Пристань
Дождь ходил полосами туда-сюда. Прочесывал округу до самого горизонта. Впрочем, горизонта не было видно -он был скрыт серым туманным экраном, и противоположный берег озера также потонул за стеной дождя. Доски пристани проплоскало до блеска, они уже не впитывали влагу наполнившись сыростью, набухли, в неровностях пузырились лужи. Поверхность озера вся покрылась круглой частой рябью. Смутно виднелась вышка.
И, казалось странным, что с нее еще совсем недавно кто-то сигал вниз — ласточкой или солдатиком. Пустые лодки старчески поскрипывая, толклись о причал, и по ним мелко дробно, будто сто маленьких ножек каблучками выбивали чечетку - стучало дождем. И такую же дробь выбивало по крыше навеса.
Вера мельком взглядывала на Игоря - лицо его было обрезано поднятым воротником плаща, - но и за воротником, если бы Игорь развернулся к ней, если бы заставить его поглядеть на нее, прямо посмотреть в глаза, - не было для нее ничего хорошего.
Зачем они сюда пришли, на эту пристань, шли в молчании, и сейчас это тяжелое неуютное молчание.
У нее все время был этот вопрос - за что?
И что вдруг такого произошло, почему так вдруг, внезапно все переменилось... хотела спросить, может заплакать, потребовать объяснений, но гордость и не заслуженность обиды, мешали.
Вера покусала высохшие от волнения губы. И все-таки сказала, получилось каким-то хриплым чужим голосом:
- Я завтра еду.
Она ждала, что он подтвердит то их общее намерение, - еще два дня назад ей бы и в голову не пришло, что оно может перемениться, - проводить ее в Челябинск, посадить на поезд.
Но он смолчал.
Они стояли под навесом и смотрели не друг на друга, а на дождь , на озеро под дождем.
Она чувствовала, что в этой сложившейся невыносимости, нужно не ждать никакого завтра, а ехать немедленно, прямо сейчас, что, видимо, этого от нее и ждут, чтобы не мучить его, не мучиться самой, но ей-то как раз и хотелось мучиться, хотелось ясности, хотелось слов, даже в предчувствии их окончательности, обреченности, и хотелось понять причину, потому что тогда можно было бы что-то изменить, если знать причину, она чувствовала что эта внутреняя его причина, наверное очень несправедлива к ней, неправа, но при этом она знала, больше всего он не желает никаких объяснений. Именно слов, а раз он боится слов, значит не уверен в правильности, честности своего решения, значит есть колебание, значит боится, боится, и, может быть, это как раз и хорошо, это давало робкую надежду...
И это их упрямое стояние на пристани и упрямое молчание было на самомо деле сражением, битвой... для нее - за любовь, для него - за отказ от любви.
Неделю назад она приехала.
Решение возникло неожиданно, страстно, вдруг поняла, что лучше него никого нет, что то, что с ними было, и есть настоящее, а вся ее городская богемная жизнь, за которую она так цеплялась, - пуста и поверхностна: все эти приятели, робкие эпизоды в театре, крошечные роли, которые компенсировались умными интеллектуальными разговорами в кафе «о высоком», о литературе, последнем вернисаже в Манеже, - можно говорить еще сто лет, и они ничего не поменяют в ее жизни, они бесполезны и глупы, с позиции смысла ее жизни...
Она долго лихорадочно копалась в коробке со старыми письмами, и нашла эту страничку - смятая на сгибах, исписанная почти точечным почерком, она показалась такой трогательной и беззащитной, забытая, валялась в коробке с другими незначащими письмами.
Но именно она содержала то, чего не было, и не могло быть, в других письмах и открытках. Строчка. написанная криво с наклоном, открывшая ей силу переживания, в момент, когда его рука выводила, — Я люблю тебя.
Как же она тогда, увидев, прочтя - чуть не заплакала, и в тоже время, будто только их и ждала, будто так и должно было быть. Но ведь надо было удивиться как чуду, как счастью, раз случившемуся, и которое надо сберечь в себе, надо было понять все их целомудрие и даже святость; написанные взрослым мужчиной, для которого они - осознанные - не в момент случайно вспыхнувшего восторга высказанные, чтобы завтра же смутиться тому, что было сказано, нет это строчка выстраданная разлукой и тоской.
Она ему тоже ответила: «Люблю тебя», - но в ее «люблю» было больше снисхождения к чувству провинциала, больше согласия на любовь, чем истинной страсти, мог ли он это почувствовать, слова-то были те же самые... мог... или не мог?
Пока шло его письмо, очарование их уральской деревенской встречи слегка потускнело, уже понеслась привычная жизнь с теми многими яркими впечатлениями, котороые похожи на фейерверк, мгновенно блистательный но уже через секунду - сгоравший дотла, и их сменяли следующие встречи, события, в которых не успевала разобраться, прижиться в них, поучаствовать душой.
И еще, когда она мысленно примеривала его к своей компании эстетов и интеллектуальных гурманов, то не находила в ней для него места. Она чувствовала, что он бы выглядел скучным, заурядным, простоватым, - хирург из провинциального городка.
И это ее охладило.
И только позже она поняла, что то, что он делал, - резал аппендиксы и желчные - и есть настоящее - трудное и простое, что уплотняет жизнь и наделяет ее сокровеннным, не вдруг понятным и видным смыслом.
И еще осознала, что любовь ее насажена на металлический, невероятной крепости стебель, который вырос из детства. Из кратких и смешных встреч, девочки и юноши, подростка и студента. Когда летом их сталкивало на день или два в Вязовой, когда он морочил ей голову фокусами: находил под половиком на крыльце печенье, или пугал угрозой превратить в сову; из рассказов о нем: как он стал студентом медицинского института, со своим клапанным пороком сердца и близорукостью, пять лет добивался одного - стать хирургом, и добился — приняли... и выучился.
И эта их встреча которая все определила, когда уже она стала студенткой театрального, а он уже был в интернатуре. И с первой же встречи за общим столом, когда отмечали их общий приезд, через этот стол они друг друга заметили раз и навсегда...
Так не бывает, но первый, кого она увидела, подойдя к дому, был - он.
Вероятно , возвращался с работы после очредного аппендицита - хирург, и как раз ступил на короткую косую дорожку, которая вела за угол дома; в легком распахнутом сером плаще, он прижимал к себе бумажный пакет с картошкой.
Она его окликнула. негромко, потом громче:
— Игорь! Игорь!
Резкий разворот и пакет упал на дорожку, прорвался с сухим треском и картошка раскатилась.
Она видела как его лицо пошло красными пятнами от волнения, он даже не поздоровался.
- Откуда ты?
Вот именно этого она и хотела, чтобы сразу оказаться перед ним: будто не было этих двух лет молчания, - что такое два года перед вечностью любви!
И такой его реакции: растерянности, даже шока, мгновенной чехарды мыслей, предположений, чтоб и опомниться не успел, а она тут рядом теплая живая, и губы те же, что и тогда, когда он кинулся с поцелуем в тамбуре, уже провожая, ничего еще не было сказано, и вот-вот отправление, и тот его порыв, когда его кинуло к ней, а ее - к нему, потому что они исчерпали все время и даже больше, чем все — и эти секунды, поглощенные его и ее губами, спекшимися в одно, чтобы уже ни секунды времени не пролилось зря...
Она села на корточки, и стала подкатывать картошку к его ногам.
Кое-как они собрали ее в рваный пакет. Она видела, как подрагивали его пальцы, и от этого, у нее самой задергалось веко.
Но на словах это не отразилось, слова наконец появились, самые обычные. Надо было как-то преодолеть настороженность момента встречи.
Она все время вглядывалась в него, проверяла - к нему ли она приехала, он ли - тот, кого она любит, или думает, что любит. И с каждой минутой все больше узнавала его, все радостнее сияюще становилось внутри - к нему, к нему. Узнавание его заново, после двух лет разлуки, - его едва заметная картавость, некрасивость и притягательность лица, ироничный изгиб губ, веснушки на пальцах, - приближало его к ней, стирало время которое прожилось без него, кое-как прожилось, сейчас она это поняла еще более отчетливо...
Она видела, что у него растерянность постепено проходила и уже он смотрел радостно, и чуть удивленно, но уже также узнавая ее, признавая ее порывистость, детский еще сумбур в поступках, ей это так шло... в этом было столько юного, беспечного, и бесстрашного, чего ему эти годы не хватало, пока ее не было рядом.
Ей не пришло в голову, что они перепугались ее приезда.
Ей казалось, что ее приезд и есть - демонстрация любви, что вот так внезапно сорвавшись среди учебного года, бросив все, она собственно и сообщала о силе своих чувств, готовности быть рядом с ним.
Точнее, перепугалась мать, Павлина Ивановна.
Она сразу задалась вопросом, почему посреди семестра, что случилось нехорошего, так, что даже залезла в Верину сумочку и нашла там записную книжку, было очень много мужских фамилий и телефонов, потом Вера отказалась идти в общую баню, предпочла ванную. И вызрела догадка - забеременела девка, да еще курит. Два года ни слуху ни духу, и нате, решила уральского олуха окрутить , навязать приблуду — не выйдет.
Ночью состоялся тяжелый разговор с сыном.
Хирургу нужна жена, которая обеспечит устойчивый быт, а не столичная вертихвостка с сомнительным поведением. Он тогда не подумал, когда увидел в руках матери Верину записную книжку, что ему-то нельзя участвовать в таком деле, никому нельзя, но ему - тем более, но он не удержался- и цепочки мужских имен и фамилий решили все. Ревность разбила доверие - она больше не была той, которую он себе представлял, кого любил до восторга, она была теперь как-то очень тошно испачкана, повержена, унижена им и матерью, и что-то вроде отвращения шевельнулось к ней...
Он не мог больше дышать с ней одним воздухом, когда смотрел, видел за юным нежным обликом, опытную всю повидавшую циничную бабу.
Дождь все не прекращался...
- Ты меня больше не любишь? - наконец вопрос прозвучал, она требовала ответа, она имела право услышать.
- Нет — он с трудом, сжатым ртом, вытолкнул из себя это - «Нет».
- Повтори.
- Не люблю.
Она шагнула из-под навеса прямо под дождь, попав каблучком в зазор между досок, отчего пошатнулась, но резко с хрустом тут же выдернула каблук, мгновенно промокла, пальцы ног будто охватили ледяные щупальца, а в туфлях захлюпало, по волосам текло, но смело гордо пошла, не убыстряя шаги, не чувствуя ничего, кроме желания немедленно, сию секунду уехать.
И потом, когда она скоро собрала сумку в маленькой спаленке, и боясь уже, и не желая его прихода, торопилась уехать и была счастлива, что никого не было дома, положила ключ под коврик; и уже потом, когда ехала в престарелом вагоне, который еще таскал по ветке сердито попыхивая, настоящий живой паровозик, отчего межвагонные рамы, столик и пол были усыпаны мелкой черной крошкой, как будто неловкий мешочник рассыпал черный сахар.
Ей все казалось что медленно, странно медленно все движется, что надо бы скорее.. И густо пахло углем... и она больше не знала, не желала знать... как он и что он...
А он простоял на пристани до темноты, когда наконец утих дождь и наступила ровная усталая тишина, только покапывало с навеса, а с озера несло растревоженной тиной, успокоившаяся вода отражала и покачивала косые языки фонарей.
Он вдруг будто очнулся, вначале забеспокоился, затревожился, еще не понимая, что за тоска на него обрушилась с такой силой, что невольно заскрежетал зубами, а потом вдруг ясно со стыдом ужаснулся: «Зачем я это сделал? Как я смог это все сделать с ней и с собой?»