Я дернул дверь. Она открылась и выдохнула змеиный запах застоявшегося помещения. Доски пола растопырили щели, забитые тишиной. Вдоль стены в очереди стояли бутыли. О, какое тут когда-то было вино!
- Выпей стакан вино, - говорила бабушка, - и скушай тарелка суп!
Вино делали из виноградной смеси, росшей на участке. Изабелла, Лидия, Шасла, Молдова… Это еще что! Вино ставили в сентябре, когда люди с дач съезжали. Что давало дополнительный виноград. Пару раз даже Мускатом разжился. Что, конечно, улучшило, и без того дивный, аромат продукта. Виноград сыпали, избавив от черенков в бутыли, туда же вставлялась клистирная трубка. Другой конец трубки выводился в банку с водой. Такой себе гидрозатвор. Бабушка жила на даче, обычно, до третьего октября. По традиции, именно в этот день идет первый осенний дождь, холодный и нудный. Я и родители приезжали по воскресеньям, привозили ей продукты. Наезжали и другие родственники. Вина на зиму хватало всем. Хорошего вина! Впрочем, я уже об этом говорил. Вино было не очень крепкое, что вызывало возражения.
- Чачу! Чачу надо делать! – настаивал сосед Тапочкин. – Несерьезные вы люди! – При этом он отстаивал свое неотъемлемое право на жом, оставшийся в бутылях. Он снабжал этот жом водой и дрожжами, а после перегонял раз, потом другой… Самогон, по-человечески разбавленный чаем, назывался коньяком и продавался курортникам за неумеренную цену. Мне Тапочкин выдавал неразбавленный напиток, прилагая к нему два-три спелых абрикоса.
- Пей! – говорил он. - Закусывай! – добавлял он. – От моего угощения болеть не будешь!
И, правда. От его продукта не болел ни я, ни он, хоть мы, порой, увлекшись, брали на грудь до литра на двоих. За разговорами, ясное дело. Правда, закусывали не абрикосами. Для такого дела шли маленькие, с мизинец соленые огурчики, с пупырышками и прилипшим смородиновым листом.. К огурчикам полагалось розовое, как рассвет, сало, сахарные помидорчики прямо с грядки, а также черный, слегка липкий хлеб со свежим маслом. Масло было только что из погреба, со слезой. И, разумеется, базарное. Его густо мазали на хлеб. Считалось, что от этого почти не пьянеешь.
Говорили, в основном, о войне. Тапочкин, почему-то, любил о ней говорить. То есть, любой разговор начинался с футбола, женщин, политики, но все равно сводился, в конце концов, к войне. Да и угощение на столе в полном объеме появлялось не сразу, а когда разговор доходил до нужной темы. Ха, разговор! Говорил один Тапочкин. Кто-кто, а он навоевался от души, наступая в первые дни, потом отступая, партизанил под Кодымой, когда Одессу оставили румынам, потом опять отступал и наступал уже в действующей армии.
- Спасал я вашего брата, спасал! – хвастает Тапочкин, наливая по третьей и ли уже по четвертой, не помню.
«Вашего брата» - означает евреев. Но я не обижаюсь. Спасал же. Я знаю, что Тапочкин не врет. Проверено…
- Их убивать у оврага, что у реки, приводили. Ну, а мы старались успеть. И успевали, обычно. Если неподалеку воевали. Раза четыре, наверное, не меньше. Думаешь, немцы евреев убивать вели? Немцы тоже были, да не те! Колонисты! Эти самые лютые! А еще полицаи, ну, и желающие среди населения всегда имелись. А мы врагов из автоматов вовсю крошили. Евреи и разбегались.
- Куда? – растерянно спрашиваю я.
- А кто куда. Одни прятаться, другие, сдуру, к партизанам…
- Сдуру?
- Ну, да! Партизаны, они всякие были. Бандиты, которые по лесам ховались, тоже себя партизанами именовали. И грабили, и убивали почище немцев да румын. Да и настоящие, как мы, партизаны евреев не шибко-то и любили. Странные люди вы, евреи. Вас бьют, а вы все с дружбой лезете. Нападут беглые или лагерные евреи на полицаев или румын, поубивают, оружие заберут и к партизанам. А те оружие отберут и евреев в шею. Так что ты думаешь, эти чокнутые, раз такое дело, свои отряды создают. И воюют!
- А потом, что? – спрашиваю я.
- А откуда я знаю? Что-то ты совсем не пьешь!
- Так вы ж не наливаете!
Наливал. Пили… Так ночь могли просидеть. И наутро голова не болела. Совсем!
Жизнь продолжалась. Летняя жизнь. Ленивая.
Утром я вставал, шести не было. И спускался к морю. К воде вела тонкая, как проседь, тропинка, чуть петляющая среди травы и кустов. Миг, и я у двух скалок, склонившихся над водой. Я всегда любил дикие пляжи. И вода чище, и посторонних нет. А об эту пору, вообще никого! Утренняя вода прохладна. Но это ровно до того момента, пока не нырнешь. Поэтому терплю и медленно, чтоб без брызг, вхожу в воду. По колено, по пояс… Плашмя кидаюсь, плыву, разбрасывая брызги. Быстро-быстро, подбирая ладонями золотые солнечные блики, разбросанные по воде. Отплыв метров тридцать-сорок, ложусь на спину и смотрю вверх на синее-синее с утра небо, поддернутое с краю рыжинкой. Потом, возвращаюсь на берег, падаю на расстеленное полотенце. Рядом копошится мелкая крабья шпана. Крабы постарше передвигаются боком, наглеют и щипаются.
- Ух, я вас! – угрожаю им.
На скалках вьют гнезда первые рыбаки. Они трусливо переговариваются и пришептывают над наживкой.
Я подымаюсь наверх, на дачу, где на двух примусах, поставленных на кирпичи, кипит чайник и калится сковородка. В сковородку бабушка наливает постное масло, в нем слегка обжаривается ветчинно-рубленная колбаса, к колбасе добавляются помидоры, колечки лука, потом уже яйца. В самом конце она кидает в яичницу горсть мелко нарезанной зелени. Чай, яичница, которую можно есть прямо со сковородки, брынза… И хлеб, который мне разрешено – Только никому не говори! – ломать прямо от буханки. Так в сто раз вкуснее!
Поев, беру книгу и ложусь в гамак, прикрученный с одной стороны к ореховому дереву, закрывающему гамак тенью, с другой к железной ноге душа.
- Надо почитать, - думаю я, надо почи…
Качаются ветки на головой, изредка пропуская тонкие солнечные лучи, качается мир… Сплю.
Трижды в неделю я лишен этого кайфа. Надо ехать на Привоз. Бабушке уже трудно. Да и зачем?
- Иметь такой взрослый внук и самой ездить на Привоз? – удивляется она. И не ездит. А просто диктует список продуктов. Сама написать этот список отказывается, ссылаясь на зрение. Но очки надевать отказывается.
У бабушки за спиной трудная жизнь и несколько классов еврейской школы.
На Привоз стоит ехать рано утром, когда цены еще не сложили или часов в пять, когда селяне почти распродались и спешат домой, уступая и уступая. Но в пять еще жара, а какой дурак попрется на Привоз в жару. Разве что, приезжие. Отдыхающие, так сказать. А я еду утречком, когда трамваи еще просторны, а солнце полно доброты. Еду мимо ипподрома, на котором пропадал на первом курсе. Еду мимо телецентра, куда пару раз звали читать стихи. А еще я там писал тексты песен для передачи «Радуга» у редактора Юры Чернявского, которого запомнил по фразе:
- Мир погубит не атомная бомба, а художественная самодеятельность!
Еду мимо своего института… Выхожу на Куликовом поле, дальше - мимо вокзала. Вокзал об эту пору похож на муравейник. Прибывают и прибывают поезда да электрички, выходят из них будущие пляжники и отдыхающие. Этих вылавливают шустрые бабки, сдающие угол за немыслимую цену.
Но я миную этот филиал толчка. Мне туда, где пришедших встречают приземистые лабазы рыбных корпусов. Тут не задерживаюсь. Речная рыба больно дорога, а бычков я ловлю сам со скал или с тем же Тапочкиным из лодки. Ну и скумбрию, конечно.
Мясо покупаем раз в неделю, и бабушка варит борщ или фасолевый суп. Борщ я люблю больше, но у бабушки свои виды на готовку. Впрочем, по списку, продиктованному мне, всегда можно довольно точно узнать, что будет на обед, на ужин, на завтрак. Брынза, сметана, почеревок, говядина с косточкой… Мозговой! Будет, будет мне борщ! Овощи, в основном, растут на участке. Но картошку, лук брать надо. Что еще? А, постное масло. Яйца мы берем у соседей. Удобно!
Обратный путь нелегок. Жарко, много народу, да и авоськи нелегки. Как-то добираюсь. На море не иду. Поздновато. Лезу под душ и в гамак.
На обед, действительно борщ. К нему полагается тонкий зеленый, жгучий перец. Не весь, конечно, а только кончик, который, положив в ложку, надо поболтать в жидкости. Борщ получается жгучим, даже сметана не до конца это жжение смягчает. Это, конечно, на любителя, но мне нравится. Еще нравится выколачивать из мозговой кости сам мозг и есть его, обильно посолив. В котлеты бабушка не пожалела чеснок. Я возражаю. Правда, неуверенно. Вдруг скажет:
- Не хочешь, не кушай! – и что тогда? Но бабушка говорит совсем другое, не менее обидное.
- Ты посмотри на этот жених без невеста! Сначала познакомься с хороший девочка, а потом думай об целоваться!
Бабушка права. Мне уже восемнадцать, а постоянной девушки нет. Как-то так получается. Под праздники начинаю лихорадочно искать себе пару, нахожу, кое-как, ибо прилично и необходимо приходить в компанию с барышней. В процессе праздников, обычно, выясняется, что «мы такие разные»… В общем, как-то так. Ну, и не надо. Зато ко мне взрослые тетки липнут.
После обеда опять гамак. Но эта бабушка разве даст отдохнуть усталому человеку? Подмети и полей дорожки, опять же, едва солнце повернет на вечер, полей огород и сад. Каторжный быт у меня, каторжный!
- Я его с детства приучила к работа! – хвастает бабушка родителям, когда они раз в неделю-другую появляются на даче. А те и уши развесили:
- Надо же, а дома он пальцем о палец не ударит!
Бабушку послушать, так она Макаренко, Сухомлинский и Корчак в одном лице. Правда, она понятия не имеет, кто они такие.
- Евреи? – спрашивает многозначительно.
- Да, особенно, Макаренко!
- А что, - настаивает бабушка, - у Шапиро на кончик тоже «о».
Что с нее возьмешь?
Набираю воду, Взбрызгиваю дорожки, чтоб пыль не поднимать, мету… Потом спускаюсь в неглубокую, меньше метра, шахту. Там кран. Надеваю на него конец шланга, поднимаюсь наверх, разматывая шланг. Если напор хорош, разматывать можно не сильно, если слаб, придется таскаться с ним по всему участку. Шесть соток, это, все-таки немало… На конец шланга надета сплющенная трубка, вода, вылетая под напором, переливается радугой. Прибитая пыль и смоченная земля издают горький, последождевой запах. Хорошо!
А потом надо поскорее к морю. Главное, до полной темноты. Нет-нет, этой самой темноты я не боюсь, а, наоборот, боюсь спугнуть парочки, засевшие в кустах. Они ждут, пока пройдут пограничники, чтоб, наконец, ринуться на песок и заняться любовью. Фонари погранцов видно издалека. Вот они приближаются, идут по пляжу, дальше, дальше… Можно! Время между проходами погранцов полчаса. За это время надо успеть расстелить подстилку, сбросить лишнее, а лишнее – все, ну, и основным заняться. Времени хронически мало, поэтому вся предварительная подготовка проводится в кустах. Так что, вид одинокого мужика, пробирающегося меж обнаженных тел, может вызвать вопросы и недоразумения.
Когда уже совсем собираюсь выйти к морю, бабушка приносит авоську и нож. Значит, кроме купания надо нарезать водоросли с облепившими их мидиями. Бабушка делает из них плов – пальчики оближешь.
- Еда нищих! – презрительно обзывают плов из мидий незнающие люди. Пусть им. Вкуснейшая, скажу я вам, еда, этот самый плов. Но чтоб им полакомиться, надо потрудиться. Нарезать водоросли, притащить полную авоську ракушек домой, отрывать моллюски от тины и кидать их ненадолго в кастрюлю с кипящей водой. Вскоре они раскрываются, тогда их надо вытаскивать из кипятка и кидать следующие. В каждой раковине по комочку – сама мидия. Из полной авоськи ракушек получается не больше пол-литровой баночки мидий. А нам хватит! Не знаю, как кто, а бабушка сперва отваривает рис, а потом только приступает к главному. В казане жарится лук, к нему добавляется морковка, потом приправы, а уж когда все готово, к морковке и луку кидают мидии. Буквально на три минуты! Раньше мидии тушили вместе с рисом и луком-морковкой, было тоже вкусно, но мидии становились много жестче, упругими, как резиновые. Не то, решила бабушка и теперь готовит по-новому. Когда варево в казане поспеет, туда просто добавляют немного – треть стакана – кипятка и рис. Перемешивают. Вкуснотища! А мидии просто тают во рту!
Но плов будет завтра, а пока, надев чистую рубаху и джинсы, рулю в Аркадию. С дачи в Аркадию можно двумя путями. Можно, пройдясь до седьмой Фонтана, а оттуда вниз по Посмитного, а можно тропкой вдоль моря. Надо ли говорить, что я выбираю второй вариант.
В Аркадии народу! Не сосчитать. Приезжие-курортники, приезжие-дачники, просто дачники и горожане. Городские любят сюда ездить, потому что тут не надо спускаться к морю и, еще пуще, подниматься от него. Вышел из трамвая номер пять и идешь до пляжа. Таких «ровных» пляжей в Одессе всего три: Лузановка, Аркадия и Черноморка, она же – Люстдорф. Но Люстдорф далеко – больше часа трамваем от вокзала, да и Лузановка неблизко. Так что, народ в Аркадию норовит. Тут тебе и кино, и танцы, и ресторан прямо у трамвайного круга. И море, разумеется. Только я в это море и за большие деньги не полез бы. Желтое, какое-то, пахнет дурно. Но мне и не надо. Там, где я купаюсь, вода всегда чистая.
Вокруг Аркадии море санаториев. И почти в каждом вечером кино. Можно выбирать. Тем более, афиши прямо тут, на центральной аллее. Борьба за зрителя, так сказать. Ну, и что на афишах? «Большая семья» с молодым Алексеем Баталовым, «Алеша Птицын вырабатывает характер», «Возвращение Максима» с Чирковым Борисом. Этот фильм снимал двоюродный брат бабушки Иды, маминой мамы, поэтому я смотрел его сто раз. О, вот и почти новье: «713 просит посадку». В общем, как говорил, выбор широк. Я и выбираю… танцы. Поэтому возвращаюсь на дачу поздно. Сами танцы, «общение» на скамейке после них… «Общение» почти плавно перемещается в кусты над ближайшим диким пляжем… Дальше? Смотри выше.
Возвращаюсь я той же тропой над обрывом. Светло: луна и огромные, мохнатые звезды «работают» в полную силу. На веранде, чтоб я не заблудился в ночи, горит настольная лампочка. На столе, накрытая блюдцем кружка с молоком. На другом блюдце горбушка серого хлеба. Знаете, а это самый лучший не то ужин, не то ранний завтрак в мире!
Там же на веранде мой топчан, на который я с удовольствием падаю, успевая подумать:
- И почему это утро вечера мудре…
На дачу к бабушке Софе, папиной маме, я езжу вот уже лет пять наверное, каждое лето. Дело в том, что, желая дать отдохнуть от моих проделок населению двора, родители, было, намылились сдавать меня в пионерский лагерь. Лагери бывали разные, итог один – я сбегал. Рекорд моего пребывания за забором был невелик и составил восемь дней. Остальные попытки заканчивались еще более неудачно. Для родителей, разумеется.
Тогда папа придумал отправить меня к бабушке. Такая идея не вызвала энтузиазма ни у меня, ни у мамы. Мама с бабушкой не очень-то и ладили. Это началось еще в эвакуации… Что до меня, то мне отлично было и во дворе. Родители на работе и полная свобода! Но после поджога дустовой шашки в дворовой уборной, причем, отнюдь не пустовавшей, вопрос о моей свободе даже не стоял. Делегации соседей с требованием «хоть немножко покоя» оббивали порог квартиры.
- На дачу! – постановил папа.
- Все равно сбегу! – оппонировал я.
Тогда папа купил мне зеленый велосипед «Орленок». И повез вместе с ним к бабушке на дачу.
- Сбегу на велосипеде! – бубнил я.
- Сперва научись кататься! – смеялся папа.
Я научился. Но к тому времени, как научился, сбегать мне совершенно не хотелось. Вокруг было столько интересного, невиданного. Даже моя пакостность под влиянием грандиозного, распахнувшегося мира куда-то исчезла, проявляясь только изредка – не терять же квалификацию! – и почти неопасно для окружающих. С утра, набив сумку, притороченную к багажнику провизией, отправлялся в неизведанные края. Сперва недалеко, до Отрады или в другую сторону до десятой Фонтана, потом все дальше и дальше. Недели через три после ссылки добрался и до Ланжерона, но мне и в голову не пришло подняться наверх в парк Шевченко и покатить домой на Жуковского. Так что, когда через месяц родители решили вернуть чадо домой, мы с бабушкой объяснили им, что это глупости, издевательство над ребенком, которому надобно быть на воздухе, что еще август впереди, а там посмотрим. Может, в сентябре… Но не обещали. Родители недоверчиво уехали, но с тех пор на дачу зачастили. Я принимал их сдержанно и… покорно. Это задевало. Ревновали они, что ли? Количество благ, которое сулили мне в городе, все возрастало. Но опять же, я не спешил ими воспользоваться. Впрочем, в сентябре я, как миленький, вернулся, но о даче уже мечтал. Так что и на следующий, и на все последующие годы отправлялся «в изгнание» охотно и с радостью. Круг моих знакомств невиданно расширился за счет местных дачников, их чад, ну и, несколько позже, массовиков-затейников санаториев. А позже к ним прибавились и приезжие барышни, несколько превосходящие меня возрастом.
Вчера, во время купания, я приметил в малюсенькой, метра два в диаметре лагунке, что ли, невиданное количество рачков. Так что, сегодня вышел пораньше, прихватив вместе с самоловом еще и сачок. И не напрасно. Черпая сачком воду, раз за пять набрал полную банку рачков – лучшей в мире наживке на бычка. Потом, облюбовав место на одной из скалок, пристроился и приступил к лову. Вечером должны были приехать родители, а их надо кормить, ибо, что они там едят в своем городе. Вытащив из банки рачка, отрывал ему голову, насаживал с хвоста на крючок и закидывал в воду. Вскоре начинались легкие подергивания – это бычок пробовал – а потом и рывок. Я подсекал и тащил бычка из воды, по сопротивлению определяя размер добычи. Обычно реальность уступала ожиданиям, но жаловаться не приходилось. Вытащив за час с полсотни бычков, искупался и отправился домой. Бычки-то, с грехом пополам, позавтракали, а я нет.
Бабушка отбирает самых крупных бычков для жарки, остальных жертвует мне:
- Уха будешь делать сам!
Дело в том, что у нас серьезные и непримиримые разногласия по поводу готовки ухи. Бабушка уверена, что уху надо готовить на курином бульоне и ни на какие уступки не идет. Я бабушкиных фантазий не разделяю. Беру марлю, заворачиваю в нее головы и хвосты, опускаю в кипящую воду, снабженную луковицей и морковкой с корешком петрушки, примотанными друг к другу нитками, варю минут десять, потом вынимаю луковицу и марлю, а ее содержимое выбрасываю к огромной радости кота Юзика и его сожительницы Маси, «подаренными» бабушке Тапочкиным. Потом кидаю в варево шинкованные овощи, лаврушку, перец, а после них настоящую рыбу. Через несколько минут снимаю кастрюлю с огня, солю, если надо, пробую и завершаю готовку снопом мелко порезанной зелени. В одном мы с бабушкой сходимся – ни картошку, ни крупу в уху не кладем.
Родители привезли с собой бутылку кислющего вина «Перлина степу». Пить я отказался. За это меня долго хвалили. Они ж не знали, что незадолго до их приезда заявился Тапочкин и предложил «посидеть-поговорить». Так что, пить я буду что-то повкусней. Бабушка метнула на стол жареных бычков, огурчики, перцы, помидоры с огорода… Родители уехали сытые и довольные. И это хорошо. Надо же несчастным горожанам поесть по-человечески.
А я завалился к Тапочкину. Заявленной темой разговоров был футбол. Обсудили… Минут за пять. А потом… Да-да, конечно, война. Никак Тапочкин от нее не отойдет. И еще, у него есть собственное, довольно необычное мнение по каждому обсуждаемому эпизоду. Например, он считает, что Гитлер в первые месяцы войны побеждал потому, что Красная Армия воевать не хотела.
- А зачем людям было за Таракана воевать? Натерпелись. Сколько людей по тюрьмам-лагерям сидело, сколько сгубили… Голод тут, голод там… Вот и думали, Гитлер придет, легче станет.
- А как же, когда в бой наши шли и «За родину, за Сталина!» кричали? – возражаю я, впрочем, не очень уверено.
- Попробуй, не крикни, - смеется Тапочкин, - быстро с тобой разберутся!
- И что, все так?
- Нет, - вздыхает он. – Некоторые, искренне кричали… Ты ж знаешь наш народ, любят тех, кто бьет. Но воевать все равно не хотели!
- Так воевали же!
- Слухи дошли, как немец лютует. Тогда только и поднялись воевать! Да и заградотряды поставили…
- А это что такое?
- А сзади идущих в атаку пулеметы ставили. А за ними НКВДшники. И били из этих пулеметов по отступающим.
- По своим?
- Для этих своих не было! Про приказ 227 слышал? Его еще называли «Ни шагу назад».
- Вроде, слышал…
- Вроде! Чему вас только учат?
Смешной вопрос. Тому, что рассказывал Тапочкин, нас явно не учили. Более того, подозреваю, что меня ничему бы больше не учили, начни я распространять знания, полученные от Тапочкина. Впрочем, информация нуждалась в проверке. Я заикнулся - только заикнулся! – о заградотрядах папе. Папа нехорошо усмехнулся и добавил:
- Они еще дезертиров расстреливали!
- Кто?
- Пограничники и НКВД, заградотряды из них состояли! – потом папа спохватился: - Только не вздумай болтать!
А лето длилось…
В принципе, я мог бездельничать, лениться, питаться кое-как, бухать с Тапочкиным, но имелись дни, когда я обязан быть ОХМ-ОПМ или очень хорошим и очень послушным мальчиком. Это когда приезжают бабушкины приятельницы и дальние родственницы мадам Гоменбашен, мадам Шейман, бабушкина сестра Маня, а также другие, столь же почтенные старухи. Ну, мадам Гоменбашен знает меня, как облупленного, и только посмеивается на мои:
- Хорошо, бабушка! Сейчас бабушка! Конечно, бабушка!
Остальные старухи тихо завидуют и громко восхищаются.
- Я в восторге с этого мальчика!
Но это только начало. Я знаю, что перемыв косточки всем знакомым, полузнакомым, еле-еле знакомым и некоторому количеству вовсе незнакомых, старухи усядутся пить чай. Стол я накрываю загодя, чайник кипит, по всем правилам завариваю чай под придирчивыми взглядами и… Вот тут и наступает самое главное. Я вношу пирог с абрикосами! А бабушка скромно роняет:
- Мальчик сам пек. Для гости!
Можете себе представить, как внимательно жуют старухи. Но придраться не к чему. Бабушка отличная кулинарка. А я отличный ученик и, если сам не пеку, все равно назубок знаю все ингредиенты входящие в этот кулинарный шедевр. Потому что, последуют вопросы. Чтоб убедиться. Отвечаю…
- Да, три стакана муки. Да, сливочное масло. Да, молоко. Ваниль, сахар…
В общем, рассказываю-заливаюсь.
- И почему этот хороший мальчик так боятся в его двор? – недоумевает мадам Шейман.
Мадам Гоменбашен ответ знает, поэтому ехидно улыбается. Она меня, а заодно и бабушку не выдаст. Не тот случай.
Старухи уходят рано. Засветло. Я провожаю их до трамвая, смиренно жду, когда он приедет, прошу приезжать почаще… В общем, работаю до самого отхода трамвая с остановки. Вот я сказал «работаю». Так, да не так. Мне не в тягость ухаживать и забегать дорогу этим старухам. Мне нравится роль хорошего мальчика из приличной семьи. Почему нет, если недолго?
Еще раньше, в первое свое проживание на даче я, едва освоившись, навестил все доступные мне участки на предмет: что тут растет и что можно стырить. Поймите, я был обычным, почти беспризорным дворовым мальчишкой и грань между «свое» и «чужое» была призрачной. Нельзя было красть деньги. Нельзя было красть из дома. А то, что на улице, вполне можно. Нельзя было лазить в карман или, там, сумку, зато в сарай – вполне. Я тырил фрукты, овощи, гвозди, железки, дощечки. В общем, все, что могло пригодиться.
Фонтан застраивался. Земли было много, а желающих… Ну, не скажу, что больше. Тогда участки под дачи стали выделять заводам, фабрикам, прочим производственным единицам. Так получил участок муж моей тети…
На участках спешно возводились деревянные будочки-сортиры и временное жилье. К этому прилагались сараи для инструмента. И началось. Кто строил деревянный домик, кто каменный, капитальный, с печкой и двойными рамами. То есть, кто-то жил круглогодично, кто-то только в сезон. Кто-то обзаводился собаками, кто-то детьми. Дети росли… Поначалу местное детское население встретило меня в штыки. Произошло несколько замечательных драк. Не скажу, что все они закончились в мою пользу, но и противники тоже целыми не ушли. Так что, решили не связываться. И я влился в ораву загорелых, поцарапанных, отчаянных дачных пацанов. С собаками дело обстояло хуже. С кем-то удалось подружиться, кто-то в упор не замечал, а вот овчарка мужика по имени Отто терпеть меня не могла. Она принимала куски колбасы и даже хлеба, которые я просовывал ей в щели штакетника, она не лаяла, когда я проходил мимо забора, но стоило мне прокрасться на их участок, а там было много интересного, как собака заходилась в гневном, ненавидящем лае, норовя, хоть как-нибудь сорваться с цепи.
- Не ходи к ним. Не ходи к этот Отто! – уговаривала бабушка. И добавляла в сердцах: - Не ходи к этот отвернутый.
Под «отвернутым» она, как выяснилось, подразумевала – отвергнутый. Интересное дело, а почему? Но бабушка отнекивалась.
- Это не мальчик, это длинный нос! Всюду сует!
Пришлось применить свои методы.
- Папа, зачем этот Отто, этот отвергнутый завел такую злую овчарку?
- Чтоб такие, как ты, на участок не лазили! И при чем тут отвергнутый?
- Это его бабушка так называет! Все время!
После этой тирады следовало исчезнуть с глаз и дать папе возможность спросить:
- Мама, а почему ты Отто отвергнутым называешь?
- А он и есть отвернутый! К Алла-большая шесть раз сватался. Прогнала…
В нашей мишпухе были две Аллы. Алла-маленькая – дочь дяди Гриши, старше меня года на четыре, и Алла-большая, дочь тети Жени и, кстати, владелица этой дачи. Но она там почти не жила, наезжая редко и ненадолго. Она была старше меня лет на десять и даже безуспешно пыталась воспитывать. Тот случай!
Как назло, Отто этот и его родня жили на даче весь год, так что, добраться до нее и глянуть, что так бдительно охраняет овчарка, у меня возможности не было. Наверное, это к лучшему. Возможно, расколотил бы что-нибудь в сердцах. Тем более, хватало других дач. В августе поспевали персики, виноград, радовали гигантские желтые груши… На нормальные дачи проникать было легко – забором служили или кусты сирени и кашки, или штакетник, причем одна-две штакетины издавна держались только на верхнем гвозде. К дачам, независимо от материала постройки, была обязательно пристроена веранда. На веранде стоял большой стол, окруженный ветеранами городских квартир – стульями. Стульев и примкнувших к ним табуреток было много. Кроме хозяев, к столу вечером сходились и гости. Гости бывали разные – друзья из города или соседней дачи, а также приезжие. Приезжих всегда много. Шумный, как по мне, и ненасытный народ. Всего им мало: моря, солнца, еды и… сметаны. Сметаной они мажутся, обгорев, и выглядят вполне комично.
К нам с бабушкой гости приходят не так часто. В основном, мои друзья.
- Они делают мне больную голову! – жалуется бабушка.
У Тапочкина полон дом этих самых гостей. У него вполне законные основания в доме не появляться – тесно. А еще можно исчезать на рыбалку – гостей кормить надобно! - уклоняясь от обременительных походов за продуктами и керосином. Да-да, керосином, ибо готовят у нас тут на примусах да керогазах. Поговаривают, что скоро разрешат пользоваться баллонным газом. А пока, какие-то там препятствия. Я не вникаю. Тем более, у нас не один, а целых три примуса. Правда, третий потек, поэтому стоит в сарайчике на полке и ждет мастера-посудупочиняй.
Примус, вообще, штука универсальная. На нем можно и самогон гнать, как Тапочкин, и обед готовить, и варенье варить. Варка различного варенья занимает почти все лето. Вишня, клубника, черешня, сливы, абрикосы… Мало? А яблочный джем, а варенье из груши? Еще мало? А перетирка из смородины?
Папа варенье не ест с детства. Говорит, что переел. Злые языки, вернее, один язык настаивает, что «переел» не то слово. Ладно… Мама тоже варенье не очень любит, тем более, сваренное бабушкой, поэтому осенью-зимой отдуваюсь за всю семью. Вероятно, я делаю это успешно, ибо уже весной наблюдается большой дефицит сладкого в бесчисленных банках, которые бабушка выделяет на нашу семью.
Варенье-то я люблю… И печеное с ним тоже. Что не люблю – собирать фрукты-ягоды для этого самого варенья.
Сперва шла вишня. У нас было два вишневых дерева. И на оба надо было залезть с детским ведерком на веревочке, – веровочке, как говорила бабушка – набирать в это ведерко вишню и аккуратно спускать бабушке. И так десятки раз. Замахаешься. Но это не все. Еще надо добывать из вишни косточки с помощью скрепки. Ужас какой-то. И руки потом не отмывались. Однажды, бабушка вообще затеяла шпиговать вишню кусочками грецкого ореха. И… нарвалась на бунт. Так что, пришлось ей ограничиваться обычным вареньем. В два таза насыпались послойно вишня и сахар, доливался вишневый сок, получившийся при выемке косточек. Через час-полтора вишня обильно пускала сок, и можно было варить. Бабушка варила варенье в два или три приема. Не помню уже сколько. Чем больше, тем лучше, ибо каждый этап заканчивался снятием пенки. А вишневая пенка – это счастье навек.
Еще до вишни варили варенье из клубники. Варили? Именно! Ибо кто пер с Привоза берестяные лукошки с ягодами? Кто обрывал у ягод хвостики? То-то! Остальную, легкую работу делала бабушка. Ибо разве это труд кинуть принесенные и почищенные мной ягоды в таз и засыпать сахаром? А на огонь тяжелый таз ставил, кстати, я. Бабушка только сидела на скамеечке и наблюдала, как сок, сквозь который проглядывали острые мордочки ягод, взбухает, идет пузырьками…
Думаете, мне можно было отдыхать? Ага, тот случай!
- Шурка! Отгоняй осы! – командовала бабушка.
Осы, вообще вредные звери! Знаю, знаю, что насекомые, но кусаются они зверски. Меня тяпали, причем, не раз. Больно! А главное, укушенное место потом чешется неимоверно…
Потом наступал черед черешни сперва черной, потом белой. Варенье из белой черешни, сваренное с апельсиновой цедрой, нежно люблю до сих пор.
Особое, я бы сказал – самое пристальное внимание – уделялось сливовому джему. У бабушки именно он, сдобренный орехами, шел на начинку штруделя – традиционного десерта практически всех семейных застолий. Но я отвлекся. Не помню уже – раньше или позже слив поспевали абрикосы. Абрикосовых деревьев, как и слив, было тоже по два дерева. Знаете, как это красиво: оранжевые шары абрикос на зелени. Абрикосы очень даже шли в еду. Бабушка даже суп из них делала. Но главное варенье – рыжее и очень ароматное. Варить его очень просто, даже я умел. Абрикосы пополам, выдернуть косточки и не выбрасывать, они для других дел нужны, половинки засыпать сахаром и на огонь. Закипели – снял, и так пару-тройку раз. Делов куча. А косточки… Мал был, несколько косточек шли на свистки. Берешь косточку и трешь о цемент до дырочки сбоку, потом иголкой тащишь кусочки бубочки оттуда. Все! Свисток готов. Но лучшее дело – сами бубочки. Разбил косточки, добыл бубочки, чуть подсушил и в раствор – крепкий! – соли. Сварил, высушил, кинул на сковородку и чуть поджарил. За уши не оттянешь. А с пивом! Во всяком случае, семечкам нечего делать. Впрочем, семечки ем только на футболе. Тут уж никуда не денешься.
Сначала, я ходил на футбол с папой. Вернее, папа, которому надлежало погулять с ребенком, тащил меня на футбол. Пару раз я, конечно, терялся, и папе приходилось на потеху другим болельщикам пробираться в подтрибунное помещение дабы получить меня обратно. Один раз мне удалось пробраться на беговую дорожку. Оттуда смотреть за дядьками в трусах, гоняющих, как наши пацаны, мячик, было интересней. Мне и папе не повезло. Защитник ОДО Джанни Каллис, вынося мяч в аут, сшиб им меня с ног. Я пал на гаревую дорожку и завопил так, что генерал Радзиевский – тогда командующий округом – распорядился узнать, что с ребенком. Матч остановили… В общем, когда папе меня вернули, он уже наслушался всякого. Да и дома… Я ж не мог оставить в тайне от общественности такое выдающееся событие.
Последствием этого стало то, что я стал болеть за ОДО, а потом, когда его переименовали, за СКА. То есть, стал мобутовцем. Так болельщиков СКА именовали болельщики «Черноморца». Мы, в свою очередь, именовали их утопленниками. Теперь уже я униженно просил папу взять меня на футбол, а папа неохотно соглашался, выдвигая при этом всякие вредные условия.
Вскоре я стал ходить на футбол самостоятельно. И без билета, разумеется. Целый рубль за детский билет. Не напасешься! На стадион я, и такие, как я, проканывали. Пристроишься впереди какого-то мужчины и… вперед мимо билетера. Он-то думает, что ребенок с папой. Некоторые лазали через забор. Но это было чревато. Милиции на матчи пригоняли много. А на особо важные встречи конную милицию выставляли.
Потом стал ходить на футбол с друзьями. Встречались всегда в одном месте – подле булочной в Сабанском переулке угол Энегельса. Трибуна тоже всегда была одна и та же – сперва 34, а потом 30.
В день матча транспорт всегда забит до отказа, поэтому я придумал себе потрясающий маршрут: пешком до Аркадии, потом катером до Ланжерона, оттуда через парк на заветный угол. Море удовольствия, а не поездка. Представляете, примоститься у левого борта и глядеть на берег. А он близко – метров сто пятьдесят. Дельфин с клиникой Филатова высоко наверху, сюда мы, порой, приходим с Тапочкиным на лодке тягать бычка или дурить скумбрию. Становимся прямо против здания клиники и… вперед. Отличное место! Дальше Отрада с буксиром на мели. С буксира тоже неплохо бы рыбачить, но уж больно его загадили бичи. А дальше – Ланжерон, парк и, в конце путешествия футбол.
Вот интересно, на даче мы в футбол не играли. И не то, что негде было. Пустырей тогда еще хватало. А просто, как-то ноги не доходили. То налет на чей-то сад, то велопробег на дачу Ковалевского, то рыбалка… И купание, купание, купание… Вот подумал, у меня как-то не осталось дачных друзей. Подходило время отъезда, прощались, грозились звонить-заходить. И пропадали друг для друга до лета. Встречались настороженно, опять приглядывались друг к другу, сравнивали…
Единственный человек, всегда встречавший меня радостно – это Тапочкин. Как и не расставались. Он сходу предлагал продегустировать что-то новое, только-только им изобретенное. И опять мы засиживались далеко за полночь. Когда я был школьником, мне полагалось пить вино, разбавленное – и щедро! – соком. Когда поступил в институт, был допущен до чачи. Кстати, и в институт поступал я «с дачи». Сидел, зубрил, садился в трамвай, обязательно в первый вагон и с первой площадки, ехал, сдавал… Все было не так просто. Я бы назвал это: проблема 5\4. То есть, пятая графа плюс четверка по поведению в аттестате. Пятая графа – вещь уже привычная. А вот четверка случилась неожиданно. Были, были у меня некоторые неприятности с советской властью. Вот власть и отреагировала. Ну, а школа, тем более. Короче, в институт с таким поведением даже документы не берут. Что делать? Как что? Писать диссертацию для заместителя председателя приемной комиссии. Так что, мама имела то еще лето.
Тапочкин терпеливо ждал меня с экзамена.
- Рыжий, ну как?
Я показывал ему пять растопыренных пальцев, и он радовался больше меня. Бабушку не очень волновали мои успехи на ниве просвещения.
- Ну, ты уже можешь немножко покушать? – спрашивала она и махала на Тапочкина руками. Уходи, мол, видишь, ребенок голодный!
Я действительно никогда не ел перед экзаменом. Ни в школе, ни при поступлении, ни в институте. Бабушка метала на стол центнеры провизии, а я делал вид, что жутко голоден, хотя после экзамена уже совершил налет на пирожковую на углу Канатной и Пироговской. После еды можно было бы на море, но солнце уже высоко, а гамак так уютно покачивается в тени. И ветерок… И дымка…
Дымок из трубы Васькиного дома посреди лета означал не раннее похолодание, а только то, что Васькин папа дядя Слава забил кабанчика. Да-да, у Васьки держали кабанчика! И забивали его в конце августа, так чтоб все вкусности поспели к двойному дню рождения: Васькиной мамы тети Лоры и самого Васьки.
Васька знал, что звать меня надо когда кабан забит, обшмален, разделан. Мол, дальше я выдержу. И правда, в приготовлении фарша и рассола для окороков не было ничего ужасающего.
Приготовление колбасы… На самом деле, колбасы готовились разные. И печеночная с кашей, и копченая, и кровянка. К летнему столу прикручивается огромная мясорубка с трубой на конце. В «мясорубку» загружают мясо и специи, и они, через трубу попадают в перевязанную кишку… Кишка перевязана на одном конце шпагатом, когда наполнится, с другого конца перевязывают и в кипящую воду минут на 20-30, потом в трубу коптиться слегка, час, примерно. Потом вынимают просто висеть до вечера, а потом только коптят по-настоящему, с вечера до полудня, примерно.
А в кровянку, кроме каши, еще молоко добавляют. Но я на кровянку даже смотреть не хочу.
- Крови боишься! – укорял Васька.
- Ну, ты же знаешь, что нет! – возражал я. И Васька затыкался. Ибо помнил, кто тащил его, окровавленного после падения со скалы, домой вверх в гору.
- Ты мне жизнь спас! – выспренно сказал он, вернувшись из больницы.
- Отстань! – вежливо ответил я.
Печь уже топится, но какие-то непонятки с дымом. О, вот уже и дым такой, как надо. На трубу кладут решетку с крючками, на крючки вешают сырые колбасы. Через некоторое время аромат колбас становится умопомрачительным.
- Погуляйте, ребята! – советует Васькин папа. – Это дело долгое!
Мы-то знаем, что дело долгое, но так хочется поскорей. Но скоро только кошки родятся.
Так, кстати, любит говорить Тапочкин, а уж он-то знает. Каждый год, минимум один раз его кошка Тюлька приносит котят. Когда пять, когда шесть, а когда и восемь. И начинаются мучения Тапочкина, ибо жена его, тетя Мария требует котят топить. И поручает это, конечно, мужу. Топить котят Тапочкин не стал бы даже под угрозой смерти, поэтому сначала он их прячет у себя в летней кухне, а потом, когда они чуть подрастут, ходит по коллективу, уговаривая людей принять котенка в семью. Котята у Тюльки все, как на подбор, серые, даже серебристые, крупные и пушистые. В маму. Тюлька тоже озабочена будущим потомства, поэтому не возражает, когда Тапочкин берет очередного котенка, кладет его за пазуху, якобы, чтоб тетя Мария не заметила. Я больше, чем уверен, что тетя Мария прекрасно знает о партизанской деятельности мужа. Тем более, трудно не заметить, что практически во всех домах нашего коллектива и соседних живут-поживают пушистые, серые коты и кошки.
- Тапочкинское отродье! – обзывают этих зверьков в коллективе. Кстати, Тюлькино потомство совсем не боится собак. Скорее, собаки обходят их стороной. Любые. От болонки мадам Бредис, до овчарки Отто. А уж если коты-кошки соберутся вместе! Вот как сегодня на запах коптящейся в трубе колбасы. Коты расположились серыми столбиками прямо перед зимней кухней, распластав хвосты по земле. И молчат. Ждут… Собаки, тоже привлеченные ароматом, тусуются в сторонке, нетерпеливо повизгивая.
А нам куда деваться? Можно бы побегать, но что-то не отпускает. Эх, скорее бы! И ведь, главное, были бы голодны. Или колбасы такой век не видели. Так нет, в погребе, а потом и в холодильнике каждого и домашней, и магазинной колбасы в достатке, а нет, ждем… - Как первого свидания! – говорит умный мальчик Светик.
Ну, первого свидания заждались мы все. Как-то так произошло, что в нашем коллективе девчонки намного младше ребят. Они только в первый-второй класс пошли, а мы уже – ого-го! – в седьмой-восьмой ходим.
Девчонки есть в других коллективах, но них у своих ребят свой спрос. Попробуй, сунься, так в чан вставят, что уши отклеятся. И ведь, главное, год назад девчонки за нами бегали, потому что свои ребята на них ноль внимания. А сейчас ну, просто, безнадега.
Мы меж собой и так это дело перетирали, и эдак. Не, похвастаться, там, придумать – это запросто. Почему нет. Никто никому не верит, а слушают и думают:
- А вдруг?
Да-а, поживешь вот так, без любви, и домой, во двор захочешь. Во дворе у нас девчонок-ровесниц навалом. Или школу взять: в классе двенадцать парней и аж тринадцать девчонок. Представляете, одна лишняя.
За этими мыслями за калитку вышел, гляжу, а ребята за мной. Думают, у меня идея, Так что, надо поднатужится. Не терять же авторитет.
- Айда рыбу глушить! – предлагаю. Это я новый способ рыбалки частично вычитал у Беляева в «Старой крепости», частично придумал. Карбид есть, бутылка тоже…
В общем, отправились мы на берег. Не рано, время после полудня. На скалках почти никого. Только мужичок какой-то с книжкой валяется. Ну, да он не помеха. Что надо: бутылка, пробка, карбид, есть. Работаем. В бутылку на треть песок сыпем, сверху карбид, теперь заливаем в бутылку воду, закрываем пробкой и прикручиваем пробку проволокой. Быстро, быстро! А теперь бутылку в воду. Кинули. Ждем. Что-то долго… Высовываемся из-за скалы…
Как дало! Звука почти не было. Чмок такой… А столб поднялся нехилый. И волна, как плеснет. Нас окатило, а мужика с книжкой аж смыло. Вскочил, отряхивается, орет:
- Мина, мина!
Какая мина, дурак! Иди себе книжку сушить и людям не мешай! Так нет, не унимается.
- Я на вас, хулиганье, управу найду!
Ну, иди себе поздорову, ищи эту управу, а нам некогда, надо улов собирать. Кстати, не такой, уж богатый.
Только начали, глядим – погранцы бегут. С собакой-шукалкой. Мы и ноги в руки. Взбежали наверх, сели за кусты, смотрим, что дальше. А дальше вбежали они на пляж наш, мужика с книжкой на песок повалили, руки заломили… Аж жалко его временно стало. Ненадолго, ибо слезли они с него, а он на ноги встал и наверх показывает, на кусты, где мы прячемся. Ну, мы и дальше подорвали. Мало ли…
Наведались к Ваське, там работы, принципе, закончили. Окорока, завернутые в марлю, под навесом, на сквознячке. Потом их подкоптят чуток и в сарай переведут, колбасы коптятся, а мужики, пока без мясного, чачей балуются. А где чача, там, понятно, и Тапочкин.
- Вечером, Шурка, - кричит, - на скумбрийку пойдем!
Кто ж против?
А против, оказывается, бабушка. Она на вечер стирку запланировала. А кто, кроме меня, веревки натянет от веранды к душу, кто воду ведрами таскать будет от крана к к примусу, от примуса к корыту?
Но затеешься со стиркой, ни на какую рыбалку не попадешь. Проверено. Стирка у нас раз в две недели, но ее много. Лето же.
Я ничего против стирки не имею. Дело нужное. Но не сегодня же. Пытаюсь объяснить это бабушке. Но тут другое отвлекает. Ребята прибежали:
- Шурка! Милиция по дачам ходит, диверсантов ищет!
Это дело меняет. Хватаю ведро, спускаюсь в шахту, наполняю водой, тащу к примусу, а он даже не разожжен!
- Бабушка, - ору, - ставь примуса!
- Жарко еще! – бабушка сопротивляется.
Раскочегориваю примус, ставлю ведро за вторым бегу. А тут и участковый, еще какой-то мент и давешний читатель с пляжа.
- Что делаем? – участковый спрашивает.
- Стираем! – бурчу.
- Дело нужное… - участковый соглашается и на читателя смотрит.
- Вроде похож, - тот мямлит, - а вроде и нет…
- На кого это я похож? – интересуюсь.
- Да, так… - машет рукой мент. – Ну, бог в помощь!
- Бога нет! – наглею. – Пора бы знать!
Они ушли, но легче мне не стало. За меня бабушка взялась.
- Что натворил?
Так я ей и сказал!
Белье уже замочено в выварке, перекладываем часть в старую кастрюлю, выварка на примус не становится, добавляем стружки стирочного мыла, заливаем водой ставим на огонь второго примуса. Пусть вываривается. А пока бабушка стирает в корыте носильное. Полощет, трет на специальной ребристой доске, снова трет… Я таскаю воду, по частям опустошаю корыто с использованной водой, развешиваю выстиранное, закрепляя его прищепками. Заполненную бельем веревку, поднимаю с помощью палки с выемкой для веревки на конце. Работы много. Чувствую, что сил у меня останется ровно столько, сколько нужно, чтоб со стоном добраться до постели.
Так оно, в конце концов, и происходит.
Утром побежал, было, на море, но вернулся. Уж больно на пляже было много отдыхающих, причем в одинаковых ботинках. Отдыхающие в синих сатиновых трусах лежали на вафельных полотенцах и в шесть, примерно, часов пытались загореть. Эти самые ботинки с крючками стояли рядом, а в ботинки были вставлены одинаковые же однотонные носки. В воду никто не забирался. Бдили.
В такой компании пляжиться мне что-то расхотелось. К тому же настроение испортилось. Что-то они всерьез за поиски «диверсантов» взялись. Кого-то им надо прихватить.
Прихватили… Парочки, скрывавшиеся ночью в кустах. Уж не знаю, где у «купальщиков» засада была, но только парочки из кустов на берег шасть, эти тут, как тут. В общем, скандал на весь берег. Наверное, и в Люстдорфе слышно было.
Никто, кроме меня, разговора с родителями не избежал. Ну, и проболтались, будем считать, что под пыткой. В смысле, кто зачинщик. Короче, нехорошо на меня некоторые взрослые коситься стали. И к бабушке подъезжать на тему, что неплохо бы от меня отдохнуть. Типа ходить по аллеям, а меня не встречать.
- Сиди на свой участок! – отвечала бабушка.
- Не указывайте! – горячились некоторые.
В общем, стал я частично запрещенным. Обидно, когда друзья предают. Хожу, месть одну, другую, третью измышляю.
Да и бабушка покоя не дает.
- Крахаидл! Фуль набитый! С милихой воевать!
- Да, не воевал я, баловался просто…
Не верит…
Не очень долго это длилось. Вошло, в конце концов в колею. Но след остался.
Тапочкин мне тогда здорово помог. Старик ведь – лет сорок пять ему было, не шутка! – а все понимал. Видит, я в одиночестве по даче слоняюсь, дела не нахожу, приходит и сразу:
- Слушай! Так мы с тобой на скумбрию не сбегали! Как насчет сегодня?
Я и рад. Рад? Да я просто счастлив!
- Пошли! – кричу.
- Погоди! – Тапочкин рассуждает, - Рано еще. Часика через два выдвинемся. Когда попрохладнеет.
Я, было, приуныл, а он ругается:
- А снасти за тебя кто проверять будет?
Во, дело появилось!
Снасти на скумбрию простые. Удилище, конечно. Леска, само собой. На конце лески – грузило. А выше него штук десять отрезков лески – поводков – с крючками. Крючки без наживки – с перышками цветными – синими, желтыми, красными… Вот и все. Называется эта снасть – самодур. Да и ловить на нее просто. Сидишь и водишь удилищем вверх-вниз. Аж до тех пор, пока рыба не дернет. А зачастую и не одна. Если на косяк попал. Только успевай с крючка снимать…
Я – хитрый, я первым сел на весла. Дело в том, что дурить скубрию это вам не ловить бычка. Когда ловишь скумбрию, лодка должна двигаться постоянно. Вот я и гребу, а Тапочкин удилищем водит. И ругается, конечно. Потому что, не клюет. И не будет. Потому что, рыба, почему-то, начинает клевать, едва ты станешь на одну линию с клиникой Филатова. Проверено годами. Я не так стар годами, но и я уже заметил, что все, что с Филатовым связано, в кайф. И глазной хирург лучший в мире, и клиника уникальная, и вот рыба и та понимает, что на фоне этой клиники клевать сподручней. А знаете, чего я так радуюсь? А потому, что договор у нас с Тапочкиным – поменяться на подходе к клинике. Короче, он станет галерником, а я буду рыбку таскать да Тапочкина уловом дразнить.
После рыбалки, лег спать в саду. Звезды, мохнатые, как шмели, роились над головой и падали, падали…
Можно было загадывать любое желание. Но я не стал. Зачем? Ведь все и так хорошо!
Бабушка умерла глухой и дождливой осенней порой. Легла спать и не проснулась.
А потом, уже летом, оказалось, что на дачу ездить незачем. Даже Тапочкина уже не было. Он сбежал от жены и уехал куда-то под Саратов. Пару раз я, все-таки, выбирался на дачу, но всегда заставал там сестру с каким-то новым хахалем.
- Это моя дача! – говорила она в ответ на мой молчаливый упрек.
Кто спорит?
Потом сестра все-таки вышла замуж и решила уезжать.
- Зато дача тебе останется! – говорила она. И… уехала не попрощавшись. Зато месяца через два меня нашел какой-то чудак, купивший у нее дачу. Он передал просьбу сестры показать ему что и как.
Поехал…
Я дернул дверь. Она открылась и выдохнула змеиный запах застоявшегося помещения. Доски пола растопырили щели, забитые тишиной. Вдоль стены в очереди стояли бутыли. О, какое тут когда-то было вино!...
Одесса, ноябрь-декабрь, 2014 года