось смахнуть с лица. Приподнял веки. В том конце котлована размыто проступала острая мордочка.
     Я взял лопату, а когда подошёл, - никакой мордочки не было. Стал расширять отверстие.
     Забираться решил вперёд ногами. И правильно решил. Ибо свалился в пустоту. Ощупал стены. Нора полого вела в глубину. Заниматься пока ею не стал, а пошарил над головой. Прохладный бетон перекрытия. По центру - нечто гладкое, будто отполированное. Похожее на пластик.
     Скорей всего, я очутился в люке, а надо мной была крышка.  Видимо, тут метили соорудить подвал. Упёрся головой и почувствовал – крышка дала слабину. Но больше, как ни тужился, не двигалась.
     Снова, теперь уже неспешно, пробежал пальцами по её периметру.  Зацепил что-то квадратное, металлическое. Оно пружинило. Надавил сильнее. Крышка отошла. Замкнутой на ноге цепи вполне хватило, чтобы оттянуться ещё на пару метров. Начал выпрямляться. Но опять во что-то упёрся. Правда, это «что-то» легко поддавалось.
     Новое препятствие оказалось толстым ковром. Точнее его краем. Не спеша, отвернул.
     В первые секунды почудилось, будто окунулся во что-то фиолетовое. Комната или зал… Или сказочный бассейн. Фиолетовые обои. Фиолетовый свет купола потолка. Задёрнутые фиолетовыми шторами окна. И посреди этой фиолетовой фантасмагории – отливающий золотом длинный низкий стол. А за ним на подставах-банкетках,  расписанных золотыми балеринами в разных позах, - крысы. Или их призраки…
     Картинка, конечно, не для ослабленного телом и духом. Я осунулся на нижние конечности.
     Долго сидел, уронив руки, подозревая об окончательном помрачении рассудка. Оказывается, вот какие галлюцинации может вызывать помешательство. Но ведь я думаю, рассуждаю, оцениваю. Неужели как помешанный?! Не хотелось верить. Столько слышано и читано про несчастных… И что же, меня постигла их участь?
     Снова откинул ковёр. Стол –  в восьми, десяти шагах. За ним – дюжины две всё тех же особей.
     До ломоты, до изнурения напрягаю глаза. Нет, не исчезают…
     Это крупные серые пасюки. Тот, что возвышается в торце, выглядит аж крупнее самых крупных. Никак не меньше матёрого сибирского кота. И единственный - в кресле да ещё с золотыми подлокотниками. Даже дыхание перехватывает от нового «Не может быть!».
     Он сидит, подавшись вперёд, весь в напряге, словно удав перед близкой добычей.   Длиннющий, морковообразный хвост хлещет, извивается. По хребту дыбится шерсть. Густая, с бурыми переливами. Сам же чудовищно гладкий. Одно ухо свисает надломленным лопушком. Это делает устрашающую позу пасюка несколько комичной.
     Остальные - по краям стола. Первый за Удавом - с перевязанным глазом, похож на  пирата. Хвост тоже в работе, но без нахлёста, этакая вкрадчивая ползучая змейка. Он всё время постреливает острыми глазками в тех, кто сидит напротив, а особенно – в конце. Но стоит Удаву шевельнуться,  услужливо сгибается. Он помельче Удава. Однако тоже ничего себе, справный.
     Расположенные ко мне задом пасюки закрывают и противоположный ряд. Я могу разглядеть из всей компании лишь того, что боком к столу. Он  даже мельче Пирата. Смышлёная подвижная  мордочка. Шерстка грязного оттенка, местами как бы выщеплена. Он, не переставая, ёрзает по банкетке тощим задом. И почему-то всё время пытается упрятать под себя обрубок хвоста. Смущается своей ущербности что ли… Куцый…
     Перед Удавом - фиолетовый фаянсовый сосуд, украшенный золотистыми изображениями крысиных мордочек. Его окружают разной величины чашки с теми же рисунками. Удав достаёт что-то из сосуда широкой лапой и раскладывает по чашкам. Пират ловкими тычками бармена отправляет их по полированной глади стола соплеменникам. Всё происходит как в той сказке:  Михаилу Потапычу – самая большая чашка, Марье Ивановне – средняя, Мишутке – сама маленькая.
     Самая маленькая достаётся Куцему. У соседа чуток побольше. Куцый зыркает по сторонам и меняет чашки. Однако эта вороватая манипуляция, хоть и мгновенная, не укрывается от глаз Удава. Спина его выгибается. Он издаёт звук, похожий на клёкот. Пират вскакивает на стол и неспешно так, показывая зубами приятельскую улыбку,  подвигается в сторону Куцего. Тот пронзительно пищит, сваливается с банкетки.
      Они направляются к моему люку. Видимо, Куцый знал о нём и спешил укрыться.
     Я присел и задёрнул над собой ковёр. Потом защёлкнул крышку.

 6.
     Остаток ночи и весь последующий день я тихо сходил с ума, перемалывая в мозгу увиденное. Иногда казалось, что листаю картинки из чужого бредового сна. И застывал на мысли: реальны в этом мире не я со своими сомнениями, а именно они – видения, скрытые фиолетовыми сумерками. У них – купеческий особняк… Золотой стол… Семья… У них – охрана. Потом ведь… Они были всегда. Только я не хотел их знать, считал вредными тварями, обречёнными на вечное полускрытое прозябание в подпольях и в смердящих сырых щелях. И вот – они хозяева. И вот – я козявка…
     Какие-то нахрапистые рожи с сучьими глазами, в белых халатах и колпаках, суют под нос фаянсовые чашки с дымящимся зельем. Из них выглядывают пучеглаазые мордочки, клацают зубами, стрекочут: «Реф-фор-ма!.. Реф-фор-ма!..» с неизменным эхом: «Ам!.. Ам!.. Ам!..».
     Просыпаюсь измученный. На сей раз Грек приносит котелок раньше обычного. Я благодарю и показываю на «браслет»: дескать, растёр ногу. И нельзя ли снять хотя бы на ночь? Всё одно запираете ворота…
     Помявшись маленько, охранник отстегивает хомут. А когда уходит, закрываются ворота. Это подивило и насторожило. Днём меня ещё не запирали. А-а, вот оно что…Во двор снова заползали машины. Кому-то я мозолил глаза, портил настроение. А, может,  кого-то не должен видеть?.. Или… просто накручиваю с перепугу…
     Затеей с калеченой ногой я не только хотел прощупать настроение охранника, но и плотнее заняться «банкетными» крысами. Однако неясные, тягостные предчувствии сдерживали. Всё же принудил себя сдвинуться с места. На всякий случай захватил штыковую лопату.
      Знакомый фиолетовый омут. И тот же стол, те же пасюки. Кладу перед собой лопату, подтягиваюсь. Выбрасываю на ковёр ноги. Начинаю подниматься… Но и стол и пасюков словно бы тоже что-то приподнимает. Вот они вровень с моими глазами… Вот я уже смотрю на них снизу вверх… Вот руки упираются в ковёр…
     Я стою на четвереньках, а мои руки – уже не руки, а лапы, покрытые шерстью. Оглядываю себя и вижу ту же шерсть, ещё – длинный хвост. И тут с застывшим сердцем сознаю, я – уже не я, а серая крыса, пасюк.
     В панике верчусь по ковру, не ведая, как вырваться из гадостной оболочки. Сваливаюсь назад, в открытый люк. Для крысы высота приличная. И падение на какое-то время оглушает меня. А когда очнулся…
     В люке - я снова человек. Обратная операция выходит не такой уж безобидной. Кожа, будто натянутая на барабан, зудит, а мышцы часто и болезненно вибрируют. Кости же словно окаменели. Я не могу шевельнуться.
     Вместе со способностью двигаться пришло странное, сродни апатии, умиротворение. Похоже, включились охранительные рефлексы. В голове вяло плелось: минёром я был, журналистом был, бомжем – тоже. Ещё – раб… Так что терять особенно нечего. А в шкуре крысы, может, что и обрету. Да хотя бы попробую вырваться через «банкетный» зал.
     Или моя крысиная шкура всё же выдумка тронутого порчей мозга?
     Эти мысли не отпускали. Однако и не возбуждали особой паники. Видимо, я пал до той черты или точки, за которой и крокодилом - не страшно.
     Упираюсь локтями в стенки люка, выпрямляюсь. Спрессованным снежным настом хрустят суставы. Но вот моя голова снова в фиолетовом плывуне.
     Веду глазами… Те же банкетки с рисованными балеринами. А вот пасюки…  А пасюки теперь не сидят, а стоят. На задних лапах, само собой. Передние как бы приспущены. Словно в молитве. Место Удава - свободное. Посредине стола (чур меня!) аспидного цвета гробик… Из россыпи живых роз торчит могучая морда с надломленным ухом. Удав?!
     Мысли заметались в поисках схожей аномалии в  т о й  жизни. Будто другое уродство могло примирить с этим, спасти мозг от разложения. И  т о  уродство вылепилось из тайников памяти. Видимо, голод и впрямь очищал, помогал её возрождению.
     В мусорнике копошится крысиный выводок. Добраться до гнилой картофельной кожуры и других протухших отходов мешают россыпи книг. Крысы скубутся, зло повизгивают, раздирая листы, прокусывая ходы к вожделенным отбросам….
     Из библиотек втихую «изымали» «Мать», «Молодую гвардию», «Школу», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке», «Железный поток»…(Книги,  кои вырастили поколения «поднявших страну», но и опустивших её).
     Разводить ритуальные кострище пока стеснялись. Книги выбрасывали в мусорники, свозили на свалки, пускали под гильотину. Осиротелые полки библиотек и книжные прилавки магазинов захватывали «Голыё убийцы», «Ночные путаны»…
     Утром Грек вновь защёлкивает на лодыжке «браслет», запечатывает воротами котлован. В этот день они больше не открывались. Я не удержался – достал и протёр морковку, выковырял из початка остатки зёрен. Сжевал за милую душу.
     Весь день во дворе совершались какие-то манипуляции. Кто-то выжимал из духовых труб рыдания. Иногда печальная музыка перемежалась заглушёнными голосами. Неужели это связано со смертью крысы? Хоть и особенной, но крысы!..
     Чтобы окончательно не рехнуться, занял себя школьной забавой. Держал в памяти какое-нибудь слово, а из него составлял новые. Человек: чело, век, вол, чек…
     Две или три ночи на этаж не заглядывал. Довольствовался разглядыванием крыс, которые спускались в котлован. Присматривался с особым вниманием. Но ни в одной не признал тех, «застольных». Тусклая шерсть, рубцы, лишаи. У иных хвостики торчат короткими, омертвелыми кочерыжками. Почти все – тощие, в росте же уступают «банкетным» гораздо. Видимо, их притягивал, сам дух моего тела, в чём-то ставший родственным.
     Работу в котловане совсем забросил, и её никто не спрашивал – ни Грек, ни  Камуфляж. Он с особым рвением гонял по двору на пару с ротвейлером, словно ожидал от меня какой-нибудь новой бяки. Однако варево под ноги уже не сливал. Как бы мимоходом оставлял на краю котлована. Его сменщик, Грек, обычно дни напролёт просиживал в беседке.
     Наконец, я решил наведаться к верхним пасюкам. Одно – тянуло узнать, как же всё разворачивается дальше, второе – выход. В голове назойливо копошилось: из зала должен быть нормальный человеческий выход. И ещё, пожалуй, главное, хотя и жутковатое: получится ли из меня крыса на этот раз?
     Она получается. Хомут же спадает с ноги сам собой, потому как это уже тонкая крысиная нога.
     Я приникаю к ковру, прислушиваюсь к себе, иному. Но ничего зверского не открываю. И вторичное заключение в новую шкуру не кажется таким уж фантастическим.  Вот запахов прибавляется, да принимаю их острее. Но вижу слабее, и расстояния словно бы возрастают. А заодно - и предметы. К примеру, различаю теперь лишь контуры стола. Вблизи же он разбухает до размеров планеты со стёртыми фиолетовым туманом краями.   
      Правда, я не такой гигант, как Удав или даже Пират. Может, покрупнее подпольных.. И всё же без особого труда взбираюсь на банкетку, с неё – на стол. У меня цепкие лапы.
     Не найдя ничего примечательного для пустого желудка, начинаю принюхиваться. Дразнящие запахи идут откуда-то из глубины зала. Опускаюсь и скоро обнаруживаю источник раздражения.
     Загородка из мелкой сетки с потёртым ковром. А в ней тоже они – пасюки.
     В углу – закопчённая алюминиевая кастрюля. Крысы по очереди подбегают к ней, что-то выхватывают и уже в сторонке съедают. Две или три питаются прямо у кормушки.
     Приходит в голову: в этом загоне готовят «кадры» для Стола. А может, они просто бедные родственники. Иные чуть крупнее меня и, пожалуй, ухоженней. Другим я ровня.
     Понаблюдав за повадками нового клана, чую: могу в нём ужиться. Надо ужиться. К тому понуждает и аппетитный запах из кастрюли.
     Оградительная сетка не слишком высокая. Я одолеваю её без особой натуги. Странно, почему они даже не пытаются её перемахнуть?
     В миске плавает давно забытый мною корм – молочные сосиски. Хватаю и - скорей в рот. Вкус обалденный. Похоже, из цельного натурального мяса, не то, что магазинные, которые я обычно потреблял. И тут кто-то грубо пинает сзади. Оборачиваюсь и – нос к носу с пасюком, из тех, что справляли трапезу, не отлипая от кастрюли. Видимо, -  какой-нибудь старшой.
      Голод и вожделенная добыча заставляют забыть о других едоках. Да, в общем-то, я и не помышлял об осторожности. Потому как нисколько не боялся. Нутром чуял своё превосходство.
     Обнюхиваем друг друга. У моего соперника разодрана ноздря. Это придаёт физиономии особую свирепость. Улавливаю враждебный запах. Но он не слишком сильный. Однако, недобрые глаза, воинственное стрекотание зубов, постукивание хвостом… Похоже, пасюк разоблачает во мне чужака, требует по-хорошему убираться. Но вопиющий о еде желудок и сознание, что я ещё и человек, придают силы и храбрости. Я решаюсь не отступать. Тогда пасюк цапает меня за бок.
     Это – больно. До того, что я подпрыгиваю и в падении запускаю зубы в жирный загривок. Рваная Ноздря издаёт жалостный писк и волокёт меня по загону. На помощь поспевают двое, что заодно тёрлись у кастрюли.
     В открытую против троицы я бы, конечно, не сдюжил. Потому даю дёру. Воодушевлённые они кидаются следом. Но я знал и помнил другую жизнь, другой опыт…
     Они растягиваются цепочкой. Вернее это я сам своим рваным бегом растягиваю их цепочкой. Позволяю первому подтянуть поближе и резко  выбрасываю задние лапы. Разгорячённый преследователь получает плотный удар, опрокидывается, я же успеваю воткнуть в него зубы.
     Скоро моих зубов, причём изрядно, испробовали все трое. Азарта и самомнения  у них изрядно поубавилось. Наверное, дошло, нахрапом меня не взять. Они всё больше отстают. И, наконец, совсем останавливаются.
     Я беззастенчиво набиваю брюхо сосисками. Прозапас, помятуя о себе-человеке, у которого желудок пообъёмней крысиного. Вальяжно располагаюсь на ковре. Вот сейчас пасюки взяли бы меня тёпленьким.
     И они являются. С опаской, с опущенными повинными мордами. Решаю: мне не резон портить с ними отношение. Великодушно позволяю подобрать остатки…
     Дни и ночи перемешались. И я уже плохо соображал, когда был крысой, когда человеком. Постоянное общение с ними, их зависимость от моего настроения действовали похлеще наркотика. Это было опьянение властью. Во мне жило человеческое, но я стремительно обогащался и крысиным. И потому накапливал преимущество. Но поскольку не был выбранным, а власть захватил, то пользовался своим положением довольно корректно. Для крыс это было необычным, и ещё больше возвышало меня в их глазах.
     У  м е н я  п о я в и л и с ь  п р и х л е б а т е л и.
     Со временем с их помощью удалось создать атмосферу подозрительности и доноса. Это сильно облегчило управление загоном, делало моё пребывание в нём в высшеё степени приятным.   
     Когда становился крысой, то забывал о том, что хочу отсюда сбежать, что именно для этого и обращался в это милое создание. И я уже помышлял о том, как бы остаться в крысиной шкуре навечно, позабыть о выморочном существовании в облике человека.
     Но внезапно всё изменилось. Точнее – не изменилось, а вернулось на прежнее место.

 7. 
     В фиолетовой мрете – знакомая компания. На глазок – изрядно поределая.  Нет на месте Удава – это я понимаю. Но пустует с полдюжины и других банкеток. У тех же, кто занимает, вид не особо приглядный. У одного губа расквашена, у того шкура или хвост разодраны. Даже у Пирата на лбу вздутый бугор типа фурункула. А вот Куцый в полном порядке и добром расположении духа. Хотя держится со смирением. И вообще поначалу в зале – траурная тишина. А сами крысы, - что твои изваяния, или муляжи.
     Я мог бы незаметно прошмыгнуть к своему загону. Однако за столом что-то назревало. И это меня остановило.
     Пират перебазировался в пустующее кресло Удава. Враз приосанился, вздыбил загривок, единственным оком напустил на сподвижников гипноза. Кое-кто попробовал пискнуть, но скоро сник, уткнулся  в стол. А вот на Куцего грозное внушение произвело действие совсем любопытное. Он трусцой пробежал по столу  и – бух в кресло гипнотизёра. Не согнал, а этак по-дружески поджал, пристроился.
     Теперь председательское место занимала парочка. Картинка прямо таки чудноватая. В рядах пасюков то ли замешательство, то ли волнение. Задавленный кашель, чихание…
     Конечно, Пират взошёл на царствие не по завещанию, хотя и был особой, приближённой к Главному. Однако наглое самозванство, посягательство заднего крысёнка… Это уж чересчур! Сразу из грязи – в князи.
     Пират стращает непутёвого выскочку горловым клёкотом. Но Куцый и глазом не ведёт.
     Такое нахальство возмущает и пасюков из Пиратова ряда. Кое-кто взрывается недовольным писком. В нём клич к решительным боевым действиям.
     Поднимают морды, неспокойно елозят, постреливают глазёнками и, те, кто, видимо, на стороне Куцего. Явный раскол на две оппозиционные фракции. Сильно попахивает подкопом под авторитет и единовластие, погружением в тёмныё омут анархии. Смутой.
     Пират становится на задние лапы, вытягивается во весь свой немалый рост. Чутьё опытного царедворца подсказывает: для окончательного утверждения на самой высокой кочке надо что-нибудь откусить или перекусить у заносчивого выскочки.
   (Единственное, что испытываю, передавая эту историю, опасение, как бы вы, господин прокурор, не приняли её за досужую выдумку. Данное чувство держит меня в напряжении, заставляет акцентироваться на деталях – главных моих свидетелях).
     Куцый изворачивается, выпрыгивает из кресла. Причём, успевает зацепит коготком некоронованную рожу. Это уже слишком. Пират аж захлёбывается от такой наглой ереси. И сразу – вдогонку.
     Пока внизу идёт разборка между самовыдвиженцем и его соперником на столе тоже разворачивается нешуточная комбинация. Там идет сшибка край на край - куцианцев и пиратовцев.
     Меня давно подмывает испытать свои способности в новом качестве. Хотя Куцый и хамоват, но он слабее Пирата. И холуйства в нём меньше. По крайней мере, ни перед кем не егозил. С юмором всё в порядке. Это склоняет мой симпатии на сторону его сообщников.
     Учуяв нежданную поддержку, они наваливаются дружнее, теснят пиратовцев к краю стола.
     В это своре, я уже отмечал, все пасюки помощней меня. Но к моей дьявольской крысиной изворотливости прибавляется ещё и человеческий опыт. Сходиться «зубами в зубы» я, по примеру Куцего, избегаю. То ухо прокушу, то хвоста отщипну…А больше - сею панику. Постигнув, что стрекотание зубами, отрывистые посвисты, змеиное шипение – знаки крепости духа, силы и безстрашия, я произвожу эти звуки в изобилии, создавая при этом  зигзагообразным метанием во вражеском стане видимость активности.
     Кое-кто уже рушится со стола. Но и внизу, на толстом бухарском ковре во весь зал, его не оставляют в покое. Победу же празднуют, когда противник свалится в люк или поднимет лапки. Случаются и такие.
     Очутиться в яме, из которой я обычно проникаю в крысиный зал, иные страшатся пуще своей погибели. Забиваются в углы, прилипают к стенам. И молитвенно протягивают лапки. Жалостно пищат, в явном или мнимом страхе закатывают глаза, уповая на милость гонителей. Как ни странно, но таковых, потрепав маленько, отпускают. Потом я узнаю: их отправят в загон. Отправить же в загон, означает надолго «посадить на сосиски». Якобы тоже суровое наказание.
     А вообще и раньше донимали вопросы: без меня как пасюки «опускали» свои жертвы в подполье? Кто им открывал? Пошарил и обнаружил под ковром две кнопки – красную и чёрную. Нажимаешь чёрную – крышка опадает, красную – автоматом становится на место.
     Но эти манипуляции можно производить только сверху. Снизу же добраться до защёлки могли существа, способные ходить вверх ногами. Или такие клиенты как я. Крысы ходить вверх ногами пока не умели. И потому до конца своих дней застревали в подполье. Они тускнели, мельчали, обращались в изгоев. Ну, а в четвёртом слое, пониже чернозёмной коры, обитал уже я: то ли вконец запаршивевшая крыса, то ли замордованный сапиенс.
     Поразмыслив, прихожу к выводу: наказание вторым слоем проживания – мера для непокорных или инакомыслящих довольно гуманная. Хотя геноцидом от неё попахивало. Однако у побеждённых и преследуемых, как я уже упоминал, был выбор, - покаянно протянуть лапки, и тем самым попасть в загон «банкетного зала». Рангом это место несравненно выше подпольного. Но не менее, а может, и более позорное. Не пищать! Ползать на брюхе и угождать самому распоследнему «застольному» куцему…
      Тех, кто выдерживал это наказание унижением и покорностью, со временем перемещали даже за «стол». Холуйство, доносительство и слепая преданность в верхних крысиных слоях ценилась так же высоко, как и в человечьих.
     … Мы практически закончили зачистку. А вот схватка между Пиратом и Куцым продолжалась. Можно было бы, конечно, подмогнуть нашему отчаянному партийцу. Однако, на этот раз никто не рвался в пристяжные. И скорей - из-за тайных поползновений. Мы упивались хмельным запахом победы. И сладким дымком туманилось в голове: этот запах сулил шанс самолично умоститься на раздаточном месте, в торце стола. А Куцый… Пускай сам доказывает свою силу и способность.
     Он затевает манёвры вокруг кресла. С маниакальной настырностью, угнув голову, Пират преследует его. Этот не сомневается в своём праве на трон, знает, рано или поздно достанет худопоместного выскочку.
     Куцый, не скорачивая шага, исхитряется запрыгнуть в золочёное кресло. Охотник заводной игрушкой продолжает гнать по замкнутому кольцу. Внутренне (хотел сказать - «в душе», но потом спохватился, засомневавшись, есть ли у крыс душа) я злорадствовал. Пословица «Сила есть – ума не надо» тут не срабатывала». У Куцего и нервы покрепче и ум поизворотливей. А может, просто струсил или выдохся. Хотя....  Чего он мне так дался? Сейчас каждый сам по себе.
     Пират, наконец, соображает, в чём дело. Останавливается, протирает лапой запотелый глаз. В этот момент Куцый и накрывает его. И запускает зубы в черепок.
     Всё совершается столь внезапно и чётко, - Пирату остаётся лишь пару раз дёрнуться.
     Победа эффектная. И мы склоняем головы и гнём лапы перед новым лидером. Но «лидер» не спешит принимать поздравления. Он основательно, по очереди обнюхивает нас. И тут я догадываюсь, что заигрался, и надо поскорее «делать ноги».
     Обычно, свалившись в подполье и приняв человеческое естество, я какое-то время привыкаю к нему. Потом отправляюсь в котлован. Сегодня решаю не спешить. Больно заинтриговал победитель.
     В этом мире живых призраков или перевертышей меня уже трудно смутить. Но то, что следует дальше…
     Действо опять же совершается на золочёном столе. Десяток пасюков, пособников Куцего, из коих я вовремя выпал, спутываются хвостами, образуют выгнутыми дугой кончиками что-то вроде батута. На него влезает Куцый и каменеет наподобие истукана. Но это поначалу. Через минуту шевелится, сучит ножатами, испускает воинственный клёкот.
     Сомкнутые в обруч пасюки трогаются с места. Несомненно, это ритуальное действо - инаугурация нового владыки.
     Удивительная, фантастическая. Куцый вскидывает лапки, извивается, подпрыгивает, будто собирается воспарить. Стрекот его зубов всё пронзительней, всё азартней. Под эти звуки карусель набирает обороты. Но ему всё мало, и он начинает покусывать своих лошадок-подданных.
     «Седок» совсем входит в раж, отплясывает на сомкнутых хвостах нечто, похожее на «яблочко». При этом стрекот подкрепляет визгом и утробными стенаниями.
     Представление тянется довольно долго. Наконец, пасюки выдыхаются. Отдельные тужатся выдернуть себя из общей сцепки. Но Куцый загребает кончики хвостов, покусывает… Угроза тоже оказаться куцыми – нешуточная. Пасюки уплотняются и вновь кружат своего господина. А ведь иные и покрупнее и сильней….
     Куцый неиствует. Но живая карусель, похоже, выработалась окончательно. Она ломается, опадает.
     Хвосты он щадит. Совершает другое. Переступает через усмерть заморенных пасюков, на каждом оставляет метку…
     Ну да,  с таким запахом уже никто не примет их в свою компанию.
     Теперь они прочно повязаны клановой мочёй. А то, что он в целости сохранил хвосты, должно поселить у челяди вечную благодарность.

 8.
     Аномалия… Теперь-то, господин прокурор, я сознаю: отклонение началось ещё в  т о й, прежней моей жизни. Смутной, выморочной, как и во всей стране. Звонок. «Кто?» - «Беженцы. Подайте ради Христа». Голос слабый, приниженный. Но я не верю ему: «Нечего подавать. Сам безработный». Я-то не врал. Через три-четыре дня те же слова и тот же голос за дверью.
     Бывали и варианты. «У вас проживают пенсионеры?». Или: «Мы вам принесли подарки в связи с днём победы». – «Я никого не побеждал». – «Но вы афганец?» - «Был» - «Это всё равно. Откройте!» - «Оставьте за дверью ваши подарки»…
     Двери я не открывал, ибо знал: меня приходили убивать. Подарков-то  никто и никогда не оставлял.
     «Застольные» пасюки в зале - не всякий вечер. И я бежал в загон отвести душу (опять душа!) дармовым кормом, покорчить из себя крысиного Наполеона. И каждый раз убеждался, что сильно недооценивал ум и сноровку своих подданных. Пасюки, особенно прихлебатели, как бы понарошку, исподтишка обнюхивали меня и обхаживали.
      Иногда чувствовал что-то вроде заговора, попыток разоблачения. И надо было принимать крутые меры или лавировать, чтобы удержаться на занятой высоте, то бишь у кормушки.
     Упоение властью постепенно улетучивалось, уступало место подозрительности. Когда же появлялись сановные обитатели Стола, а на троне – Куцый, пользоваться загоном остерегался.
     Он перекраивался на глазах. Уже мало походил на жмотика-хамелеона. Шерсть запушилась, заиграла. И не просто поправился, а прибавил в росте, приосанился.
     Под ним – малиновая подушечка. Обрубка хвоста не видать. Его продолжает что-то, вроде чехольчика, серебряного цвета. И уж как восседал! Столько спеси, лоску. А как нос задирал!..
     Но однажды…
     Тот же фиолетовый полусвет. Тот же стол. Впрочем, совсем не тот. Овальный, чуть поменьше баскетбольной площадки. У него – и борта в позолоте, и ножки. По всему столу – фаянсовые вазы с букетами живых цветов. А вот за столом…
     Из знакомых – Куцый только и был. Да и того счёл бы случайным не сиди он на хозяйском месте. Другие… Как говорится, им-то он и в подмётки не годился.
     Перед каждым – по два блюда. Из одного достают цветные гранёные палочки, гоняют во рту, деловито перемалывают челюстями. Жвачку не глотают, а выплёвывают в другую посудину. Я догадываюсь, в чём тут дело. Пасюки стачивают зубы. Они растут у них непрерывно и в любом возрасте. Когда я обращаюсь в крысу, то хорошо чувствую свои зубы, Они, словно живые саженцы. Постоянно зудели. И у меня держалось устойчивое желание подрать их обо что-то твёрдое и шершавое. Что я и делал.
     Я не заметил, как испарились ритуальные блюда, кто их убрал. А может, они и впрямь испарились.
     На кресле, во весь рост – Куцый. Впервые после инаугурации вижу его смущённым. Куда вся позолота подевалась. Важная компания оживилась, подбадривает постукиванием когтей. И Куцый заговорил…
     Что-то в этом роде я ожидал давно. Потому не слишком опешил.
     - Прежде всего, от населения региона и от себя лично благодарю за оказанную честь – проведение в нашем городе международного симпозиума. Повестка вам известна. Она проста, своевременна, состоит из одного пункта: «Третье тысячелетие. Лидерство на Земле – пасюкам!». Обращаю внимание на слово «Земля». Оно с заглавной буквы. Именно с заглавной буквы мы призываем трактовать, начиная с сегодняшнего дня, род Пасюков. Основной доклад сделает президент международного конгресса наших общин, лидер самой крупной в мире парацеллы пасюков господин Синьор из Рима. Приветствуем его. ( Странно, подумал я, стоило жуликоватому анархисту дорваться до власти, как из него произошёл первостатейный бюрократ).
     Тот же дробный перестук, но более щедрый и продолжительный. Рядом с Куцым воздвигается новоприбывшая фигура. Под нею – державное кресло, какое видел на выставке в Эрмитаже. Красное дерево, позолота, бархат или парча. Под другими кресла поскромнее, но всё же кресла, а не банкетки.
     Вот это пасюк!.. Впечатляет, конечно, и размерами и высокородностью, но пуще – шрамами. Названный Синьором не считает нужным скрывать их, как и половину хвоста и культяшку передней ноги, пробоины и рубцы на ушах. Видимо, изрядно потрудился, покуда достиг Олимпа. Но от этого не выглядит ни немощным, ни жалким. И дело не в габаритах, не в крепости телесной структуры. Этот скорее сдохнет, нежели перед кем-то лапки протянет. Его энергетические потоки достигают даже моего люка.
     Речь, поначалу вялая и даже сухо-протокольная, от слова к слову накаляется, возбуждает слушателей.
     - Вот что скажу я вам, синьоры…- Хриповатый, но приятный басок. – Наш юбилейный симпозиум в этой части света не случаен. Благодатное, малоосвоенное поле. Правда, кое-какие семена  здешние энтузиасты и первопроходцы уже взрастили. - Благосклонный кивок в сторону Куцего. Этот кивок в миг перекроил его. Осанкой и хитренькими маслеными глазками стал напоминать губернатора на пиру олигархов.
     - Отныне, после глобальных решений симпозиума, этот край, несомненно, войдёт в историю, а мировое сообщество проявить к нему повышенный интерес. Сейчас же, синьоры, позвольте сделать короткий экскурс в прошлое… Как-то император Юйди собрал во дворец лучших представителей фауны, чтобы выявить самого
Большого. А вы должны помнить, что нашей прародиной является земля, где обитают теперь китайцы.
     И кто только не прочил себя в первые: - и тигр, и медведь, и бык, и даже лиса. Но особенно глупый бык распинался: «Я самый сильный – у меня рога! Я самый большой – у меня рост!». Был в числе приглашённых и наш предок. Вот он и советует: «Давайте выйдем на улицу и демократическим путём определим. Кого люди нарекут самым большим, за тем и победа». Так и сделали. И уж кто себя только не выпячивал, кто только не пыжился… Но стоило людям увидеть пасюка, сразу - в один голос: «Ах, какая большая крыса!».
     Но, синьоры, кто мог предположить, что этот исторический казус, или этой невинный искренний порыв обернётся для всего нашего рода столь драматически, такими непредсказуемыми последствиями, вызовет откровенную зависть и злобу. И у кого?!
     Мы появились на сорок восемь миллионов лет раньше человека. А этот гомосап смеет называть нас мирскими захребетниками. Нахлебниками. Бичом божьим. Да, мы вынуждены обитать  в соседстве с этими варварами. А что нам остаётся? Они захватили и беззастенчиво используют самые заповедные, самые злачные пространства. Наши бывшие владения. Почему-то Господь тоже наделил их разумом. Хотя мнение это спорное. Что стало бы с планетой, не истребляй мы отходы в изобилии производимые этими двуногими выродками? Земля давно обратилась бы в свалку. В рассадник заразы. В источник самоуничтожения. Да она уже и обратилась, ибо те отходы, что увеличивает год от года человек даже нам не по зубам. Кстати, о нашей первичности и великой пользе говорит хотя бы окаменевший крысиный помёт, который гомосапы называют «мумиё», ценят дороже жемчуга и употребляют как эликсир от всех болезней.
     Только в Риме проживает более пятнадцати миллионов наших соплеменников. Чем стал бы без нас Великий город с его несовершенной и малоэффективной системой канализации, водоснабжения и мусороочищения?
     М ы  -  с а н и т а р ы  З е м л и!
     Однако никто из землян не подвергается таким изощрённым нападкам и издевательствам, как мы. Мы живём в условиях незатихающего преследования. Нас травят газом, беленой, хорьками… Устраивают ловчие канавы и ямы. Нас морят ядами, поливают из огнемётов… Но им и этого мало! Гомосапы наше истребление возвели в норму своей жизни, скрепили законами. В некоторых странах владельцы земельных участков, построек и кораблей под угрозой штрафа обязаны изводить нас под корень. И этих безумцев кто-то может называть разумными?! (Я видел и чувствовал: его душила не наигранная, а искренняя ярость).
     Нно!... Мы проходим там, где разбивают морды или вовсе погибают эти чванливые тупицы, исконные наши враги. Мы сплавляемся на брёвнах по рекам, передвигаемся по смрадным трубам канализаций, перебираемся на новые поселения в зачумленных трюмах кораблей и в смазочных буксах вагонов. Мы выживаем и размножаемся в холодильниках при минус одиннадцати градусах и под паровыми котлами при сорокапятиградусной жаре. Мы способны пережить даже термоядерную войну.
     М ы  -  с а м ы е  ж и з н е с т о й к и е!
     Ничто не может остановить наше движении к цели. Мы проникаем в такие дебри и глубины, осваиваем такие уголки планеты, которые способны повергнуть гомосапов в безумие.
     М ы  -  п е р в о п р о х о д ц ы!
     У  н а с  -  с а м а я  с о в е р ш е н н а я  н е р в н а я  с и с т е м а!
     (При каждом заключении-рефрене пасюки выражают своё одобрение захлёбным клёкотом и ударами лап по столу).
     Эти, так называемые, хозяева жизни разделены языками и нациями. Им никогда не сойтись. Мы же где бы, в какой стране ни жили, изъясняемся на одном языке. На языке выживания, который не доступен нашим палачам.
     М ы  -  с а м ы й  о р г а н и з о в а н н ы й  и  с п л о ч ё н н ы й  н а р о д!
     Мы моментально разгадываем и прочитываем любые козни и ухищрения не только человека, но и самой Природы. Мы чуем опасность гораздо раньше его. Ибо мы и есть Природа. Её часть… Мы умеем пользоваться опытом поколений. Он - в нашей крови, в нашей плоти. В отличие от гомосапов наша генетическая память исключительная и не при каких обстоятельствах не подвержена коррозии. В любой ситуации крыса остаётся крысой. Человек же, точнее – его детёныш, по сути, обращается в клон той живности, с которой по воле случая обречён проживать. Вспомните их знаменитого  Маугли, которым они сами восхищаются. Но восхищаются не как человеком, а как разумным и благородным животным.
     Рано или поздно мы вынудим этих  манкуртов батрачить на нас. Такие опыты есть уже и сейчас. – Снова одобрительно глянул в сторону Куцего. – Мы восстановим историческую справедливость.
     Д а,  М ы  - б и ч   б о ж и й!
     И это для нас великая честь. Они первыми объявили нам безпощадную войну. Мы ответим тем же. Никаких ограничений в способах защиты и нападения! Мы не собираемся изводить их под корень. Нам это не нужно. И не выгодно. А вот заставить трепетать при одном нашем имени можем и обязаны.
     М ы - п о б е д и м!
     Но для окончательной победы нас слишком мало. Всего десять миллиардов. Поэтому за текущее десятилетие должны как минимум удвоить наше население. И тут, синьоры, я перехожу к главному. Как недостатки обратить в преимущество и…
     Оратор замирает, а я с ужасом обнаруживаю, что их головы повёрнуты  в мою сторону.

 9.
    С самого утра Грек прессинговал меня косыми поглядами, то и дело подходил к самому котловану. Явно, что-то было у него на уме, к чему-то прицеливался. Наконец, указал на укрытую фуфайкой нишу:
     - Задэлай дырку.
     Это было сказано таким спокойным голосом, будто мы состояли с ним в сговоре. Да верно и состояли, раз он знал о моём тайнике, но помалкивал. Я взял лопату.
     Когда лаз был заделан и утрамбован, охранник добавил:
     - Тэпэр отцэпи браслэт.
     Грек догадывался и об этом моём секрете.
     - А тэпэр иды.
     Вот тут я по-настоящему струхнул.
     - Куда?
     - Совсэм иды. Ты – нэ нужэн. Свободный.
     - А-аа?.. – Я поперхнулся, не зная, как именовать тех, кто приказал держать меня на цепи.
     - Оны тэбя хотат убыт.
     Насчёт «убыт» не раз и самому приходило в голову. Особенно после того, как начал постигать причину заключения в эту крысиную цитадель. Всё же интересно было узнать, до какой черты Грек захочет делиться со мной её тайной.
     - Но почему?
     - Ты нэ стал крысой…
     Тогда, господин прокурор, такое заключение было для меня полной неожиданностью. Ибо успел уверить себя, что просто мешал кому-то из-за  вынужденной купли-продажи квартир. Я не только денег не получил, сгинул и кейс с документами. Почему сразу не избавились от меня? Думал об этом мучительно и постоянно. И только после откровения Грека осенило. Практичные особи, наладили, так сказать, безотходное производство. Решили выжать по полной, перепрограммировать моё естество. Глухой особняк как раз подходил для такой работы. Являл собой школу образования крыс. Только я вот оказался её неподатливым или бездарным учеником.
     Грек повёл меня не к воротам, а к собачьей конуре.
     - Тут пэрэлэзэш.
     - А вы? Как же вы потом?
     - Нэ бэспокойся. Браслэт… Вэровачка… Крыса… Нэ бэспокойся…
     Этот сумбур мало что прояснил. Но всё же я поблагодарил. Если в его действиях какой-то коварный умысел, отступать всё равно некуда.
     Вслед за мной он вскочил на крышку будки, потом подсадил на забор. Произошло это в считанные секунды.
     В запертой будке неистовствовал ротвейлер.
     Я оглянулся. Крысиный особняк представлял собой внушительное зрелище. Глазами бывшего минёра я поискал укромные точки и вообразил зрелище иное… Но это были уже нервы.
     По накатанной колее спустился к тому шоссе и к той речке. Они привиделись мне при первой попытке перемахнуть через забор.
     Эту сотню шагов можно было одолеть одним рывком. Но навалилась какая-то гнетущая выморочь. Ноги заплетались, будто я проходил по минному полю. Затылок же буравили десятки ненасытных глаз. Казалось, сама вековая дремучая мгла не отпускала меня, выворачивала наизнанку.
     Я без труда определил координаты особняка. По тому берегу тянулись корпуса судоремонтного завода. Это была окраина города. Шоссе являло довольно оживлённую автостраду. Связывало областной центр и глубинку.
      Первое, что я сделал, забрёл по колени в воду и вдоволь напился. Ещё хотелось смыть, соскрести наросшую вторую шкуру. Но я пересилил искушение. Надо было поскорее рвать концы.
     Попасть в город речным путём шансов не представлялось. И я двинулся обочиной шоссе. Километрах в пяти должен быть мост. Поскольку карманы мои были пустые, я даже не пытался остановить попутную машину или сесть в автобус.
     Радовала ли меня свобода? Мой дух был сильно надломлен. Я знал, в какой «особняк» возвращаюсь и по какому сценарию могут пойти дальше события. Этот сценарий не сулил ничего утешительного. Главное же, - непознанный враг, тот, кто может меня хватиться. Какое у него обличье за воротами собственного гнезда?
     Я уже поворачивал к мосту, как дорогу перекрыл милицейский «бобик». Клацнула дверка, выпустив «колобка» в пепельно-голубом мундире. У него было широкое простоватое лицо с кручёными колосками усов. Он браво взял под козырёк:
     - Здравия желаю господин прохожий! Капитан Титияк.  Откуда и куда? – Фамилия была редкой, не менее забавно выглядел и её обладатель. В его глазах дрожали живчики смешливого человека.
     Столь лобовой вопрос и само задержание не сильно обескуражили. Видимо, унижения последних лет и дней основательно подточили моё самолюбие. Однако ответить на такой допрос моментально, откровенно и так, чтобы не вызвать новых, я не был готов.
     Моё замешательство подстегнуло капитана:
     - А дозвольте попросить у вас документ. - При этом живчики в глазах Титияка малость приостыли.
     Позабыв, что у мен нет ничего, кроме грязного носового платка, я принялся шарить в карманах. И, конечно, зацепил этот платок. Как ни странно, капитан взял его, правда, двумя пальцами. Будто полузадохшегося крысёнка. На платке сохранились следы вылинявших кровавых пятен. Милицию это приятно удивило:
     - Ничого соби документ! Сидайте в машину. В отделении проявим.
     Он усадил меня рядом с сержантом-водителем. Сам умостился сзади.
     - Поняй, Мыкола. Мы думали бомжа, а оно – пташка. - Капитан и после будет переходить на помесь украинского и русского. Возможно, это была его манера покочевряжиться перед беззащитным или сбить с толку. А может, просто входил в образ, подыгрывал своей замысловатой фамилии и наружности.
     Невесть откуда подвернувшиеся «попутчики» спутали мои планы. Но не так сильно. Я хотел начать с прежней своей квартиры, потом уже, при надобности, - в милицию.
     - Господин прохожий, а вы чего ж, или немой, или не уважаете служивых?
     - Разговор длинный. Может, и правда, - в отделении?
     - А вы зачните. Глядить, на того охотника и попали.
     Пока ехали по мосту, я смотрел на речку, но не видел её. С чего начать? Когда мысленно подступил к главному, оно оказалось таким же мутным, как и раньше. Хотя и по другой причине.
     - Надули меня. Или, проще сказать, ограбили.
     Вышло так, будто я оправдывался, чувствовал себя виноватым.
     - И где ж такая оказия с вами? Прямо на шляху?
     - Да нет. Я продал трёхкомнатную квартиру. Те же посредники сладили для меня меньшую, однокомнатную. Получился неплохой остаток. Ради того остатка всё и затеял. Вконец издержался, а без работы…
     То, что раньше слоилось длинной и путаной историей, связалось в несколько слов.
     - После нотариуса я расстался со Смоличем…
     - А цэ шо такэ?
     - Он купил мою квартиру.
     - И чего  дальше?
     - А дальше посредники повезли на новую. Там и отметили… Выпили… Я-то не большой охотник со случайными… Но эти так ловко всё обставили, такое выказывали расположение… Мол, традиция. Угощение за счёт фирмы…А потом – какое-то дурацкое, полуидиотическое состояние. Куда-то ещё ехали. Очутился в контейнере. Бежал вот…
     После долгого словесного воздержания несколько тирад подряд оказались для меня тяжеловатыми. Кружилась голова.
    - А платочек? - Он тряхнул перед моим носом грязным лоскутком. – Вещдок. Кровушка на нём.
     - Кровушка – моя. – Показал ему шею. - Собака … – Я не стал пока развивать тему крысиного особняка. Что-то сдерживало. И вообще это неожиданное дорожное дознание гаишника начинало раздражать. Да неожиданное ли?! – обожгло мимолётное.
     - Гарна складуха, - уважительно вздохнул капитан. – Тилько мы… У нас пока до заложников не дошло.
     - А до нищих, ограбленных?
     - Ну да. Это имеем. А помните их? Кто они?
     Я задумался. Всё было расплывчато. Сколько раз пытался заставить свою память обозначить хоть какие-то внятные контуры… Напрасно. Одни обрывки. Усы… Золотой перстенёк-печатка… Уплывающий цвет глаз…
     - Нет, не помню, - признался.
     - Та вы не торопитесь. Ещё трохи понатужьтесь. – Капитан явно потешался. На его скоморошном лице читалось удовлетворение. Я не раз бывал у соседей через дорогу. (Або через шлях?). Очень юморные хлопцы. Титияк, похоже, из них.
     - Высадите меня, - попросил я.
     - И шо оно будэ?
     - Пойду на старую квартиру. Оттуда и начну раскручивать. У покупателей должна быть купчая.
     - Ото ж. – Сзади закряхтело, зашевелилось. – Добре. А вы где проживали?
     Я назвал улицу и номер дома. Хотя этот назойливо-добрейший капитан всё больше не нравился. Что-то было тут не так.
     - Ото ж, нам по дороге. Микола, а ну заверни. Подмогнём корреспонденту. Або мы не чоловики…
     Корреспонденту?! Странно. Кажется, я ему не говорил о своей бывшей профессии.
     Пятиэтажная «хрущобка». Песочница. Игрушечный пластмассовый паровозик. Турники. Маленький, средний и самый высокий. Здесь вырос наш сын. От песочницы – до самого высокого турника…. И оно защемило. И эта пробудившаяся  боль выгнала из меня вязкую хмарь, укрепила желание идти до конца. И не только ради комнатки для проживания. Я вдруг нутром почуял тесную связь между гибелью сына, смертью жены и моими скрытыми мучителями.
     С капитаном поднялся на третий этаж. Нажал кнопку звонка. В общем-то, я надеялся, квартира ещё не занята. Но почти сразу послышался голос с неизменным в таком случае вопросом. Я назвал себя – и дверь отворилась.
     Знакомое лицо пожилой женщины. Усталое, интеллигентное лицо бывшей сотрудницы НИИ, где работали раньше и молодые Смоличи – её сын с женой, а также – моя жена.
     К ноге Софьи Павловны жмётся курчавое чудо. Моя рука невольно тянется к головке девчушки. Её агатовые глаза расширяются в испуге, а я отдёргиваю руку.
     - Сергей Александрович, что с вами? – Женщина отступает, отодвигает и внучку. Её расстроенное лицо и вопрос немало смутили.
     - Я бы хотел…
     - Да господи, что с вами?! Вы посмотрите на себя!
     Она сторонится, открывая настенное зеркало. В нём переминается человек, отдалённо напоминающий меня самого. Грязные свалявшиеся колтуны волос на голове, глубоко запавшие, потухшие глаза, бурая щетина… Рубашка, пиджак, брюки – будто их долго топтали. Разбитые ботинки… Теперь я понимаю, почему капитан Титияк заподозрил во мне бомжа. А хозяйка всё допытывается:
      - С вами случилась беда?
      - Случилась… - Шевелить свою беду - ни сил, ни желания. Эта самая беда застряла во мне колом, снизу – доверху.
     - А мы ждали вас, ждали… И переехали. А то мало ли что. Сейчас столько всяких случаев… Опасно оставлять квартиру безлюдной… Мебель, веши вещи – всё на месте.
     Снова поглядываю на своё отражение в зеркале. Боже, на что я теперь гожусь?
     Подаёт голос капитан:
     - Мне бы… Можно, я это… документы? Эту… Купчую.
     - Можно. Только я не знаю, где они. Наверное, у сына в офисе. Странно, он должен был давно подойти. А вы? – Она снова обращается ко мне. – Где вы всё время пропадали? Что с вашей новой квартирой?
     - Я её так и не получил. Деньги тоже пропали. А меня… Меня увезли.
     - Увезли? Куда? Кто?
     Отвечаю вопросом:
     - А вы знаете тех, кто занимался нашей сделкой?
     - Нет. Ведь это вы и мой сын имели с ними дело. Не понимаю, почему Юры до сих пор нету. Обычно он приезжает обедать. Я уже безпокоюсь. Позвонила. Говорят, час назад уехал.    
     - Он там же, в НИИ?
     - Да. Кое-как держатся.
     - Простите, а можно?.. Я приведу себя немного в порядок.
     - Ради бога! Я же говорила, мы ничего вашего не трогали. Всё ждали…

 10.
     Я сбрил бороду, помылся. В старом семейном шкафу обнаружил чистое бельё и костюм. Меня покормили. Хозяйке пообещал наведаться вечером. Она всё сокрушалась насчёт сына, опасалась «как бы чего не случилось». У меня не было сил  успокаивать её. Но холодок внутри поселился.
     Обрабатывал себя более часа. И потому немало опешил, когда во дворе оказался всё тот же «бобик». Капитан разговаривал по сотовому телефону. Я застыл в размышлении, что бы это значило, и не проскользнуть ли украдкой вдоль стены.
     Пока колебался, машина сдала к подъезду, перекрыла отход.
     - А я как раз с прокурором балакав. Вышло указание всячески содействовать. У вас яки сейчас намерения? Разумию. Не яких, - решает за меня. - Сидайте. Подкинем куда надо.
     Я забирался в машину с той же опасливой щекоткой: уж больно отзывчивый страж попался и с такими богатыми полномочиями: и гаишник, и опер, и следователь… Хотя… Не всех же окрысила эта жизнь. Я признался: хорошо бы поискать квартиру, ту, что мне продали… Капитан, видимо, уловил в моём голосе слабину:
     - А вы чего ж это, не помните, где она?
     Я сомневался, но уверил, что помню.
     Из запертой квартиры нас облаяла собака. Позвонили соседям. Ответили, не открывая двери: «Коли пёс дома, то и хозяин рядом. Только он никого не впускает. Характер такой».
     В паузах между собачьим брёхом капитан пытался достучаться. Не получалось. Тогда мы зашли с улицы и стали взывать к балкону. Благо, квартира располагалась на втором этаже.
     Сначала показался серый волкодав, за ним - крепкий коренастый старик в красных шортах и звёздно-полосатой майке с тавром БОСС на груди. Подбородок – в добрый кулак. Свисающие на глаза косматые брови. Собака закидывает на перила балкона лапы и почти равняется с хозяином. Тявкает пару раз во всю глотку. Хозяин толкаете её локтем:
     - Завянь. Чего надо? –  Это - уже нам.
     Капитан подвигается к балкону.
     - Проверка паспортного режима.
     Старик минуту соображает.
     - А участковый?
     - Участковый зашился. Мы – на подхвате.
     - А чего хотите?
     - То ото ж на предмет проживания неопреходованных лиц.
     - Никаких у меня лиц не проживает. Одна – морда. Лопает за троих.  Ксиву покажь.
     Капитан покорно вынает из кармана удостоверение и поднимает над головой. Старик нагибаетсяся, достаёт откуда-то подзорную трубу, наводит сначала на милиционера, потом на его документ. Он явно чудит. Или… Кто его знает? Я ведь тоже в своё время остерегался открывать двери.
      - Заходите. – Приглашает, а в голосе: «Чтоб вы сдохли!..».
     В комнате я огляделся. Стандартная обстановка жильцов среднего достатка ещё той, советской, поры. Вспомнить что-либо примечательное трудно. Но одна вещица всё же задела.
     Капитан вертит в руках поданные хозяином бумаги.
     - В ордере - проживающих двое.
     - Жену похоронил. А заниматься всякой триндой… Пускай наследники чешутся. Не за горами и моё: «Слава тебе, Господи!».
     - Понятно. А продавать не собирались?
     Старик передёргивает широкими мослоковатыми плечами:
     - Я ж говорю: наследники…
     Титияк смотрит на меня скептически. Понимаю, фиксирует мою промашку. Потом – опять хозяину:
     - Всё в порядке. Дьякую.
     Логики в проверке ордера и словах насчёт «неопреходованных» лиц маловато. Но хозяин ничего не подозревает. Видимо, сыграла своё логика милицейских погонов.
     Когда собрались уходить, я оглянулся. На стене, рядом с трюмо - приличная копия картины Матиса «Танец вокруг настурции» с обнажёнными юношами. Её нельзя было не запомнить. Или я видел подобную в другом месте?
     - Талантливая копия, - потрафляю хозяину. В его глазах – уважение.
     - Внучка рисовала. В Москве сейчас. В Суриковском учится.
     Пока он говорит о внучке, о её разведённых родителях, о своём одиночестве, в моей голове обозначается некая смутная идея:
     - А вы, случайно, не помните меня?
     - С чего я должен помнить? Мы что, знакомые? 
     - Сдаётся, уже встречались, - сочиняю. - Вы всё лето дома?
     - Как сказать… - В голосе - язвительная настороженность. – Дачи чужие охраняем. Через неделю - смена.
     - Значит, неделю квартира пустует. А ключи никому не оставляете?
     - А зачем? Соседи… Гори всё голубым пламенем – носа не высунут. Сиксот же завсегда со мной. - Уловив своё имя, кобель рычит, будто спрашивает: «Чего надо? Я готов».
     В машине я рассказал капитану о картине и своих подозрениях. Мошенники показывали мне квартиру старика, когда тот охранял дачи. Проглотил также их байку, будто хозяева за границей, а им поручили продажу. Даже доверенность показали на сделку. Ну, а состряпать документы, подобрать ключи или изготовить новые при нынешнем бедламе и технике не проблема.
     - Оно, похоже, и так, - Титияк корчит гримасу. – И все эти нотариусы, Смоличи тилько трата годин и хвилын. Трэба зачать виттиль, виткиль вы народылысь чоловиком. С ихнего кубла, с пасюкового. - Говорит он это, не глядя на меня,  поигрывая голосом. Я же всерьёз задумываюсь, как бы поскорей отцепиться  от него.
     … Ворота литые, чугунные. Они не отошли, а безшумно спрятались в нишу забора. Я ожидал встретить нечто мифическое. Не кентавра, конечно, но типа гибрида человека, крысы и бультерьера. Почему именно бультерьера?  Не знаю. Может, потому, что в нём есть нечто свино-крысиное. Впрочем, как я уже говорил, в собачьих породах не очень смыслю.
     Оно и является  не слабенькое. Карабас из кукольного театра. Объёмный, одышливый, с влажными выпученными глазами. Самоходный баркас, в котором разлагались шашлыки, жареные гуси, поросята, куриные окорочка и прочий животный мир. Вот физиономия – голая, неприлично смахивающая на пикантную часть человеческой  анатомии. Широченные клетчатые штаны и просторная чёрно-белая хламида делают его похожим на пингвина. Пингвин-Карабас…
     От такого живописного пейзажа капитан тоже малость теряется. По крайней мере, тянет к фуражке руку с такой натугой, будто в ней пудовая гиря.
     - Капитан Титияк.
     - Тити что? – вздёргивает брови Пингвин-Карабас.
     - Не что, а як. Фамилия такая – Титияк, - терпеливо объясняет милиционер, видимо, привыкший к такого рода вопросам. –  А вы хозяин этого заве… простите, бунгала?
     - Я – прораб.
     Голос Пингвина-Карабаса соответствует его фактуре, жирный, снисходительно-хрюкающий.
     - А хозяин… Можно с ним побалакать?
     - Хозяин сейчас в командировке. В Колумбии.
     - О-о, аж куда занесло! – восхищается Титияк. – Оцэ ж поступыв сигнал, вроде вы нарушаете проект. Вроде лишнего захватили. А прораб нам – аж сподручней. Вы як полагаете?
     - Я полагаю так же. Только при чём тут милиция, если гром поросёнка убил? И можете говорить по-русски. Я понимаю.
     - Яка гарна шутка, - расцветает Титияк. Я же подумал, что теперь он точно упал на крючок. Но выкрутился: - Так вот же со мной представитель из этой … гормидистрации...  Чи як?  Ну, архитектуру это… пасёт.  Мабуть, уже знакомый вам. 
    Прораб искоса состригает меня снизу доверху.
     - Первый раз ...
     Не знаю, как он, а я действительно вижу его первый раз.
     - А чего ж… тогда познакомьтесь.    
     - В чём, собственно, интерес?
     Отвечает за меня капитан:
     - Так ото ж, что у вас сверх положенного…
     - Мы и по проекту не всё добрали. Какой же это гниде не спится?
     - Апсирдоним – Голубой Кардинал.
     - Транссексуал что ли?
     - Як, як? Ни-иии… Оце ж як его?.. Аноним.
     - А-а, рукоблуд.
     На этом враз вспыхнувшая дискуссия так же неожиданно завершается. Если Пингвин-Карабас играл, то играл виртуозно. Сзади задвигаются двери. Я снова чувствую себя в ловушке. Но открывается то, чего раньше не мог видеть с замкнутого пятачка. Гараж – больше похожий на выставочный павильон. Застеклённый корпус – то ли парники, то ли оранжереи. Одноэтажный кирпичный флигель – видимо, для прислуги…
     Окна-арки самого трёхэтажного особняка забраны в ажурные решётки. По фронтону – слепые львиные маски-барельефы с оскаленными пастями. Тускло мерцают церковные куполки крыши. Такого же золотого отлива водосточные трубы. Их венчают также золочёные петушки-флюгера. Однако, все эти культурные нашлёпы мало приглушают вальяжность раздутого амбара или купеческого лабаза.
     Крутыми нарывами вспучили схожие особняки и давно сложившийся ландшафт городских окраин. Вспучили за последние десять-пятнадцать лет, поглотив одноэтажки с их аккуратными полисадниками, романтическим духом васильков и гвоздик, привезённым из дальних и ближних хуторов во времена великого послевоенного переселения. Особняки вздулись из скорых и бешеных денег, как издёвка, как вызов окрестной бедноте, чьими руками город и выходил из военной разрухи. Рядом с особняками эти домики и флигельки с их голубыми ставеньками как бы осели, сникли до убогости.
     И особняк, и крепостной забор сложены из красного кирпича. Чересчур яркого. Самый дорогой и стойкий, прибыл из Италии.  Или сработан по их лекалу на месте. В натуральной окраске – что-то нездорово-дразнящее, притягательно-отталкивающее. Как у освежёванной туши. С улицы проглядываются третий и часть второго этажей. Что творится внутри дома, кто живёт в нём и живёт ли вообще, распознать через крепостные стены невозможно.
     Обратная сторона двора  хорошо знакома. Тут протекала моя зачумленная жизнь.
     Во всё время, пока осматривали двор, я таил надежду встретить моих охранников – Грека или Камуфляжа. Но их нигде не было. Ротвейлер с алчными ореховыми глазами бесился на цепи в беседке. Его же конуру закрывал почему-то брезент. В короткие перерывы между лаем пса из-под него прорывается нечто, похожее на задавленное стенание. Ещё чудится, будто из беседки выскочила и шурхнула в цветочную клумбу большая серая крыса. Я  протираю глаза, опасаясь, что начинаются галлюцинации… Гнилое, гиблое место.
     - А тут чего строится? – пытает капитан у Пингвина-Карабаса.
     - Плавательный бассейн! – квакает прораб.
     - Гарна штука. Шеф! – зовёт меня Титияк. – Оцей прудок в проекте як соби?
     - Есть, - киваю.
     - Тада и глядить больше ничего.
     Последнее вызвает у меня панику. Хотя заранее угадывал, обнаружить в этом крысином заповеднике что-то для себя выигрышное да ещё с таким то ли следователем, то ли соглядатаем вряд ли удастся. Ну и уйти ни с чем…
     - Они – там. На втором этаже. В зале, - говорю Титияку вполголоса.
     - Кто?
     - Ну, они. Крысы.
     - Аферисты что ли?
     О натуральных крысах у меня - случайно... Но Титияк, слава богу, не врубается. Да это не так и важно. Главное, думаю, попасть в этот самый банкетный зал. Хотя опять же… Ну, какие там улики в мою пользу? Допросить натуральных крыс?.. Так это ж самому надо поменять шкуру…
     Чувствую себя в тупике. Впрочем, тупик изначальный. Те, кто батрачит на хозяев, наверняка обретаются в другом слое.
     У меня  снова мешается в голове, и признаюсь вам, господин прокурор, в тот момент я думал больше о своём рассудке, чем о мошенниках-перевёртышах. На самом деле я почему туда так настырно?.. Хотелось окончательно убедиться, действительно ли в моём мозгу какая-то катавасия или со мной всё в порядке.
     Титияк цокает языком:
     - Дюже гарна хатына. Дюже. Може, и соби такую зробыты. Ото ж як оно там внутри поглядить. - Он вольно или невольно подыгрывает мне.
     Пингвин-Карабас шагает впереди враскорячку. Так ходят обычно плоскостопые, слоноподобные человеки. Мелькает: фактура прораба в чём-то сродни облику особняка.
     Занятый собой, я всё-таки способен обращать внимание на сторонние детали. Это обнадёживает.
     По широкой, из белого мрамора, лестнице мы поднимаемся на второй этаж. Прораб величественным движением охапистых рук размыкает створки резных дверей. Я готовлюсь увидеть фиолетовые сумерки. Но просторное и совершенно пустое помещение заливает яркий дневной свет. Отдёрнутые шторы. Вот они - фиолетовые. И всё! Ни стола, ни банкеток, ни загона… Сплошной ковёр.
     Капитан в сторонке разговаривает с Пингвином-Карабасом. Но смысла их слов я не улавливаю. Пересекаю зал. У противоположной стены, на краю ковра, нащупываю крышку люка. Это - улика. Но против кого, Господи?!
     Капитан зовёт меня пальцем:
     -  Шеф, есть какие вопросы к строителям развёрнутого капитализма?
     Вопросы есть. Их столько… Но давит и прежняя смута, ощущение, что меня дурачат.
     - Мы тут ещё покалякаем, а ты в машине перегоди.
     Ворота отодвигаются при моём приближении. Будто их открывает невидимый Сим-Сим. Я не знаю, что делать, садиться в машину или воспользоваться моментом и, не прощаясь, скоренько дать дёру. Однако, - своим ходом до города уже нет сил.
     Капитан Титияк появляется спустя полчаса. Подкручивает усы. Его круглая физиономия лоснится масленичным блином.

11.
     - И шо будем дальше робыты, Сергей Олександрович? – Несмотря на шутовскую мешанину слов, капитан пытается придать гладкой физиономии видимость серьёзности.
     - Вы узнали что-нибудь о хозяевах?
     - Ото ж узнав. Чоловики сурьёзни. Мазутным бизнесом промышляют. Мелочёвкой, вроди перепродажи квартир, мараться соби не дадут.
     - В этом вас прораб убедил?
     - Насчёт квартир сам достиг.
     - И с какой же стати меня тут пичкали отравой?
     - А  чи був хлопчик? – подмигивает мне Титияк. – У вас ни фактив, ни свидетелей. С чего я должен верить басням? Встрелись мы посерёд широго шляху, А виткиля выпалы вы на самом диле, то одному Господу...
     Я опускаю голову. Свидетели у меня были. Хотя бы охранники. Но где они? Как их фамилии? А может, они уже в крысах?.. Перед глазами выбежавший из беседки огромный пасюк.
     - Та вы не обижайтесь. Це ж тильки моя вирсия. А друга – ото ж вы усадьбы попутали. В цём краю их аж три. И  уси на одну колодку.
     - В зале есть люк. И я видел из него  т е х…(Чуть не обронил о крысах). Как вас теперь. – Приходит на ум, что тему люка тоже развивать не стоит. Чтобы доказать его истинное назначение, надо признаться и о крысах, натуральных, застольных...  О международном симпозиуме…Но это же окончательный вывих. А Титияку я уже не доверял. – В общем, спасибо.
     - Богу дьякуйте. И куды вы витсиля? – Он всё не отлипал.
     - На старую квартиру. К Смоличу. Переночую, а там видно будет.
     - Титияк суёт голову в машину и вполголоса говорить что-то водителю. Потом – ко мне:
     - Сидайте. Чего топать пешурой!
     Назойливая опека капитана, особенно шутовское кривляние, раздражают всё больше. И хоть на этот раз его помощь весьма кстати, не покидает ощущение, что я всё ещё в какой-то липкой паутине.
     Мы выезжаем на знакомое шоссе. Но у моста поворачиваем не в город, а в другую сторону.
     Я оборачиваюсь к капитану. Шутовского на лице сильно поубавилось. Похоже, что-то изнутри давит. Но выступает с прежней поддёвкой, хоть и без языковой чехарды:
     - Вы не переживайте. Ваш Смолич никуда не денется. Сначала наломаем кукурузы.
     - Что? Какой кукурузы?
    - Молочно-восковой. Вы любите початки молочно-восковой спелости?
     Поворот неожиданный. Я молча пожимаю плечами.
     - А мои короеды аж трясутся. Такие охотники. И сержант не против.
     Водитель лишь шевелить тонкими губами. Видимо, в знак согласия. Подобным образом он впервые проявляет себя. Его лицо всё время остаётся каким-то отрешённым.  Соблюдает дистанцию что ли… Но я склоняюсь к тому, что милицейская служба для него не такая потешная, как для жизнелюбивого капитана, по всему, усердно зарабатывающего большую звёздочку.    
     - Вы нас, господин Погорелов, не судите строго. Выживание – оно и для милиции того же фасона. Тут недалече одно полюшко. Сначала – к нему, а потом  – до вашего Смолича.
     Капитан называет мою фамилию. Раньше – профессию, теперь – фамилию. Но ни то, ни другое я  не сообщал ему.
     Сворачиваем на просёлочную дорогу. Справа лесополоса, слева – похожее на заброшенные делянки. Иные огорожены колючей проволокой, другие – открытые, поросли «карантинным» сорняком-амброзией и прочей дурной травой.
     Тормозим у  зелёной стены кукурузы. Сержант достаёт из-под «сидушки» пустой мешок, а капитан подмигивает:
     - Последний блокпост социализма. Всё кругом – колхозное, всё кругом – моё.
     С собой меня не зовут. Скрываются в зарослях, и уже через минуту слышится хруст обрываемых початков…
     Господин прокурор, испытывали вы хоть однажды жгучее желание стать кем угодно – милиционером, бандитом или даже крысой – лишь бы не быть одному, иметь хоть какой поплавок или право на защиту? Пускай даже за что-то покарают… Но чтобы – свои… Чтобы остаться с ними…
     Вы, извините, что я с вами так вот, не совсем по делу. Но больше мне в этом мире рассчитывать не на кого. В городе проживают бывшие сослуживцы, так называемые «афганцы». В газетах и по телевидению нас представляют сплочённым братством, полезным для страны. Может, где-то оно и так. Только не в нашем городе. У нас…  Есть, конечно, и группки. Но все они, и каждый в отдельности, озабочены своими шкурными делами, при том не всегда законными. И даже – с «междусобойчиками».
      А этот капитан… Из какого ларца он выпрыгнул, чьими глазами за мною следил? Смысл его игры на тот момент для меня так и не был ясен. (Наверное, потому, что  ещё не скончалась вера в человека.). Но сомнение, будто он старается в моих интересах, росло…
     Поскучав у запылённой, испускающей бензиновый перегар машины, я углубляюсь в кукурузные дебри, кое-где они повыше головы. Отбиваюсь от стеблей с длинными шершавыми листьями, правлюсь на производимый старателями хруст. И вдруг он круто обрывается. Отчётливо слышно, как в небе цвинькают птахи, а в листьях копошится насекомая мелюзга. Собираюсь уже подать голос, как в трёх шагах – сухой кашель.
     Тесная, глухая прогалинка. Сержант сидит на мешке, набитом початками. Сидит как-то понуро, с опущенными плечами и руками. Обычно так сидят люди, сильно уставшие или чем-то угнетённые. В зубах – сигарета. Меня поражает, что дым не поднимается, а слоится по сухой ноздреватой земле. Подозреваю в этом какой-то нехороший знак… Капитана не видно.
      - Присаживайтесь. Отдохните.
      Странно, но я подчиняюсь. В его голосе нечто такое, что заставляет подчиниться. Или я уже приучился прогибаться от любого, даже малого, нажима…
     Каблуком ботинка он загоняет в почву окурок и я слышу чёткое и внушительное:
     - Сергей Александрович, отнеситесь к тому, что я скажу сейчас, серьёзно. И лучше ни о чём не спрашивайте. Ступайте прямо, между кукурузных рядков, и никуда не сворачивайте. Когда выйдете на волю, то увидите хутор. В нём вы сможете найти полезное для продолжения нормальной жизни. Спросите Степана Ильича Гордеева. Это - мой родитель. Он председатель колхоза. Его усадьба неподалеку от водонапорной башни. Скажете, что прислал вас я.  Имя моё знаете. А в город не кажитесь. Он вас сотрёт окончательно…
     Сержант также резко замолкает. А пока говорит, тихонько, как бы через силу, поднимается. Я же, придавленный его словами, особенно последними, продолжаю сидеть.
     Тишина становится невыносимой, и я вскидываю голову. Из кулака сержанта выглядывает короткий стволик игрушечного пистолета-бульдожки. И целится прямо в мой лоб.
     - Сейчас я выстрелю. Только пуля пройдёт мимо. Но если вернётесь в город и начнёте искать правду, то здорово меня подставите…
     Так и сказал: «подставите», а не подведёте. Это уже из демократического «новояза». И оно не клеится с его обличьем. В нём ещё не укоренилась развязная похотливость убийцы.
     И он стреляет. Пуля оказывается совсем не игрушечной. Кукурузный стебель позади хрустнул, падая, задел голову. Сержант прячет пистолетик, ждёт, покуда я встану. Забрасывает на плечо мешок и уходит.
     Всё свершается неприлично просто и обыденно. Как потребление пищи и её  извержение. Также обыденно, походя,  меня могли сократить до ненужного хлама. Понимание этого придёт позже. Тогда же я, не рассуждая, в каком-то полузатмении брёл по указанному сержантом маршруту.
     Выйдя из посадки, сразу увидел хутор. Он устроился в зелёной низине. С моего места отчётливо просматривалась каждая усадьба. Водонапорная башня каланчой возвышалась в самом центре. В хуторе царили мир и покой. Лишь кое-где во дворах виделись фигуры людей, несуетливо занимавшиеся своим делом, да по главной улице тарахтел колёсный тракторок с прицепом.
     Искушение последовать совету сержанта, примкнуть к людям, чьи заботы связывались с землёй и хлебом, было сильнейшим. Но в то время беззастенчивый грабёж и насилие принимались мною не как новый образ жизни, а как отвратительный вывих. Я всё ещё уповал на закон и неотвратимость наказания.
     Назад добирался остаток дня и почти всю ночь. Правда, часа два или три удалось прикорнуть в старом, почернелом от непогоды стожку соломы. Но это был не сон, а так – полубред, полуявь. Меня одолевали сомнения. Я жалел, что не отправился в хутор. Возможно, там человек ещё что-нибудь значил.
     Господин прокурор, в разговоре с вами, а затем в заявлении, я не упомянул об этой акции с путешествием «за початками». А не упомянул по той простой причине, что боялся навредить сержанту. Уверяю вас, он ещё не совсем потерянный человек А кто стоит за капитаном и за кого стоит он сам, надеюсь, разберутся кому положено.
     Свою историю при встрече с вами я очертил рамками мошеннического лишения меня квартиры и денег, заключения в особняк, выхода на волю, случайной встрече (насчёт случайности я уже и тогда сильно сомневался) с капитаном и сержантом, их активного участия в моей судьбе. Пресловутую поездку, как сказано выше, я опустил. Ни словом не обмолвился и о своём превращении в крысу. (Не знаю, чем объяснить такую способность. Разве тем, что родился в год Крысы или попадал в элитный крысиный заповедник, атмосферой, что пропитывала «банкетный зал». Она была так-ко-ой!.. Дурманила голову, затягивала, словно в воронку). Но вот о тех, ночных крысах, упомянул. Не сдержался, посчитал, это подвинет к истине.
     Проживающие в «дворянском гнезде» или купеческом поместье на правах хозяев крысы. Данный факт произвёл на вас впечатление. И настолько сильное, что вы даже не стали обсуждать заявление, хотя оно было составлено по вашему указанию, а вызвали капитана Титияка. Дескать, в его присутствии «разговор получится более объективный и содержательный».
     Встреча с капитаном в вашем кабинете оказалась для него неожиданностью. Из цветущего колобка он вмиг обратился в проколотый детский шарик.  Именно этот факт укрепил моё доверие к вам. Я понял, Титияк не был подготовлен к встрече со мной. Он, конечно же, и в мыслях не держал, что сержант мог ослушаться, пальнуть мимо. Но вот на его перевёрнутое состояние вы, к сожалению, не обратили внимание.
     Вы передали ему моё заявление. И чем больше он углублялся в чтение, тем заметнее становилось его возвращение к себе, прежнему. Плечи раздвигались, обвисшие, было, щёки круглели и румянились, а усы-колоски подёргивались, словно у крадущегося к сметане кота. Казалось, даже алюминиевые звёзды на его погонах засветились позолотой.
     Я полагаю, воскрешение капитана Титияка вызвало описание ночной жизни крыс, а особенно – венчание на царствие Куцего и речи президента международного конгресса  Синьора. Моё рискованное откровение при определённой смекалке Титияка  делало меня безопасным для него. И, по всему, смекалкой капитан не был обделён. К концу чтения он обратился в прежнего душку-колобка.
     Вы, господин прокурор, поинтересовались, что он может сказать «обо всём этом». И Титияк с лицемерным сочувствием обронил: мол, виноваты таинственные добавки в пищу… Тут между вами случилась небольшая пикировка. Вы справедливо сослались на моё просветление во время голодовки. Однако капитан сумел выставить ещё один аргумент – таблетки: «Откуда мы знаем, что это в самом деле антибиотик? Хотя… Что об этом толковать! Ни в каком особняке господин Погорелов не проживал. Никто его не видел и не знает. Какие-то клички… Грек… Камуфляж… Монстр. Какой монстр! Симпатичный кобелёк. Чистых кровей ротвейлер. Охранники же дежурят только по ночам. Там нечего особо воровать. Ещё ведутся строительные работы. И днём всегда людно. Или котлован под аркой…Он изначально планировался. И его сделала техника, а не наш уважаемый будто бы потерпевший. Ну, а крысы… Пьют, едят за столом, решают мировые проблемы, проповедуют расовое превосходство… Тут я – пас. Тут должна разбираться не милиция, а другая организация».
     В лживой от начала до конца речи капитана содержались и обидные намёки. Даже вы начали подозревать меня в душевном расстройстве. И, конечно, немалого стоило итоговое резюме этого Титияка: «Публика – известная. Пропьёт, промотает денежку, после – в милицию, к прокурорам. И плетёт в три короба. Сколько сейчас таких бомжей!.. Карманы пустые, так они за писателей себя выдают, за художников, композиторов…».
     Как вы знаете, неделю я жил в камере предварительного заключения. Не скажу, что ко мне относились плохо. Терпимо. К тому же вы успокоили, объяснили это моё удержание гуманной целью. Мол, всё равно пока негде жить. А у вас и напоят, и накормят… Да и в безопасности. Охраняют. Я спросил, от кого меня охраняют. И вы намекнули, что у любого честного или потерпевшего человека в наше время могут быть опасные враги. А люди, которые ограбили меня, и вовсе заинтересованы…
     Вы не о чём меня больше не спрашивали. Зато приходил один субъект в белом халате и с бородкой цвета ржавчины. Вязкий, типа смолы. Понуждал приседать, вытягивать перед собой руки, делать шпагат, считать наоборот – от ста до нуля. И уж он-то изводил вопросами!.. И какими болезнями страдали мои предки, и почему меня уволили с работы, и много ли я пил, и разговаривал ли с крысами?.. Да, разговаривал! Но совсем другим языком. Каким? Чтобы это хорошо уяснить, надо самому побывать крысой.
      Однажды, когда меня вели по узкому коридору на прогулку, я столкнулся с Софьей Павловной. Её лицо было ещё более утомлённым и печальным. На этот раз наша встреча не удивила её.
     - Вы – здесь, - сказала она грустно. - А Юра так и пропал. Иду вот к прокурору.
     Мне до спазм в горле стало жаль эту отчаявшуюся женщину. Мозг начал лихорадочно работать, перебирать необычные ситуации последних дней. Так я вспомнил по-человечьи стенавшую собачью конуру. И тут осенило: «В особняке! В особняке ищите Юру. И бойтесь капитана Титияка!..». Охранник толкнул меня в спину, но я успел ещё крикнуть: «Он знал их. Это они – посредники!..».
     Господин прокурор, я рвался к вам. Я просил проверить мою версию насчёт Смолича. Я понимал, это было бы и моим спасением. Вы – обещали…
     Спустя неделю назойливый белый халат утешил: меня отвезут в Дом приюта к опытному доктору по имени Зер Гут. И он всё как надо устроит.
     Вы, господин прокурор, должно быть, до сих пор считаете: крысы в особняке – это метафора, аллегория, а то и просто плод моего болезненного воображения. Я понимаю вас. Трудно согласиться с невероятно-обыденным. Даже вам, прокурору.

 12.
     На стенах кабинета таблицей Менделеева лепились портреты почитаемых населением страны садоводов, а также собирателей плодов. Мне показалось, они, подобно маятникам, слегка раскачиваются, как бы отсчитывают секунды.
     Человек в зелёном колпаке и в таком же зелёном халате, только посветлее, оторвал от бумаг глаза. Моё внимание к портретам было им замечено.
     - Наши потенциальные жильцы, –  успокоил он моё любопытство
     Мне также понравилось, что человек назвал изображения жильцами, а не клиентами или пациентами. Значит, я тоже явился сюда как простой жилец. Впрочем, что я всё «человек» да «человек»! Это как раз и был доктор Зер Гут. А вышло так. Когда я уселся по другую сторону стола, он спросил (хотя моё «Личное дело» лежало перед его большим пористым носом):
     - Как ваша фамилия?
     Я назвал фамилию и, в свою очередь, сделал робкую попытку к сближению:
     - А вы?..
     - Я – Доктор, - молвил он охотно и с акцентом на прописную букву своей профессии или должности.
     - Простите. А ваша? А вас?..
     - Что? Ах, да! Вы в школе какой язык тянули?
     - И в школе, и в университет – немецкий, - сказал я, гордясь своим статусом и своей сообразительностью. Иностранный мне действительно давался нелегко. И я, что называется, тянул его…
     - Зер гут! – Он уставился на меня ореховыми в крапинку глазами. Я же отметил для себя: значит, Доктор, а синоним – Зер Гут. А почему бы нет! Поют же некоторые с фамилиями Варум, Хальт, Шнель…
     Он снова поворошил мои анкеты.
     - Ещё один писатель. – Сказано это было с неким загадочным подтекстом, а вовсе не в издёвку. Я не числил себя в писателях, но возражать не стал. А он: - Нина Петровна, а не подселить ли нам ко Льву Николаевичу Сергея Александровича? Как думаете, не тесно будет? Тесновато, согласен. Зато - душевно.
     Немое изваяние женского пола за его спиной пометило что-то в блокноте.
     - Вот и шон гут. А дальше будем посмотреть, - продолжал Доктор, упрятывая мои милицейские справки в жёлтую папку. У него были клочковатые подвижные брови. Когда он говорил, поднималась правая, когда слушал, вздёргивалась левая, а правая опадала. При этом запускал пальцы в необъятные дебри усов. Казалось, нос и верхняя губа нарочно отодвинуты подальше друг от друга, чтобы на свободном поле в изобилии вызревала черно-бурая растительность, а в её зарослях любопытными человечками блуждали гибкие пальцы.
     - С сего момента вы вправе считать себя членом нашей семьи. Этот Дом не случайно называется Домом приюта. Здесь совершается усиленная мозговая работа…
     Концепция была любопытная. Но развить её Доктору не позволило вот какое обстоятельство. Сначала за дверью послышалась возня, потом громкие, прямо-таки истошные крики: «Сатрапы! Пустите! Не смейте прикасаться. Я – выбранный! Я – всенародный. Я - под  иммунитетом!..».
     - Нина Петровна, никак опять у Шкипера защемление?
     Молчаливая женщина, видимо, ассистент Доктора, двинулась к двери и открыла её. В кабинет ввалилась парочка – человек в цивильном костюме, при галстуке в красную полоску, но с простым лицом, а также чубатый молодец в линялой армейской справе, но без шашки. Милицейским приёмом он пытался заломить за спину руки барахтавшемуся приятелю. При виде Доктора и его усов двое, как по команде, распались. Приятель, должно быть, тот самый защемлённый «шкипер», передёрнул плечами,  вскинул аккуратно причёсанную голову и отважно шагнул к столу. Молодец, смущённо разводя руками-клешнями, рачьим манером выгреб за порог.
     Облизнув губы и глотнув кабинетного воздуха с запахом ладана и эфирных масел, Шкипер чётко и доходчиво отрапортовал:
     - Товарищ Зер Гут, известный вам Хариус-Харлей препятствует моему законному попаданию в телекамеру. Провокации и инсинуации продолжаются. Моё терпение иссякло, и я решил вам доложить: требую равных возможностей и не защемлять!
     - Всё?
     - Нет. Не всё. Требую также отключить ему на месяц микрофон, ибо он постоянно прессингует меня всякими непотребными словами. Иносказательно. Криптограммно. Но я не дурак.
     - Натюрлих! – Словно сдаваясь в плен, Доктор вскинул руки. Затем, не мешкая, он, его ассистенша, а также Шкипер, строевым шагом вышли из кабинета. Я оказался забытым, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними в кильватере.
     По длинному коридору прохаживался тощий высокий юноша в очках и с обиженно подрагивающими губами. Завидев нашу комиссию, он решительно блокировал её продвижение.
     - Гут морген, Доктор!
     - Гут морген, гер Лидер, - с подчёркнутым уважением отозвался Зер Гут. – Есть какие подвижки?
     - Есть! Левые упустили инициативу. Но это им выгодно.
     - А правые?
     - Правые смещаются вправо от центра.
     - Не допускайте сильных перекосов.
     - Я стараюсь, Доктор. Передела не будет.
     - Зер гут! Россия сильна балансом. Следите за погодой.
     - Яволь! – вытянулся юноша.
     Мы двинулись дальше.  Юноша, прислонившись спиной к стене, протирал кончиком галстука очки. Ноздри его нехорошо раздувались и подрагивали. Диалог показался мне странным, видимо, шифрованный.
     Внутренний дворик с литой из чугуна щукой-фонтаном посредине, скамейками цвета яичного желтка, могучей рябиной, кустами сирени и розами аллей, аппендиксами отходившими от фонтана, напоминал оазис-заповедник. Сплошной забор, сходный с забором особняка, из которого я бежал… Его блокировали колючие жгуты дикого шиповника.
     На одной из скамеек, под ветвистой рябиной, как вороны на насесте, плотненько устроились трое. Средний держал табличку со словами: «Вербы России»!». Ниже и помельче было начертано: «Гневно протестуем против засилья красных рябин». Перед протестной компанией деловито перебирал голыми ногами человек в белых сланцах, цветных шортах и без головы. Вернее, она была упрятана под чёрным покрывалом скворечника, закреплённого на треноге. Доктор поиграл бровями:
     - Геры, прошу внимания.  Сосредоточились? Зер гут. Прошу доверия и откровения. Чем вас уязвил геносе Шкипер?
     Крайний справа с лысиной-блюдечком на макушке и холёной физиономией снабженца процветающей поликлиники, запрыгал, однако, - лишь верхней грудастой частью, не порывая нижней связи со скамейкой. Видимо, от сильного возбуждения из его красномясого рта вместе с хлопьями пены в сторону Шкипера полетели одни лишь согласные: «П-ш-л   в-н  к-р-с-н-б-д-л  х-р!..». Безпокойство крайнего правого передалось соседу с вытянутой по-гусиному шеей и пупырчатым кадыком. «О-е-о-а-о-у-ы-а-я-а-я!» - заклокотал он гласными, размахивая табличкой на палочке. Третий же с головой отцветающего репейника до того был не в себе, что только и мог повторять: «И-я!.. И-я!..».
     Внимательно выслушав воинственных ораторов и, видимо, расшифровав их криптограммы, Доктор рассудительно заметил:
     - Нет, геры, правда где-то посредине. В нашем Доме, конечно, любой может озвучивать своё мнение. Но только цивилизованно. Откровенных грубостей и домогательств по отношению к оппонентам я не могу поощрять. Иначе… Не вам объяснять, что, где и когда получилось иначе. У нас все, независимо от фактуры и её значения в прошлом, имеют равные возможности. И мы тут всех любим. Гер Хариус-Харлей, - обратился он к человеку согласных букв, напоминающего снабженца элитной поликлиники, - вы, если угодно, оставайтесь на месте. А ваших соратников попрошу сдвинуться влево. В центре же, на освободившемся месте, устроим геносе Шкипера. Страна вправе востребовать и его лицо.
      - Никогда! Мы – не пятая колонна! Мы – объективные! - в протестном запале дружно проскандировали помеченные к отщеплению.
     - Зер гут, – похвалил Доктор. Тогда вот что сделаем. Геносе Шкипер, станьте позади патриотов.
     Тут заупрямился Шкипер:
     - Это оборотни, а не патриоты. И позади я никогда не буду.
     - Уверены?
     -  Да! Считайте мои слова программным заявлением.
     - Считаю. Но как вам, после такого заявления, уютно будет со столь милыми… Как вы их только что назвали?
     Язвительный вопрос Доктора, кажется, надломили Шкипера:
     - Хорошо. Но я принимаю это, как вынужденный шаг. А Рябины… И не только Рябины, особенно Вербы –  тоже наш брэнд!.. А эти провокаторы!.. Обманаты!.. Не забудем!.. Не простим!.. Не отдадим!..
     - А клизма? – Доктор сузил ореховые глаза. Шкипер переменился в лице, выброшенная и сжатая в кулак рука повисла в воздухе.
     Слово «клизма» замечательным образом отразились и на троице. Она заметно присмирела, и не выказывала протеста даже после того, как Шкипер, зайдя за скамейку, положил на плечи крайнего ладошку. Правда, сделал он это с брезгливой миной, будто коснулся чего-то скользкого, ползучего. Другая рука сжимала древко с бумажным плакатом, на котором жирно, чёрным фламастером  было выведено: «Наше время придёт!».
     - Так объектив возьмёт всю группу? – поинтересовался Доктор у голых ног с белыми сланцами.
     - Да! – ответило, не высовываясь из-под тёмного покрывала, нечто задавленно-ликующее. – Геры и геносы, улыбайтесь! Сейчас вылетит птичка!..
     В скворечнике что-то дзинькнуло. Из его утробы вылупился натуральный воробей. Он радостно чирикнул и сделал свечу на верхушку рябины. И тут я вздрогнул. Вздрогнул оттого, что дерево внезапно ожило.
     Я присмотрелся. Толстые ветки вперемешку с красными плодами были унизаны не галками, не скворцами, не синицами, а дерюжными коконами. Из них выступали живые лица. И они были такие узнаваемые, такие родные, будто только что переместились с телеэкранов…
     Освобождённый из скворечника воробей вдруг залился соловьём. Эта неожиданная и удивительно ладная песня в исполнении вечной чирикалки, видимо,  пробудила даже «коконы». И они запели. Но пели не в лад. Каждый тянул своё… С чертами лица мягкими и расплывчатыми, а по жизни – с голосом сладкозвучным, пел теперь неожиданно хрипло: «А я девушка зима…  Лютая зима». Зачем-то наговаривал на себя и бронзоволикий густобров: «Я – ворона… Я – ворона…». А тот, кого я знал всегда суровым и безпощадным, особенно к собственной стране, горько сетовал: «Я овечка… Я глупая овечка… Болит моё сердечко…». Бледнолицый в зелёных светозащитных очках и с претензией на духовное озарение выводил пронзительным фальцетом: «Все мы бабы – стервы. Милый, бог с тобой. Каждый, кто не первый, тот у нас второй…».
    Знакомые слова и напевы… Я думал: «Надо же так исказить красивое с лечебными плодами дерево…». Я и в  т о й  жизни всё переживал, почему же они (девушки те, натуральные) жалуются, да ещё со сцены, на всю страну, что их не любят, не берут замуж, коли одна – лютая зима, другая сравнивает себя с глупой овечкой, третья – ворона, а четвёртая… Ну, эта совсем разоблачалась.
     На какое-то время я выпустил из вида Доктора и его преданную ассистенку. Они удалялись подбитой розами аллеей в сторону качели. На ней забавлялся некто в новенькой камуфляжной форме десантника и в погонах маршала. В это время Хариус-Харлей вытащил из-под себя ножовку и прицелился к рябине.
     Налицо была подготовка к диверсии. К счастью, Доктор вовремя заметил это:
     - Нина Петровна, я же запретил выдавать им какой бы то ни было инвентарь.
     Лицо женщины виновато зарделось. Я залюбовался ею. Плотная, с крепкими, по самые плечи оголёнными  руками она являла собой символ стабильности и душевной умиротворённости. Женщина подвигалась неслышными, вкрадчивыми шагами, гипнотизируя злоумышленника голубыми, задумчиво-жалостными глазами. Тот не выдержал неотвратимого столкновения и забегал вокруг дерева, словно собирался на него вскочить.
     - А клизма? – полюбопытствовал Доктор.
     Волшебное слово остановило вращение Хариуса-Харлея. Как бы снабженец выронил ножовку. Его лицо налилось вишнёвым соком.
     - Это не моё оружие! Это подлое оружие пролетариата!
     - Вот как! Значит, вы готовили провокацию… Клизму. Только - клизму!
    - Я пожалуюсь дядюшке Сэму! Он вас разбомбит!.. Ха-ха, и тогда малина легализует меня…
      Нина Петровна приближалась. Хариус-Харлей затряс вислыми щеками, обмяк и брякнулся на скамейку. Двое соратников, будто по команде, дистанцировались от него. И тут мы услыхали трубное:
     - Однозначно, - козёл!
     К нам незаметно подкрался маршал-десантник с качелей.
     - А-а, гер Терминатор… Гут морген, гер Терминатор! – приветствовал его Доктор. – Кто есть козёл?
     Вместо прямого ответа названный Терминатором стал выкрикивать то ли в адрес распавшейся троицы, то ли Шкипера (тот с довольным видом похаживал теперь с тем же плакатиком вдоль скамейки, где всё ещё прижимались друг к дружке «Вербы России»):
     - Ну-ка, тремя колоннами – марш-марш-марш! На Лубянку! В Матросскую тишину! В Лефортово!..
     - Вы так думаете? – засомневался Доктор. - Вы не волнуетесь?
     - Не смешите, Доктор! Маршал – это не только звание, это – судьба. Марш, - я сказал!
     - А мне сдаётся, волнуетесь. У вас троится в глазах. Шкипер-то – в единственном числе.
     - А это –  вообще мировая гидра! Ей сколько не руби голов, - новые вырастают. В Бутырку!
     - Нина Петровна, я полагаю,  Терминатору не помешало бы…
     Он не договорил. Маршал рухнул на колени и стал подползать к ассистентке.
     -  Не надо клизму. Я хороший. Я стеснительный… - Блёклые глаза его заплывали слезами. Он начал ловить и целовать руки женщины. – Пожалейте меня. Я в Стамбуле засветился.
     Нина Петровна сняла с его головы десантный убор и принялась вычёсывать из мятых волос перхоть. От удовольствия Терминатор закатил ко лбу глаза и запел: «Летят перелётные птицы в осенней дали голубой. Летят они в дальние страны, а я остаюся с тобой…».
    
13.
     - Эта? - переспросил я, глядя на коричневую дверь чуть ли не в панике.
     - Зо. Но вы, надеюсь, не суеверны, - почему-то с иронией молвит Зер Гут.
     Признаться в собственном суеверии неловко, и я с отчаянием приговорённого тяну руку к двери под номером шесть. Доктор задержтвает:
     - И вот что попрошу… Вообще-то он – Полинезий. Но вы зовите его Львом Николаевичем. Видите ли, в собственном имени он обнаружил особый, зашифрованный, смысл, намёк, зов сфер… А на почве смены, отречения… В общем, переселение души, её материализация и прочий буддизм на православной почве.
     Боясь, что Доктор окончательно заморочит мне мозги, яспешу открыть дверь. И стольенею. Во всю свою натуральную мощь – от лаптей и онучей до суровых пронзительных глаз – Лев Николаевич Толстой. Колосс, каким я обычно и рисовал его себе. Фантастическими руками воина, пахаря, учителя, винокура, великого писателя, лицедея, мученика совести, помещика, громовержца-ниспровергателя он прижимает к груди пудовый фолиант в чёрном дерматиновом окладе. Наполовину его укрывает дремучая борода. Видно, от веса книги плечи Л.Н. слегка сгибаются. (Поскольку подлинность этого Льва Николаевича весьма приблизительная, а также ради экономии места и Вашего времени, дальше буду заменять его полное имя буквами Л.Н.).
     Он встречает меня словами:
     - Невольно моих ушей коснулась скверна блудливого иноверца. Да, жизнь моя переменилась. Я отрёкся. Но не от совести своей. Мне перестало хотеться того, что прежде хотелось, и стало хотеться, чего прежде не хотелось, То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо… Направление моей жизни, желания стали другими. Добро и зло переменились местами. Но что осталось неизменным, так это моя вера и мои сомнения…
      Ему хватает двух шагов, чтобы достигнуть кровати. Усаживается, осторожно кладёт на полированный столик таинственную книгу. Я же, придавленный тем, что услышанное могло быть только Е г о  словами и Е г о  слогом, опускаюсь на вторую пустую кровать. Табурет в палате только один. Да второму особо и некуда  приткнуться.
     Кровать и её постель – по-солдатски аккуратные и простые. Ничего лишнего. Матрац, застеленный серым покрывалом, лёгкое одеяло, свёрнутое в солдатскую скатку, сплюснутая серая подушка… Но я возлюбил их с первого взгляда. Потому как они теперь мои. Я чувствовал в них родственное. Моё тело и душа до того  угнетены событиями последних дней и часов, что я припадаю к матрацу, как к спасительному ковру-самолёту.
     Смыкаю веки, пытаясь отрешиться от очередного сумбура жизни. Но Л.Н. и Лев Николаевич не выходят из головы. Пожалуй, голос у этого Толстого не такой страстный и уверенный. Впрочем, откуда мне знать, каким голосом обличал Лев Николаевич… Те, кто слышал его редкую фонограмму, говорят, голос у него монотонный и не слишком обильный. Да это и понятно. От рисовых котлеток особо не разойдёшься…
     Постепенно веки мои слипаются, мысли сворачиваются, а тело куда-то уплывает. Постель и впрямь оказалась ковром-самолётом.
     Будит стрекотание сверчка. Над дверью разрывается электрозвонок. Поворачиваюсь на другой бок. Л.Н. тачает сапоги. Из-под седых косматых бровей  магическим светом сверкают глаза. Но голос и слова самые мирные:
     - Обед. Пора вкушать богоданную пищу. – Вместе с деревянной колодкой он суёт в ящик под столом заготовку сапога и металлическую лапу. Убирает с табурета дратву, шило, гвозди…
     Поскольку в Доме этом я новичок, Л.Н. естественным образом становится моим поводырём. Шагает, затиснув под бороду свой потрясающий манускрипт. В коридоре столкиваемся с уже знакомым худосочным юношей-очкариком, которого Доктор назвал Лидером. Он, будто готовясь к рывку, перебирает на месте ногами и что-то бормочет. По-детски обидчивые губы комкают горячечные слова: «Мы постоянно предупреждали их, что они провоцируют президента на ответные шаги… Пункты не имеют под собой юридической силы… Сегодняшнее решение президента добавит голосов за его импичмент…».
     Л.Н. величественным жестом мага возлагает тяжёлую длань на остренькое сорочиное плечо. Юноша вздрагивает..
     - Добрый мальчик, послушайте меня, - мягким трогательным голосом страстотерпца и проповедника внушает Л.Н. – Участие в политической деятельности и борьбе есть не только не возвышенное, полезное, хорошее дело, как это принято говорить теми, кто занимается этой борьбой, а, напротив, самое, несомненно, глупое, вредное и безнравственное дело…
     Юноша, видимо, ещё не совсем очнулся. Глядя на Л.Н. отстранёнными глазами, продолжает свои заклинания:
     - Две стороны… Два берега… Как в 91-ом… Как в 93-ем…
     - Очнитесь же. – Л.Н. разворачивает  его к себе. - Вы, молодые люди, ещё не завязшие в липкой грязи политической деятельности, стряхните с себя тот ужасный гипноз, под которым вы находитесь, освободитесь от лжи мнимого служения народу… Внешняя общественная деятельность, в особенности общественная борьба, всегда отвлекает людей от внутренней жизни и потому неизбежно развращают людей, понижают уровень общественной нравственности, как это происходило везде и как мы это в поразительной степени видим теперь в России…Устанавливается безнравственное общественное мнение, разрешающее и даже ободряющее преступления, грабежи, разврат и даже убийства…
      - Нет-нет-нет… - частит юноша Лидер. Кажется, он борется сам с собой, с чем-то глубоко уевшимся, но противным собственной сути. – Не хочу! Меня выдвинули! Мне доверили! Я – не прикормленный! Я – избранный! Только я спасу Россию! – Он затыкает уши и пускается по коридору… В моих ушах долго отдаются его шаги и его мятежные слова.
     Вслед за Л.Н. я подхожу к раздаточному окошку. На завтрак воистину святая пища – перловая кашица-шрапнель с пережаренным луком и розовой редиской, виртуозно устроенной на её холмике хвостиком-хохолком вверх.  И ещё - компот. В нём просвечивается косточка от неизвестного плода.
     Как и в городских точках общепита, столики здесь тоже на четыре персоны. Кое-где сдвинуты, и за ними, в основном, – знакомые лица. Похоже, и в этом славном Доме все кучковались по интересам. Только Терминатор восседал один, распяв по всему столу пятнистые десантные руки. Он глубокомысленно, в упор, разглядывал белый хвостик редиски.
     Был один совсем пустой столик. Я сажусь за него, думая, что и Л.Н. последует моему примеру. Но он неприкаянно слоняется со своей миской и своим фолиантом по столовой. И мне делается больно. Ибо я распознаю причину его неприкаянности. Великий старик на дух не переносил ни только чиновных правителей, но и суетливую оппозицию, и прочих, так называемых,  радетелей за народное счастье. Пахарей же в столовой не наблюдалось. (Должно быть, они все были заняты пахотой). Шкипер сидел с интеллигентными, но, как и я, забомжёванными субъектами. Снулые лица и вылинявшие глаза выдавали их нынешний статус.
     Л.Н. определяет себе место на крашеной ядовитым цветом дощатой приступке, у такого же цвета потайной двери без всякой пометки.
     Мы опоздали. Завтрак подходил к концу и завершался воинственными репликами, как это и случается при неутолённом, обманутом желудке и обильно выделяемой кислоте, требующей добавки.  Политический душок реплик  зашифрован, но всё же просвечивается.
     - Малина должна самораспуститься! – брякает бронзоволикий густобров, пытаясь со дна пустого стакана выудить короткими пальцами-сардельками ускользающую косточку. – Так было, так будет и так должно быть.
     Его сосед, упитанный, округлый бодрячок с косящими жуликоватыми глазами и лоснящейся провинциальной физиономией ломает мокрые губы кривой ухмылкой:
     - Хрена жареного от них дождёшься, а не самороспуска! В эту бы малину да маслиной – пуф-пуф! – Он тычет перед собой алюминиевой ложкой. – И развести новую. И чтобы  каждый губерман воткнул по парочке своих саженцев. Вот тогда будет орднунг! А так… Без крыши – нас скушают мыши…- Довольный хихикает.
     - Не согласен. Наша малина – она  гарант против раздражения причины. И чем она спелее, тем надёжней и прочнее корневая система. Иначе – оползень, - спокойно парирует Шкипер.
     Шевелится маршал-десантник Терминатор. Собранный, нацеленный мутным оком на удерживаемую за белый хвостик розовую редиску.
     - Война – это нормально. Нам – вискас, сербам – бомбы… Нормально, да?! –повышает корявый, с плохо скрываемым акцентом голос. – А краснобудылых  – бумс! – Ударом кулака он расплющивает головку редиски. Потом выуживает из камуфляжных тайников обломок краковской колбасы и так, прямо в рубашке,  проталкивает в сложенный куриным огузком рот.
      - Главное направление моей цели, чтобы рельсы стали всенародными, - запело рыхлым женским голосом обрюзгше-порочное, теперь свободное от серой дерюги. На рябине оно пело про овечку. - Чтобы за рубь в райполеклиннике уколы получали и высокочтимая путана, и герой лесоповала дядя Ваня…
     Завтракающие хоть и противоречили, но явно на понятном друг другу наречии.
     Я забываю о каше, не успеваю поворачивать голову. Вижу, как преображается Л. Н., каким ярым светом мерцают его глаза. Наконец, не выпуская фолианта, он возвышается во весь свой недюжинный рост и начинает расшифровывать иносказания:
     - Вы стрекочете, будто главная цель ваша – благополучие народа. Но ведь народ смотрел и смотрит на вас, и не может смотреть иначе, как на тех самых дармоедов, которые теми или иными путями отнимают от него его труды и отягощают его жизнь. Вы все – только вредные паразиты на его теле, вытягивающие из него его соки, загнивающие на нём и передающие ему своё гниение. Вы говорите, что хотите для него справедливого устройства жизни, но ведь вы можете существовать только при неправильном устройстве жизни… Ваша борьба между собой есть борьба паразитов на здоровом теле, и потому говорите о своих интересах, а не о народе, не лгите, говоря о нём, и оставьте его в покое…
     Придавленное на какое-то время обнажёнными словами столовое общество приходит в себя: «Перевёртыш!» - «Сам дармоед!» - «Отлучить!»…
     Грубые выкрики как бы придают Л.Н. силы, успокаивают. И он продолжает:
     - … Поставьте перед народом идеалы справедливости, добра и истины более высокие и более справедливые… Искренне возьмитесь за их осуществление. И вы спасёте не только себя, но спасёте Россию от тех бедствий, которые уже наступили…
     Эти слова вызвают новый сумбур. Иные подёргиваются на стульях, будто их одолевает трясучка: «Идеал! Какой идеал? Хватит нам идеалов! Сытые по горло». – «Репа деревенская – вот твой идеал!». – «Тоже мне рябина красная, рябина вызрела…» - «Хха, зеркало русской революции!» - «Это его от  приютовской шрапнели понесло!» - «А мне по фонарю! Пускай катится на свою станцию, граф долбанутый..!».
     Л.Н. ждёт, пока у недобравших калорий политиков отыграет желчь, также на полном серьёзе, но с немалой горечью, впечатывает:
     - Такой идеал вам не надо выдумывать. Это давешний идеал всего русского народа. Идеал этот есть возвращение всему народу – не одним крестьянам, а всему народу – его естественного и законного права на землю и её недра…
     Я весь съёживаюсь, жалея Л.Н., чувствуя неуместность столь значительных слов и искреннего порыва перед отыгравшей своё публикой.
     Внезапно тишину взрывает чей-то истошный крик:
     - Атас, клизматики!
     Из глубины, через открывшуюся ядовитую дверь за спиной Л.Н., протискивается Нина Петровна со шприцом-огнетушителем. За ней - чубатый молодец в быушной армейской форме и с баллонами. В мгновение из столовой выдувает все фракции. Даже Л.Н. трусцой поспешает к выходу, сутулясь от тяжести фолианта.
     Молодец уже снимает баллоны, а Нина Петровна ласково касается своей ласковой магнетической ладошкой моей щеки, как появляется доктор Зер Гут.
     - Айн момент, Нина Петровна, это же новичок. Он пока без нашего диагноза и глубокого обследования. Так что повременим.
     Доктор выжидает, пока уйдут ассистент с помощником, усаживается напротив, за моим столом:
     - Ну, как вам тут, у нас?
     - Привыкаю, - ответвечаю уклончиво. – Только не пойму, чего это все так боятся клизм?
     - Видите ли, - Доктор запускает пальцы в необъятное поле усов, а его ореховые глаза как бы теплеют, - у нас особые, газовые клизмы. Это наше изобретение. Точнее, одного из наших клиентов-умельцев. Доктора физико-математических наук. Тех, кому их ставим, у кого крайне зашлакована толстая кишка, а, стало быть, есть угроза непроходимости, а у нас, почитай, все жильцы страдают подобным осложнением, часто отрывает от пола и даже впечатывает в потолок. Но не это главное. Последующее возвращение и приземление бывает у иных довольно болезненным. Хотя результаты очищения, надо признать, феноменальные. Не чета традиционному. А знаете ли вы, что многолетние каловые отложения на толстой кишке, их окаменение, определяют характер поведения человека!.. В частности, повышают амбиции, особенно – политические. Таковых распирает изнутри. Что, в немалой степени,  влияет и на распирание  головного мозга. В результате им хочется… Повторюсь: прямо-таки распирает создавать что-то типа блоков, альянсов, движений. Хочется воспарить в сферы…Своими клизмами мы не только очищаем, но и предупреждаем, даём почувствовать, что значит «воспарить в сферы»… Так сказать, показываем на их собственном опыте о неизбежности болезненного приземления.
     - А те, что на ветках рябины?..
     - О-о, это - наша элита. Для неё падение наиболее болезненное. Поэтому мы позволили для неё промежуточную остановку перед окончательным очищением. Почему именно рябина?.. Она - ещё и для души. Вызывает у них нечто ностальгическое, смягчает, даже к пению понуждает. Правда, не без помощи солиста.
     - А мешки, эти коконы, зачем?
     - Мешки тоже особые. Пропитаны непроницаемым ароматическим веществом, предохраняют от вредного воздействия на окружающую среду. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. У нас – всё по научному, и где-то даже гуманно.
    Я потрясён, но делаю вид, что всему верю.
     - А какое впечатление произвёл на вас Лев Николаевич? Надеюсь, вы с ним успели поладить.
     И тут я не пытаюсь скрывать:
     - Конечно же, почётно, но и … Извините, неуютно находиться рядом с человеком такого масштаба. Он подавляет… – Я смотрю на Доктора испытующе. И не удерживаюсь от зыбкого вопроса:- Этот Лев Николаевич он что, один к одному с 
Т е м?
     - А вы полюбопытствуйте сами. Видели на груди его неразлучный манускрипт? Загляните как-нибудь, если повезёт. Уверен, после этого у вас явится желание заглянуть и в нашу библиотеку. А библиотека у нас знатная. Как и наши жильцы, её читатели. В общем, от скуки ещё никто не скончался.

 14.
      В свою комнатушку (называть её палатой иной раз язык не поворачивается) я возвращаюсь в расстроенных чувствах. Ещё более расстроенным выглядит Л.Н. Как и в первое моё появление,  встречает у двери. Правда, теперь вид его не только не величественный, но даже и не внушительный. Коряжистая фигура сделалась как бы немощней и тоньше. Голосом человека, пережившего близкую опасность, вопрошает:
     - Что же вы, почему не бежали от них? – Л.Н. трогать моё плечо своими натруженными пальцами. – Как вы это перенесли?
     Сочувствие, любопытство, неподдельная тревога. Мне становится не по себе.
     - Что перенёс?
     - Ну, вас ведь подняло. Сильно ушиблись?
     Я, наконец, разумею, о чём он,  и успокаиваю: мол, обошлось без «процедур». Но Л. Н. успокаиваться не собирается:
     - А как вам эти столовые квакуши? Меня не поносили так даже царские опричники. Хотя я сотрясал-таки основы. Сотрясал. Я был им неудобен – это верно. Однако они опасались и даже уважали меня, как и церковники. А эти: «Рябина красная…». И зеркало чего? Это что за намёки, скажите на милость? Сами всё переворотили…
     Я пытаюсь утешить его. Мол, так заведено нынче. Плоды демократии. Под сурдинку повыползли ущербные типы – шизики, параноики, пустобрёхи, провокаторы... И они теперь, к сожалению, делают погоду. Плюют в колодец, из которого пили. Тем и живут, и кормятся… Напрасно всё это говорил. Мои увещевания только подзадорили его:
     - Они предают анафеме всё, что не служит их клану. Понятие свободы обратили в понятие бесовского шабаша. А слово «либерал» - как бы в профессию, в пароль, означающий, что у данного субъекта есть надёжная крыша для разврата. Эта крысиная демократия и её производители подобны монгольскому игу – они не только угнетают, они иссушают самую душу русского человека…
     «Ого! – проносится в голове. - Да уж и впрямь, не марксист ли вы?». Он приятно удивляет меня. Оказывается, по примеру истинного Льва Николаевича, Л.Н. живёт и мается днём текущим. А он - снова, немного поубавив пыла:
.     - Этот либеральный оползень опускает людей на дно нравственного ущелья, ведёт к понижению интеллекта нации, к её одичанию. Особенность нынешнего российского либерализма – у него слишком плутовской лик и алчные клыки….   
     Я сличал в библиотеке Приюта говореное Л.Н. с сочинениями Льва Николаевича. Иные места совпадали потрясающе, почти слово в слово. И чудо для меня состояло именно в этом.
     Однажды открыл массивный фолиант, забытый или нарочно оставленный Л.Н. в комнате, когда он сам в это время был на прогулке. На титульном листе значилось: «Л. Н. Толстой». И ниже, жирной тушью:  «Война и мир. Том первый». Перевернул страницу – «Часть первая». И дальше, весь первый абзац, – латиницей.
Я, естественно, принялся читать последующее, хотя в конце страницы и была сноска с переводом: «…Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Фёдоровны…». Перелистал рукопись, произвольно выхватывая до боли знакомые строки: «… Когда князь Андрей вошёл в кабинет, старый князь, в стариковских очках и в своём белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал». Или: «Наташа, красная, оживлённая, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своём бегу и невольно высунула язык, грозясь самой себе…».
     Роман был переписан каллиграфическим (как сказали бы в старину) почерком.
     Мы почти ежедневно прогуливаемся с доктором в заповедном дворике, отрезанном от остального мира высокими стенами и лозой шиповника. Он держится со мной на равных.  Так держатся преуспевающие светила с коллегами, которые не могут с ними соперничать, а, стало быть, и навредить.
     - Ну, и как вам наш Лев Николаевич? – Вопрос, повторяемый и вроде бы естественный, но я внутренне сжимаюсь и толкую не о переписанном романе «Война и мир», а о первой встрече с Л.Н. и его недоконченной мысли насчёт добра и зла, которые «переменились местами».
     - Вы не читали «Исповедь»? – «говорящая» бровь Доктора ползёт вверх. - Но, очевидно, слышали, - щадит он меня. - Лев Николаевич помышлял о самоубийстве. Представляете, баловень судьбы и природы. Сверх меры одарён всем, что принято считать человеческим счастьем – богатством, несокрушимым здоровьем, необыкновенным талантом, семейным благополучием, всемирной славой и т. д. И вот это человек безконечно несчастен. Он страдает. И от чего вы думаете? От безсмыслицы собственного счастья. Всем нутром своим Толстой осознал: нет ни одного людского счастья, которое не уничтожалось бы смертью. И как только он это осознал, мирские блага показались ему  никчёмными, жизнь, состоящая в погоне за ними, безумной. Он возненавидел самые блага, которыми все другие так дорожат. Возненавидел потому, что они мешают человеку видеть истинный смысл жизни…     (И эти слова Доктора я находил потом в библиотеке).
      Он говорил, а я думал: но при чём здесь Л.Н.?..  Каким-то сатанинским чутьём Доктор проник в мои мысли.
     - Нашинский Лев Николаевич тоже ушёл на станцию. Но с другим вариантом. Я бы сказал – современным. Он отыскал на запасном пути законсервированный паровоз из прошлого века. Устроился в его будке, и три года, не взирая на жару, холод, голод и другие напасти переписывал великий роман. Поддерживал дух случайными подаяниями. Обнаружили его на четвёртый год, едва живого. Но он не захотел возвращаться в семью, считая её, как и  т о т, непозволительной роскошью и эгоизмом при бедственном положении массы людей: бездомных, калек, нищих, безработных… Он сделал то, что намеревался, но так и не довёл до конца Лев Николаевич. У того жизнь по евангелию не успела сложиться. Слишком долго готовился и сомневался, боролся с гордыней, с близкими…
     - И что же дальше? Ведь он совершенно безобидный…
     - Что дальше? А-а, понял вас. Возвращаться-то ему действительно и некуда и не к чему. Но содержать он, думаю, сумеет скоро  себя сам. И не только себя. Один богатенький любитель чистописания предлагает хороший куш за каллиграфический роман Л.Н. А у него в заделе ещё кое-что… В России, как вам известно, такого калибра  писателями как Лев Николаевич пруд пруди. А ещё есть Шекспиры, Гомеры…Так что…
     Мне становится грустно от всех этих аналогий и аномалий.
     - Доктор, скажите откровенно, принимаете вы меня, как и органы, за больного? В чём будет состоять моё лечение?
     Брови Доктора задвигались вверх-вниз.
     - Что такое больной и здоровый?
     - Вы этого не знаете? – выдаю что-то вроде иронии.
     - Да вот, сколько живу и работаю, столько и занимаюсь этим, и пытаюсь понять. Не открою большого секрета, если скажу, нет людей абсолютно здоровых и абсолютно больных. Вот ваш любимый Л.Н., как вы его закодировали. Он знает роман «Война и мир», и не только его, со всеми знаками препинания, в чём вы и сами убедились. Перед ним я тоже готов сбрить свои драгоценные усы. Это же надо такую глыбу переворошить по буковке!.. Тут главный диагноз в том, что им двигало. Со своим нормальным малопродуктивным серым веществом мы не всегда в состоянии постигнуть гениев, их поступки, особенно когда эти гении живут рядом и даже общаются с нами. Особенно, когда от их гениальности - никаких дивидендов, больше того, сами живут в нищете. И потому, теряя зачатки чести и достоинства, тщимся доказать со своей низменной кочки, что не мог, скажем, Михаил Александрович Шолохов в двадцать лет создать значительную часть романа «Тихий Дон»… Мы зомбированы понятием «норма», «нормальный». А что означают сии понятия? Для Терминатора нормально – война, для пахаря – мир…
     - А для вас? – останавливаю его.
     - Для меня – больные.
     Окончательно «задув» мои мозги, он решает:
     - Вот что, изложите-ка подробно историю своей жизни. Не всю, конечно, а этих, последних ваших дней, дней-мутантов. Напишите ещё раз на имя прокурора. Только – основательно. С деталями. К ним особенно расположены всякие карательные органы…

 15.
     И вот, господин прокурор, я веду изложение тех самых обстоятельств. На этот раз надеюсь убедить вас не только в ошибочности заключения меня в этот Дом приюта, в эту опасную своей непредсказуемостью крепость, но, главное, - в реальности крысиного особняка. Меня угнетает, что в таких же обстоятельствах могут оказаться другие - нормальные, невинные люди. Если уже не оказались. Я уже упоминал о своих подозрениях насчёт Юры Смолича. Эти подозрения укрепились. Т е  люди (если они таковыми являются) решили, что из-за меня он опасный для них. Уверяю вас, человеческие стенания из накрытой брезентом собачьей конуры – не галлюцинации…
     Л.Н. тоже ушёл в бумажную работу. Я  разжился фанерным листом, и устраивался на кровати, укрепив его на коленях. Мы не мешали друг другу. Тот крысиный особняк подстёгивал меня. Но, наверное, сказывался большой перерыв в писательстве. К обеду устаю настолько, что мысли начинают путаться, и я откидываюсь на подушку вместе со своим «письменным столом». Оставляет свой труд, начинает ходить по комнате Л.Н. Это его форма отдыха.
     Между нами самым естественным образом завязывается беседа. Наши отношения принимает ту простоту, которая неизбежна при сожительстве в такой плотной атмосфере. Я могу спрашивать и рассуждать без особых церемоний, не боясь попасть впросак или шокировать. Разговор продолжается, как правило, с оборванного накануне. Я говорю:
      - Но ведь человек может свободно обходиться без религии. А веровать и соблюдать заповеди ради загробной жизни… Да ведь тут больше корысти и лицемерия, нежели истинной веры!
     Л.Н. смотрит на меня с довольным видом учителя:
     - Да, волки, зайцы могут жить без религии, человек же, имеющий разум, если живёт без религии, подчиняясь своим животным инстинктам, становится самым ужасным зверем, вредным особенно для себе подобных…Причина, по которой христианские народы вообще, и русский народ в особенности, находятся теперь в бедственном положении, - та, что народы не только потеряли единственное условие для мирного, согласного и счастливого сожительства людей, верования в одни и те же основы жизни и общие всем людям законы поступков, - не только лишены этого главного условия хорошей жизни, но ещё и коснеют в грубом суеверии о том, что люди могут жить хорошей жизнью без веры…
     После таких «уроков» я обычно поднимаюсь на второй этаж, в библиотечный зал, чтобы сверить слова Л.Н. с оригиналом. Признаюсь, это стало для меня потребностью, ритуалом что ли. Меня приводит в какое-то лихорадочное состояние сказанное Л.Н. Толстым более ста лет назад, оно почти одно к одному ложилось на теперешнее наше бытие.
     За этим, чувствую, не слишком здоровым занятием, заставал меня иной раз Доктор. И тоже принимался образовывать. Своим чудовищно изогнутым ногтем, больше похожим на ястребиный коготь, он делает под какой-либо примечательной, на его взгляд, строкой глубокую борозду.
     - Начните вот отсюда: «Ограбив людей и страну, лишив народ веры в завтрашний день, нынешние плутократы в качестве компенсации или света в конце тоннеля предлагают берцовые кости последнего царя, который сотворил для России больше бед, чем все предыдущие вместе взятые. И, как венец всему, - собственную погибель…».
     Но обычно Зер Гут выискивал что-нибудь с изрядно пожелтелыми страницами. Видимо для аналогий с сегодняшним днём.
     Моё «образование» (или лечение?)  как бы смыкало ветвистые побеги слов гения, доводимых до меня Л.Н., в некую изначальную луковицу. И всё же  привносило в душу немалое смятение. Я не сильно верил в человеколюбие Доктора. Что внушало такие мысли, не мог уловить. Может, своеобразные отношения с обитателями Дома. Хотя, наверное, у каждого доктора свои методы врачевания. Сейчас ведь столько всякого рода течений и панацей.
     Мы идём с ним по заповедному дворику, населённому обществом то ли двойников, то ли олигофренов - терминаторами, харлеями, густобровами, лидерами…
     - Здесь, в основном, все те, кто надругался над собственной природой. – Он отвечает на вопрос, который я не задавал, однако всё время держал в уме. – Вот – Тимофей с прилипшей к нему кличкой Хариус-Харлей. Вечно норовит умыкнуть какой-нибудь подпиливающий инструмент. Мы стараемся внушить, что ему  полезней, подобно тимуровцу, бабушкам дрова колоть, ветеранам молочко доставлять… Это – его истинное назначение. Но далёкая от благонравия среда извратила добрые ростки. И он норовит подпиливать деревья. Примерно то же с человеком по имени Терминатор. В детстве ему сильно доставалось от сверстников за вздорный, заносчивый характер. И вот он решил отыграться. Напялил на себя камуфляж десантника, маршальские погоны… Или Лидер… Умненький мальчик. Но по слабости характера также попал не в свои галоши. Ему бы детишкам о рабском труде строителей египетских пирамид преподавать, объяснять, что демократия – это не власть олигархов, а народа. Но его в грязные мокроступы политики угораздило. Страдает, мечется, а выбраться не в силах. Ревностно услужает хозяевам-поводырям. Наша задача, точнее - одна из задач, помочь каждому вернуться к себе. Ради этого и позволяем до конца насладиться напяленной дерюжкой-шкурой, даже когда скопившийся внутри воздух обретает смердящий запах. Впрочем, он сам по себе лекарство. Но когда уж совсем перебор и некуда отступать то – клизма. Для элиты… хи-хи (неожиданно он корчит рожу кота, объевшегося сметаной) – она тоже бывает и неизбежна и особенно полезна.
     К нам приближается человек «с претензией на духовную озарённость». У него интеллигентное лицо мастера по пошиву нижнего женского белья. Зелёные защитные очки держит теперь в руке. И я вижу холодные безцветные глазки. Как и прежде, на дереве, он затягивает покаянным голосом: «Все мы бабы  стервы, милый, бог с тобой…».   
     - Гут, гут! – Доктор прячет почему-то руки за спину. - Я подумаю, что можно изменить для вас.
     - Кто это? – спрашиваю, когда «певец», повиливая бёдрами, удаляется.
     - Небезызвестный политик Подбородкин… Наскучило быть на вторых ролях. Или подкупили противники… Словом, отпочковался от прежних соратников. И уж постарался обрызгать… Попав в наш Дом, похоже, осознал свою иудину роль. Теперь раскаивается.   
     - Скажите, а вот этот…- Я показываю глазами на немощное существо с одутловатым порочным лицом изрядно потрёпанного сатира, тоже бывшего «клиента» рябины. Теперь он в вельветовой курточке и в коричневых вельветовых шортах. Стоя на голых распухших коленях,  нюхает розу. - Что с ним?
     Когда уходим от клумбы, Доктор – как бы по секрету:
     - Он заражён проклятием.  На нём – людское проклятие. Ему бы – в монастырь, а его – сюда. У него из-за этого проклятия и  т а м  всё шло наперекос, и тут – одни неприятности. Чего бы не коснулся – травма. Это – неизлечимо. Ибо глас народа – глас Божий. И от этого никакие стены и схороны не спасут… Вот тебе на, уколол шипами пипку носа. Кровь. Но тут он хоть сам по себе, никому особого вреда не может причинить.
     - Сам по себе человек может быть только в пустыне, - какой-то бес толкает меня поумничать. - А тут он продолжает играть. Или сам игрушка.
     - Натюрлих. Не знаю, зачем вас кинули к нам. Хотя постойте! Вы-то сами не возражали, когда я назвал вас писателем. Вас это даже приятно пощекотало. Не так ли? Признайтесь, ещё вам хочется стать крысой, чтобы отплатить за свои унижения и потери. Крыса пронырливей, смелей, смекалистей человека… - Он с демонической усмешкой играет бровями.    
     - А получится? – накрывает меня отчаянно-авантюрное.
     - Каждому - по вере его!.. – Доктор подносит ко лбу щепотку пальцев, а разгладив узелок морщин у переносицы, опускает. Смотрит на часы, бормочет под нос невнятное: «Супер созрел. Бета, Омега, Зета – тоже готовы. Пора». Потом:
     - Пойдемте, я вам  э  т о  покажу.
     - Что покажете?
     - Что есть и что будет.
     - А что будет? – продолжает дёргать меня лукавый.
     - А что делалось, то и будет делаться, что было  то и будет. И ничто не ново под солнцем. Царь Соломон. Пятьсот лет да рождения Христа.
     По крутым бетонным ступеням мы спускаемся в сумрачный подвал. Доктор щёлкает включателем. Я вижу мрачный проход с переплетениями отсырелых труб над головой, падающими на цементный пол ржавыми каплями.
     Я уже подготовлен к любым перепадам, и всё же то, что вижу дальше, никак не укладывается в понятие благостного Дома приюта. Доктор отодвигает железную дверь, и мы заходим в нечто, похожее на бункер или камеру пыток. Хотя тут ни пышущей жаром печи, ни устрашающих клещей и раскалённых прутьев, ни цепей и дыб, ни ременных петель и блоков для подвешивания несчастных.
     Две кабины с ванными, разделёнными крашеной фанерной перегородкой через которую перекинуты знакомые баллоны, да посредине – массивный стол. Над ним - лампа с абажуром-тарелкой. Лампа освещает довольно объёмный стеклянный ящик, похожий на аквариум. В аквариуме – крупная серая крыса. Пасюк. При нашем появлении она начинает безпокойно метаться. Становится на задние лапы, требовательно верещит.
      Эта новая неожиданная встреча заставляет меня насторожиться. Я решаю ни о чём не спрашивать, а терпеливо ждать продолжения. Доктор нажимает чёрную кнопку, врезанную в торец стола. Через минуту позади нас открывается дверь, и я вижу торжественно вступающую Нину Петровну в белом халате. За нею чубатый молодец катит тележку с тремя стеклянными колбами. И в каждой – по крысе.
     Ассистенша переставляет колбы на стол, рядом с аквариумом. Доктор благодарит:
     - Зер гут, Нина Петровна! Вы можете отдыхать. - Когда женщина и её помощник удаляются, говорит: - Прошу вас, Сергей Александрович, принять участие в опыте.
     - В чём оно будет, моё участие? – Я готов ко всему. Потому стараюсь придать голосу побольше крепости.
     - Постарайтесь запомнить этих особей. Мне они, точно родные. Но вам могут показаться на одно лицо. Или мордочку?
     Тут Доктор заблуждается. В крысах-то я знаю толк. Но он, наверное, об этом не ведает. 
     При самом беглом взгляде на крыс, я определяю, это не рядовые, а особо выращиваемые  крысы. Только сильно исхудавшие. Доктор:
     - Условно назовём их так: ту, что в аквариуме – Мамаем, в колбе под номером один – Бетой, под номером два – Омегой, под номером три - Зетой. Три дня все они -без еды. Все одержали по несколько побед над себе подобными. Но этот, Мамай, сумел справится сразу с двумя. Сейчас я подпущу к нему троих. О сути эксперимента – по ходу…
      Он отодвигает крышку аквариума и опрокидывает в него крыс из колб. Новички занимают свободные углы, нервно подёргивают ноздрями, дыбятся шерстью.
     - Какое-то время они будут вынюхивать, откуда наибольшая опасность, - продолжает Доктор. – Но сцепятся обязательно. Сейчас эти красавцы друг для друга не братья по крови, а прожиточный минимум. Все они – самцы. И только один выкарабкается.  Хотя - не факт… Хочу получить суперкороля со всеми его достоинствами, способного управлять крысиным народом. Это – как минимум. Самого могучего, хитрого, ловкого, а главное – с крепкой нервной системой. И бойца по натуре…
     Пока Доктор говорит, абориген аквариума – пасюк по имени Мамай, выдвигается из своего угла и мелкими шажками крадётся к соседу в ближнем углу. Прыжок, задавленный писк…
     Я машинально отшатываюсь от стола.
     - Ближняя цель – борьба с перенаселением слабых, малоразвитых, малоспособных крыс, - хорошо поставленным голосом вещает Доктор. – Под нашим зданием и на ближней свалке – их немерено. Ибо в достатке отходов. А также комфортное место для проживания. Травля же крыс и прочие ухищрения человека приводят не к выборочному, а к поголовному истреблению. Моя задача вырастить такую генерацию, чтобы человек показал в сравнении с ними свою полную несостоятельность. Как известно, крысы обладают природным механизмом саморегулирования. В случае непредвиденных потерь самка начинает чаще приносить приплод. И в большем количестве, чем прежде. Это и хорошо и в то же время … Я запускаю суперкороля в их колонию. Её обитатели сразу смекают, с кем имеют дело – в панике разбегаются. Это осложняет его задачу. Но рано или поздно он решает её: проходит по их рядам, как тот самый Мамай по базару…
     Как ни стараюсь, не могу отвести глаз от аквариума. Визжа, разрывая друг друга клыками и когтями, в замкнутой ёмкости перекатывается, распадается, вновь сцепляется многоголовый клубок. Стенки забрызгивает чёрная кровь…    
     - Так я выращиваю не первого суперкороля, раз от раза улучшая породу.
     -  И всё для того, чтобы посильнее навредить человеку?
     - Больше того, чем человек сам вредить себе, вряд ли кто может навредить.
     - Выход - консенсус? Гибрид людей и крыс? По подобию овцебыков – люкры? – пытаюсь иронизировать.
    - Время решит, - роняет Зер Гут вполне серьёзно. – Тысячелетия барахтанья в крови показывают, человеки ничему не научилось. Мы наступаем на одни и те же грабли. Заботимся больше о том, как употребить себя и потенциал природы для совершенствования орудий смертоубийства. И всё потому, что в отличие от животных почти утратили генетическую память, элементарное чувства самосохранения. (Подобное выделял и крысиный вождь Синьор). Проще говоря, мало думаем о будущем. Нами давно помыкают «братья меньшие»: собаки, кошки, мартышки, те же крысы. – Доктор вскидывает указательный ноготь и скандирует: «Пёс в знак признательности лизнул хозяину руку, и тот сделался его рабом». Люкры – так люкры. К примеру, от крыс я лично тоже немало обогащаюсь. И не только я. У меня  - пасюк-Мамай, у американцев – мышонок Микки Маус.
     Он немного передохнул, потом снова:
     - Правда, американцы, как всегда, «впереди планеты всей». Единственная страна, где эти чудные зверушки - мыши и крысы – под защитой государства и закона?! А поползновение на их жизнь… Я повторяю: даже не истребление, а поползновение карается не только штрафом, но и тюремным заключением… Фермер Джонсон уничтожил на своём поле место обитания мышиного выводка, так ему пришлось выложить две тысячи долларов штрафа и провести за решёткой целый год…
      Зер Гут продолжает низать примеры. Мне же вспоминается одно попутное соображение…
     В средние века крысами называли ростовщиков, ибо они, подобно своим прототипам, самозабвенно копили добро, и зачастую – ради самого процесса накопления. Паразитируя на чужом страдании и горе, эти людские создания смотрели на мир из полуподвалов сквозь узкие щели закладных оконцев, словно выглядывали из нор. Они были – самое презираемое сословие… А теперь… А теперешние ростовщики – самозваные правители «нового мирового порядка». И не за прошлые ли унижение и отвращение к их сословию в ранг святости они возвели своих духовных сородичей?  Микки Маус! Эта нарисованная мышка – в Америке воистину священное животное, её духовная эмблема. А уж как умело, с каким размахом и тратой диких миллионов свойства маленького прожорливого грызуна навязываются всему людскому роду!..
     - Всё верно, - кивает Зер Гут. Будто то, что у меня прокручивалось в голове, я говорил вслух. – Вы правильно уловили, кто в этой почтенной стране уже сейчас правит бал.          
     - Скажите, а ваши предки не были ростовщиками? – срывается у меня.
     - Как?! – Доктор грозит  ястребиным когтем: - Нет, вы не наш клиент. Вы – котяра. От вас геноцидом попахивает.
     Он опускает руку, а его брови смыкаются замком. Какие ещё тайны хранит этот потрясающий «замок», я больше не допытываюсь. Из того самого чувства самосохранения, в котором Зер Гут отказывает миру людей.
     Посреди «аквариума», скрестив на груди лапы, как бы в ожидании аплодисментов, стоит Мамай, забрызганный кровью.


      16.
      Л. Н. продолжает шаманить за столом над листами бумаги. Их штабелёк день ото дня становится выше. Иногда, поддавшись искушению, заглядываю через его плечо. Знакомый по «Войне и миру» (сам по себе близкий к искусству) каллиграфический почерк с чудными завитушками. Такому почерку мог бы позавидовать самый искушённый писарчук домашинописной эпохи. А уж Софья Андреевна – точно. Не думаю, что расшифровывать и переписывать замысловатую вязь великого мужа ей доставляло неизъяснимое удовольствие. Хотя… Говорят, что доставляло.
     Работа идёт споро. Но к первому листу Л.Н. приноравливался довольно долго. Я смог прочитать: «Мелиховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону…». Заключался лист словами: «В предпоследнюю турецкую компанию вернулся в хутор казак Мелихов Прокофий. Из туретчины привёл он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину…».
     Л.Н. (возможно, в этот момент уже М.А.) застаёт меня на месте преступления вопросом:
     - Похоже, вы осуждаете мой труд.
     Действительно, изводить на такое занятие фантастическую память и упорство…
     - Да нет, - признаюсь не слишком уверенно. Люди из ряда вон всегда привлекали меня и вызывали любопытство, а иногда и зависть. Я набираюсь смелости спросить:  – А вы не пытались сочинять сами, своё?
     - Я давно жду от вас подобного вопроса. - На лице Л.Н. беззащитная улыбка. Как у настигнутого за тайным промыслом ребёнка. – Позвольте ответить вопросом: «Зачем?». Всё одно лучше и основательней Л. Н. Толстого и М. А. Шолохова написать и сказать о течении и сущности нашей, российской, жизни практически невозможно. А писать хуже… Стыдно. При том, история уже так перепахана сонмищем всякого рода добросовестных и недобросовестных пахарей!.. А нынешняя жизнь… Гамлеты теперь не в чести. Ныне в героях Розенкранцы. Но копаться в душах мерзавцев, возводить их в героев – богопротивно.
     - А вы считаете, ваша работа кому-то… Это же Сизифов труд. - Мне совестно собственных слов. Дёрнуло же обидеть хорошего человека!.. Л.Н. и выручает:
     - Этим трудом я сумел подавить свою гордыню. Я живу в любви к ним. Стало быть, победил смерть… - Он развивает тему любви и смерти, ссылаясь на известные христианские каноны. У меня же выкраивается сокровенное: «Вот оно что… Л.Н., как и Льва Николаевича, терзает самая непознанная загадка человека – смерть. И маята над этой загадкой тоже сотворила из него титана.
          В одну из наших послеобеденных бесед я признался ему об опытах Доктора с крысами. Моё сообщение Л.Н. почти не удивило.
     - Я и раньше подозревал в нём реформатора, совратителя естественного течения жизни. И скажу вот что. Господь всегда посрамляет желающих заменить собой Бога, тех, кто вознамеривался стать вершителями судеб мира. Или даже отдельных людей.
    -  И какой же, по-вашему, удел человека? – задаю извечный вопрос.
     Он долго взирает на меня глазами Мученика, видимо, отыскивает в своей голове-компьютере ответ. Наконец, выдаёт:
     - Как бы ни тщился человек, главное – высший смысл бытия, его удел в вечности, его отношения с Богом и, в определённой степени, с другими людьми –
так и будут оставаться непознанными до конца.
     - И что же, вечно разбитое корыто? – Я никак не могу смириться с тем, что под
громадой умных слов, произнесённых во все времена самыми умными людьми – всего лишь могильная бездна.
     - Зачем же корыто? – Он смотрит на меня виноватыми глазами. - Человечество не единожды подходило к краю пропасти по имени «вырождение» и «самоистребление», но у него доставало воли остановиться, сбросить немощь гордыни, повернуть себя к спасительным Добру и Любви. А восторжествовать Добро может только за счёт Любви. Не зря ведь религия настойчиво ратует за Любовь как основу прогресса и жизни.
     Он говорит, а меня не покидает горькое: всё это так и всё не то. А сонмище пишущих и вещающих барыг успели до того вывалять в грязи и всяческой мерзости эти святые слова, что их неловко уже произносить. Но стоит ли поднимать эту тему? Мой пример лишь подтвердил бы давешние слова Л.Н. о деградации.
     - Разве не со спасительными словами «Добро» и «Любовь» явились на землю божьи посланники Будда, Иисус, Мухаммед, Моисей? – с болью и надеждой вопрошает Л.Н.
     … Моё послание прокурору готово. Поколебавшись, отдаю на суд Доктору. Он возвращает рукопись уже следующим утром. Правда, приносит не в палату, а в столовую. Я думаю, из-за Л.Н. Почему-то он избегает прямых встреч с ним. Хотя не разу ничего дурного о нём от него не слышал.
     - И какие ваши дальнейшие действия? – спрашивает без предисловий, подвигая ко мне папку. Я невольно передёргиваю плечами. О том, что дальше, он ведь сам советовал.
     Доктор играет бровями, пяля на меня ореховые глаза. Что-то дремучее, дикое сотрясается в них. Подробное сотрясение было замечено мною при опыте в крысином подвале. У Доктора масса характерных чёрточек. И всё-таки его истинная суть неуловима.
     - Прокурору? – Он задумчиво шевелит усами. -. Ваше обращение больше смахивает на беллетристику. А этот корм не для прокурора. Желаете заработать пожизненную прописку в нашем Доме?
     - Что же делать? – падаю духом. Доктор некоторое время размышляет. Или делает вид, что размышляет.
     - У вас есть на примете издатель? Попытайтесь напечатать. Хоть какая-то компенсация. Или реванш. С моей же стороны к вам нет вопросов. Вы - свободны.
    - Свободен? Как это? – Второй раз слово «свобода» вызывает панику.
    - Совершенно. Выпишу соответствующее заключение. И – попутный ветер...
     Это чересчур круто. Я не готов к такому развороту. Таил надежду сойтись с ним поближе, выведать откровенное мнение насчёт обращения в крысу. Но его решительное заявление перечёркивало все мои помыслы. Доктор или невнимательно читал мою исповедь, или решил, что я действительно сочинитель. Его не задело даже обнажённое описание опыта с крысами. Не говоря уже о не слишком выигрышном для него диалоге и моих ремарках.
     Мне вдруг стало жалко расставаться с этим Домом, с его странными, но, в общем-то, безобидными жильцами. Здесь они под контролем, а  т а м  от них можно ожидать любых вывихов. При том я как-никак пристроен, начал свыкаться…Уже подумывал о продолжении писательства. Новые отношения с Доктором для этого подходящие.
     Да, я стал другим человеком. Хуже или лучше, но другим. А теперь… Куда направить себя, в какую нишу  т о й  жизни? И не поджидает ли меня «на свободе» очередная крысиная яма?
     Почти с завистью смотрю на остающегося Л.Н. Он осеняет меня крестом: «Притерпевший до конца - да спасётся!». В моей груди что-то комкается. Хочу обнять его, однако подавляю жгучее желание и выхожу из палаты.
     За дверью сталкиваюсь с Доктором. Мы идём внутренним двориком. Сзади – неотлучная Нина Петровна. Доктор сегодня необычно собран и как бы спружинен на какое-то решительное действие. Все эти дни после посещения опытного «крысятника»  не покидало ощущение, что мой случайный вопрос о предках сильно задел его за живое. Хотя держался, как всегда, ровно, и даже отпустил, провожал вот «на свободу».
     Из-за кустов высовывается краплёная физиономия с глазами снулого судака. Узнаю Терминатора. Не успевает Доктор поздороваться, как «десантник» выбрасывает руку с пластмассовым пузырьком, прыскает мутной жидкостью: «Свободу заложникам клизмотологов! Никому не позволим нас нагибать!». В спину его подталкивает Густобров, трухлявый Сатир, а также новое, но легко узнаваемое по портрету в кабинете Доктора, лицо. Этакий плешивенький многолапый паучок. Он-то, похоже,  и есть главный толкатель, хотя располагается в самом тылу.
     - Нина Петровна, - ломает бровь Зер Гут, - откуда у этого грызуна шампунь? Я же просил…
     Оживают, вздёргивают головы остальные пациенты, рассыпанные кучками и в одиночку между кустами и скамейками. Мы натыкаемся на ренегата Подбородкина. Он ползает  у ног «верб», которые пытаются трясти рябину, и Терминатором, вымеряет рулеткой расстояние. Шкипер ходит следом, записывает что-то в красный блокнот.
     - Клизму. Всем – клизму! – показывает зубы Зер Гут.
     Театральное действо коченеет. Бунт подавлен одним медицинским словом. И тут я открываю для себя важное: изобретение Доктора поддерживает демократию в рамках приличия. Это вдохновляет. Я хочу высказаться, предложить что-то своё, но он безцеремонно толкает меня к воротам. Они искусно замурованы в шиповнике.
     Выходим на пустырь перед необъятной мусорной свалкой. Я вспоминаю, что забыл  свой доклад, и оборачиваюсь, пытаясь сообщить об этом Доктору. Но передо мной не Доктор, а исполинский ротвейлер из крысиного особняка.
     Он легко встаёт на задние лапы, а могучие передние кладёт на мои плечи. Я чую, как их когти впиваются в мою кожу. Но боли почти не замечаю, потому как парализован сквозным страхом. Хочу вскрикнуть, освободиться и… не могу. (Подобное являлось иногда в бредовом сне). Меня давит к земле. И не столько груз тяжёлых лап, сколько спокойный, как бы замораживающий, взгляд бездонных глаз.
     Становится совсем жутко, ибо я понимаю, что на самом деле уменьшаюсь. И не просто уменьшаюсь в росте, а ужимаюсь со всех сторон.
     Под неумолимым замораживающим взглядом опускаю глаза и вижу свои руки. Но это уже не мои руки и не мои ноги. Их опутывает серая шерсть… Потом, как в те разы в «банкетном» зале, я стою на четырёх тонких и гибких ножках. Чувствую, у меня остренькая, пронырливая мордочка. А когда оглядываюсь, то вижу серый длинный хвост.
       Я – опять крыса!
      Но, самое грандиозное, – безследно пропадает страх. У меня вызревает  уже испытанное чувство некоего превосходства над другими тварями. В нём смешаны коварство, суровый опыт безчисленных поколений, изощрённый ум, обострённое чувство опасности, азарт охоты, мстительный запал… И – никаких комплексов, что разъедали в человеческой шкуре.
     Я залихватски взвизгнул и шмыгнул в кусты.

                *    *    *
                Послесловие публикатора
     Эту рукопись я получил  по почте. Пришлось, правда, поработать над её композицией, разбить на главы, дать эпиграф, придумать название.
     Предваряющие текст слова «Повесть пропавшего человека» были вписаны явно другой рукой. Я подозревал, сделал это тот же человек, который прислал рукопись – т. е. Доктор. Тем же почерком написана и заключительная глава. Поначалу это озадачило, но потом решил: всё логично. Автор ведь отдавал свой опус на прочтение Доктору, а после этого уже не возвращался к нему. И единственным свидетелем и главным соучастником метаморфозы (если она, конечно, имела место) оставался всё тот же Доктор. Чтобы снять все сомнения, я отправился в Дом приюта.
     - Знаете, исчезновение или, лучше сказать, перерождение Сергея Александровича  Погорелова – всего лишь моя версия, а точнее – продолжение его игры, мистификация. Я ведь тоже когда-то баловался пером, – с некоторым смущением признаётся Доктор. – А мы условились: если через месяц он не даст о себе знать, то я поступлю с рукописью по своему разумению.
     В словах Доктора и сочинённой им главе малая неувязочка. После того, как Погорелов вспомнил о забытой рукописи, он уже не мог ни о чём договариваться. Началось его «обращение».
     - Версия – художественная? – осторожно пытаюсь уточнить, в то же время, чувствуя некоторую неуместность своего вопроса. Доктор шевелит могучей бровью:
     - Вас смущает последний эпизод?
     - Да как вам сказать… - заколебался я. – Атавизм… Допустимая аллегория… Но в чём смысл?
     - Аллегория, говорите… Смыл… Видите ли, под гнётом какой-либо дикой, невероятной силы, или обстоятельств того же свойства, тело и дух человека могут как бы видоизменяться. И в таком состоянии, и в таком виде консервируются, ожидают своего сокровенного часа.  Вот только в каком варианте, облике могут проявиться… Тут многое зависит от степени перенесённого гнёта, от настроя, а также – вызревшей цели приложения…
     Слова наплывают густым туманом, и я невольно встряхиваю головой. Пытаюсь свернуть разговор на другое:
     - Вы не читали в газетах?.. А может, слышали по радио…Один особняк, похожий на изображённый в повести, недавно сгорел. Или был взорван.
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Да просто… К слову…
     - К слову? К какому слову?.. Вы уходите. Я провожу вас до ворот
     - На меня смотрят ореховые замораживающие глаза ротвейлера. Я сглатываю сухой ком:
     - О, нет, нет! Не безпокойтесь. Я сам найду выход.
                *     *     *   
              К пользователям. Буква  З вместо С в приставках перед глухими согласными – не оплошность публикатора. Так было в повести, так было раньше в русском языке. И это наиболее точно отражало смысл слова, а не извращало его, хотя и скрытно. К примеру, сейчас в современном языке – БЕСславный вместо – БЕЗславный,  БЕСтолковый – в языке, БЕЗтолковый – у пропавшего автора. Или: БЕСполезный – вместо БЕЗполезный… И т. д. Сплошная хвала бесам. Автор, видимо, чувствовал это, понимал и потому пытался, изгнать их хотя бы из родного языка…