Роман
Действующие лица:
Ирина – девушка, у которой немного не сложилась жизнь.
Мишенька – любименький сынок Ирины.
Георгий Иванович Босоцкий– её отец. Ударение на первую букву «о».
Любовь Онуфриевна Босоцкая – её мать.
Ваня – первая школьная любовь Ирины.
Костя – его старший брат-альпинист.
Ольга – её лучшая подруга, одноклассница.
Лиза – просто одноклассница.
Вера Михайловна – мать Вани.
Галина – вторая жена Георгия Иваныча.
Стёпка и Шурик – сыновья Георгия Ивановича во втором браке
Джарик – анапский гостиничный мачо и его несчастная
Мать Джарика
Кирюша и Денчик, друзья – отдыхающие в Анапе
Сашенька – разбитная анапская официантка
Дирик института – неандерталец во власти, и его
Сынок дирика института, сука ещё та
Сергей – практикант в НИИ из техникума
Дирик пермского филиала института
Вася – мент, первый мужчина Ирины, и его сослуживец
Капитан уголовного розыска
Саша и Маша – лесбиянки из рассказа Васи
Викуся – девочка, которая хотела научиться летать
Карлитос – итальянский предприниматель, иванушка
Ваха – московский предприниматель с Кавказа, абрек
Всеволод Игоревич – руководитель крупного московского строительного холдинга
Машенька, Валюша и Катенька – его секретарши на ресепшн
Дмитрий Ильич – большой московский чиновник
Зоя – опытная стюардесса одной из отечественной авиакомпании
Иринка – украинская проститутка в Хургаде
Эдик
Начальник службы безопасности конторы Всеволода Игоревича
Супруга Всеволода Игоревича
Мадонна с младенцем Володенькой на руках, якобы сыночком Всеволода Игоревича, на пару с известным московским адвокатом
Ксюня – чувственная певица псевдонародных песен
Зиновий – страстный поклонник Ксюни
Витёк – мелкий грабитель из Тульской губернии, шаромыжник на гоп-стопе
Саня – друг детства Эдика
Мать Сани
Памфнелла – полинезийская подружка Эдика
Мама Валя – воспитательница Эдика
Зеваки, прохожие, отдыхающие, стюардессы, сослуживцы, родственники, одноклассники, охранники, секретарши, бомжи и всякая другая шушера, и так далее…
Глава 1 Ванька
В этот утренний час вагон метро был ещё под завязку. Хотя час пик уже прошёл – основная часть пассажиров проехала от окраин в центр на свои рабочие места, где теперь корпели над ежедневными задачами. Толкучки не наблюдалось, но всё же пассажиров было достаточно: не давка – но много, свободно к дверям не пройдёшь.
– Ыыыыаааааа!..
Да, бывает – дети иногда плачут, – это нормально, в этом нет ничего необычного. Утомился ребёнок, кушать хочет, боится шума и яркого света метро, множество незнакомых дяденек и тётенек, да мало ли, какие причины испуга или капризов. Но это если на руках или в колясках младенец.
Но не десятилетний же лоб.
В кепке с ушками, с ранцем за спиной, на котором рисунок сумеречного заброшенного замка, вокруг летучие мыши с оскаленными пастями и под ними волк в серовато-сиреневом ореоле. Наклейки и значки на ранце с тем же списком мистических животных и существ – бэтов и вульфов. На рукаве курточки нашита эмблема с клыкастой пастью рычащего на белый свет волка.
И Мишенька воет.
Это не плач, призыв о помощи или сигнал боли. Это скулёж – противный, мерзкий, терзающий душу и барабанные перепонки, мгновенно выводящий из себя любого, кто его слышит. Причём это очень качественный скулёж, отработанный и натренированный до совершенства в своём пронзительным душевынимающим сверлении.
– Хо-о-очу-у-у-у Ле-е-его-о-о-о!.. Х… Хо-очу-у-у… Л… Лье… Ле-е-е-е-е-е-е-е-его…
Совсем негромко, но очень-очень экселенц, твою мать. Профессиональный плакальщик, мать твою…
Люди оглядываются – даже сквозь грохот и стук колёс поезда они слышат этот призыв. Кое-кто с едва сдерживаемым презрением отворачивается, кто-то сочувствует, большинство в недоумении – мальчик уже не того возраста и по идее не в том периоде воспитания, когда ребёнку позволено так себя вести, и тем более так бесцеремонно на людях. Эх, если бы они знали…
Тли…
Вокруг меня – тли… Только тли. Даже моя любимая мама – тоже из породы тлей, ею так легко управлять. И я пасу их… Я пасу вас, тли…
Я невидим в ночи. В холодном сыром воздухе мои кожистые крылья бесшумно несут меня, мои когти и клыки к вашим белым мягким податливым шеям, тли. Вы все – тли…
А мой удар – безжалостен и точен! Мгновенный укол в артерию, жертва, даже не успев толком понять, что произошло, а уж тем более – сделать что-нибудь, будет биться в конвульсиях на моих руках и с каждым толчком горячая вкусная кровь льётся мне в горло…
Вся кровь, до последней капельки, будет мгновенно высосана летающим кровопийцей, ночным кошмаром, повелителем тлей, которые по глупости возомнили себя людьми…
– М… м-м-мама-а-а… Г… Кх…
– Ну, Мишенька, хватит.
Мать не смотрит на сына, он сидит перед нею, нашлось местечко между двумя пассажирами на трёхместном диванчике. Одной рукой она держится за поручень, другой намертво сшита с ручкой сына. Это рукопожатие кажется очень слабым – лишь кончиками пальцев. Но на самом деле нет более жёсткой и прочной сцепки.
Мальчик хнычет. Когда поезд отходит от станции – громче, когда останавливается – потише.
Парень слева привалился к бортику вагона и подперев рукой щёку, кажется, дремлет. На самом деле он матерится про себя. Справа бабулька делает вид, что ей нет дела до капризов великовозрастного оболтуса, она, мол – глуховата. Но вот мужчина, до недавнего времени стоявший у дверей спиной к ним, повернулся и с интересом смотрит на эту парочку. Мишенька это видит и потому заводит с удвоенным усердием:
– Хооооочуууу в Макдоооооональдсссс… Х… Ха… Ачууууу… В Мак… Доооооональдссссс…
– Доедем и я тебе куплю, – отвечает женщина, особо не вслушиваясь в нытьё ребёнка: всё всегда одно и тоже. Она смотрит перед собой в тёмное окно с неясными полосами интерьера метрополитена и думает о своём, медленно перебирая слова и образы. Сын изрядно выкачал из неё энергию за это утро и сил особо чего-то отвечать нет.
Её зовут Ирина и ей 35. Она главбух, зарабатывает даже по московским меркам очень неплохо, ни в чём не нуждается, но имеет привычку экономить на всём для себя. Контора её отца занимается дорогами, известна и солидна, название у всех на слуху.
Женщина признаёт только чёрную тушь, больше никакой косметики и парфюма – любые духи воняют. Кто дарит – по глупости или по недомыслию, мгновенно переводится в разряд неприкасаемых плебеев. Потому что всё – для любименького Мишеньки. Подарки каждый день. Любые капризы.
Тонкие сжатые губы она не красит вообще никогда…
– Ма-а… м-м-м-ма-а… Гх… Кх-х… ку-ууупииии…
Я тебя так ненавижу, Мишенька. Просто всё нутро переворачивается, как я тебя ненавижу, любимка мой. Так врагов не ненавидят, сыночек единственный, как люто ненавижу тебя я… И я знаю – это просто такая любовь. Моя собственная, индивидуальная. Самая сильная, испепеляющая душу и пустое сердце – любовь…
Мужчина у дверей подаётся вперёд и, заглядывая ей в лицо, тихо спрашивает:
– А хотите, я его убью?
Может её качнуло в движении поезда, а может она сама так вяло кивнула, но мужчина с той же заинтересованностью и обаятельной улыбочкой кивает в ответ, делает шаг в сторону, выходя из-за поручня, достаёт из-за пазухи ПМ, передёргивает затвор, щёлкает предохранителем и высаживает полголовы Мишеньки выстрелом в упор. Ошмётки плоти и костей, веер крови разлетается позади кресла, со звоном уносится прочь в туннель выбитое пулей стекло, туда же Мишенькина кепочка, и вот она уже болтается в потоке воздуха, зацепившись за острый стеклянный зуб…
Мечты… Мечты…
Парень слева и бабка справа утираются от крови и мозгов мальчика.
Я тебя так люблю, сына. И как же я тебя ненавижу, родименький мой.
Это такая у меня к тебе любовь.
– Купи-и-и… – Ирину этот скрипучий голосок опять насильно вытаскивает из вязкого омута грёз.
– Доедем – я тебе всё куплю, – как обычно и не прислушиваясь, отвечает она.
Родители развелись, когда ей было 10 лет. И это как ни странно тогда принесло в её душу покой и облегчение. Отца, Георгия Ивановича, она практически не знала до пятилетнего возраста – он учился и приезжал нечасто. А обосновавшись с семьёй, так и не стал родным. Им с матерью было в женском коллективе проще и понятнее. Ира невзлюбила отца в первый же день, как он въехал по-хозяйски в их малогабаритную квартиру. Это с какой стати тут какой-то чужой дядька бесцеремонно влез в их идеальные отношения, сломал их давно заведённый порядок, заграбастал принадлежавшую только ей маму? Почему это этот дядька, которого требуется называть папой, заставляет есть суп и убирать игрушки? Бардак в квартире был всегда естественной формой существования, а тут! Девочка кричала, визжала и истерила. Её поначалу уговаривали, потом ругались, как-то упрашивали. Бесполезно. Иришка требовала со всей силой своей детской обиды то, что принадлежало по праву собственности только ей. И отступать она не собиралась. Кончилось всё тем, что отец просто приобнял маму за талию и увлёк на кухню, закрыв плотно дверь.
– Пусть орёт, – ехидно сказал он.
– Но как же… – слабо протестовала Любовь Онуфриевна.
– Поорёт – перестанет.
Так и случилось – ребёнок, утомившись, заснул на кресле.
Потому и не любила отца. Терпела, как сильного, которого не могла отодвинуть.
Отец пытался её задобрить – на следующий день принёс огромную куклу в красивом платье и с пышными бантами в синтетических волосах. Ладно, сказала тогда сама себе юная стерва, забирай маму. Но стоить это тебе будет очень дорого! И у них довольно быстро сформировался сепаратный мир, где хитрая девочка получала всегда всё то, что желало её избалованное шёлковое сердце.
Ну и развелись предки именно из-за патологической тяги отца к порядку, чистоте и нормальному житейскому домострою, где всё лежит на своих местах, режим дня (приём пищи и сон) выполняются по минутам, всё должно блестеть и благоухать! И – с другой стороны – абсолютное наплевательское отношение матери именно ко всему этому. Она, кстати, и была инициатором развода: «Заклевал, родимый!..» На работе ведь была авторитетом и душой компании, её обожали одноклассники дочери. А тут пилит и пилит, пилит и пилит, сил уж нет никаких!
Георгий Иванович съехал.
К Ирине с самого начала школы зачастили мальчики и девочки, в основном одноклассники, но были и ребята постарше. У Босоцких гостеприимство было каким-то вычурным, мать семейства, активный член родительского комитета и сердобольный человек, иногда чуть ли не насильно приглашала ребят. Они мыли посуду, протирали пыль, чистили картошку, как-то само собой стали участвовать по собственной воле в готовке и уборке, и нередко допоздна базарили на кухне за жизнь. Гоняли чаи с вареньем, которое сами и приносили. Вот такой местечково-квартирный клуб по интересам. Любовь Онуфриевна сидела с молодёжью, иногда вставляла свои пять копеек, чаще молчала и чувствовала себя великолепно, лишь изредка раздавая указания – чего и как надо сделать по дому или по готовке. Дети снимали с матери Ирины так нелюбимую ей рутину домашнего хозяйства. Так продолжалось много лет, постепенно перейдя в некое другое, более взрослое качество. Как-то ребята, скинувшись, сделали очень даже приличный ремонт, в память о прекрасных дружеских вечерах. Другое дело, что этот ремонт при таком пренебрежительном отношении к чистоте и порядку требовал постоянного обновления, но не об этом сейчас речь.
После развода, Ира, само собой, осталась с матерью, но с ней жизнь подростку была не такой уж и солнечной. Излишняя общительность мамы доводила дочь до белого каления. К тому же столицу зачастили многочисленные родственники по деревенской линии (причём и с отцовской стороны), беззастенчиво вваливаясь к ним, нередко даже не предупредив. Иногда все спальные места были заняты и гости располагались на сон на полу. Из-за многочисленных посиделок столы (кухонный и обеденный в комнате и даже журнальный) были постоянно кем-то или чем-то заняты и девочке приходилось делать домашнее задание, чирикая буквы и цифры буквально на коленке – примостившись на подлокотнике кресла или дивана. Играла она, сжав и без того тонкие губы, лишь с приезжавшими детьми родственников, а они, как правило, были гораздо её младше. По сути, ей спихивали мелких, никогда не интересуясь – хочет ли она сама этого. Ирина злилась или скучала – деревенские дети ей были противны, убоги и неинтересны. Параллельно в квартире стоял несмолкаемый гул от одноклассников и друзей одноклассников, которые галдели, курили с её матерью и гостями, которые вообще не думали об удобствах хозяев.
И потому с самого детства Ира невзлюбила гостей. Вообще. Никаких. В пику общительности матери. В пику навязчивости и бесцеремонному вмешательству в её личное пространство.
С одноклассниками она поддерживала, конечно, приятельские отношения, но если бы они знали, как она едва терпит их. А они с удовольствием посещали их квартиру, многие по нескольку раз на дню в выходные, беспрестанно создавая фоновый шум, хлопали дверьми, занимали туалет, курили на кухне – не поесть толком, засиживались нередко допоздна, смотрели в телике свои программы…
И ещё Ирина тайно ненавидела свою фамилию – Босоцкая, с ударением на первую «о», и каждому приходилось объяснять, что не на вторую. Это началось ещё с детского сада, когда мальчик, которому она нравилась, не придумал ничего лучше, и, кстати, с подачи своего старшего брата-раздолбая, принялся не только дёргать Иришку за косички, но и громко обзывать БосОтой. В шестнадцать лет (тогда выдавали главный документ с такого возраста) получив паспорт, Ирина изменила фамилию и стала Островская.
Естественно – никого не спросив.
Мать пришла в ужас, узнав об этой выходке своей тихони. И то только потому, что сама бесцеремонно влезла к ней в сумочку и взяла паспорт – «посмотреть». Разразился скандал, но дочь вдруг проявила такое упорство, что мать захлебнулась в собственной желчи.
Людмила Онуфриевна тут же настучала бывшему мужу на дочь. Но к её раздражению он встал на сторону Ирины, лишь хмыкнув в ответ. Ему давно было понятно, чего из себя представляет дочка, а его мужские амбиции вполне реализованы рождением двух сыновей во втором браке.
– Покажет себя ещё Ирка, вот увидишь, покажет, – сказал он нынешней жене Галине, кладя трубку. – Упрямая и решительная – в мать, а головастая – в меня.
Георгий Иванович, кстати, был автоконструктором и отличным инженером.
А Ира и не думала останавливаться – взрослея, она всячески старалась оттолкнуть свою прошлую жизнь. В последних классах школы она постепенно превратилась в одиночку, всё чаще и чаще, не считая нужным терпеть тупость и невоспитанность своих близких и знакомых, жёстко и прямолинейно высказывала им своё недовольство, вовсе не стесняясь в выражениях. Народ школьный в удивлении от таких перемен довольно быстро оставил её в покое, а вот дома ребята принципиально продолжали общаться с мамой – она оставалась для них подружкой. Ну а Ирина – что ж, пусть сидит букой, не больно и надо было, есть с кем потрещать. Хотя Ольга – её лучшая подруга, казалось, не замечала перемен в ней, общалась со всем семейством одинаково. Гости с деревень как-то сами собой приезжали в те годы реже, что способствовало установлению душевного равновесия госпожи Островской.
Дочь пошла по стопам отца, отучившись на инженера-металлурга. Она с успехом работала некоторое время в профильном НИИ, но после неких событий, речь о которых ещё впереди, осталась без работы. Ирина, как пришла в себя, не стала ничего выдумывать, просто оторвала первый попавшийся кусочек бумаги с номерком телефона с объявления на курсы бухгалтеров. Как увидела на столбе, так и пошла на курсы.
Подкопив денег, отец помог, воспользовавшись дефолтом девяносто восьмого года, когда цены на московское жильё рухнули до минимума в истории столицы российской империи, она купила себе двушку в одном из спальных южных районов. Дом был блочный, не новый, но не «хрущёвка», вполне ничего себе. Предстоял ремонт, который в конечном итоге значительно передвинул переезд.
А мать от этой покупки пришла в ужас второй раз в жизни:
– Ты меня бросаешь? Я же старая и больная!
– А я молодая и здоровая! – отрезала дочь. – Ты всех моих женихов распугала, а я хочу семью и детей!
Ну, вообще-то, положа руку на сердце, не было особо у Ирины женихов…
– Разве я тебе мешаю?.. – робко зашла с другой стороны Любовь Онуфриевна.
– Мешаешь! И хватит об этом, я уже всё решила.
– Правильно, правильно, – опять поддержал её отец, когда мать нажаловалась ему по телефону в очередной раз. – Мне внуков пора иметь…
Эх, если бы он мог только предположить, что за внучок будет у хорошего человека…
– Эхкх… Кыхм-м… купи-и-и…
Чтоб ты сдох, любимый!
Ирина уткнулась лбом в костяшки пальцев руки, которой держалась за поручень, и закрыла глаза. Чтоб ты сдох, тварь! Обожаемый сыночек. Обожаемый до дрожи, на столько, что и минутки без тебя провести не могу, ни секундочки, без кровиночки любимой… так бы и сожрала бы с потрохами сынулечку.
Кто-то теребит её за коленку, Ирина открывает глаза – прямо перед ней сидит старушка и участливо смотрит снизу вверх:
– Устала, поди?
Женщина неопределённо пожимает плечами, как-то мечты ещё не оформились в данный момент поездки.
– А хочешь, заберу твоего мучителя? А?.. Не хочешь? Так я его на лопату посажу, в печь мою запихну, там он и сжарится. А потом я его съем, а косточки закопаю, и следа не останется… Хошь?..
– М… М-мам-ма-а… Кхы-гшгхы…
– Я тебе… куплю… – несколько невпопад отвечает женщина, – как доедем, всё тебе куплю.
Только отстань, хоть на минутку, мозгоед.
В общем-то, Ирина никогда не отличалась красотой, если честно. Черты лица её были мелки и невыразительны, тонкие губы по ощущениям с первого взгляда – не созданы для поцелуев и любовных утех. Глаза были посажены довольно близко друг к другу, и иногда казалось, что девушка косит, но не мило, а с глупцой. Волосы были густыми, но вечно с проблемами – «я у мамы вместо швабры». Носогубные складки делали личико немного презрительным, как будто Ирина заведомо ставила себя выше других. Её оттопыренные уши давно стали притчей во языцех насмешников, о них речь впереди. Фигура с детства была «мальчиковой». После рождения ребёнка она несколько изменилась, стала более округлой, женственной. Но у Ирины никогда не было вкуса, и она одевалась всегда тяп-ляп, в тёмные или несовместимые цвета, бесформенные пуловеры, джинсы, и так далее.
Ольга многократно дарила ей красивые вещи, таскала с собой по распродажам и навязывала свой взгляд на одежду. Но вещи, пришедшие от неё, куда-то терялись, запихивались, и опять Ира превращалась в натуральную серую невыразительную мышь. Косметикой она практически не пользовалась, так – губки разве что сиреневой помадой, ни черта не идущей к её смуглому лицу и тёмным волосам, да немного туши.
Духи Ирина на дух не переносила, вот такое странное свойство. Лишь один раз, учуяв странный аромат в вагоне метро, нагло протолкалась и чуть не облизала девушку, так её увлёк этот странный терпкий мускусный запах, напоминающий тину и подмышки. Пассажирка вышла на станции, с опаской оглядываясь на Ирину, а та так и не решилась спросить, что это были за духи… Да и духи ли это были?..
Тем не менее, она тоже влюблялась. Редко, но так метко, что крыша ехала на гастроли в Астрахань. Любовь приходила к ней с такой силой, что девушка просто сходила с ума, безумела, как мартовская кошка.
Первой её любовью был одноклассник Ваня, тот самый разбитной мальчишка, когда-то дёргающий её за косицы и обзывающий странным прозвищем Босота. В общем-то, он был вполне неплохим парнем – в меру добрым и отзывчивым, верным в дружбе, хотя несколько агрессивным: по мальчишески ершистым. Жизнь со старшим братом, спортсменом и бабником приучила его быть быстрым на слово и драку, а с девочками – в меру наглым и напористым. Закурил с седьмого класса, увлёкся баскетболом, был капитаном школьной команды, выигрывал соревнования. За курево периодически огребал от брата и отца, но переносил это стоически, полагая, что это естественная дань взрослению. Ирина его вообще не волновала и не интересовала даже в теории – детсадовская любовь давно прошла, завяли помидоры. Даёт тёлка списывать, значит можно дружить, типа. На выпускном вечере он тусовал с грудастой Ольгой, обжимал её в медляке. Тут и узнал на ушко о страстях, бушующих в под закрытом глухим девичьем платье серенькой мышки.
– Эта лопоухая в меня втюрилась?! – не поверил он, прижимая к себе упругую и сочную Ольгу.
– Только не говори ей, что я это тебе рассказала, – заторопилась девушка, почуяв укол совести: получалось, что она выдала самый главный секрет подруги, подставила её.
– Да ладно!.. – Ваня резко прижал к своему естеству объёмную Ольгу с таким напором, что у неё перехватило дыхание, как будто у них и не было скоротечного бурного секса пятнадцать минут назад в лабораторной по химии, где Ольга помогала училке готовить опыты и потому имела дубликат ключа. – Так может она мне даст в честь окончания школы и вступления во взрослую жизнь? Пусть пригласит меня, сейчас я ди-джея попрошу объявить белый. Небось, женщиной хочет стать, что сучка, хе-ех…
– Пошляк! – Ольга оттолкнула парня, чуть не разрыдавшись от стыда, и бросилась прочь из зала. Но она была отходчивой девушкой с доброй натурой. Потому уже через десять минут, выкурив на балконе сигаретку, она вернулась и танцевала с мальчиками, как ни в чём, ни бывало.
Объявили белый танец. Ваня, подождав с десяток секунд, матросской развязной походочкой подрулил к Ирине, подпирающей стенку, и кивнул, приглашая.
Да, по идее белый танец, но Ваня был уже опытный мужчина и прекрасно понимал, кто должен вести первую скрипку в отношениях, чтобы способствовал ему успех. А смысл успеха у мальчика-старшеклассника есть только один. К тому же Ванька, подогретый соткой водки, торопливо заглоченной в туалете без закуся, (бутылку ребята спрятали в бачок накануне; чуть не поперхнулся, блин!), в трёхминутном перерыве между торжественной частью с вручением аттестатов и застольем с бутылкой шампанского на шестерых, уже чувствовал себя опытным сердцеедом и покорителем Эвереста одновременно. Съеденное сердце и покорённая вершина, конечно, были в образе Ольги.
Ирина едва не упала в обморок в те несколько секунд, пока Ваня, сверля её взглядом, пересекал зал, точно направляясь к группе мышек, обтирающих платьями высоченные портьеры, закрывающие окна. Да, в классе было много мышей.
А Ванька почти грубо, бесцеремонно и даже не предложив словом, а просто кивнув, как приятелю, схватил девушку за мгновенно вспотевшую ладошку и вытащил её прямо на середину зала, словив недоумённые и завистливые взгляды мышей и возмущённый взор Людмилы Онуфриевны. Женщина сама ещё накануне вызвалась пасти молодёжь, будучи активисткой родительского комитета. Скрестив руки, она с подозрением внимала на детей, кислым видом внося уныние в их желающие кутежа сердца. Другие родичи предлагали ей несколько раз пойти «попить чаю и не мешать молодёжи», но Людмила Онуфриевна отказалась, оставшись в конце концов одиночестве.
У Ирины дрожали ножки за коленками, уши заложило ватой, музыку она толком не слышала, всё было как в тумане. Водки запах в смеси с куревом и жевачкой, волнами толкающий ей в лицо, действовали, как приворотное зелье. Она положила руки на Ванькины плечи, чувствовала твёрдые мышцы спортсмена, его сильные руки, так страстно и нежно стиснувшие тисками её талию и кое-что ещё – там, внизу живота… Это что-то твёрдое недвусмысленно тёрлось в ритме танца о её чуть выпуклый животик, отчего она впервые в жизни почувствовала, что в её щёлке непонятно откуда стало скользко-прескользко и она так одуряющее может тереться стенками сама по себе. Её небольшие сисечки вдруг стали сосками колом вперёд, лифчик оказался стальным глухим корсетом, который не даёт дышать, а воздух – тягучий, одуряющее пьяный. Сисечки упёрлись в тело одноклассника, она хотела было отстраниться в смущении, но от этого самого смущения как-то уже ничего и не осталось, потому она просто потекла, как ручей в Ваньку. И всё естество, все мысли девушки, точнее – все ощущения сконцентрировались где-то сладко внизу, внутри у самого выхода щёлки, там, где намокшие трусы стали тереть разбухший валик под косточкой…
А что-то жёсткое между ног у Ваньки, о чём она не желала думать и представлять, но не могла не думать и не представлять, что это такое, как выглядит, что может сделать с её маленькой влажной и липкой щёлкой… Это самое, как она чувствовала, становилось всё больше и жёстче, продолжало так же тереться медленно и ритмично под музыку, унося её разум куда-то вверх по портьерам, по стенам зала, за крышу, в темнеющие небеса. Ира бестолково перебирала ногами, трясясь всё откровеннее, почти повиснув на молодом активном жеребце, от которого уже даже пахло возбуждением, топтала ему ноги своими маленькими туфельками по лакированным ботинкам. И трусила. И телепалась, как рваное знамя на ветру, ставшее половой тряпкой. Это было знамя крепости, которое сдалось на милость грубого и нахального победителя, которому нужно было только одно. И это одно, одно-единственное, наплевав на всех, девушка была готова немедленно отдать прямо на полу этого долбанного зала, забыв о стыде.
А мать с яростью и возмущением, закипая всё больше и больше, пялилась, хмурив брови и кривя рот, на бесстыжую дочь, которая так унизила и обесчестила её при всём честном народе. Любовь Онуфриевна, не выпив ни грамма алкоголя, сохранив холодный рассудок, не впустив в сердце ни йоту радости от праздника взросления дочери, окончание ею школы, (которая, если честно, давно надоела женщине своим плохим по её мнению уровнем образования и бесстыжими поборами, которые больно били по семейному бюджету), теперь испытывала бешеную ярость и безумный стыд. Она хотела убить Иру прямо здесь! Придушить её! Растоптать дочь ногами! Забить ремнём, который оставил муж! А этого мальчишку выпороть и расцарапать лицо! А его матери высказать, точнее – выорать всё, что она думает об их семье и царящем в ней празднике непослушания при отсутствии элементарного воспитания! Сексуального воспитания детей!!!
Но маманя беспокоилась о целомудрии доченьки в этот вечер зря – кому-то сверху (а может – и снизу), было забавно наблюдать за мучениями и душевными терзаниями молодой девушки, только-только вот в этот момент почувствовавшей себя женщиной.
Ваня напился. Банально и по-свински.
…А музыка как раз, к сожалению парочки – закончилась. Ванёк медленно отлип от себя мелко-мелко трясущуюся Иру, и ему, между прочим, этот танец и реакция девушки весьма понравились, он уже не ради хохмы, а серьёзно захотел трахнуть мышку, почувствовав в ней «потенциал». Потому решил сделать перекур, собраться с мыслями, обдумать, как действовать дальше (он-то прекрасно видел молнии в глазах Людмилы Онуфриевны и не желал проблем и разборок во время праздника). Ирину оставил в зале, просто буркнув ей – «покурю пока». Она бестолково кивнула, сжавшись, на сколько смогла в комок, и на деревянных ногах (трусы предательски намокли и тёрли-тёрли-тёрли!!!) отошла к портьерам, где на неё взирали со страхом и дикой завистью остальные мыши – между прочим, Ваня был парень-то видный. И многие хотели сегодня вкусить вместе с ним хотя бы самую малость разврата. Мать в возмущении решила пока при всех не дёргать дочь, но дома обещала сама себе обязательно устроить ей грандиозную выволочку!
Так вот, Ванёк поднялся на второй этаж и вышел на балкон. А там с крыши спустил ему тихонько на фале бутылку водки старший брат-альпинист Константин.
Вот представьте себе – Ваня стоит на балконе прямо над ярко освещённом крыльцом школы, но несколько в тени и потому снизу не виден. Стоит весь такой важный, крутой, самоуверенный и возбуждённый. По сути – весь мир у его ног! Школу охраняют бдительные родители, два чоповца, учителя во главе с директором. А ему – похеру! Само здание ещё днём было проверено-перепроверено сто раз, заперто на сотню замков. По периметру с начала мероприятия обходили приглашённые собачники с алабаем и восточно-европейской овчаркой (они тихонько пили коньяк из фляжек и к часу ночи незаметно смылись). Но братец Костя нашёл-таки способ разговеться пацанам, вступающим во взрослую жизнь. Он само собой думал, что Ванёк поделится с дружками, а тот – ну такое западло устроил!.. Своим ребятам! Эх, Ванька…
И выпускник прямо там, на балконе, скрутив торопливо пробку, высосал давясь и обливаясь из горла водки столько, на сколько хватило силы и духу… Бутылку где-то оставил там же на балконе, в теньке от крыльца (мол, заначил), постоял минут пять, порыгал и потом полетел!
На лестнице меж этажами его выполоскало в первый раз, но впиталось в молодую башку уже достаточно. Способствовало сему пренебрежение взрослым мальчиком еды, нервотрёпка торжественной части и частое курево.
И выпускник летал по школе, пугая граждан остекленевшим взглядом, наводя ужас на родительский комитет и чоповцев, которым обещали магарыч и премиальные по результатам сухого вечера. Ваня остервенело плясал, оглашая зал гулкой икотой, разговаривал с невидимыми собеседниками отрывистыми междометиями, вроде читал стихи и махал им в такт руками, ногами, рубил ладонями воздух, порвал три пуговицы на своей дорогущей, специально купленной к такому событию, рубашке. Он, видите ли, так залихватски рванул её ворот «по-флотски», выходя соколом в круг, что китайские шёлковые ниточки не выдержали русского плясового угара! Хотя кое-кому в тот момент показалось, что Ваня исполняет роль: «А стреляй, с-сука! Всех – не перестреляешь!!!»
Он несколько раз звезданулся в пляске на ровном месте, не важно, что за музыка звучала в те моменты. Каждый раз вскакивал, как ему казалось – мгновенно, выпучив глаза и невнятно матерясь, хватаясь за кого-то из одноклассников, те прыскали в разные стороны.
Потом он на несколько минут выпал из поля зрения, но передышка была недолгой: выпускник вдруг кубарем, плюясь и ругаясь, скатился с лестницы со второго этажа – как не сломал себе шею, не понятно (наверх его понесло желание добавить, но заблудился в трёх соснах в поисках выхода на балкон).
Эта встряска подействовала, как два пальца в рот и молодой ухарь с разбегу метнул харч праздничного вечера прямо посреди танцевального зала. И потом там же в завершение этого грандиозного пьяного бедлама, в каком-то безумном танце, он поскользнулся на собственной блевотине и со всего размаху приложился затылком об пол прям у ног не состоявшейся, но заведённой донельзя пассии. И улетел с вечера окончательно.
Его быстренько унесли в один из классов, потом на такси с неожиданно нарисовавшимся старшим братом Костей – домой. Праздник продолжился. Харч мгновенно затёрли. Никто никогда не вспоминал об этом недоразумении. Чоповцы получили своё сполна – мол, всё было в порядке.
Утром Ваня мучился грандиозным невиданным доселе похмельем.
Даже брат его пожалел.
А Ирина простила Ваньку. Не в последнюю очередь – из-за матери.
– Ты вела себя как последняя вокзальная проститутка! – Любовь Онуфриевну пережитый шок подвигнул на литературные изыски в обличительном слове прямо за завтраком. – Нет! Как сучка, у которой – течка! О-о-о! – патетически потрясая пальцем, указанным в потолок кухни, возмущённая мать с трудом подыскивала слова. – Какая же ты, оказывается, дрянь, а?! Вся в отца! Бестолочь! Ты готова была лечь под этого пьяницу прямо там, при всех! Отдаться не кому-нибудь, а алкашу! Семейка алкашей! Позор мне! Воспитала такую дрянь! Что теперь люди говорят!..
Ирина кусала губы и прощала, прощала, прощала своего непутёвого Ваньку!
Мать решила устроить дочери бойкот, но в силу своего гиперобщительного характера смогла выдержать лишь до обеда.
А Иван практически через сутки уехал с братом на заработки. Оттуда его забрили в армию и целых два с половиной года они с Ириной толком не виделись.
Но между ними возникла активная переписка, отчасти потому, что наивная девушка повелась на его первое же письмо. Эти письма и активная учёба помогали ей пережить разлуку.
Она высылала парню курево, ездила к нему на присягу в дальние дали, потратив заначку и влезая в долги. Потом, через почти год, были учения, после которых личный состав общался с родственниками и где они впервые подержались за руку полчаса. Ирина, по возвращению домой вместе с матерью Ваньки, уже считала себя «его девушкой» с абсолютными ясными перспективами. И потому с возрастающим нетерпением ждала любимого. Да, на тот момент она своё будущее на ближайшие десять лет видела чётко и недвусмысленно. Правда, вращались слухи, что Ванёк в этих самых дальних далях вовсе не следует принципу верности и даже, как вроде бы рассказывал его брат, солдатик загремел в госпиталь с трепаком…
И что вроде бы он переписывается не только с Островской.
Болтали, да-а, всякое болтали завистники – знала Ира. Завидовали их счастью, потому и языки свои поганые распускали, сволочи! Ирина гневно отвергала даже саму вероятность неверности любимого, мол – эти ваши поползновения на честь и достоинство жениха просто мерзки! А я знаю, что Ванечка – не такой! Ясно вам?! Никто не имеет права разрушать мои планы, влезать своими грязными лапами в чистые девичьи грёзы! Даже теоретически!
– Я – его невеста! – гордо говорила она.
– Он тебя звал, а? – вопрошали в ответ подруги и одноклассники, сидя за столом на кухне, маманя с издевательской ухмылкой поднимала брови, как бы присоединяясь к вопросу.
– Не звал! Но Ваня – честный человек, а я в людях разбираюсь.
– Ну-ну…
Короче – легче было папу римского обратить в мусульманство, нежели разубедить Иру. И она дождалась…
– Ирка, я дома, – услышала она в трубке домашнего телефона несколько изменившийся голос возлюбленного, и чуть не завопила от радости.
– Я сейчас прибегу!
– О, нет-нет, не надо. Извини… Я устал очень.
– А-а… да. Да-да.
– Понимаешь, мы в аэропорту на вещах сидели с ребятами пять суток, ждали борт, который бы шёл на Чкаловский, попутно. Вообще ни поесть, ни поспать толком. Я такой грязный, как после выгула нашего пса в марте. Сейчас помоюсь, поем чего… Ну, с батей выпьем… Немного, за приезд. И спать.
– Конечно, отдыхай милый.
– Я завтра сам, как просплюсь, забегу, ладно? Ты не обижаешься на меня, мой мышонок?
– Нет-нет, что ты! Разве я не понимаю! Отдохни, хорошо отдохни, Ванечка.
– Как высплюсь с дороги, так и…
– Да-да!
– Пока.
– Спокойной ночи…
Она пересказала матери разговор, но та как-то странно криво ухмыльнулась в ответ.
– Он пьяный был?
– Нет! С чего ты взяла!
– Так… просто…
Ирина так и не смогла сомкнуть глаза в эту ночь. Как назло, обычно забитая друзьями или гостями квартира была пустынна, Любовь Онуфриевна, покурив и глянув новости, пошла спать, явно не намереваясь скоротать ожидание счастья дочери. Телевизор вообще не воспринимался и тупо раздражал. Залезла в интернет, некоторое время пошлялась по страничкам, посетила свою социальную сеть. Её хватило лишь на то, что бы поменять статус с «в ожидании» на «счастье завтра». Потом вяло ответила на пару писем, записалась на интервью по вакансии – она теперь будет замужняя дама, и деньги не помешают молодой семье. В аське увидела Ольгу, перебросилась парой ничего не значащих фраз. Вроде подруга спросила про Ваньку и что делаешь. Ирина ответила, возможно – невпопад. Попрощалась и отключилась. Было полвторого ночи. Посидела в ванной, поливая себя горячей водой, глаза закрывались, но что-то мешало ей расслабиться. Побрела в кровать. И начала грезить.
…Свадьбой. Как её выкупают, как мать не даёт ей выскочить из квартиры, а парни Ваньки её оттесняют и запирают в ванной – вот смеху-то всем!
…Первой брачной ночью. Нежные и сильные руки мужа. Он такой заботливый, такой внимательный.
…Беременностью – ведь она обязательно забеременеет в первую же брачную ночь, а как иначе? Представляла, как ходит с животом, неуклюже так, переваливается, ноги колесом и сама над собой смеётся – «ну ты как колобок, ду-ура!»
…Сыночек. Обязательно: такой же, как папка – сильный и упрямый, мужественный и решительный. Девочки от него в восторге – парень открытый всему миру, немного грубоват, но это так надо. Маленький Ванечка. Иван Иваныч, натурально – мужичок!
Не выдержала – надела наушники и включила плеер с той самой музыкой с выпускного. И опять Ванька хватал её по праву победителя сильными руками, сжимал грубо и сладко до дрожи, до безумства – так, что сердце колотилось в грудную клетку, в ушах гулко ухало от этих объятий, которые уже не были воспоминаниями. Девушка сжалась в комочек, её руки уже были руками такого уже близкого, но всё ещё далёкого самого главного мужчины в жизни…
Её дрожащие пальчики само собой по шажку ползли туда, к низу живота, к мохнатке, где щёлка уже обильно текла, слипая бёдра… Ира вскрикнула, когда пальчики скользнули внутрь, девушка уткнулась головой в подушку…
И потом был такой мощный сумасшедший оргазм, яркой вспышкой на долгие секунды разорвавший тело пополам, что Ирина, не выдержав, не в силах сдержаться и вообще не контролируя себя, в голос вопила в подушку, трясясь и дёргаясь в мечтах.
Никогда такого больше с ней не было. Ванька так и не узнал, какой он был мужчина, какой он был ухарь с этой нецелованой девочкой. Да вообще, если по секрету сказать – никто и никогда из всех немногих мужчин Ирины так и не смог ублажить её даже в половину того, что проделал, сам не зная, непутёвый одноклассник в ту беспокойную ночь.
Мать вздохнула, услышав стоны дочери, затушила бычок о пепельницу.
– Проститутка.
Ей было жалко себя в тот момент. Дочь она показательно презирала.
Ещё закурила, раздумывая о чём-то на тёмной кухне.
– Твою мать, дожила… Воспитала проститутку, твою мать, ну и ну…
И легла тихонько спать.
Дочь ей ещё покажет.
– Н-н-ну-у-у… кх-х-х… гх-хы-ы…
Двери открылись. В вагон метро вошла молодая женщина с младенцем на руках. Парень, что сидел рядом с Мишенькой, тут же вскочил, уступая место. Женщина приветливо улыбнулась, сказала одними губами «спасибо» и аккуратно, стараясь не разбудить ребёнка, присела на лавку.
– И-и-икх-кх-кхы-ы-ы!..
Молодая мама с испугом взглянула на беспокойного соседа – его плаксивое мычание на высокой ноте могло бы разбудить и спящего дракона. А плакса, как будто зная поражающее воздействие своего рёва, завёл прямо над головой спящего малыша свою любимую песню:
– Ку-у-упи-и-и-и!.. А-агх. Хы-ы-ы!..
– Да заткнёшься ты наконец, сволочь!!! – крикнул парень, уступивший место пассажирке с ребёнком и с размаху ударил носком ботинка в кадык малолетнего любителя вампиров. С хрустом ломающихся позвонков голова Мишеньки откинулась назад, он захрипел и задёргался. Его глазки закатились, из раскрытого ротика забурлила пузырями тёмная кровь.
– Спасибо, – сказала Ирина, а женщина с ребёнком вежливо улыбнулась ей в ответ.
– От кого вы родили этот генетический мусор? – спросила она Иру.
Да, от кого? Кто отец этого ублюдка, произведённого на свет в диком угаре, воспоминания о котором так тщательно спрятаны долгими часами психологической терапии? Ради чего этот абсолютно здоровый мальчик выносит так умело мозги любому, кто попадается на его жизненном пути? Кому мстит, ловко и агрессивно высасывая кровь, впившись натурально вам в глотку? Не зубами, это было бы слишком банально. А словом, тоном, поведением, непослушанием, криком и абсолютным презрением…
Я так тебя ненавижу, милый мой. Я так тебя люблю.
…Девушка забылась к утру, когда сумерки робко засинели за окном. Сон был глубоким, почти мёртвым, как у вдрызг упившегося человека, но при этом острым, с мгновенными яркими вспышками сновидений. Она жила в нём, он был из какой-то параллельной жизни. Сон был то вязким, как кисель, то чутким, ясным, острым, как заточенная кромка ножа, о которую резалась, то ли чистя картошку, то ли рыбу. Сновидения мелькали, калейдоскопом сменяя друг друга, образы были то ясно читаемыми, но незнакомыми, то расплывчатыми с подозрительно узнаваемыми чертами, но иногда в спящем сознании возникала чёрная дыра, куда Ирина всем своим сонным существом таращилась, силясь чего-то осознанно в ней рассмотреть.
Она очнулась (именно очнулась, а не проснулась) от того, что на кухне звякнула ложка о блюдце. Там кто-то чаёвничал. Ира приподняла тяжёлую лохматую голову от подушки – её удивило то, что дверь из комнаты была прикрыта, когда как в их семье межкомнатные двери никогда не закрывались после ухода отца.
И сердечко её забилось, как подстреленная лань: он уже здесь! Он с мамой на кухне пьёт чай! Он не стал её будить, миленький мой, заботливый мальчик! Ах, я сейчас! Сейчас, буквально минутку! Я быстро! Мигом!
Руки были ватными и до злобного зубного скрипа непослушными, халат запутался, как клубок пряжи, и был явно против того, чтобы его надевали, тапки не хотели запрыгивать на ножки и прыжками скакали от девушки по комнате, норовя забиться в самый недоступный и пыльный угол. То под кровать, то под шкаф, то под занавески…
Увидела мельком себя в отражении книжного шкафа на фоне корешков книг и ужаснулась – волосы были всклокоченными, глаза безумными. Разве можно было появляться в таком виде перед любимым?! Да что он скажет? Разлюбит – непременно и мгновенно разлюбит такую лахудру! Девушка схватила щётку и принялась остервенело драть свои волосы, запутав их ещё сильнее. Вдруг с ужасом вспомнила, что так и не справилась со страхом и ленью и не сходила к стоматологу. Теперь из-за дырки наверняка утреннее амбре изо рта! Как она будет целовать Ванечку?! Она ясно представила, как скривятся его губы, и ужас новой волной ударил её в скулы, сведя их до ломоты между зубов. Ирина была уже в предобморочном состоянии, а на кухне кто-то неторопливо вёл беседу – до девушки доносилось невнятное бормотание. Вроде кто-то засмеялся коротко – наверно Ваня рассказывает матери про службу и какие-то армейские хохмы.
Ира села на край своего дивана и несколько минут тупо сидела, глядя в одну точку и ничего не думая. Это в конечном итоге всё-таки привело её в чувство – дыхание и сердцебиение постепенно нормализовались. Она встала и уже гораздо спокойнее посмотрела на себя в зеркало гардероба. Подумала. Всё рассчитала.
Надела такой непослушный халат, достала тапки из-под дивана. Покопалась в сумочке – нашла дирол в половинке затёртой древней пачке и хорошенько его разжевала. Потом тщательно и неторопливо причесалась – отметила, что сегодня же надо сделать хорошую причёску, не пожалеть денег, так как перед свадьбой будут много гостей, придётся бывать в разных местах, магазинах, в загсе и так далее. Потому надо выглядеть на все сто. Девушка осмотрела свой гардероб, в основном нерадостная и будничная одежда, но зато нашла несколько ранее подаренных Ольгой вещей и запланировала сегодня же, после парикмахерской отправиться с подругой по магазинам. Хорошо завязала пояском халат, осмотрела себя придирчиво в зеркале с ног до головы и вышла, почти успокоенная, из комнаты.
Она толкнула прикрытую дверь кухни, едва сдерживая внутреннюю трясучку, не поднимая глаз, зашла, и очень внимательно глядя на свои руки, налила полкружки воды. Выпила.
– Привет, Ирка!
Ирина резко обернулась на голос – за столом сидели мать и Ольга. Ваньки не было.
Что-то надорвалось в душе у девушки. Совершенно ясно она поняла в ту же секунду, что обещанного счастья – не будет.
– Да. Вот – я. Да не таращься ты так, я ж не явление Христа народу, хех. – Ольга затянулась сигареткой, стряхнула пепел и отхлебнула чаю. – А зефирки у вас, тёть Люб, прям классные!
– Садись вот, – мать встала с табуретки. – Попей с нами чаю. Сейчас я тебе…
– Я сама!..
Ирина порывисто метнулась к плите, схватила горячий чайник, чуть не заревев, наплескала себе кипятку в чашку, бросила с грохотом чайник обратно на плиту.
– Сама так сама.
– Ира, я тут твоей маме рассказала…
И тут Любовь Онуфриевну прорвало, как будто она не желала больше Ольгиных откровений:
– А я тебе говорила, нечего тут в мечтах… Мужики – все одинаковы, они одним только местом думают. Им только одно и надо. Вечно так! И Ольга, твоя лучшая подруга, сколько раз тебя предупреждала, а? Сколько? Сто раз! А ты же у нас самая умная, с тобой спорить бесполезно – ты и так про всех знаешь, как же!
– Заткнись! – Ирина с размаху приложила обжигающую ладони чашку об пол – осколки и брызги полетели острыми молниями, женщины за столом вздрогнули одновременно. Девушка, практически оттолкнув мать в сторону, схватила табуретку и уселась напротив Ольги, подавшись к ней грудью.
А та отшатнулась, поражённая бешенством в глазах, в которых читалось знание правды.
– Говори!
– Да трахнула я его, – через две секунды беспечно ответила Ольга, как будто сообщила об очередном успешном шопинге. Надо напомнить, что она имела удивительное свойство никогда особо ничего, что происходило с ней и вокруг, не принимать близко к сердцу. Так и сейчас молодая красавица легко вынырнула из омута испуга, куда её толкнул взгляд подруги. – Я решила его проверить, правда ли, что он тебе верен. А то слишком много болтали… Я же о тебе беспокоюсь, ты мне не чужой человек, вот – тёть Люб знает! Вдруг врёт – ведь говорили же… И точно – залезла я к нему, а он давай меня лапать. А я чего? Я – чего? Я ж живая!.. Чувственная! О!..
Ольга вздохнула, взор её затуманился, глаза полузакрылись, она прикусила нижнюю губу.
– Мне вообще, когда соски щиплют нельзя… – продолжила она вдруг севшим голосом, – меня уносит тут же… И делай со мной… что хочешь…
– О-ольга!
– Да-да, тёть Люб! Ну и трахались мы с ним до полседьмого утра. Палок шесть мне кинул, изголодался поди, солдатик. Я уж сомлела совсем, со счёта сбилась, ага… Ходить теперь больно в туалет по-маленькому, представляешь, Ирка – щиплет же! У него, знаешь, инструмент какой? Ого-го-гошеньки!
Ира смотрела в окно, отвернувшись с первыми словами подруги всем телом. Слова Ольги долетали до неё как из бочки – гулко и волнами, дёргая барабанные перепонки невнятным неприятным свербением. Лучшая подруга ничего не пожалела для неё, пошла и вывела этого вруна на чистую воду, вывела слабака и тряпку, на которую не то, чтобы положиться, да вообще… Твою мать, вообще… Ни-че-го! Спасибо тебе, спасибо тебе огромное-преогромное, Оленька, ты действительно – настоящая подруга, – честная, твою мать и верная! И как бы потом с этим вруном жить бы пришлось? Ведь изменял бы постоянно, бегал налево, с-сука!..
Тренькнул входной звонок. Они вздрогнули, Ольга замолчала. Мать пошла открывать дверь.
– А-а-а, Ванечка. Заходи, заходи…
– Здрасьте, Любовь Онуфриевна, вот я…
– Да-да… вот тапочки.
– Спасибо.
– Ну вот, мы здесь – на кухне.
– Ага.
Ваня вошёл, источая перегар и улыбку. Но на пороге он остановился, как уткнувшись носом в невидимую стенку, улыбка сползла с его лица. Ольга с интересом повернулась к нему, Ирина наоборот – всё изучала пейзаж за стеклом.
И он сразу всё понял, он вообще был парнем неглупым. Слова застряли у дембеля в горле, он промямлил чего-то невразумительное, но потом, набрав толчками в грудь воздуха, не нашёл ничего более умного, как ляпнуть, махнув неуклюже правой рукой:
– Привет, Босота!
Ирина вздрогнула, но интереса к окошку не потеряла, Ольга хекнула высочайше и презрительно: она-то была на высоте! И чувствовала себя абсолютно честной и порядочной, как будто это не она развела пьяного и голодного Ваньку на секс. А Любовь Онуфриевна, положив руку на плечо несостоявшегося зятя, очень по-доброму тихо спросила:
– Ну что, выспался?
И дыхнула ему в лицо дымом.
Ваня обернулся к ней коротко, потом с какой-то отчаянной надеждой бросил взгляд Ирине, так и не удостоившая жениха даже единственного обличительного слова, с трудом сглотнул. Никогда больше ему никто не высказывал одновременно такого презрения, и никогда больше ему не было так стыдно.
И Иван ушёл. Он понимал, что виноват, он клял себя, на чём свет стоит, призывал на свою голову всякие небесные кары за предательство, клялся и божился, что такого больше никогда и ни при каких обстоятельствах!.. Да ваще!.. Ну, в-ваще ж-жешь!..
Парень ещё до лифта тысячу раз приговорил себя и расстрелял тысячью патронами, при этом сам себе придумывая оправдания за отступничество. И вот в этот момент, мол, всё осознал и всё-всё понял, что как, оказывается, ценит и любит Иришку. А вот эта шалава Ольга, которая воспользовалась его невменяемым состоянием и что солдаты так традиционно обделены и скучают по женской ласке, такая, оказывается, сука! Подставила ведь, прям – натурально подставила, шалава озабоченная! И как ты с ней ещё продолжаешь общаться?..
Ирина вычеркнула Ваню из своей жизни быстро, окончательно и бесповоротно. Она больше ни с кем и никогда не говорила о нём, не интересовалась его жизнью. Все контакты она удалила, фотки и письма сожгла в ведре в тот же день, надымив в квартире, не обратив внимание на вопли матери, едва не спровоцировав вызов пожарных соседями. И в пылу праведного гнева не пожалела даже самые старые чёрно-белые детские и школьные групповые фотографии, где присутствовал так или иначе обидчик.
– Это не только твоё прошлое! – вопила мать. – Ирка!!!
Но дочь лишь холодно взглянула на мамку, сжав тонкие губы, и опять села на кухне, уставившись в окно. Эта поза стала основной в их последующих ссорах – Ирина, как правило, мало контраргументировала на выпады и обвинения матери, она просто отворачивалась к окну и молчала, чем страшно бесила Любовь Онуфриевну.
А Ольга осталась лучшей подругой.
– Она честная, – сказала сама себе девушка, – а это редкость по нынешним временам и надо ценить.
В тот же день Ирина сделала короткую мальчишескую причёску и больше никогда не знала проблем с расчёской. Ей даже шло так.
Роман написан. Полностью купить текст в фордовском фале вы можете за 550 р (8 глав, 700 тысяч знаков).