Ленинградские истории
КЛОНЫ
В аэропорту Штутгарта прибытие всех рейсов задерживалось от пятнадцати минут до часа. Москва, Цюрих, Вена, Лондон... В итоге на выдаче багажа все пассажиры смешались и выталкивались к встречающим через две двери беспорядочными сгустками или поодиночке.
В один момент обе двери автоматически раздвинулись, и в них одновременно появились два человека. Они были совершенно одинаковыми: плотное телосложение, квадратная голова, рыжий ёжик, тяжелые очки. Возраст – примерно тридцать. Одеты в одинаковые темно-зеленые куртки и коричневые брюки. В левой руке они держали одинаковые кейсы.
Было лишь одно существенное отличие: один был на голову ниже другого, уменьшенная копия. Но точнейшая.
Оба пошли к выходу из аэропорта. Я посмотрел им вслед – одинаковой походкой они удалялись в разные стороны, даже не посмотрев друг на друга. Чтобы уже никогда в этой жизни не соприкоснуться.
ИЗ ДЕТСТВА: АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК, «САЙГОН»…
Ехал остановку по Владимирскому до Невского, пересаживался на 5-й или 7-й троллейбус, ехал до Дворцовой площади. Дальше шел пешком по набережной до Дома ученых, на занятия английским.
Заниматься начал классе в третьем, еще до того, как иностранный язык пошел в школьной программе (тогда – с пятого класса).
Занятия вела Эмилия Федоровна Калаушина. Сын ее был довольно известным ленинградским художником, дочь – театральным режиссером, а муж – ученым, и потому жили они неподалеку, на Халтурина, в известном доме Академии наук.
Как-то раз мы проводили там репетицию, так как учебный год всегда заканчивался постановкой отрывка из английской классики, скажем, «Джейн Эйр». Дочь помогала как режиссёр.
Другой такой квартиры повидать не довелось. По периметру большой комнаты шел встроенный двухэтажный стеллаж красного дерева. В одной стене – ниша с огромным зеркалом и полукруглым диванчиком. А поверху, сплошной лентой, – акварели в рамках, подлинники, в том числе Куинджи.
Когда учился уже в седьмом классе, на углу Невского и Владимирского открылась безымянная кафешка, позже ставшая знаменитым «Сайгоном». И повадился я туда на пересадке заглядывать. Хотелось чего-нибудь сладенького – например, «языка» из слоёного теста, посыпанного сахарным песком.
Народ там бывал самый обычный – зайдут, выпьют кофе и уйдут. Но уже начали кучковаться и некие богемные личности. Среди которых, не побоюсь дурных слов, встречались и козлы поганые, причем весьма приставучие. Побаивался их. Клянчили у школьника мелочь – со скрытой угрозой, естественно.
Позже бывал там не раз, но первые впечатления остались самыми сильными. А воспоминаниями о более поздних временах «Сайгона» не отметились лишь самые ленивые.
МИСТИЧЕСКОЕ
На Серафимовском кладбище в Петербурге, над могилой, где лежат моя бабушка и ее средняя дочь, моя тётя, которую я не знал (она умерла в 1946 году, в двадцать лет, от туберкулёза), с годами всё опаснее клонился огромный старый тополь. Целил он одновременно и на соседний участок, где в ограде было несколько могил.
Однажды на Пасху мама встретила компанию, пришедшую на соседние могилы, и хотела было договориться с ними о совместном обращении в администрацию кладбища, чтобы дерево спилили.
Но один из молодых людей вызвался самостоятельно ликвидировать угрозу: возьму бензопилу и «кошки», приедем с ребятами, сделаем. И оставил телефон.
Через год поехали на Серафимовское. Смотрю: от тополя остался только высокий пень, металлическая ограда соседнего участка в двух местах всмятку, а на самом участке добавилась свежая могила.
Мама говорит: вот этот самый парень, что в ней лежит, и обещал спилить дерево. Позвонила ему осенью, чтобы узнать, как и что, а его мать отвечает: поехал на лето в деревню, там внезапно умер.
Похоронили здесь. А вскоре и тополь рухнул, смял ограду, чуть его могилу не задел. А наш участок совсем не пострадал.
Распиливали ствол на части и вывозили уже кладбищенские рабочие.
ДВА ДЕДА
Мой дед по отцу был старше деда по матери на 23 года (1876 и 1899 гг. рождения), это люди разных поколений. Примерно в одном возрасте – немногим более сорока лет – они встретили: первый – октябрьский переворот, второй – Великую Отечественную. Младший дед встретил ее уже в лагерях – его посадили в сороковом – там и умер еще до окончания войны. Старший дед благополучно пережил тридцатые, бомбёжки Ленинграда (в их дом № 13 по Большой Московской попала бомба, была разрушена лестница, их с верхнего, пятого этажа снимали пожарные), эвакуацию. По возрасту в армию его, понятно, уже не призвали. Умер в 1971 году в возрасте 95 лет.
Оба были приезжие. Младший – из Тверской губернии, его отдали в «мальчики» в магазин еще до 1917 года. Старший – из Перми, переехал с семьёй в Петроград вскоре после 1917 года. У обоих родилось по четверо детей.
Знакомы они, конечно же, не были, но больше двадцати лет ходили одними петроградскими –ленинградскими улицами…
МАТЕМАТИК ВАНЯ
Он жил в большой квартире на улице Достоевского, у Кузнечного рынка. Этот старый петербургский дом прежде, чем стать доходным, был публичным. На полу при входе в вестибюль наличествовал мозаичный фривольный девиз на латыни, заимствованный, вероятно, из лексикона древнеримских лупанариев. На фасаде красовалась мемориальная доска – мол, в этом доме в таких-то годах на партийных сходках бывал В.И. Ульянов (Ленин).
С Ваней нас познакомил писатель Слава Пьецух. Он иногда останавливался у Вани, когда приезжал в Ленинград. Хотя уюта там, естественно, не было.
У Вани была жена, совсем ему не подходящая – светская девушка, работавшая, вроде, на телевидении. В недавнем прошлом – приезжий акулёнок в погоне за пропиской и жилплощадью. Дома она появлялась, как я понял, эпизодически.
Внешность Ваня имел типичную для математика: борода, неприбранность в одежде. Ваня был безработным и запойным.
Впрочем, безобразно пьяным, несущим околесицу, я его никогда не видел. Похоже, с гостями он пил в меру, а запивать по-настоящему предпочитал в одиночку.
И безработным называть Ваню, всё же, было бы несправедливо. Иногда он писал статьи по теоретической математике. Пару специальных журналов на серой газетной бумаге он мне показывал. Статьи его состояли из нескольких страниц многоэтажных формул, соединенных связками «таким образом», «разумеется», «а именно». К какой области математики всё это относилось, я так и не постиг.
Предки у Вани были знаменитые. По одной линии – хирург Греков, представленный портретом на стене. По другой – известный художник, чуть ли не Куинджи, представленный еще на одной стенке своими работами.
Ваня утверждал, что на их квартире в подпольные годы бывал Коба – за медицинскими консультациями у сочувствующего большевикам Грекова. Не здесь ли и Старик (партийная кличка Ильича) проводил свои сходки?
Показывал Ваня и записную книжку в сафьяновом переплёте, где черными чернилами стояло отточенное восьмистрочное стихотворение. Ахматова. И почерк, и подпись…
Времена моего знакомства с Ваней относились к концу 80-х – самому началу 90-х годов. Что с ним сталось дальше, не знаю – уж больно лакомым куском была его большая квартира в центре города. Возможно, он и выжил, потому что всегда был осторожен и насторожен. А возможно, акулёнок всё-таки его съел.
ЭДУАРД ЛЕОНИДОВИЧ РООТ
Небольшого роста, сухого телосложения, всегда коротко стриженый. Из немцев. На несколько лет старше меня. Поборник здорового образа жизни. Советовал непременно по утрам пить натощак экстракт подорожника – плантаглюцид.
С детства жил в коммуналке, в известном П-образном доме на Пестеля. Рассказывал, что после войны с ребятами копались в свалках у Михайловского замка, находящегося неподалёку. Из самого интересного – однажды нашел там старинный палаш. После смерти родителей так и жил один в той же коммуналке. На всё лето непременно снимал дачу где-нибудь у залива. Тогда это было доступно. Оттуда и на работу ездил, там и отпуск проводил.
Когда коммуналки стали откупать и расселять, без сожалений переехал в однокомнатную квартиру куда-то на окраину. Парк рядом, воздух, соседей нет... Был явно из тех людей, которым лучше в одиночестве.
Будучи инженером, подрабатывал настройкой роялей и пианино. Однажды я попросил его посмотреть пианино одной знакомой. Он потом рассказывал – какой-то неизвестной марки оно оказалось, впервые с такой столкнулся. А когда залез внутрь, обнаружил медную табличку с надписью «Root». Встретил однофамильца...
ДВЕ ЖЕНСКИЕ ВОЕННЫЕ ИСТОРИИ
В женском подразделении, где во время войны служила поэтесса Надежда Михайловна Полякова (1923–2007), одну девушку «взял» себе капитан, но потом ее у него отобрал полковник. Покатился скандал. В итоге дело закончилось выездным трибуналом. Девушку за моральное разложение командного состава – то есть, это она их «морально разложила» – приговорили к расстрелу и расстреляли перед строем. Ей было двадцать лет.
Вторая история не столь трагична. Поэтесса Наталия Иосифовна Грудинина (1918–1999) в последние месяцы войны служила на Таллинской военно-морской базе. Там же служил ее первый муж. Это была единственная семейная пара в подразделении, а потому каждый вечер к ним заваливалась компания офицеров. Война укатилась уже далеко. Спирта было в достатке, а единственным, что можно приготовить на закуску для ежедневных застолий, была рыба. В изобилии. И каждый вечер Грудинина ее чистила, чистила, чистила...
Потом всю жизнь на рыбу смотреть не могла. Из-за нее, говорила, и с первым мужем развелась.
КРЕМАТОРИЙ
Когда в начале семидесятых годов в Ленинграде у Пискарёвки строили городской крематорий, для монтажа печей сначала хотели пригласить немцев. Но потом решили, что как-то это, в историческом плане, не того... И заключили контракт с англичанами.
Один «фирмач», как тогда выражались, находился в Ленинграде постоянно. Для удобства ему оборудовали вагончик рядом с местом работы. Часто он в нем и ночевал, не уезжая в гостиницу.
Быстро поняв, что полноценной ночной жизни в Ленинграде нет, он стал ежедневно бухать в этом вагончике с одним подручным работягой. Тот потом ругался: я с утра никакой, а у иностранца похмелье по нулям. Потом выяснилось, что, как у правильного европейского алкоголика, у того был с собой большой запас таблеток от похмелья. У нас тогда обо всех этих алказельцерах и слыхом не слыхивали.
Сжечь человека весьма непросто. При определённой температуре кости как бы стекленеют и в «прах», удобный для помещения в урну, не превращаются. В другом случае можно сжечь так, что праха вообще не будет, покойник вылетит дымом в трубу. Такой режим для неопознанных трупов имеется, называется «беспраховый».
На открытии крематория, говорят, произошел казус. В присутствии высокой комиссии загрузили пробный неопознанный труп и стали сжигать его в этом самом беспраховом режиме. Почему-то не оказалось тяги (может, англичанин слишком уж накануне перебрал), и дым попёр на членов комиссии. Потом всё наладили, и крематорий бесперебойно дымит по сию пору.
АФРИКАНСКИЕ СТУДЕНТЫ В ЛЕНИНГРАДЕ СЕМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ
***
Двое заметно подспившихся, с красными белками, вместе с толстой расхристанной девахой – в винном отделе гастронома на углу Литейного и Петра Лаврова. Один крупный, второй щуплый. Вся троица – явно с сильного похмелья.
Здоровый полез за бутылкой без очереди, мужики закричали. Чуть не возникла драка. Девка орала: «Джонни, не надо!..»
* * *
Тихий, спившийся, замотанный в шарф, в ушанке с опущенными ушами при несильном морозце – в пивной палатке на Петроградской, на Максима Горького. Тёрся там постоянно, пил пиво с подогревом. Для местных мужиков был своим.
* * *
По рассказу приятеля – сидел один с ними на ул. Каляева, где пятнадцатисуточников держали. «Мы ему показали, что такое советский застенок!..»
* * *
Парочка – толстый и тощий – в доме отдыха под Зеленогорском. Сначала в столовой питались вдвоем, потом вместо тощего стала ходить девица, которую толстый где-то подцепил. А второй перешел на подножный корм.
Позже кто-то рассказал, что толстый – сын африканского племенного царька, посланный учиться в Ленинград. А тощий как бы тоже студент, но на самом деле слуга толстого, для того и командирован. И тогда в истории с отстранением от питания всё встало на свои места.
ПАМАЛАЙКА
Эту историю рассказали в Институте нейрохирургии им. Поленова, где в середине 80-х годов мы проводили клинические испытания нашего прибора для ангиографических исследований.
Пациенту сделали операцию на головном мозге. Вторжения в мозг всегда чреваты неожиданными последствиями, однако в данном случае всё прошло вроде бы нормально.
Через несколько дней забирать прооперированного приехала жена. Собираются. Он говорит:
– Не забудь взять мою памалайку.
– ???
– Что тут непонятного? Памалайку!
Выяснили – «памалайкой» оказалась зубная щетка. У пациента вроде в голове порядок, но что-то малость закоротило, и родилась эта самая памалайка.
Мораль: человек искренне сказал «новое слово» – его не поняли, а он в толк не возьмет, почему. И в том его коренное отличие от некоторых писателей, которые (хотя и не будучи прооперированными) говорят «новое слово» именно в расчете на непонимание.
РЕЧКА
Одна моя знакомая, жившая в 90-х годах в районе метро «Ладожская», ежедневно с ужасом наблюдала, что к ее пятиэтажке со скоростью десять метров в месяц движется вещевой рынок. Одно ее как-то укрепляло духом – это речка, неглубокая и неширокая, протекавшая метрах в двадцати под ее окнами.
Но, тем не менее, сомнения закрадывались серьёзные: вот уже они на тот бережок гордо выходят помочиться в воду. По окончании рабочего дня – компании, шашлыки. Мусор – в речку. Вот уже пару-тройку утопленников выловили после неизбежных торговых разборок. Вот ниже этажом поселился некий повар – готовит плов в промышленных масштабах, ставит зимой на саночки гигантский алюминиевый бак, прёт его на рынок – кормить своих горячей пищей. В окнах клубится жирный пар круглосуточный, снизу по стене легионы тараканов карабкаются, штурмуют обречённый Карфаген.
Казалось, еще чуть-чуть, и речку форсируют без понтонных переправ, просто завалят хламом. Но нет, не сдалась речка! А позже и рынок упразднили.
Как в шахматах – даже безнадежную партию иногда можно выиграть.
ТОСТ
На одной свадьбе полковник из почетных гостей произнес прочувствованный тост, обращенный к новобрачным – о вреде алкоголя. Закончил он следующей максимой: «;лкоголь разрушает семью;!» (именно так: в первом слове ударение на первый слог, в последнем – на последний).
Однако спустя часа полтора армеец вопреки своему тосту первым из присутствующих уже пребывал физиономией в селедке под шубой.
КОНФЕТКА С РОМОМ
Эту историю мне когда-то рассказали как реально произошедшую.
Один человек был запойным алкоголиком. Завязал, начал лечиться, исцелился. Бросил работу в кочегарке, поступил токарем на завод, стал передовиком, занимался общественной деятельностью, вступил в партию, стал депутатом райсовета и, наконец, получил героя соцтруда. На этот славный путь у него ушло около двадцати лет.
На банкете, посвященном этому событию, он по ошибке съел конфетку с ромом. После чего обнаружил себя наутро в каком-то угольном подвале – грязным, с ободранными руками и, естественно, без геройской звезды. Ничего не помнил.
Позже выяснилось, что после роковой конфетки он стал хлестать всё подряд, с банкета пропал. Его понесло в ту кочегарку, где он работал двадцать лет назад. Какой-то генной памятью алкоголика он вспомнил, что там у него с тех еще времен была запрятана маленькая, о которой он обычной неалкогольной памятью давно забыл. И стал рыть уголь голыми руками, пытаясь добраться до нужного места и добыть заветный малёк...
ЧАЙКОВСКИЙ И БРОДСКИЙ
(материал для школьной хрестоматии ХХII века)
Известно, что поэт Бродский не любил музыку композитора Чайковского. Как-то раз устроители его чествования в США, не знавшие этого, исполнили фрагменты из «Лебединого озера», желая сделать Бродскому приятное. Бродский встал и молча покинул зал.
Однако не все знают, что и Чайковский не любил стихи Бродского. Однажды ему предложили длинное стихотворение Бродского в качестве либретто оперы. Чайковский решительно отверг предложение: либретто напишет мой брат Модест – пусть и не в стихах. Эти слова передали Бродскому. Так возникла неприязнь двух великих людей.
СПОКОЙНАЯ ЖИЗНЬ
За два дня до опубликования списка нобелевских лауреатов 1986 года Бродский разослал своим друзьям и знакомым телеграмму следующего содержания: «Через два дня спокойная жизнь закончится!» Видимо, поэт был уверен, что вот-вот начнется другая жизнь – хлопотная «представительская» жизнь нобелиата.
Список опубликовали – Бродского там не оказалось (нобелевку он получил в следующем, 1987 году). Одна нью-йоркская знакомая Бродского рассказывала, что с трудом удержалась от отправки ответной телеграммы: «Поздравляю с продолжением спокойной жизни!»
ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ ПОЭТА
Читаю в статье о «молодой поэзии» следующее:
«Их жизнь сегодня бесконечно одинока, точнее, они бесконечно одиноки в своем одиноком ремесле». А речь идет об именах, которые на слуху – с публикациями в «толстяках», изданными книгами.
Этакое удобное, культивируемое «одиночество»: участие в многочисленных конкурсах и фестивалях, публикации, книги, собственная, уже практически обслуживающая критика… Тут можно, конечно, ввернуть про «внутреннее одиночество», но это уже будет общим местом.
Леонид Аронзон (1939–1970), Александр Морев (1934–1979), можно назвать другие имена – этих талантливых поэтов действительно не замечали, чем, в принципе, доводили до самоубийства. Их одиночество было окончательным, обжалованию не подлежащим.
КОГО ВЫБРАЛИ?!
На очередную конференцию молодых литераторов Северо-Запада 1987 года Лениздат «щедро» выделил в своем плане следующего года две позиции для издания лучших рукописей – одну по поэзии, другую по прозе. Первую позицию неожиданно для себя занял я, и в следующем году вышла моя первая книга стихов «Обращение к дереву». Вторую позицию, по прозе, занял Сергей Янсон, ныне покойный.
Влиятельный писатель Евгений Кутузов, «дядя Женя», инициировавший впоследствии раскол ленинградской писательской организации с целью отделиться от «русскоязычных», как мне потом рассказывали, долго смотрел на фамилии двух счастливцев и сокрушенно качал головой: мол, что за фамилии? – Окунь, Янсон… Кого выбрали?!
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ШТАМПЫ
Промямлил что-то о литературных штампах, по поводу присланных на прочтение стихов, в которых зацепиться было не за что. И получил следующий ответ:
«Как появляются штампы? Это же словосочетания, которые используют многие поэты, то есть затертые из-за частого применения? Тогда получается, что разным поэтам раньше можно было использовать эти словосочетания, причем настолько часто, что это стало штампом, а новым поэтам этого делать нельзя и они должны выдумать что-то свое. Очень несправедливый подход. Ведь во все времена описываются одни и те же чувства и то, что это делается у разных людей одними и теми же словами – в этом нет ничего странного».
Пушкин, Бенедиктов и Кукольник жили в одно время, писали на одном языке и использовали примерно одни и те же «штампы». Причем двое последних были в какие-то периоды даже популярнее у современников, чем Пушкин. Но Пушкин остался Пушкиным, Бенедиктов – поэтом, у которого можно найти замечательные строки (если бы не его словесные «водопады»!), Кукольник – автором текстов двух-трех до сих пор исполняемых романсов на музыку Глинки (что тоже отнюдь неплохо). Так что дело, наверное, не в штампах...
КНИГЕ – БОЙ!
В середине 90-х годов в одной из аудиторий Петербургского университета проходила презентация очередного выпуска литературного альманаха «URBI».
Выступление известной авангардистки Н.-Т. состояло из следующей инсталляции. Она принесла с собой какую-то книжку в мягком переплёте (это был, естественно, не презентуемый выпуск – издатели, думаю, обиделись бы, – просто некая безликая «КНИГА»). Эту обреченную книжку перед нею в раскрытом виде держал на вытянутых руках ассистент, а Н.-Т. наносила по ней удары кулаком с целью порвать. Зрелище было странноватое: пожилая дама, типа домохозяйки...
Победить печатное слово авангардистке удалось лишь с третьей попытки. Но виновата была не она – ассистент держал жертву некрепко, и та дважды вырывалась из его рук. Сам же он всё время был начеку и заметно нервничал – как бы и ему не перепало...
Наградой победительнице стали аплодисменты.
ТВОРЧЕСКИЙ КРИЗИС
Когда в 90-х годах еще под руководством М.М. Чулаки (1941–2002) Союз писателей Санкт-Петербурга стал коллективным членом ассоциации писательских союзов стран Прибалтики (нынче употребляют слово «Балтия», но мне оно режет слух), петербургским писателям открылась дорога в международный дом творчества на шведском острове Готланд. Многие успели этим воспользоваться, и не по разу.
По моим наблюдениям, на Готланде писателей нашего города настигала непонятная эпидемия – внезапный творческий кризис. Дело доходило до весьма острых случаев. Например, один автор детективов, бывший труженик таможни, с кем-то там что-то не поделивший, уволенный и ставший с горя писателем, пробыл в этом несчастливом месте всего три дня. Получив от Союза писателей Швеции положенное денежное довольствие на месячное пребывание в доме творчества и компенсацию стоимости билетов, он немедленно вернулся в Петербург.
Впрочем, детективщика могла сразить и внезапная тоска по родине. В таком случае, выдержанные им три дня можно считать подвигом, а полученную тысячу баксов – совершенно ничтожной компенсацией за это.
«МАСТЕР»
Этот человек ведет в Петербурге ЛИТО для молодых писателей. По роду деятельности ему, вероятно, приходится читать книги по теории стихосложения, в коем он, принципиальный недоучка, числит себя докой.
Как-то раз он безапелляционно написал мне, что я понимаю только в бедных классических рифмах (sic!), а к рифме «враль-февраль» из одного моего стихотворения нагуглил несколько тысяч словосочетаний-аналогов в подтверждение ее расхожести.
Я, честно говоря, не могу взять в толк, почему это его так волнует. Но для интереса раскрыл петербургскую поэтическую антологию «Формация» на его стихотворениях (дай, думаю, взгляну, что же там за откровения), и увидел следующее (выписаны рифмы из двенадцатистрочного стихотворения):
живу//дело//наяву//тело;
жилье// глазами//мое//годами;
пружин//приспособлен// обособлен// жизнь.
Тут и обсуждать нечего. Разве что добивает «приспособлен-обособлен» – думаю, рифма «ботинки-полуботинки» побогаче будет.
Я знаю, какая беда произошла когда-то с этим человеком. Один известный ленинградский критик, которого он усиленно поил в буфете Дома писателя, назвал его в предисловии первой книжки «мастером». И вскоре погиб под колесами общественного транспорта, не успев взять свои слова обратно. Вот с тех пор он и находится в святом заблуждении, что и действительно является «мастером».
БЕЛЛА УЛАНОВСКАЯ
Несколько лет назад в редакции «Звезды» мне сказали, что автор, вычитывающий сейчас материал – муж писательницы Беллы Улановской, а сам материал посвящен ее памяти. Так я узнал о смерти Беллы.
Мы познакомились в 1986-м во время совместной «литературной» поездки в Пустошку, райцентр Псковской области – она, я и писатель Николай Коняев, возглавлявший нашу «делегацию». «Изучали» одну из перестроечных сельскохозяйственных затей – создание агрокомплексов. Из той поездки запомнились безнадежные попытки достать хоть какой-нибудь алкоголь да странная фамилия директора местного совхоза – Поплеухов.
Белла работала научным сотрудником в музее-квартире Достоевского. А специалистом была по Ф. Сологубу. Именно она открыла мне его прозу.
Белла была прекрасным стилистом. А потому проза ее вызывала пристальный интерес одной московской писательницы, с первой книги объявленной живым классиком. Блещет она и по сию пору – больше, правда, в различных телевизионных шоу. А интерес был пристальным настолько, что Белла как-то раз показала мне некоторые прямые заимствования из ее текстов у этой писательницы. Но кто и что пойдет доказывать? С одной стороны, столичная знаменитость, с другой – малоизвестный представитель ленинградского андеграунда.
Помню, как посмеивалась Белла над стихами другого классика, закончившего одно «перестроечное» стихотворение строкой: «Так ты и с политикой дружен? – и с нею!» Мол, как мужички, когда подвыпьют в компании – обязательно надо «за политику» потолковать.
ПО МОТИВАМ БРАТЬЕВ ГРИММ
В последний раз на общем собрании Союза писателей Санкт-Петербурга довелось побывать в 2004 году.
На сцену Дома журналиста, где проходило собрание, для выступления вышел критик В.Т. Он был в каком-то неимоверном пуховом свитере чуть ли не по колено, светло-кремовых нежных тонов. В сочетании с длинными седыми волосами и бородой критика это создавало странный эффект.
Ехидный писатель Б., сидевший рядом, шепнул мне на ухо: «Похож на Белоснежку и гнома одновременно…»
«БЛАЖЕН, КТО СМОЛОДУ БЫЛ МОЛОД…»
Вот иные пииты – за сорок, а то и за пятьдесят, а всё тинэйджерский сленг, на себе – фенечки, в стихах – мулечки. Эпатажат, но осторожненько, с оглядцей. Былые запои охотно вспоминают, грозят миру уходом в новые. Но не уходят, а продолжают тяжкие труды по самопиару. Одна, но пламенная страсть: мелькать, мелькать, мелькать...
В РЕДАКЦИИ
– Мне бы редактора Датова…
– Они тут все датые. Кого конкретно?
БЕЗМОЗГИС
Редактриса одного крупного столичного издательства написала в своем живом журнале, что ей предложили прочесть на предмет издания рукопись канадского русскоязычного автора по фамилии Безмозгис. На что некий блогер в своих комментариях резонно заметил, что с такой фамилией в современной российской литературе этот автор обречен на успех.
ПОЭТ НИКОЛАЙ ОЦУП
Странно видеть даты его жизни. Слева – 1894 – что-то безнадежно давнее, восьмёрка, девятка, позапрошлый век... Государь император, десять лет до Русско-японской войны, двадцать – до Первой мировой... Справа – 1958 – опять девятка, восьмёрка, – но это как вчера: вот пошел в первый класс, в новое здание серого кирпича, стоящее в проходном дворе между улицей Правды и Разъезжей. А между этими двумя датами – всего лишь неполных 64 года.
Твёрже по мертвым листьям, по савану первого снега,
Солоноватый привкус поздних осенних дней,
С гиком по звонким камням летит шальная телега,
Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей.
Это написал молодой человек, двадцати шести лет от роду.
АНАИС НИН
Самое верное дело для прозаика – пожизненно вести дневники. Имею в виду, разумеется, писателей, которые «питаются» собственной жизнью, а не тех, кто своими сочинениями никакого отношения к личной судьбе не имеют.
Самый убедительный пример – Анаис Нин. Сто пятьдесят томов (так пишут в биографиях – но, конечно, тетрадей) дневников. На склоне бурных лет старушке оставалось только снять тетрадочку с полки – а там и Генри Миллер, и Джун, и черт в ступе, и белка в колесе – эротический рассказ готов!
ВОПРОСЫ ПОХМЕЛЬЯ
За всю жизнь я знавал лишь одного человека, которому чувство похмелья было совсем неведомо. Это был актер Всеволод Ларионов (1928–2000). Свою первую главную роль он сыграл еще подростком в фильме «Пятнадцатилетний капитан».
В фильме «Очи черные» у него была длительная сцена с Марчелло Мастроянни – на палубе парохода. Сева вспоминал: «Я его размазал! Его не было видно». Свидетельствую – мировая знаменитость на фоне Ларионова абсолютно потерялась.
Сева действительно был замечательным, но недооцененным актером. А в плане похмелья – просто счастливым человеком.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
В 2007 году, в одном и том же летнем месяце, на одной и той же улице Рубинштейна в Петербурге, я случайно встретился с двумя актерами.
Гоша Куценко выскочил из кафе на углу Невского. Мы столкнулись нос к носу и почему-то поздоровались. Меня частенько принимают за кого-то другого. За ним бежал охранник кафе с блокнотом и ручкой – для получения автографа. Гоша черкнул и быстрым шагом пошел по Рубинштейна. Популярный, узнаваемый…
С Сергеем Бехтеревым встретились в продуктовом магазине. Тоже поздоровались – но в данном случае осмысленно. Он был вял, на вопросы отвечал нехотя. Теперь думаю, что он находился в перманентном запое, и следовало бы ему поставить. Но у нас уже было, и мы с товарищем-художником заторопились в его мастерскую у Пяти углов (а может быть, стоило бы пригласить с собой и Бехтерева). В следующем году актер умер.
Эти две встречи, прошедшие по касательной, не могли не натолкнуть на размышления о полярности актёрских судеб. Прижизненных и посмертных. Хотя о втором можно будет судить не раньше, как лет через пятьдесят после смерти актеров.
СЛОВО О ПАРТИИ
На первых послеперестроечных актерских капустниках в ленинградском Доме актера торжественно объявляли: «Слово о партии». К роялю выходил актер Аркадий Коваль в черном смокинге и белой манишке, складывал ладошки по-концертному, замирал. Аккомпаниатор напряженно глядел ему в рот. Пауза. Аркашка громко произносил: «Ненавижу!» и уходил под бурные аплодисменты.
НОСИТЕЛИ ЯЗЫКА
В Штутгарте на главной площади Шлоссплац один молодой человек изможденного наркоманского вида просил у прохожих мелочь. Если ему отказывали, говорил на ломаном русском, нечетко: «Иди на х…!» Видимо, что-то осталось в памяти от общения с каким-то русскоязычным коллегой.
Через некоторое время увидел его уже в вагоне метро. Занимался он тем же, с той же присказкой. Обратился к группе молодых людей азиатского типа с широкими обветренными «степными» лицами. Те смущенно – очевидно, ничего не поняв по-немецки – покачали головами. Но, будучи посланными на три буквы, степняки внезапно встрепенулись:
– Ну ты, мудак, фильтруй базар!
Немец понял, что нарвался на «носителей языка», и по-быстрому ретировался.
КИТАЙЦЫ
В поезде Москва – Петербург их полно. Проводница жалуется: белье в туалете стирают. А одна пожилая китаянка показала мне, как надо правильно в очереди стоять. Не обращая внимания на меня, ждущего у титана очереди в туалет, прошла вперёд и всем телом прижалась к запертой двери. Первая!
Гостиница «Карелия», что неподалеку от моего дома, ими забита. Утром гуляют в парке небольшими группами, фотографируются с рыбаками на пруду. Те быстро сообразили: повытаскивали старые тельники, обзавелись пятнистой камуфляжной формой, обвешались какими-то бляхами. Ветераны всех Пунических войн! И стали с китайцев дань за съемку собирать.
«…И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СМЕРТЬ ПРИДЕТ?»
В 2009 году при взрыве многоквартирного дома в Тульской области погибла старушка 101-го года! Пережила Николая Второго, Керенского, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Ельцина... Горбачёва перетерпела. А вот Путина с Медведевым не удалось…
ПРОСПЕКТ ЭНЕРГЕТИКОВ: ЗАПИСКИ ЖАРКОГО ЛЕТА 2010 ГОДА
***
Рыбаки на пруду Восьмёра в парке рассказывали, что этим летом во время аномальной жары находили много мертвых окровавленных голубей. Это вороны их расклёвывали, но уже мертвых. По версии мужиков, голубь – птица настолько глупая, что когда пересыхала лужица, вокруг которой они паслись, им не хватало ума перелететь несколько десятков метров к другой. И погибали от жажды…
* * *
Утром подходит мужик. В запое, видимо, уже не первый день, перегар отходит послойно:
– У меня к вам одна просьба!
– Какая? (думаю, стандартно, десятку «в долг»).
– Убейте меня!
* * *
Местная девушка Оксана, увидев у меня швейцарские часы:
– О, у нас на Энергетиков такие вместе с рукой отрывают!
ПОЛОСОЧКИ
Пошла мода на прически с выбритыми полосками на висках и затылке. Новая присказка для Шарикова:
– Дай папиросочку!
– У тебя голова в полосочку!
В ИНТЕРЬЕРЕ РЮМОЧНОЙ
Часть моего доклада, прочитанного на Довлатовской конференции в 2011 году, была посвящена ленинградским рюмочным. Но то, что увидел в одной исторической рюмочной в Калининском районе, по-настоящему удивило. Лежит там в углу на диване мужичок. Рядом столик на колесиках с чайной чашкой и газеткой, у дивана тапочки, в ногах перед ним тумбочка с телевизором. Спокойно смотрит новости, на посетителей ноль внимания. Живет, видимо…
ШИНШИЛЛА
В подворотне на Моховой стоит алкаш в домашней одежде и шлёпанцах, а на руках у него шиншилла. Трогательный зверёк – ушки, усики, пушистый хвостик… Но на глазах – мутные голубые бельма.
Владелец говорит: «Она у меня уже лет пятнадцать живет, старая, ослепла». И смотрит выжидательно.
Видимо, такой способ выпрашивать – зверька на плечо и, не переодеваясь, на улицу.
Я ничего не дал. Наверное, зря…
ДВЕ БАЙКИ
В пятом номере «Невы» за 2004 год прочитал байку о себе
Константина Мелихана :
48. ОКУНЬ
Я сказал поэту Михаилу Окуню:
– У Ильи Фонякова есть такая фраза: «Тарту дорог как город
утрат».
Миша говорит:
– Блестяще!
Я говорю:
– Это палиндром. Справа налево читается так же.
Миша ответил:
– Ну, это легко придумать.
Что ж, палиндром Фонякова помню, а вот сам факт такого разговора стёрся из памяти. Но раз Костя утверждает...
А другая байка оказалась совсем родной:
47. БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
6 июня 1999 года великая русская поэтесса, Мандельштам в юбке, Белла Ахатовна Ахмадулина вышла из метро «Канал Грибоедова» и вместе со своим мужем Мессерером двинулась к Малому залу филармонии им. Глинки, где должна была проходить церемония вручения литературных премий «Северная Пальмира». Ахмадулина была в белом платьице и белой же шляпке с вуалью.
Какая-то старуха на Невском с корзиной ландышей крикнула им:
– Счастья вам, счастья!
На что Ахмадулина ответила:
– Но если это свадьба, то я жениху не завидую.
Эту историю Мелихану рассказал я. Так уж получилось, что шел вплотную за «звездной парой», и Белла Ахатовна, обернувшись, обратила свою реплику ко мне. Против истины Костя, однако, несколько погрешил: ну, не могла Ахмадулина ехать на метро, — вышли мы из автобуса для участников мероприятия под названием «Всемирный конгресс поэтов», проводившегося в юбилейный пушкинский год. Да и направлялись не в филармонию на вручение, а по более прозаическому делу в другое место: на обед в ресторан «Невский», что на углу Невского и Марата.
УЖЕ ХОРОШО!
1990 год. Был в Москве в гостях у писателя Славы Пьецуха. Показал только что вышедшую поэтическую книжку – хоть и под одной обложкой с четырьмя другими авторами («братская могила»), хоть и название без моего ведома изменили… Мама Славы начала читать с аннотации: «Родился в Ленинграде...» Взглянула на меня и с чувством сказала: «Уже хорошо!»
ДЕСЯТЬ «ДРИНКОВ»
Слава Пьецух выехал за границу, кажется, в Марсель – с издателем договор заключать. В первое же утро в гостинице пошел опохмеляться, заказал водку «Stolichnaya». Девушка за стойкой налила ему, как принято на Западе, один «дринк» (двадцать грамм). Слава удивился и попросил добавить. Она добавила еще один «дринк». Слава огорчился и сказал: «Нет уж, сестра, ты налей мне, как положено!» Девушка русский язык навряд ли знала, но Славу поняла. Он выпил свои законные двести граммов и бодро начал трудовой день.
Если учесть, что Хемингуэй считался очень крепким пьяницей, так как мог за вечер выпить в баре аж восемь «дринков» и не валился с ног, то что тут можно добавить?
ГАЛСТУК
Из-за границы Слава Пьецух привез два примерно одинаковых галстука, но один стоил раз в пять дороже другого. «В чем тут дело?» – полюбопытствовал я. Слава со знанием дела объяснил: «Видишь эту бирку? – она указывает на то, что вещь очень модная». Действительно, к одному из галстуков впереди на видном месте была пришпандорена какая-то лейбла, которая будто сама напрашивалась, чтобы ее спороли. Позже, подвыпив, Слава признался: «Чуть прямо в магазине ее не срезал – спасибо, продавец остановил».
СЕРЫЙ КОСТЮМ
Встретились со Славой Пьецухом в вестибюле ЦДЛ. Слава был в двубортном сером с отливом костюме. Внезапно в дверях появилась девушка с бледным лицом и широко раскрытыми черными глазами. Слава спрятался за меня. Когда девушка прошла, я с понимающим видом ухмыльнулся. Слава заметил это и сказал: «Нет, тут всё сложнее. Она, когда видит меня в этом костюме, сразу в обморок падает. От восторга».
РАКИ
Слава приехал в Петербург, остановился на квартире знакомых у Кузнечного рынка. Вместе со мной в гости туда напросился молодой поэт Леша Ахматов – познакомиться со столичной знаменитостью.
Закуски оказалось совсем мало, и Ахматов вызвался сбегать в магазин. Вместо ординарной «Докторской» притащил с Кузнечного целлофановый пакет, полный живых раков. Славе это очень понравилось – любил он неординарные поступки. Видимо, это генное – известно, что отец его выстроил в Подмосковье дом из бутылок (пустых, разумеется).
Когда подвыпили, Ахматов принялся читать свои стихи. Слава уставился в окно, на двор-колодец. Я тихо сказал Леше: «Не порти впечатления».
ПОПУГАЙ
Как-то раз затащил Славу Пьецуха во время его приезда в Ленинград на выступление в кафе «Сонеты» неподалеку от Невского. Кафе было молодежное, безалкогольное (шел 1986-й год), с «культурной программой», которую мы и были призваны осуществить. У входа стояла толпа, нас встретили, провели, как сквозь строй. Какая-то девушка схватила меня за руку, умоляюще попросила: «Возьмите меня с собой!» До сих пор жалею, что не сжал эту руку…
Слава с воодушевлением прочел один из своих лучших рассказов – «Попугай», имевший всегдашний успех на публичных чтениях. В ответ – молчание, полное отсутствие реакции. Трезвая молодежь ждала музыки, танцев, а главное, возможности втихаря разлить принесенное с собой.
Настала моя очередь выступать. Я встал, взял у Славы рукопись и объявил:
– Читаю рассказ «Попугай» еще раз!
ПЕРВЫЙ БЛИН
Мосфильмовский режиссер Валя М. внешность имел вполне тевтонскую и любил, чтобы его называли Вальтером. Хотя в то же время утверждал, что состоит в дальнем родстве со Львом Толстым.
Валя долгое время был вторым режиссером на различных фильмах, но наконец ему дали снять свой фильм. Он оказался неудачным, хотя тема была актуальной – бывший воин-афганец не находит себя в мирной жизни и уходит в преступный мир. И даже лучший друг Вали Слава Пьецух на худсовете Мосфильма его не поддержал, заявив: «Не понимаю, как такой талантливый человек мог снять такой плохой фильм!»
СОЛОНКА
Через некоторое время после досадного провала Валя появился в Питере – опять же вторым режиссером, на этот раз фильма об адмирале Невельском – какие-то сцены балов нужно было доснять во дворцах. Пригласил в гостиницу «Россия». В компании была красивая местная девушка из тех, что всегда трутся около киногрупп.
Наутро Валя позвонил и нетвердым голосом сообщил, что ночь провел в милиции, а сейчас отпущен под подписку. Девушка оказалась несговорчивой и опытной – вызвала ближе к ночи милицию, показала разорванную блузку. «В общем, попытку изнасилования шьют. – Резюмировал Вальтер. – Давай встретимся, выпьем, а то денег совсем нет».
Посидели в незатейливом ресторанчике без специального названия (просто «Вечерний ресторан») на углу Некрасова и Литейного. Валя был в угрюмом настроении. Внезапно ожесточенно развинтил солонку, брезгливо отбросил в сторону колпачок с дырочками, полез за солью пальцами: «Не для того меня цивилизация десять тысяч лет пестовала, чтобы я не имел права руками соль брать!»
ДЕВУШКА И ЧЕМОДАН ВОДКИ
Однажды Валя М. отомстил Славе Пьецуху за двуличный отзыв о фильме на худсовете. Позвонил в Ленинград одной девушке, влюбленной в Славу, и сказал, что тот без нее просто загибается и хочет непременно видеть. Бросай всё и приезжай, человека спасать надо! Но и добавил при этом, что в Москве сейчас совсем обалдели с горбачевским «сухим законом», а у вас там в Питере, мол, полегче, недурно бы с собой захватить.
Влюбленная девушка с чемоданом водки явилась в Москву. А Слава Пьецух в этот период, во-первых, был в полной завязке, во-вторых, ни под каким предлогом не мог вырваться из семьи, а в-третьих, выполнял какую-то сверхсрочную работу. То есть не нужны были ему ни девушка, ни водка, и Валя об этих трех пунктах прекрасно знал. И, таким образом, получил под свою опеку огорченную и не пристроенную в Москве девушку, а в свое распоряжение – чемодан ленинградской водки в придачу.
ХУДОЖНИК
Как-то раз три дня подряд бражничали в Москве на квартире у одной милой женщины, редактора «Московского рабочего», и, кстати, внучки одного из ближайших соратников Сталина, - внешнее фамильное сходство прослеживалось весьма явно.
Дом был номенклатурный, располагался на площади Моссовета, вход от хвоста коня Юрия Долгорукого. Внизу, в подъезде, сидел вахтер, и по старой памяти спрашивал иногда, кто к кому идет.
На четвертый день, вывалившись с компанией на лестничную площадку, увидел на двери напротив начищенную медную табличку с витиеватыми буквами: «Художник Налбандян». Я опешил: тот самый! – Сталин, Брежнев... Перед глазами поплыла череда репродукций из старых «Огоньков». Наверное, подумалось, у заслуженного мастера официального портрета обязательно должны быть штуки типа тех, которые когда-то имелись у провинциальных фотографов: вставляешь физиономию в отверстие – и вот уже скачешь в черкеске на вороном коне по горам Кавказа с похищенной красоткой через седло. И я, и я страстно желаю быть запечатленным в строгом френче генералиссимуса или в белом парадном кителе маршала!
Несмотря на уговоры сопровождающих лиц, я позвонил в дверь раз, другой. Художник не открыл.
КАК ПИШУТСЯ СТИХИ
Вышли с поэтом Л. из квартиры, где он только что вдрызг разругался из-за пустяка со своей хорошей знакомой. «Зачем ты так?..» – спросил я. «А чего она?..» – ответил он. А потом что-то забормотал себе под нос. Я прислушался: «От обиды ли, от либидо…» «Уже оформляет», – понял я.
НЕАДЕКВАТНАЯ РЕАКЦИЯ
Поэт Т. звонит своей знакомой художнице:
– Аллочка, вроде бы я вчера у Сноховичей набедокурил? Матерился, опрокинул что-то? А то очень смутно...
– Да что ты, Миша, этим людям в общем-то повезло. Вот в прошлый раз, когда мы выпивали в мастерской у Гали и тебя попросили стихи почитать, ты так распалился, что дверь ногой вышиб и мольберт разнес в пух.
– Господи, и этого не помню!..
Повесив трубку, поэт Т. задумался: «Всего-то стихи почитать – и такая неадекватная реакция!»
ПСЕВДОНИМ
Комиссией по работе с молодыми литераторами при Ленинградской писательской организации руководил поэт Вольт Суслов. А вскоре на мероприятиях, проводимых этой комиссией, стала появляться молодая поэтесса Татьяна Вольтская. Юморист Андрей Мурай поинтересовался: «Это не отсюда ли такой псевдоним?» «Нет, – убежденно ответила поэтесса. – Нет!»
ЭПИГРАММА
В подчинении у Вольта Суслова по ведомству молодых литераторов находился поэт Герман Гоппе – названия его должности не помню, но приходил он каждый день в Дом писателя, сидел в кабинете, курил, поругивал «молодых начинающих», строго уставив в них стеклянный глаз (был он инвалидом Великой Отечественной). А среди молодых своими дарованиями выделялись в то время две поэтессы, две Ирины – Знаменская и Моисеева. А талантливым людям, как известно, позволено несколько больше, чем остальным. Видимо, поэтому в молодежной литераторской среде родилась следующая эпиграмма:
За двух Ирин, на радость всей Европе
Когда-нибудь получит Вольт по Гоппе.
НАПРЯЖЁНКА
О том, что работа с молодыми литераторами в те годы велась весьма интенсивно, свидетельствует частушка, приписываемая Вольту Суслову:
Ты не лезь с любовью, жёнка,
По постели не юли.
Тут такая напряжёнка –
Самого-то зае…ли!
ПОМИНКИ
Гоппе пьяниц недолюбливал, но сам выпить любил. Одним из его постоянных собутыльников был татарский поэт Риза Халид. Однажды Герман Борисович, находясь уже слегка под мухой, поднялся из писательского буфета в свой кабинет, сел за письменный стол и огорченно сказал: «Опять Риза как дереза!»
Уже неизлечимо больной, Гоппе снова захотел увидеть своих бывших подопечных, молодых (и уже не очень) литераторов. Решил устроить посиделки на дому. Приглашал так: «Приходи на мои поминки!»
ХВОСТ РЕДАКТОРА
Первая книга поэта Иры Знаменской выходила в «Совписе» под редакцией писателя Николая Коняева. Когда книга уже вышла, один доброжелатель заметил в ней любопытную слитность: «коня его хвост». И обратил внимание Коняева на «Коняева хвост». Коля сначала немного напрягся, но потом взял себя в руки и сказал: «Так и было задумано».
ПОЧИТАТЕЛЬ
Эту историю рассказал мне писатель Николай Шадрунов, ныне уже покойный. В Доме творчества «Малеевка», что под Москвой, он заметил какого-то писателя, стоявшего на четвереньках. При этом тот припал лбом к расколотой мемориальной доске, прислоненной к стенке – словно в молитвенном экстазе. «Какое поклонение, какая любовь! – подумал Коля. – Надо посмотреть, кому адресована эта доска и познакомиться с таким искренним почитателем таланта». Он хотел подойти поближе, но в этот момент писатель, всё так же на четвереньках, отправился к входу в дом. И Коля знакомиться с ним раздумал.
СПУСКОВАЯ ДОЗА
– Налей-ка мне сегодня спусковую, – приняв некое важное решение, попросил писатель Б. в литераторском буфете. Это означало, что ему требуется единоразово двести пятьдесят граммов водки – и после этого писатель уверенно уйдет в семи-восьмидневный тяжелый запой.
То есть ежели бы буфетчица Люда остановила свою ручку хотя бы на двухстах, не пропало бы целой недели для литературы. Но этого, увы, не произошло.
Писатель Б. выпил, коротко выдохнул, взгляд его, обычно напряженный, просветлел. Запой благополучно начался.
НЕ С НАМИ…
В конце восьмидесятых годов в писательской среде Ленинграда стали нарастать раскольнические настроения. На высоких табуретах за стойкой литераторского буфета сидят Илья Фоняков и сын мансийского народа Юван Шесталов, желающий в числе некоторых других отделиться. Шесталов говорит:
– Вот – Пикуль на нашу новую организацию тысячу рублей прислал!
Фоняков, прищурившись, спрашивает:
– Тебе, что ли, прислал?
И всё же откололись. Палиндром Фонякова «И манси с нами» не стал пророческим.
ЛЕТОПИСЕЦ
Писатель Константин Мелихан любит записывать за другими. Иногда спрашивает даже разрешение.
Однажды сидели в компании. У меня в разговоре вылетело: «Стоял, как впопанный…» Сам не знаю, почему. Костя тут же вежливо спрашивает:
– Можно записать?
– Пожалуйста! – говорю.
И теперь всё жду, когда этот «впопанный» где-нибудь всплывет.
ШВЕЙЦАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Хотя и сам сожалею, что многого не записывал, а теперь иногда лишь всплывает в памяти обрывками. Вот в армии сержант из Уфы Гена Афиногенов шипит мне в лицо: «Я тебя сгнию!..» Или у Финляндского мужик спрашивает: «Как добраться до улицы швейцарской революции?» Я поначалу, помнится, опешил (была ли в Швейцарии хоть какая-нибудь революция?). А потом заглянул к нему в бумажку: «ул. Ш. революции» и сообразил – он ищет Шоссе революции. Уже, слава богу, нашей, отечественной.
УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ
Молодая актриса Катька Р. была девицей весьма находчивой. Как-то раз она опоздала на похороны родственницы и пришла на кладбище в ранних сумерках. Пока нашла свежую могилу и скорбно постояла возле нее, стемнело. Ворота оказались уже закрытыми, и Катя, найдя подходящее место, стала перелезать через чугунную ограду.
От кладбищенской церкви поспешно отделилась старушка-служительница и, подскочив, запричитала:
– И что делают, молодежь! И не стыдно?!
Катька, скорчив подходящую мину, сдавленно просипела:
– Тихо, бабка! Тороплюсь я – у меня увольнительная только до первых петухов.
Старуха, крестясь, дунула обратно к храму.
ОКЛАДОИСКАТЕЛЬ
Писатель Евгений Звягин внешностью и телосложением напоминает Бальзака. Первую тонкую книжку прозы выпустил поздно, в солидном уже возрасте. Называлась она «Кладоискатель». В литературных кругах ее окрестили «Окладоискатель». Но если говорить об авторе, то работал он, как и положено всякому уважающему себя писателю из андеграунда, оператором газовой котельной, с места на место не бегал, окладом вроде был доволен. Может быть, коллеги учуяли в названии книги нечто подсознательное?
БАЦАЛЁВ
Московский писатель и редактор Володя Бацалёв однажды, едучи в командировку в Питер, ухитрился попасть в вытрезвитель сначала на Ленинградском вокзале в Москве, а потом по приезде – на Московском вокзале в Ленинграде. Персонал последнего, по отзывам Володи, оказался подобрей, что делает честь нашему городу.
Была у Володи интересная теория, что голову в принципе мыть не надо – через некоторое время засаленная грязь сама скатывается с волос, и таким образом происходит полезное самоочищение. Не взять ли это на заметку различным разработчикам всё новых сортов шампуней?
Умер Володя скоропостижно, во время писательского пробега Москва – Петушки. В собственные Петушки отчалил…
МОСКВА – ПЕТУШКИ
Не знаю, проводятся ли сейчас, в новое время, писательские пробеги (на электричке) по маршруту Венички Москва – Петушки. А в прежние времена были они регулярными, и каждый уважающий себя писатель-участник почитал своим святым долгом до Петушков, подобно Веничке, по известной причине не доехать. Так что в конечном пункте в итоге оказывались лишь примкнувшие к пробегу старушки, студенческая молодежь и плохие писатели.
Хотя пробеги, может быть, и проводятся. Ведь автор «Москвы – Петушков» не мог, думаю, и во сне увидеть, что его герою поставят памятник на Курском!
ВКУС ВОДКИ
В ЦДЛ на встрече москвичей с ленинградцами во второй перестроечный год поэт-метаметареалист Парщиков возмущался: «Почему в ленинградскую делегацию не включен ни один представитель питерского андеграунда?» Но позже, уже в гостиничном номере, отведав привезенной нами водки, подобрел и сказал: «Совсем гайки закрутили – уже полгода водку в рот не брал! Даже вкус забылся».
Кто-то из присутствовавших предложил создать совместными усилиями произведение под названием «Вкус водки». Действительно, есть роман советского классика «Вкус хлеба», на театрах шла пьеса «Вкус меда». «Вкус водки» с интересом читался бы людьми, его забывшими.
С ПОМОЩЬЮ БРОДСКОГО
Молодой поэт Е. переехал на жительство в Америку, разыскал адрес Бродского, послал ему свои стихи. Далее молва утверждает, что нобелевскому лауреату стихи Е. понравились и он пообещал ему всячески помогать. Писатель И., услышав эту историю, саркастически усмехнулся: «Ну чем Бродский может ему помочь? Стихи за него станет писать, что ли?»
РЕКЛАМА-ШАНС
Писатель Владимир Рекшан всегда чем-то недоволен, много сердится. И бросается из крайности в крайность. То бывало, когда писатель в подпитии, не отвяжешься от него, встретив где-нибудь на Невском у «Соломона», пока сто грамм не поставишь. То вдруг становится убежденным анонимным алкоголиком и в городской прессе печатно порицает своих бывших коллег по бутылке. При этом предпочитает дружить исключительно с американскими анонимными алкоголиками и, соответственно, бывать в США на их семинарах. То вспоминает о спортивном прошлом и едет прыгать через планку на ветеранские соревнования не куда-нибудь, а непременно в Венгрию. То срочно добирает рокерской славы, появляясь на сцене с актуальной песней «Гуд бай, империя!» и в трусах. В общем, разносторонняя личность. А с некоторых пор много пишет о Париже и, заметив, что арабы ведут себя там нагловато, стращает Запад мусульманской угрозой.
…Если приглядеться, то название популярной питерской газеты объявлений «Реклама-Шанс» как-то перекликается с фамилией писателя. Была бы реклама, а шанс, глядишь, появится.
КТО ТАКОЙ?
Одна знакомая девушка увидела в фойе на концерте группы «Наутилус Помпилиус» Вячеслава Бутусова и, робея, попросила у него автограф. В руках у нее была книга писателя Рекшана, легенды (каковой он, во всяком случае, сам себя считает) питерского рока, посвященная как раз теме рок-музыки. Причем с автографом автора. Ее-то она, за неимением ничего другого, и протянула Бутусову.
Тот нисколько не смутился наличием другой подписи и начертал на шмуцтитуле автограф. Девушка ликовала: одна книга – и с двумя автографами великих! А Бутусов, взглянув на обложку, спросил: «А кто такой Рекшан?»
НИКАК!
Когда поэтессу Надежду Полякову спрашивали о каком-нибудь человеке, имя которого на слуху (например, об известном думском политике): «Как вы к нему относитесь?», она обычно отвечала: «Так же, как и он ко мне». И на недоумённый вопрос собеседника: «А как он к вам?..» припечатывала: «Никак!»
ТУРНИР
Однажды поэтессы Надежда Полякова и Нонна Слепакова затеяли поэтический турнир – обменивались эпиграммами. Кто победил – не знаю, но одна эпиграмма Слепаковой запомнилась:
Не суй свой инструмент,
Ваятель бестолковый,
Под грозный монумент
Надежды Поляковой.
В ПАРИЖ
Эту историю рассказала мне поэтесса Наталия Грудинина.
Как-то раз крестьянский поэт Михаил Сазонов пришел на прием к Александру Прокофьеву, возглавлявшему ленинградскую писательскую организацию, и попросил командировку в Париж: «Задумал я поэму о парижских коммунарах. Надо бы на месте ознакомиться».
Прокофьев вышел из-за письменного стола, приобнял гостя за плечи и, окая, сказал:
– Господь с тобой, Минька, какой Париж? Мы же тебя до соседней деревни-то отпустить не можем, чтобы ты по дороге не набрался, а тут – в Париж!..
ВЫСТРЕЛ ХОЛОСТОЙ
Грудинина вела различные литературные объединения. Люди
в них приходили разные. Вот бледная, болезненного вида
девушка читает сочувственно:
Плохо коммунистам –
Их никто не любит…
А вот крепкий ветеран бодро, без всякой задней мысли
заканчивает стихотворение о революции:
И который год уж над Невой
Всё гремит, гремит, гремит «Авроры»
Выстрел холостой!
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДРУЖБЫ
После участия в процессе Бродского в качестве общественного защитника Грудинину отлучили от работы с «литературной молодёжью» (отстранили от руководства ЛИТО, составления сборников молодых авторов и пр.). Хотя всё это не остановило ее от дальнейшего обивания разного рода начальственных порогов с просьбами отпустить «тунеядца» из ссылки.
Кстати, в «Записных книжках» Довлатова где-то сказано, что ее исключили из партии. Прочитав это, она пожала плечами: «В партии я никогда не состояла».
Вот еще одна история, рассказанная мне Наталией Иосифовной.
Однажды вечером Бродский пришел к ней в гости. В разговоре Грудинина пожаловалась, что ее младшая дочь Нюся больна, но врачи с диагнозом затрудняются и поделать ничего не могут.
После ухода Бродского в тот же вечер на квартире Грудининой неожиданно пошли звонки от известных ленинградских медиков с предложением услуг. В итоге один из них взялся помочь и вылечил Нюсю (у нее оказалось какое-то сложное легочное заболевание).
Потом выяснилось, что это Бродский в тот же вечер, ничего не сказав Наталии Иосифовне, стал обзванивать медицинские светила города с просьбой о помощи.
Впоследствии, когда Бродский жил уже в США, они с Грудининой переписывались. Наталия Иосифовна говорила, что в своих письмах Иосиф словно пытается оправдать свой отъезд.
Письма эти вместе со всем своим архивом Грудинина продала Пушкинскому дому («Триста рублей дали – совсем неплохо!»), разрешив открыть архив только после ее смерти. Так что нынче письма Бродского Грудининой могут быть доступны. Наталия Иосифовна ненамного пережила своего «подзащитного».
МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА
Поэты Г. и А. – очень хитрые, предприимчивые ребята, хотя и благородство им не чуждо. Где-то присмотрели они однажды второстепенную медную доску Пушкину и свинтили ее со стены. Хотели сдать в металлолом как цветной металл, но замешкались. А тут подоспел юбилей Пушкина. Поэты Г. и А. торжественно вернули доску государству, поклявшись на томике стихов юбиляра, что обнаружили ее на какой-то свалке. За что удостоились благодарственной заметки в прессе.
ВЕНИК
К. – хороший писатель, хотя никто его не читал. Просто знают, что хороший, и всё тут. Выходила когда-то книжечка малым тиражом, но где ее найти? – не в Публичку же тащиться ради писателя К. На волне своей популярности писатель занял редакторскую синекуру в одном солидном издательстве. Там он в основном спал. А однажды собрался после работы в баньку и прихватил с собой дарёный лавровый веник (это не опечатка – не венок, а именно веник, – существуют наряду с березовыми, дубовыми, можжевеловыми и лавровые). На службе опять заснул, подложив подарок под голову. То есть вышло в буквальном смысле – «почил на лаврах».
ИСТОРИЯ ОДНОГО ПЛАГИАТА
Юная пятнадцатилетняя красавица из маленького уральского городка с мушкетерским названием Арамиль вдруг стала талантливой поэтессой. Ее стихи начала печатать местная районка, потом областная газета, потом их включили в коллективный сборник юных дарований Екатеринбурга. Встал вопрос о назначении для начинающей звезды губернаторской стипендии и выпуске ее первой книги. Но внезапно все рухнуло.
Причиной стало – и об этом я искренне сожалею – одно моё стихотворение. Его прочитал в подаренной мной книге екатеринбургский поэт Д. и вдруг вспомнил, что уже видел его в коллективном сборнике – под другой фамилией.
Всё оказалось очень просто. Красавица, которая по всем статьям уже была «мисс Арамиль», решила добрать по интеллектуальной части. С этой целью она взяла десятилетней давности подшивку московского журнала «Смена» и настригла оттуда понравившихся ей стихов разных авторов (собственных стихов у нее не было, увы, ни одного). И пошло-поехало. Девушка уже и сама была не рада произведенному эффекту, однако ее литературные кураторы требовали всё новых и новых творений для публикаций. Кончилось дело поездкой корреспондента областной молодежной газеты в Арамиль для встречи с «виновницей торжества» и разоблачительной статьей.
…Я никогда не был в Арамили и вряд ли буду. Нашел этот город в «Атласе СССР» издания 1963 года – кружочек «менее 10 000 жителей» на реке Исеть (надеюсь, за протекшие годы город покрупнел). Представил себе его дома, мостовые, магазины, какой-нибудь одноэтажный ресторан – не иначе, как с названием «Исеть»... И, быть может, внезапное прозрение девушки и желание моментально, сразу же воспарить над всем этим. «Свое родство и скучное соседство мы презирать заведомо вольны» . А потом, воспарить с помощью стихов, пусть и чужих, – отнюдь не худший способ. Да и, кроме того, лестно мне, что среди приглянувшихся красивой девушке стихов оказалось и моё.
ОДНОФАМИЛЕЦ
Поэт Олег Левитан раньше очень досадовал, что его всё время донимают вопросами по поводу знаменитых однофамильцев – художника и диктора. Даже стихотворение разъяснительное написал: в родстве, мол, не состою, сам по себе.
Съездил в Америку, пробыл три месяца, не прижился, вернулся. «Я, – пояснил он, – как инструмент – может быть, флейта, – который только на родине играть и может».
ИНТЕРЕСНЫЙ ПИСАТЕЛЬ
Московский прозаик Шавкута на встречу с молодыми литераторами пришел не в духе. Дело в том, что встречу назначили не вечером, как обычно, а утром, и прозаик не успел опохмелиться. А потому начал разговор с аудиторией следующей фразой: «Вы мне неинтересны – я сам себе интересен!»
ПЕРЕМЕНА РОЛЕЙ
Писательница Д. – человек неординарный. Во-первых, она бывшая профессиональная стриптизерша. Во-вторых, ее сексуальные наклонности выходят за рамки стандартных. Не подумайте, ничего «розового» тут нет (это уже почти стандарт и есть). А имеется как раз «голубое». Еще во времена свободы газетных секс-объявлений Д. давала такие, например: «Стану ласковой сестрой для молодого гея…»
Для этих целей у писательницы-стриптизерши имеется большой набор фаллоимитаторов: различных размеров, на ремнях и без, повторяющих форму предмета и не повторяющих, всех цветов спектра (не усмехайся, читатель, – самому не довелось увидеть, всё со слов). Клиентура у писательницы, надо заметить, была весьма обширная.
Свои качества Д. с успехом использовала и во время гастролей за рубежом, где в большую моду вошли клубы с переменой ролей. Мужички там ходят в передничках и изображают послушных домохозяек, а властные дамы исполняют роль грозных супругов со всеми вытекающими для «домохозяек» последствиями. Гонорары за участие в подобных оргиях значительно превышают заработки стриптизерши средней руки.
Перед последней полугодовой поездкой на гастроли в Японию писательница вдруг решила свою коллекцию раздарить интересующимся, желательно писателям. Непременным условием дарения она поставила «вставление» подарка принимающему его.
За короткий срок вся обширная коллекция разошлась по рукам.
Очень и очень жаль, что писательница Д. не пишет произведений на основе своего богатого опыта. Как читались бы ее вещи, проникнутые подлинным знанием предмета (подчеркиваю: «предмета» во всех смыслах) на фоне жалких потуг пожилых сочинителей эротики, знакомых с темой лишь понаслышке!
ЖИЗНЬ ПРОПЕТА
Кто помнит писателя Аркашку Селезнёва? Огромные глаза за линзами очков, безудержное, судорожное пьянство, распродажа остатков библиотеки отца, профессора медицины. Почти все его рассказы заканчивались смертью какой-нибудь старушки, в основном старушки-матери. Вероятно, здесь оказал влияние тюремный фольклор – Аркашка успел посидеть по какому-то, с нынешней точки зрения, пустяковому поводу, характерному для представителя «золотой молодежи» семидесятых – фарца или валюта. Любил розыгрыши – как-то раз носился по Дому писателя с бумагой якобы из ЮАР о присуждении поэту Геннадию Григорьеву госпремии этой страны по литературе в три тысячи рандов.
Предметами гордости Аркашки были: его портрет работы художника Никиты Зверева, хранящийся на квартире у бывшей жены; толстый свитер, подаренный эмигрировавшим в Америку другом; умение готовить горчичный соус к селедке – делал это действительно замечательно. А с художественной богемой дружил крепко. Во времена нашего приятельствования (начало девяностых) жил на антресолях у вдовы художника Сысоева, так как был бездомен. Вдову называл «бабушка», хотя был постарше ее.
Приставал ко всем с чтением своих стихов, в голосе всегда дрожала слеза. Однажды в Доме актера прилепился с декламацией к подвыпившему Александру Володину, сильно старика растрогал. Сидело в Аркашке некое безумие – для одних отталкивающее, для других симпатичное.
Вот запомнившееся начало одного стихотворения (думаю, неопубликованного), с которым Аркашка обычно вылезал, не дожидаясь приглашения, на сцену во время различных литературных вечеров:
Когда-то, за макушкой лета,
В прощальном караване птиц,
Ты выяснишь, что жизнь пропета,
И нет уже знакомых лиц.
Потом был инсульт, еще один. Потом Селезнёв пропал куда-то…
УВЛЕКАТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ
Актер Сергей Филиппов был заядлым книгочеем и имел большую, хорошо подобранную библиотеку. Однажды, когда жена актера оказалась в отъезде, они с поэтом Михаилом Дудиным выпивали у Филиппова на квартире, но деньги в самый ответственный момент кончились (Дудин еще не был лауреатом-депутатом, а «король вторых ролей» Филиппов у начальства в фаворитах никогда не ходил). Недолго думая, раздобыли они где-то тележку, погрузили на нее полное издание Большой Советской энциклопедии (томов под пятьдесят) и свезли его в какой-то «Букинист». А на вырученные средства замечательно продолжили вечер.
Когда вернулась жена Филиппова, она, увидев несколько оголенных полок, ахнула:
– Серёжа, а где же?!
– А-а, – замялся Филиппов, – ты о Большой Советской? Так я ее Мише Дудину дал почитать…
ДИССИДЕНТ
Когда в начале 90-х годов я вел ЛИТО на заводе «Арсенал» им. Фрунзе у Финляндского вокзала, занятия регулярно посещал рабочий этого завода Борис Миркин. Маленького роста, плотный, в больших очках. Холост в свои почти пятьдесят, встречал его только с мамой-старушкой.
Боря писал длинные стихи (положа руку на сердце, графоманского толка) и от души радовался каждой публикации в заводской многотиражке.
Каково же было моё удивление, когда я узнал, что Боря был «отсидентом» – отсидевшим диссидентом, причем отсидевшим за стихи!
В 1980 году он написал стихотворение о Брежневе – в своем стиле. Мол, ты себе, Леонид Ильич, ежеквартально новую бляху на широкую грудь вешаешь, а магазины пустые, жрать нам нечего. И неосторожно прочел его товарищу по работе – а работал он тогда лаборантом в Военно-Медицинской академии. Товарищ исправно донес. Боре определили четыре (!) года.
Умер Брежнев, в затылок ему умерла еще парочка генсеков, а Боря всё сидел. Да не на выселках пребывал, как будущий нобелевский лауреат, а в лагере, от звонка до звонка.
Дело Миркина, в отличие от его знаменитого соотечественника, никакого резонанса у мировой общественности не получило. Отмотав срок, Боря устроился на завод, писал стихи о перестройке и бережно сохранял многотиражки со своими новыми публикациями.
ИЗБРАННОЕ
На конференции молодых литераторов Северо-Запада в 1987 году критик Дмитрий Молдавский входил в число руководителей одного из поэтических семинаров. Работал он в то время на Ленфильме, был весьма влиятелен.
Во время обсуждений критик откровенно скучал, изредка бросая едкие реплики типа: «Им что верлибр, что верблюд». Но раз, услышав строки одной молодой поэтессы, оживился, заулыбался: «Это надо же!» Строки были следующие:
Лишь охальники да матюжники
Жрут чанахи и гадят в нужники.
СТАРЫЙ ШКАФ
Когда я работал в Доме писателя литконсультантом, как-то раз начальство поручило разобрать старый стенной шкаф с бумагами (такая вот литературная консультация!)
Шереметевский особняк на улице Воинова правительство подарило ленинградским писателям в незапамятные времена, а потому обширная ниша хранила многолетние залежи. Чего там только не было! – жалею, что ничего из этих вопиющих документов не догадался сохранить.
Помню, например, заявление писателя Валентина Пикуля о предоставлении ему квартиры – написанное, как и всё прочее, выходившее из-под пера писателя, фиолетовыми чернилами и простой школьной вставочкой. На обычное заявление оно не было похоже – на нескольких страницах Пикуль образно расписывал тесноту своего жилища. Буквально так – он, мол, чтобы добраться до комнаты, вынужден переползать через огромный холм из рукописей в коридоре. Но, вероятно, неординарность документа на членов жилищной комиссии действия не возымела – судя по тому, что вскоре Пикуль перебрался в Ригу.
А вот бумаженция иного рода – на машинке (второй экземпляр), без подписи. Докладная анонима о пьяном поведении в буфете молодого поэта С. Тот, завидев члена правления Виссариона Саянова, закричал ему: «Протри очки, товарищ Саянов! А то не видишь, как рабочих поэтов затирают!»
ДРАЧУН
Однажды в разливе на Пестеля, именовавшемся в писательской среде «Звездочка» за территориальную близость к редакции журнала «Звезда», увидел, как поэт Володя Нестеровский пытается расплатиться за налитые ему сто грамм экземплярами собственной поэтической книжки, изданной за свой счет. Володя был весьма убедителен, однако разливальщица категорически отказывалась от такой формы натурального товарообмена. Видимо, с творчеством поэта она не была знакома.
И вообще поэт очень любил выпить, не брезгуя при этом никакими случайными компаниями. А поскольку его частенько в них поколачивали (а как же иначе? – мог он, к примеру, будучи отвергнутым с навязчивым чтением стихов, начать поносить собутыльников), Володя уверенно заявлял: «Драться я умею!»
НАМ ГОДА – НЕ БЕДА
В буфете Дома писателя поэт С., уже пожилой, узнав от кого-то, что бедолага за соседним столиком прискрёбся из Парижа на так называемый конгресс соотечественников, нетвердо подошел к нему и, грузно опершись обеими руками о край стола, заявил:
– Ваше высокопревосходительство, товарищ Мацкин! (фамилию поэт С. выбрал произвольно). Ставлю задачу. Требую немедленного принятия правительственной «молнии» следующего содержания. Пишите: «Париж. ВЧК. Полковнику Фурманову. Всех проституток, ****ей, белых офицеров и спекулянтов срочно расстрелять. Ульяновленин. Точка.»
Плюхнувшись за свой столик и несколько успокоившись, поэт С. проворчал по старой памяти:
– Будут знать, как затирать рабочего поэта!
ПО ЗАВЕТАМ ИЛЬИЧА
В школе перед первоклассниками выступала старая перечница, писательница С-ая, с «воспоминаниями об Ильиче». Долго жевала она манную кашу, почерпнутую из детских книжонок. Как вдруг в классе кто-то громко пукнул.
Вместо того чтобы великодушно не обратить на это внимание и продолжать, большевичка оскорбилась (не за себя, полагаю, – за память о вожде) и строго спросила:
– Кто это сделал?!
Воцарилась, выражаясь литературным штампом, гробовая тишина.
– Кто это сделал?!!
Тишина стояла всё та же – попробуй, сознайся в таком деле.
– Пусть встанет тот, кто это сделал, если он не трус! – в лучших традициях продолжала психологическое давление старая карга. – Ну?!
Не встал никто.
– Не признаётесь, малодушничаете?
И тут С-ая выдала такое, от чего молодая учительница, до того мирно дремавшая на последней парте, чуть с нее не грохнулась:
– А вот Ильич бы признался!
ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ ЛЮДИ
В Красной гостиной Дома писателя молодая начинающая критикесса делала обзор журнальной поэзии. И произнесла примерно такую фразу: «В стихах Кушнера чувствуется интеллигентность». Поэт Леонид Агеев проворчал со своего места:
– Мы тоже больше десяти книг прочитали!
МЕНТАЛИТЕТ
«...Близок к общеевропейскому менталитету...» – прочитали в рекламном листке нового журнала, присланном к ним в редакцию.
По окончании трудового дня вышли на чёрную ноябрьскую улицу, зашли в кафе, выпили две бутылки коньяку под кофе. Затем зашли в разлив, взяли две бутылки водки, выпили под конфетку.
Вышли на черную ноябрьскую улицу – всё вокруг плывет.
– Как бы в менталитет не угодить, – через силу выдавил один из них.
МАЯКОВСКИЙ
Двое едут в троллейбусе. В запое, чувствуется, уже не первый день. Один – какого-то помешанного типа: он то безудержно смеется, то с причитаниями плачет. Второй за это угрожает ему мордобоем, после чего первый каждый раз прерывает свои спонтанные реакции и стереотипно бормочет мелким говорком:
– Всё-всё-всё-всё! Молчу! Сл;ва не услышишь...
Через некоторое время картина в точности повторяется.
Так продолжается довольно долго. Однако при переезде Литейного моста придурковатый внезапно удивляет сочувствующую публику. На очередную порцию угроз вместо «всё-всё-всё-всё» он, гордо вскинув голову и осмысленно блеснув взором, отчеканивает:
– Не сметь! Я Маяковский! Я сейчас застрелюсь!
ОСКОПЛЁННОЕ ЛИЦО
На обсуждении лениздатовской поэтической кассеты молодых поэтов авторы дружно сетовали, что их будущую нетленку сильно почикали редакторские ножницы. Ответное слово от издательства редактор Михаил К., сам баловавшийся как стихами, так и литературоведением, начал так:
– Конечно, негоже оскоплять творческое лицо автора…
ГОВНО
Писатель-юморист Эдик Дворкин назвал одну из своих книжек «Говно» – для возбуждения, видимо, читательского интереса. Название книжки сильно повредило юмористу при вступлении в Союз писателей. Один из членов приемной комиссии, его приятель, так и сказал: «Лучше б ты ее на комиссию не представлял и вообще подальше засунул! А то С. говорит: «Пусть называет книги как хочет, но зачем же нам говно в союз принимать?! И так полно…»
Всё, однако, в конце концов обошлось, и Эдика со второго или третьего захода приняли. Так что дело не в названии.
ТОТ, КТО ПИШЕТ!
Автор С. был журналистом, а стал «культовым писателем». Даже нынче собственную передачу на ТВ ведет. Свой первый роман он выпустил под псевдонимом, зато герой его, бесстрашный и вездесущий репортер, носил подлинную фамилию автора. Мне довелось быть редактором этого романа в издательстве «Азбука».
По типу мышления С. – «пылесос». В его текстах объешься винегретом из разнообразной информации, которую, впрочем, добросовестному редактору необходимо строго проверять. Иначе, допустим, город в центре Англии, рядом с которым и речушки-то приличной километров на сто не отыщется, может оказаться крупным морским портом. В общем, для редакторов – бич божий.
Вскоре автор С. устал от моих придирок, и мы стали общаться посредством переписки на полях его рукописи. Однажды на недоуменный вопрос, с чего это его бойкий репортер вдруг начинает величать себя писателем, я получил вразумляющую отповедь: «Писатель – это тот, кто пишет!» И тут по поводу автора С. я словно прозрел и беспокоить его перестал. А будущее автора С. показало, что выбрал я правильную линию. Действительно – «тот, кто пишет».
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ДАРИНЦЕВ
Питерский поэт Арсен Мирзаев пишет верлибры, а как литературовед занимается творчеством Хлебникова и Айги. По национальности Арсен даргинец – есть такая немногочисленная народность на Кавказе.
Как-то раз Арсен менял паспорт – еще в те времена, когда в «краснокожей книжице» стояла национальность. Раскрыв в паспортном столе свежий документ, он обнаружил, что в сответствующей графе обозначено «даринец», пропустила рассеянная девушка букву «г». Поэт обратил на это внимание, но строгое начальство ответило на его притязания примерно следующее: «Исправления вносить, сам понимаешь, нельзя, бланки паспортов на строгом учёте, новый выдать не можем. Какая тебе разница – даргинец, даринец? Ходи так».
Этому совету Арсен и последовал, став последним (но в то же время и первым) из даринцев. Как тут не вспомнить, что, говорят, поэт Михаил Кузмин выправил в паспорте национальность «ассириец».
ПЕРДУХА
Однажды во второй половине 80-х годов Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна, побывав на спектакле БДТ, внезапно изъявили желание пройти за кулисы и поговорить с актерами. (Впрочем, после первой пробежки Михаила Сергеевича через рельсы к народу у Московского вокзала и прочего дальнейшего подобные желания уже не были особой неожиданностью. Но тем не менее!..) На беседу с высокопоставленной четой пошли четыре человека: главный режиссер Г.А. Товстоногов, парторг Кирилл Лавров, актер Юрий Демич (как потом выяснилось, его непременно захотела видеть Раиса Максимовна) и комсорг, актер Валерий Матвеев, от которого я и услышал эту историю.
В разговоре Раиса Максимовна сказала Демичу, что он их любимый с Михаилом Сергеевичем актер. А сам Михаил Сергеевич вдруг воскликнул: «Ваш спектакль – это просто пердуха, пердуха!» Все остолбенели. Потом, к счастью, выяснилось, что Михаил Сергеевич имел в виду пиршество, так сказать, нематериального, т.е. «пир духа». У всех отлегло.
С тех задорных дней прошло почти двадцать пять лет, и, увы, из участников беседы о «пире духа» в живых остались лишь двое: комсорг театра и бывший руководитель государства.
ДЕТАЛИ
Детали важны, детали… Работал в НИИ, проводил там целые дни, какие-то научные отчеты писали. О чем – не помню. Зато помню: послали раз в подвал, в переплетную мастерскую, коленкоровые переплеты для отчетов заказать – переплетчика звали Ицхок Лейзерович. Одна деталь от всего и осталась.
Ни имени ее, ни внешности, хоть убей, не помню. Лишь деталь: доставай, говорит, своего «спелеолога». А ведь действительно, спелеолог! Тем в памяти и осталась…
«О, ТЫ, ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ...»
Однажды поэтесса Ирина Одоевцева позвонила писательскому начальству и изъявила желание познакомиться поближе с представителями нового поколения петербургских литераторов. Недавно она вернулась в Петербург из Парижа, получила квартиру на углу Невского и Герцена. Перемещалась она в инвалидном кресле – перелом ноги не срастался. Что и неудивительно – ей было уже за девяносто.
Мы с поэтессой Л. подвернулись под руку референту Горячкину, влетевшему в буфет в срочных поисках юных дарований. Уехав из этого самого буфета пару дней назад с одной новой знакомой, референт объявился на службе лишь сегодня и потому особо ревностно, в соответствии со своей фамилией, взялся исполнять распоряжения руководства. И, хотя мы были уже отнюдь не юны, но в отсутствие более подходящего материала этот человек, внешне напоминавший Александра Блока (за что, думаю, и взяли на должность), уломал-таки нас на визит.
Нам открыла женщина среднего возраста из окружения Одоевцевой, – приживалка, так сказать. Она сообщила, что поэтесса спит, и повела на кухню пить чай.
За чаем она рассказала, что недавно к Ирине Владимировне вызывали кардиолога. А поскольку был он из Военно-Медицинской академии, то и пришел в военно-морской форме. Черное с золотом настолько очаровало Одоевцеву, что она пылко влюбилась в военврача. А когда после его ухода на полу обнаружилась блестящая золотая пуговица с якорем, престарелая поэтесса углядела в этом некий знак. Она потребовала, чтобы пуговицу пришили ей на халат – примерно на то самое место, куда цепляют ордена и медали.
За болтовней прошло часа полтора, но Одоевцева так и не проснулась. Ее вечерний сон плавно перешел в ночной. Сена впадает в Неву.
Напоследок нас провели хотя бы взглянуть на нее. Маленькая старушечка спала на боку, слабо похрапывая. Одряхлевшая муза, птичий комочек. «Отзовись кукушечка, яблочко, змееныш…»
ПОЛЕЗНЫЕ ИДЕИ
За время работы литературным консультантом в Ленинградской писательской организации довелось насмотреться на особый тип ненормальных – «литературных».
Вот степенно входит в кабинет высокий молодой человек правильного телосложения, в аккуратном костюме, с бородой почти окладистой (т.е. чувствуется стремление к этому ее обладателя). Неспешно заводит разговор о том о сём. По мере развития беседы глаза его всё чаще вспыхивают «тёмным огнем». Вдруг резко заявляет:
– Писатель Борис Стругацкий в своих романах высказывает много вредных идей!
(Так-так, пошло-поехало...)
– И что же?
– Эти идеи могут быть взяты на вооружение определёнными силами для искоренения нации!
(Ага, перешел к основному).
– И что?
– Надо запретить ему писать!
(Ну, дела...)
– Каким образом?
– Хорошо, допустим, это действительно невозможно. Пока... (Важная ремарка). Но тогда надо обязать его написать несколько произведений с полезными для общества идеями.
– И кто же определит, какие идеи полезны? Для общества...
– Я. Уже готово. Вот список.
ХА КИПОПТ
Идучи по Баден-Бадену летом 2004 года, на фронтоне одного дома я увидел огромное полотно, на котором был изображен человек, похожий на Достоевского. Подбородком он упирался в край игорного стола и диким взглядом озирал беспорядочно разбросанные по ядовито-зеленому сукну фишки. Надпись над его головой, исполненная крупными красными буквами, гласила «Ха кипопт!» «Что это?!» – напрягся я. А через мгновение понял – то ли от жары, то ли от выпитого накануне, то ли, наконец, оттого, что русская буква «У» была изображена на западный манер – «Y», но таким вот образом прочел я название выставки «На курорт!» – о русских, оставивших по себе память в Баден-Бадене.
Известный поэт-модернист Д.А.П., ныне покойный, как-то раз обвинил известного прозаика Б. в том, что тот не прошел в Баден-Бадене тест на великого русского писателя, то есть выиграл в рулетку, а он, Д.А.П., прошел, то есть проиграл. Не исключено, таким образом, на афише следующей выставки появление изображения проигравшегося Д.А.П. Кстати, моя интерпретация названия ему, как модернисту, могла бы прийтись по вкусу.
ОЧЕРЕДНОЕ ЗНАКОМСТВО
В редакции «Звезды» познакомился с поэтом Евгением Рейном. Вспомнил, что знакомимся уже раз в третий–четвертый. Говорю ему:
– Мы с вами знакомимся уже не в первый раз.
Рейн, не моргнув глазом, отвечает:
– А я знаю.
ПРОТОТИПЫ
На вечере памяти Довлатова в редакции «Звезды» поднимались с воспоминаниями прототипы его героев (экскурсовод Митрофанов из «Заповедника», газетчик Шлиппенбах из «Шофёрских перчаток») и начинали примерно со следующего:
– Всё, конечно, было не так. Я расскажу, как было на самом деле...
Так и не поняли прототипы, что неинтересно нам, как было «на самом деле»...
НЕ ПОГОВОРИЛИ...
Когда я уезжал в Германию, писатель Михаил Михайлович Панин подарил мне номер журнала «Звезда» со своей новой повестью. Но толком поговорить не успели, закрутились. Приехал через год на побывку, встретились. Он спросил: «Ну что, и с немцами жить можно?» Но опять закрутились, не поговорили. Ну, думаю, в следующий раз обязательно поговорим. А через несколько месяцев открываю свежий номер журнала – его фотография с двумя датами, некролог. Всё, не поговорили...
Только в сентябре 2009 года побывал на его могиле, на «Литераторских мостках».
Опубликовано: альманах "Белый ворон", Весна 2013.