У Сфинкса было мое лицо. Зачин романа

                …все имеют божественные черты,
                но поодиночке не могут взывать
                к главным богам…

                …при этом очень важно,
                чтобы боги не овладели нами…

                Умберто Эко. Баудолино



                Теология не сможет существовать без эроса
                как любви к истине, а без эроса как любви
                к прекрасному не будет определенным
                образом выраженной ритуальной практики.

                Пауль Тиллих


                Подземный мир выражает свою ненависть,
                выблевывая перед лицом неба самые подлые,
                самые непристойные проклятия.

                Мишель Турнье. Метеоры



...имитация перевода с древне-египетского


A

Я часто вижу один и тот же сон: я смотрю в лицо сфинксу и узнаю в нем свои черты, как будто вижу свое отражение, как в зеркале. Теперь, когда моя дочь достаточно подросла, чтобы наше внешнее, раньше едва уловимое, сходство стало заметным, я со страхом, который мне едва удается скрывать, думаю о том, что и ее лицо – это тоже лицо сфинкса. Страх мой близок к ужасу, и просыпаясь, я каждый раз убеждаю себя, что сфинкс – не более чем легенда, в его существование вообще мало кто верил. Однако умершая вчера на рассвете жрица считала этот сон провидческим и очень важным для меня лично и не только… и не только для меня. Так она и повторяла несколько раз подряд, так что начинало казаться, что она имеет в виду и себя лично, и не только себя. Эта жрица всегда говорила мне меньше, чем знает. Я даже в тайне упрекала ее за это, хотя знала, что со жрицами не спорят, и гнев против них обернется гневом против тебя. Жрица знала, что умрет, если скажет лишнее, но не смерти она боялась. Точнее, смерти она вообще не боялась, нет, не потому, что ей по ее месту в иерархической системе полагалось изображать, что смерти в Египте не боится никто из жрецов, думать так было бы явным преувеличением. Жрица, скорее, жила вне времени и пространства, мир не ограничивался для нее рамками Египта, а жизнь ее не закончится в Загробном мире, так она однажды сказала мне. Прошел слух, что жрицу убили, но в Египте после изгнания гиксосов очень мало новостей, за них хватаются, как за свиток древнего папируса: в надежде узнать истину, доступную лишь избранным. Истина и тайное знание – вот вечные боги вечного царства, остальное – лишь зрелище. Опять крамольные мысли, хорошо, что моя жрица не может больше прочесть их. Я подумала «хорошо…» Какой ужас! Как будто я рада ее смерти. Действительно, после пышной похоронной процессии забальзамированное тело моей жрицы должно отправиться в страну вечной благодати, где служители культа, кажется, удостаиваются особых почестей, недоступных для других смертных, думаю, недоступных даже для фараонов, детей Бога, хотя у меня нет оснований сомневаться в том, что боги любят своих детей. Однако, скорее всего, боги тем и отличаются от людей, что своим детям предпочитают своих избранников. Некоторые жрецы вхожи в этот круг избранных, посвященных в таинство строения и гармонии мира. Для других же посягательство на это знание становится страшной силой, разрушающей прежде всего их самих. Поэтому истину и держат в тайне. Истину знает лишь тот, кто способен вступить в контакт с душами Загробного мира. Они и приходят на смену умершим жрецам. Интересно, кто это будет на этот раз. Что это, любопытство? Какое из возникающих во мне чувств сильнее: любопытство …или страх? Я жду погребения. Жду, как и все Фивы. В этой церемонии я вновь стану символом этого бессмертного города. Как это, впрочем, странно: бессмертен лишь город, в котором все только и делают, что живут, чтобы увековечить смерть. Оказалось, что гиксосам совершенно нечего этому противопоставить. Если только они не оставили сфинкса, лицо которого я так отчетливо вижу и по ночам, и днем, когда смотрюсь в зеркало. Сфинкс – это вызов Загробному миру, это символ всех созвездий звездного неба. Кочевники гиксосы, прокладывающие себе путь среди звезд, потому что только звезды в пустыне могут указать им верный путь. Им ни к чему искать символическую связь с потусторонним миром. Их жизнь – вечное движение, которое для египтян символизировал скарабей. Гиксосы не привязаны к земле. Покорив Египет, они, однако, проявили милосердие к побежденным и не уничтожили, а лишь упростили ритуал. Этот жест, который при иных обстоятельствах можно было бы принять за проявление благородства, оказался смертоносным ударом для жрецов. Египтяне внутренне готовы были сплотиться, чтобы противостоять тем, кого они считали варварами. Однако гиксосы просто прошли сквозь них, проигнорировав их единство, и от пренебрежения к их верованиями мир египтян не рухнул, к великому их изумлению, не остановились воды Нила, не восстали из праха в назидание непокорным кочевникам забальзамированные тела фараонов, хотя египтян убеждали, что любое отступление от ритуала смертельно для их духа. Неожиданно для себя египтяне узнали, что такое цинизм жрецов. Фактически наивные гиксосы, ничего не подозревая, предложили Кемету другую религию под вечным небом, купол которого, как своды пирамиды, защищает души всех, …всех живых. То есть, с точки зрения египтян, гиксосы попытались заменить их культ мертвых своим культом живых. Но египтяне слишком привязаны к земле, чтобы подолгу смотреть в небо. Небо интересует их лишь постольку, поскольку его звезды предвещают разливы Нила, чтобы вновь обратить свои взоры к плодородной земле. Этот, очередной, разлив унесет тело моей жрицы.


B

Ладья с погребальной процессией неожиданно для всех перевернулась у самого берега, у самых ворот Города Мёртвых. Все без исключения присутствующие увидели в этом тайный знак, символ, толковать который вслух никто не решался. Саркофаг с телом подхватили воды Нила и понесли назад, на юг, туда, откуда так не хотелось возвращаться фараону. Его маску спас верный раб. Он нырнул за ней так стремительно, как будто речь шла о жизни и смерти человека, а не его посмертного слепка. О своей бессмертной жизни он, кажется, забыл. Раб торопился достать маску, пока она не увязла в илистом дне. Он выполз на берег почти бездыханный, распростерся на песке, вытянув перед собой руки, на которых тяжелым мертвенным грузом лежала маска, освещенная солнцем. Раб как будто верил, что если лучи Бога-Солнца коснутся своего детища, то он оживёт. Такой преданности от рабов никто в Фивах не ожидал. В египтянах воспитывали и почти культивировали враждебность к южным племенам. Казалось, уже ничто не может потрясти их сильнее, чем смерть другого раба, ногтем большого пальца левой руки проткнувшего себе горло в тот момент, когда сердце фараона перестало биться. Разряженный в приличествующие случаю одежды жрец прошествовал мимо нагого юного тела, едва не наступив на него. Он двигался, как военная колесница, груженная каменными орудиями, несущими смерть, нещадно сметая с земли все живое, даже самые трепетные и ранимые ростки, которым природа едва успела пообещать неземную красоту и блаженство. Раб отдышался и тут же встал, безразлично протянув жрецу свою добычу. Он держался с достоинством, которого в нём никто не предполагал. Царица всё увиденное ею истолковала по-своему. Если верить слухам, то этого раба больше никто не видел, ни живым, ни мёртвым. Однако стоит ли всё происходящее во дворце приписывать делам рук царицы… Это могла быть месть из ревности или другой ритуал аборигенов. По истечении траура царица приказала начать строительство подземной дороги к пирамидам, под Нилом.


A

Я живу в Фивах сколько себя помню, выезжаю из дворца только на те церемонии, участие в которых предписано мне строгим египетским этикетом. Я редко вижусь с кем-то, не входящим в круг моих приближенных. Характер же церемоний таков, что во избежание нарушений этикета я не могу смотреть по сторонам, у меня нет времени вглядеться в черты своих подданных, моих современников, от которых меня отделяет неизменный, как восход солнца, строй жрецов, облаченных в ритуальные маски. Это воплощение бдительности ока бога Амона-Ра обычно выглядит воинственнее моей стражи. Мое лицо в их присутствии тоже становится одним из слепков. Мне стало казаться, что отсутствие человеческих лиц делает и сами эти древние ритуалы крайне бесчеловечными. Я должна соответствовать тому изображению, которое останется после меня в моей пока недостроенной гробнице. Как только у меня впервые появилась эта мысль, мне стали сниться сны про затерянного в пустыне сфинкса… Тогда и произошел тот странный случай, все подробности которого до сих пор никому не известны. Очевидцев случившегося становится все меньше, так что, вряд ли обстоятельства, послужившие ему причиной, станут когда-нибудь более явным, чем сейчас. Началось все во время праздника перед разливом Нила…


C

Мне страшно приходить на праздники. Страшно, с того самого момента, когда я появился здесь в первый раз. Я увидел совсем юную царицу и был потрясен ее внешним сходством с собой. Сомнений у меня не было. Я боялся, что кто-нибудь еще в толпе заметит это, но мои опасения были совершенно напрасными, толпа ликовала, и, казалось, все думали только о себе и ликовали в душе, что сами еще живы. Меня этот парадокс до сих пор не перестает удивлять. Праздник был по случаю погребения верховного жреца, похоже, так заканчиваются все похороны в Египте. Ежегодное вскрытие могил и пиры перед саркофагами родственников – последовательное завершение ритуала. Именно это смешение мертвых с живыми за трапезой, устроенной в присутствии бога Анубиса может погубить и Египет, и любое воспоминание о нем. Разрешенное каноном вскрытие печатей входа в загробное царство – это неразрешимое противоречие ритуала в этой стране, где так почитается культ мертвых, что живые, скорее, пытаются походить на изображения на саркофагах, а не наоборот. Даже забота египтян о своем теле и любовь к косметике объясняется, скорее всего, стремлением сохранить свое тело в наилучшем для бальзамирования состоянии. Они лечатся, чтобы придать мумии максимально совершенные формы. Хорошим лекарством они считают только то, что имеет приятный запах хотя бы в какой-то своей стадии приготовления. Они пахнут, как мумии. Они готовы потратить целое состояние на ароматические масла, которые придают коже блеск лакированного дерева. Здесь, в Египте, жизни, похоже, откровенно радуются только на церемониях погребения. В остальное время проявление эмоций и чувств регламентировано древним египетским этикетом. Пренебрегая им, некоторые получают определенное удовольствие.  Однако я должен быть бесстрастен в своей работе, именно этому меня обучал дворцовый мастер. Больше он почти ничему научить меня не мог: если бы я уже не умел рисовать, он  никогда не взял бы меня себе в подмастерья, да ему и не позволили бы это сделать. И все-таки без того малого, чему он меня научил, все прочее… (неразборчиво, но возможно, далее следуют слова «сделало бы меня счастливее») Это – лишь самый простой из всех существующих в Египте двойных парадоксов. Самым сложным для меня оказалось мое внешнее сходство с царицей. Эта загадка была еще более сложной и страшной оттого, что я – гиксос, а с династией гиксососов беспощадно расправились два поколения назад. Гиксосы долго не давали себя убить, но они покусились на святая святых – на обряды культа мертвых, и объединившийся Египет обрушил на них весь свой страх. И вдруг, спустя много лет после победного ликования в лице царицы я вижу знакомые с детства черты. Она улыбается, когда это предписано этикетом, или движется, как зомби вслед за масками жрецов, символизирующих безропотное сошествие в мир иной. Она меня не замечает. Я не могу предупредить ее об опасности, которая может нависнуть над ней в любой момент, когда это будет угодно жрецам. Я бессилен, но что-то мешает мне смириться. Я чувствую и думаю, как гиксос. Ужас охватывает меня при мысли о том, что я всю жизнь должен буду заставлять себя жить и думать, как египтянин. Тогда мне придется поработить себя. Мое сердце при мысли об этом как будто превращается в камень, и я боюсь, что это случится на самом деле. Я даже стал просыпаться по ночам, мне снится, как я вынимаю свое ставшее каменным сердце и прячу его в сердце каменной пирамиды. И эта Пирамида как будто оживает, в ней начинает биться мое сердце, она превращается в огромного сфинкса, и я уже не могу уехать от нее куда-нибудь далеко-далеко, как мне всегда хотелось, если только сфинкс не оживет и не унесет меня на своих крыльях. Мне снится кошмар, что я, будто птица, буду кружить всю свою жизнь вокруг этой Пирамиды, и Египет станет моей клеткой, которую я буду считать своим домом, во что мне никак не удается поверить, когда я просыпаюсь. Сон этот стал моим наваждением. Я просыпаюсь в холодном поту, и успокаиваюсь только тогда, когда слышу, как учащенно бьется мое сердце, когда чувствую, что жив. Тогда я понимаю, что все увиденное – лишь сон, и ничего более… Я заставляю себя думать именно так.


А

В Египте все должно происходить так же, как десять-пятнадцать столетий назад, как было заведено со дня первого разлива Нила, ставшего праздником хлебопашцев, отвоевавших у кочевников и у Нила часть суши. Древние восхищались своим господством над обозримым ими миром. Их вера в себя и в свои силы особенно окрепла после того, как они смастерили первые ладьи, способные добраться до противоположного берега, ставшего для них прибежищем их душ. Представляю, как у них перехватило дух, когда они впервые доплыли сюда на своих лодках. Теперь почти невозможно себе представить, что это расстояние кому-то тогда могло казаться непостижимой далью, линией горизонта, за которой скрывается обратная, оборотная, сторона земли, царство тьмы, противоположность залитой солнцем пустыни. Жизнь представлялась египтянам возможной только между этими двумя враждебными им стихиями, между пустыней и водой, между кочевниками, забирающими их жизни, и водой, которая уносит тела их умерших. Египтяне чувствовали себя изгнанниками в огромном окружающем их пространстве, они веками цеплялись за берег Нила, но и на этой доставшейся им в наследство зыбкой кромке, лишь на мгновение отделяющей их от смерти, они чувствовали себя лишь временными пришельцами. Их собственная жизнь представлялась им ничтожной по сравнению с окружающей их опасностью, несущей смерть в песках или в воде. Они с рождения знали, что нехватка воды, равно как и ее изобилие, несет им одну только смерть. Они почти интуитивно чувствовали, что только размеренность может даровать им спасение. Жажде жизни они научились у солнца, которое вставало, несмотря на то, что его ежедневно поглощала тьма. Значит, солнце не умирает, изо дня в день оно встает из моря и растворяется в песках. Значит, оно живет и в то время, когда египтяне его не видят. И египтяне однажды решили, что если они смогут упорядочить свою земную жизнь настолько, чтобы суметь подчинить ее небесному движению солнца, то смогут выжить и там, в царстве тьмы. Они сделали солнце своим божеством. Они считали его своей защитой, несмотря на осознание обреченности, ожидание собственного конца, ведь и солнце, достигнув зенита, знает, что должно склониться и отплыть в страну мертвых, в страну тьмы и снов. Вот тогда египтяне и поклонились впервые Солнцу, как богу всемогущему и вечному, дарующему им рано или поздно забвение и покой, а до тех пор они изо всех, иногда из последних, сил балансировали на грани дня и ночи, пустыни и волн, жизни и смерти. Толпа стала считать своих фараонов подобием солнца, своего божества. Она и не знала, сколь хрупки и обманчивы эти двойники.


С

Ладья не удержалась, потеряла равновесие, ее внезапно подхватил водоворот, она, как необъезженная лошадь, сбросила с себя гребцов вместе с их поклажей, завертелась на месте, будто раздумывая, куда ей теперь плыть, чтобы наверняка освободиться от своих ездоков. Толпа разом ахнула, качнулась, словно испугавшись, что погребальная ладья может броситься в ее сторону, назад, в страну живых и принесет с собой смерть. Страх смерти привел всех собравшихся в оцепенение. Толпа, сначала отшатнувшаяся от берега, внезапно замерла на месте, как будто боялась, что ладья, как пес, или как бог Анубис, бросится вслед за тем, кто побежит, и непременно настигнет. Гребцы пытались нагнать уплывающий саркофаг, но многие из них не умели плавать, и казалось, были рады тому, что оставшуюся часть дня им не придется проводить под мрачными сводами гробницы. Казалось, они сравнивали прелесть красок этого весеннего утра с теми, что им предстояло увидеть в свете факелов на настенных фресках. На глазах у оцепеневшей толпы река поглотила ладью и двух гребцов и волной выбросила на берег саркофаг, словно предпочла природу искусству. Но толпа, не сговариваясь, сочла это всего лишь дурным предзнаменованием, распространяющимся на все время правления законного фараона, и жрецам, насколько мне известно, так и не удалось переубедить их ни молитвами, ни постами.


В

Помню, как после похорон, хранитель печатей, жрецы называли его ключником, выходя из ладьи, уронил свою связку «ключей к документам» в воду. Он наклонился за ними, как будто еще надеясь поймать их налету. Ладья накренилась, качнулась. Я воспользовалась случаем и прыгнула в воду. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из рабов снова нарушил запрет и нырнул за тем, что Нил считает своим. Странным образом я всю дорогу чувствовала, что случится нечто подобное. Рабы обычно вообще не допускались к исполнению этой части погребального ритуала. У меня и без того все время немного кружилась голова, наверное, это из-за поста, обязательного для жриц, участвующих в этом ритуале, или из-за чрезмерного вдыхания ладана, в обилие курившегося в храме все время подготовки тела к погребению. Порой мне казалось, что я скоро не смогу дышать, задохнусь, потеряю сознание. Даже на свежем утреннем воздухе мне не стало легче, сознание скользило между дрёмой и явью, я почти реально представляла себе, как происходит превращение богов, например, Гора в образ льва. Гребцы всю дорогу представлялись мне то сидящими выше меня, как будто ладью раскачал шторм, то они мне казались перевернутыми, и я удивлялась, что их парики не растрепались. Все было, как во сне, как и моя роль Маат. Когда, в конце концов, я упала в воду, я поняла, что произошло то, что и должно было произойти. Я увидела илистое дно и зеленые водоросли, который раскачивались в желтоватой мутной воде, как наши факелы во время храмовой службы. Рядом с ключами лежала небольшая глиняная табличка, формой напоминающая кольцо для ключей, я подняла на поверхность и ее тоже. Моя намокшая одежда приобрела такой же цвет, какой был у платьев крестьянок, и только грим, защищенный слоем храмовых масел, еще выдавал во мне жрицу. На следующий день, после праздника цветов, ключник был убит, точнее, его нашли мертвым.


С

Перед тем, как впервые показать мне погребальные и храмовые фрески, мастер продержал меня несколько дней с завязанными глазами. В это время я почти ничего не ел и не пил, я потерял счет времени, и мне стало казаться, что я умираю. Меня возвращали к жизни запахи нарда, фенхеля, барбариса, кориандра и корицы. Был и еще какой-то, едва уловимый, запах, кажется, …мирта, но я не уверен, потому что, почувствовав его, потерял сознание. Помню, что кто-то смачивал мне медом растрескавшиеся губы. Кажется, это была женщина, судя по тому, как бесшумно она приближалась, но я в этом не уверен. Иногда к этим запахам трав примешивался другой, хорошо знакомый мне запах лака для дерева. Потом, вместо солнечного света я различил в темноте цвет неземных египетских красок, вернее, сначала краски одного цвета: темно-синего, которым была покрыта лакированная скульптура Маат в образе кошки. Мне показалось, что я никогда прежде не испытывал от увиденного большего удовольствия. Скульптура стояла передо мной на полу, освещенная светом двух факелов, расположенных по бокам от нее, и ее бирюзовые глаза в упор смотрели на меня. Языки пламени отсветами скользили по поверхности спины, и казалось, что кошка переминается с лапы на лапу, раздумывая, принять меня за своего, или наброситься на меня. Синева ее шкуры была такой темной, что местами она сливалась черной, неосвещенной стеной. Мастер вынудил меня часами разглядывать оттенки цвета, которому было отказано в праве присутствовать во фресковых росписях, не имеющих отношения к фараону. Я созерцал цвет как символ власти. Я забыл про затекшие ноги, про рассеченные веревками руки, я любовался фигуркой богини Маат. Я даже не слышал, как ко мне подошел мастер, чтобы понаблюдать за выражением моего лица. Кажется, он остался доволен результатами своей работы. Позже я увидел в красках символ сотворенного египтянами мира, цвет для них был тем же, чем обряд подчинения и приучения к повиновению рабов для их властелина. Красота египетского мира отныне стала для меня неотделима от его безумной жестокости. Перекрученные тела с повернутыми в профиль головами. Эти застывшие в неестественным позах люди с выкрученными, нарушающими пропорции, руками окружили меня, как стража. Их присутствие стало для меня столь же неизбежным, как маски жрецов на праздниках. Благодаря краскам я почти физически почувствовал, как рожаются химеры, как красавец-верблюд, бог кочевников, трансформируется для египтян в уродливого, враждебного и вероломного Сетха, бога пустыни и чужих стран, в обобщенный тучный образ иноземных племен, упрямо противящихся превращению в рабов. Покорность и послушание были египетским культом, именно так, только вместе, одного без другого недостаточно, искривленные тела фресок убеждали, как красив может быть подчиненный разуму мир. В мире без правил царил Сетх, иначе Хаос. Когда-то образ Сетха слегка напоминал образ осла, но стал фактически пародией на это животное. Видимо, это произошло благодаря способности бога перевоплощаться в гиппопотама. Как известно, ущерб, наносимый этим животным египетским полям, сравним разве что с нашествием завоевателей. Влияние одного образа на другой тоже не исключено, это могло усилить карикатурность, но стилистически, пластически и геометрически присутствие изображения Сетха в пространстве фрески было оправдано, вопреки известной мне логике. И как это ни парадоксально, этот образ их явно украсил. Я с головой погрузился в этот вымышленный, приукрашенный и полный условностей мир. На какое-то мгновение мне показалось, что я неизбежно утону в нем, что мое положение безнадежно. Но меня спасло, именно спасло, безумие красок. Я вдруг понял, как смотрят на мир египтяне, увидел их мифы об их богах их глазами. Я осознал, что наверняка смогу понять их сакральный мир, без красоты которого я уже не мог жить. Я перестал воспринимать жесты, если они не сопровождались изящным изгибом цветных складок одежды. Я переродился, как после обряда инициации. После того голодного обморока с завязанными глазами даже тексты жрецов стали для меня, прежде всего, значимым пятном цвета, которым они были написаны, именно в нем была для меня заключена наиболее важная информация, так учил меня Мастер. Думаю, можно считать, что я приобщился к египетскому миру условностей. Наверное, такова и была цель испытания, которому он меня подверг. Однако и после этого я, в отличие от жрецов, не стал считать себя одним из них. Мое сознание, способное постичь непостижимую бесконечность и логическую беспочвенность метаморфоз египетских образов, стало казаться мне таким же уродливым, как образ Сетха, которого чуть позже именно я стал исполнять в местных культовых храмовых ритуалах. Какая странная мысль – превратить скульптора, проникающего в самую суть камня, в бога хаоса. Впрочем, все это лишь на время… на время свершения культового обряда, я хотел сказать, но что такое время для государства, чья история насчитывает тысячелетия.


А

Вслед за моей жрицей умер верховный жрец. Его погребение сопровождалось пышной, еще более радостной и полной ликования, похоронной процессий, чем та, что присутствовала на погребении моей жрицы. Во время погребальных церемоний люди освобождались от работ, видимо, и в древности так же добивались от толпы нужного эмоционального самовыражения. Толпа считала, что жрецы попадут в общество богов, в котором достигнут того полного просветления, к которому они так стремились, погружаясь в сакральный мир. Потайная дверь в пирамидах уводила их прямой дорогой в сокровищницу знаний, и толпа радовалась за них. Единственное, что вселяло в них беспокойство, это вопрос о том, будет ли службы для публики по-прежнему столь же зрелищными, и сможет ли новая жрица заменить усопшую. Возможно, поэтому их радость была похожа на ту, с которой приветствуют животное, предназначенное в жертву богам. Теперь мне предстояло назначить нового верховного жреца. Мне казалось, что любая предложенная мною кандидатура вызовет ропот в совете жрецов. Мне не хотелось бы настраивать против себя совет, как не хотелось бы и чтобы они догадались о том, что мне известно об их тайных интригах. В данном случае форма поведения, предписанная египетским ритуалом, как нельзя лучше соответствовала моему намерению скрыть свои чувства и знания. Я предпочла ждать, когда совет вынесет свое решение. Моя жрица знала, что я поступлю именно так, но до последнего мгновения перед началом заседания совета надеялась, что я вспомню о ее предсказании. Мне даже показалось, что рассказав мне о своих видениях, она разволновалась, впервые в жизни. По крайней мере, впервые за то время, сколько я ее знала. Тревога и опасение были написаны на ее лице, хотя она не произнесла ни слова. Она так и сказала, что на этот раз, предсказав волю звезд, не произнесет больше ни звука, а правда сама откроется, как только верховный жрец наденет свою маску. Открывшаяся мне правда оказалась столь ужасна, что даже туманность пророчества моей жрицы не смогла смягчить этот роковой для меня удар. Всю оставшуюся жизнь я жила в перевернутом мире с опрокинутым сознанием. Казалось, сердце мое наполнилось этой отвратительной правдой, вытеснившей из него всю кровь до последней капли, и я утратила способность чувствовать. Я превратилась в свою собственную тень. Как будто моя жрица из загробного мира постепенно высасывала мою невинную кровь, вытесняя ее своей правдой. И первой каплей правды ее пророчеств был мой отказ от выбора нового верховного жреца. Я слишком полагалась на разум совета жрецов, и не могу сказать, что чувства взяли над ними верх.


С

Все ждали, какое решение примет совет жрецов. Все приближенные царицы собрались на дворцовой галерее, возвышавшейся над площадью. Царица сидела в профиль к ним, лицо ее на три четверти было обращено к толпе, и жрецы должны были появиться левым профилем к ней и лицом к народу. Народ, сгрудившись, ждал на площади перед ступенями храма, у подножия галереи, и, пожалуй, впервые. не обращал никакого внимания на приближенных царицы. Взоры всех были устремлены вперед. Все боялись пошевелиться, дворцовая стража строго следила за тем, чтобы никто не перешептывался, потому что считалось, как и во время похорон, что любое Слово, не предписанное ритуалом, может исказить его смысл или привнести нежелательную сущность. Чернь, толпа, уследить за которой страже было значительно тяжелее, чем за дворцовой челядью, должна была сквозь зубы произносить один-единственный слог «у-у». Жрецы считали, что тогда ни единое Слово не сможет сорваться с уст непосвященных. Даже музыка не должна была звучать. Толпа гудела, как пчелиный рой, уже несколько часов подряд. Царица приказала, чтобы начали бить в барабаны, коротко и ритмично. Сначала это отвлекло на какое-то время внимание, но постепенно, кажется, сердца всех начали биться в заданном рукой царицы ритме. Мне казалось, что если до захода Солнца жрецы не успеют принять решение, то этот гул перейдет в настоящий ропот. Я знал, что гиксосов за воротами немало, и они уж точно не упустят свой шанс. Я ждал развязки. Моему терпению, казалось, не было предела. Помню, тогда я подумал, что этому терпению научили меня мои сны, в которых я без устали кружил, обратившись в птицу Феникс, над Пирамидой, похитившей мое человеческое сердце. Мое нечеловеческое, беспредельное, спокойствие, казалось, указывало на то, что в этот момент решается и моя судьба, хотя сам я всегда считал, что мне нет дела до жрецов. Их жизнь протекала так далеко от всех людей, в том числе и от меня, что их появление на людях было похоже на появление чужеземцев. Даже к фараонам они в буквальном смысле снисходили из своей залы. Вот и теперь царица вместе с челядью ждала их снисхождения. Я ясно видел перед собой ее отточенный профиль. Мне было жаль, что я не могу рисовать ее портрет прямо здесь и сейчас. Я никогда прежде не видел тени такого напряжения на ее лице. Обычно она с легкостью примеряла на себя все приличествующие случаю маски, которые по писаному Канону должны были отражаться на ее человеческом лице, делая его неотличимым от бутафорских масок жрецов. У меня создавалось впечатление, что она исполняет свою роль так, что ритуал кажется не лишенным гармонии и некоторого очарования. Казалось, она освещала присутствующих, как мягкий утренний солнечный свет. Странно, что жрица царицы умерла именно в это время суток. Скорее всего, это все-таки не пустой слух о том, что ее убили и организатором заговора будто бы был ни кто иной как тот жрец, который будет претендовать на должность верховного жреца. Интерес толпы подогревался еще и тем, что почти все собравшиеся полагали, что и верховный жрец стал в свою очередь следующей жертвой спланированного преступления, точнее, его логическим завершением. Странно, что эти слухи дошли до меня, а я не могу сказать, каким образом, как будто я увидел всю сцену этого двойного преступления во сне, ясно и отчетливо, во всех подробностях, словно был свидетелем. Наверное, это правда, что камни умеют говорить, кроме своих скульптур, я мало с кем общаюсь, мне это запрещено, я не жрец-книжник, тот может говорить с кем-нибудь из тех богов, кому посвящена очередная оргия, так что рано или поздно он сумеет выслушать всех. Скользившая теперь по лицу царицы тень была похожа на солнечное затмение, она разрушала иллюзию утренней свежести. Теперь все ждали развязки, но казалось, чем дольше она не наступает, тем спокойнее у всех на душе, и так было бы и на самом деле, если бы не нависшая над толпой жара. День перевалил за полдень, жара начала проникать и за опахала, развевающиеся над головой царицы. Черты ее лица заострились от напряжения. Дело было не в неудобной позе, я знал, что царица способна часами позировать мне для статуи для ее строящейся пирамиды. Казалось, страх исказил черты ее лица. Я понял, почему мне не разрешалось работать во время таких церемоний. Здесь скрывалась истина дворцовых драм. Если бы она стала явной, то это знание могло подорвать устои, существовавшие веками. Но раз тайна открылась мне, хотя и случайно, она рано или поздно откроется и всем остальным. Не важно, сколько для этого понадобится времени. Человек – это всего лишь образ вечности. Разве не этому учит нас живопись, ритуал, традиция, сохраняющаяся больше двух тысячелетий. Жрецы все еще не выходили. Двор оцепенел. Стало так жарко, что по лицам тонкими струйками начал стекать пот. Страже, пожалуй, приходилось тяжелее всего. Эти незатейливые бороздки уравняли их в правах со всеми остальными, и им все труднее удавалось имитировать неприступность и сохранять строгое и невозмутимое выражение лица. Да, неизвестно, сколько еще ждать заката…


А

Жрецы, наконец, появились. Пока я ждала их выхода, я вдруг поняла, что допустила роковую для себя ошибку. Мне даже хотелось прервать это ожидание, но я никак не могла вспомнить, что предписывает в данном случае Канон, и были ли когда-нибудь еще подобные случаи. Как только я почувствовала, что моему терпению вот-вот придет конец, я решила вмешаться в обсуждение совета и создать прецедент, который, возможно, ритуал не предусмотрел. Но в этот момент жрецы направились из центральной залы храма к дворцовой площади. Видимо, и они почувствовали, по какой опасной грани скользят их интриги, вспомнили какой силой власти я обладаю, и, возможно, испугались. Решение, которое они вынесли, потрясло всех. Они выбрали самого незначительно персонажа, почти служку, что, учитывая его возраст, было просто непростительно. Мне казалось, что он находится среди членов совета просто потому, что игроков церемониала из этого круга, из числа членов совета, может вывести только смерть, а попадают в их число иногда в очень раннем возрасте, когда способности поверхностны, а их глубина, порой, непостижима даже для ясновидящих. Если бы я сделала такой выбор, совет поднял бы меня на смех. Они это прекрасно осознавали. Возможно, они сделали такой выбор, потому что принимали решение в спешке, подстегиваемые боем барабанов. При очевидной равноценности всех кандидатур, кроме выбранной, жрецы могли обсуждать этот вопрос столько же лет, сколько уже знакомы. Лучше бы они бросили жребий. Все решил бы божий промысел. Накануне я, очевидно, именно так представляла себе это заседание совета жрецов. Оно казалось мне простой формальностью. Теперь мне страшно было об этом думать. Я, наверное, потому и отказалась повлиять на решение совета, что жеребьевка казалась мне самым естественным выходом, предложить который совету я, естественно, не могла. Я поняла, о чем пыталась предупредить меня моя жрица. Мне стало досадно, что я сама отказалась предусмотреть вероятность такого исхода событий. Выбор, сделанный жрецами, менял в моей жизни все. Во время церемоний я должна буду выполнять указания этого служки, посредственности в своем ремесле. Церемония, конечно, полна условностей, но я в ней – живой символ Кемета на фоне обезличенных масок. Так что, возможно, жрецы просто ждали случая, чтобы продемонстрировать свою власть надо мной. Скорее всего, так и было, и сейчас они просто тянули время, чтобы дать мне понять, как долго они ждали, когда им представится такой случай. Такой выбор могли бы сделать и восставшие или забывшие о покорности рабы. Не знаю, сколько теперь мне понадобится сил, чтобы заставить себя улыбаться во время праздника разлива Нила…


С

Выбор жрецы сделали хотя и странный, но, по-моему, вполне безобидный для всех, кроме разве что самих жрецов. Они добровольно решили подчиниться человеку, которому с большим трудом удавалось удерживаться в совете, потому что он никак не мог запомнить все слова ритуала и их последовательность, по крайней мере, такое впечатление оставляло его присутствие на службах. Он все время сбивался. Ощущение было бы менее тягостным, если бы жрецы открыто не выказывали враждебности по отношению к нему. Однако они даже не попытались скрыть, что все объединились против него. Ему было уже под шестьдесят, как и верховному жрецу, и это единственное, что в какой-то степени роднило их. Мне казалось, что верховный жрец не замечал интриг, даже тех, целью которых был он сам. Он бы не поверил, если бы ему сказали, что жрецы устроили настоящую охоту на одного из себе подобных, на служителя Культа, на одного из их Верховного Клана, которому Канон предписывал быть выше всех остальных. Их цель – наблюдать за смещением звезд. Значит, чтобы смотреть вверх, их взор должен быть устремлен даже поверх голов фараонов. Верховный жрец, даже если бы заметил, что происходит у него за спиной, гнал бы прочь все подозрения и недоверие. Однако в отсутствие верховного жреца с его ровесником  держались, как со служкой, и иногда, насмехаясь над ним, все по очереди вместо него произносили полагавшиеся ему по ритуалу Слова, что строжайше запрещено Каноном. Последний верховный жрец считал, что важнее и выше служения искусству культа, ничего нет. Возможно, это его и убило. Сделав свой выбор, жрецы рассчитывали только на то, что он в силу своего ума не сможет отомстить всем сразу, возраст же не позволит ему отомстить всем. Однако в поведение царицы больше ничто не указывало на беззаботность, как будто земля у нее под ногами стала похожа на Нильский ил… или на… зыбкие песчаные барханы, перемещаемые в неизвестном направлении всеми ветрами пустыни, враждебной Египту.


А

После смерти моей жрицы верховному жрецу предстояло избрать новую жрицу. Моя жрица, если бы осталась жива, могла бы сейчас заменить верховного жреца и впервые в истории Царств стать верховной жрицей. Я сама выдвинула бы ее кандидатуру и склонила бы совет жрецов к повиновению. Думаю, что в этой связи слухи о ее насильственной смерти небезосновательны. Возможно, спланировав смерть верховного жреца, ее тоже убили, чтобы отвести подозрения в цели преступления и в насильственном характере смерти. Однако вышло, кажется, все наоборот. Кто бы ни распустил этот слух, он сделал очень хорошо. Но возможно, к лучшему и то, что мне пока неизвестен этот человек. Несомненно, знай я его имя, я бы не пощадила его, он бы вмиг оказался среди рабов. Он очень осторожен, он выдал свою проницательность, но не выдал себя. Мне слишком хотелось верить в то, что все происходящее не более чем случайность, а любые параллели – вымысел, в котором скрыт злой умысел. Надо принести жертву богам, чтобы они открыли мне правду.


С

Главных жриц в храме должно было быть три. Жрица, которая могла заменить умершую, была. Если бы, например, умерли сразу две жрицы, то в отсутствии замены их роли пришлось бы исполнять жрецам, точнее, служкам или писцам, которых ради служб, переводили в ранг жрецов, где они и оставались бы до тех пор, пока не подрастут новые жрицы. Некоторые служки становились жрецами, но крайне редко, только если долгое время не удавалось найти подходящую жрицу. Накануне своей смерти верховный жрец собирался избрать новую жрицу. Должно было произойти нечто знаменательное, в храм должна была влиться новая, молодая, кровь. Еще затемно у дворцового храма в предвкушении зрелища стали собираться люди. Некоторые привели с собой детей, другие пришли, чтобы увидеть настоящее лицо верховного жреца, Лицо без Маски. К утру у храма стояла довольно большая толпа. Люди принарядились, надели украшения те, у кого они были, подкрасили парики, подвели зеленой краской глаза, в ушах у многих висели серьги. Все замерли, устремив немигающие взгляды на ворота храма. Не было привычных для толпы разговоров, люди, казалось, не узнавали друг друга. Они едва раскланивались со своими соседями в толпе, даже если были знакомы с этими людьми всю жизнь. Поздоровавшись, они замирали на месте. Они приходили и вставали в строй с некоторой настороженностью и опаской, как солдаты перед началом похода в неизведанные земли. Но их ряды не были похожи на ряды копий, скорее, они напоминали заросли папируса или спутанные водоросли. Это впечатление усиливалось из-за бледного желто-зеленого цвета одежд крестьян. Прозрачные ткани слегка колыхал легкий утренний ветерок. Мне удалось незаметно сделать несколько набросков. Никто не обращал на меня никакого внимания. Казалось, люди стояли на пороге в иной мир, как во время жертвоприношения. Все вдруг стали похожи на свои фресковые  изображения, где ждут суда, …на котором верховный жрец будет взвешивать сердца, чтобы найти новую Маат. Правление гиксосов совершенно не изменило этих людей. Так, наверное, эта церемония могла выглядеть и пять, и десять тысяч лет назад. Так она будет выглядеть вновь, когда Египет, возможно, подчинившись на время новому нашествию, вернет себе прежнюю власть. Наверное, Египет, который так любит покорность своих рабов, любит время от времени и сам поиграть в такую покорность, однако, это не более чем притворство. К играм с фишками, придуманным жрецами, здесь и то относятся серьезнее. Кемет покоряется лишь затем, чтобы выведать секрет нового сфинкса. Это очень опасное для наивных кочевников свойство обитателей этой черной земли. Оно обманчиво, как мираж в пустыне. Как манит к себе это очарование, и все для того, чтобы обратиться в пыль. Вот и сейчас… В позах и немигающих взглядах обравшихся столько отрешенности, что кажется, она затопила собой всю дворцовую площадь, как Нил во время разлива. Она, как яд, проникла в кровь, завладевала их мыслями и подчинила себе их чувства, как аромат благовоний, подарив в оцепенении наслаждение. Тогда люди выглядели совсем не так, как во время выборов нового верховного жреца. После того, как рассеется этот предрассветный туман, для кого-то из собравшихся должен вспыхнуть луч надежды на изменение будущего своего ребенка а, значит, косвенным образом и своего тоже. Люди старались к лучшему истолковать любое предзнаменование. Они верили в чудо, в то, что это единственный день, когда можно повернуть колесо своей фортуны в более благоприятное русло. Некоторые верили в предание о том, что на лице верховного жреца можно прочесть пророчество о своей судьбе. Говорят, что иногда лицо верховного жреца появлялось перед толпой так редко, как солнечное затмение, но его появление, как и солнечное затмение, можно было предсказать. А иногда это лицо, наоборот, появлялось настолько часто, что все к нему привыкали и перед дворцовым храмом собирались только те люди, которые пришли непосредственно по тому делу, которое было у жреца к толпе. Иногда же, как сейчас, лица верховного жреца до сей поры никто не видел. Смерть жрицы ничто не предвещало. Явных симптомов болезни не было заметно, не обнаружили их и при бальзамировании тела. Она ни у кого не просила помощи. Смерть настигла ее внезапно, и весть об этом не успела еще облететь всю страну, поэтому на дворцовой площади стояли только жители Фив, в том числе ремесленники и мастеровые, строители и прачки, ткачихи, горшечники и обувщики. Существовало поверье, что если соберется меньше дважды двенадцати претенденток, то выборы жрицы должны быть отложены. На этот раз собралось чуть больше, чем было необходимо, мальчиков почему-то тоже считали, и стража дала сигнал к началу церемонии. Заиграла музыка. С первыми лучами солнца верховный жрец вышел из храмовых ворот и основательно, как будто занимался этим ежедневно всю жизнь начал проводить церемонию, подробно описанную в храмовом Каноне. Никто из ожидающих его выхода не мог сказать, к чему может привести возможная перемена в судьбе их детей, к худшему или к лучшему. Все просто наблюдали, как именно исполнится воля звезд. Верховный жрец приступил к делу с такой же деловитостью, какая была ему свойственна во время заклания жертвы. Всходивший из-за Зеленого моря красный диск солнца, пламенем вырвавшийся из предрассветного тумана, усилил ассоциацию с жертвенным костром.


А

Избранник совета жрецов вышел из их круга, внутри которого они, как узника, держали его, подошел к моему трону и бросился мне в ноги, наземь. Я не ожидала от него столь стремительных движений. Толпа ахнула, но мне в таких случаях не полагалось считаться с мнением толпы и обращать на нее внимание, за толпой должна была следить моя охрана, если я не слышу ее окриков, значит, они не утратили над ней контроль. В тот момент, когда толпа загудела, избранник жрецов взмолился о пощаде. Он умолял меня приказать казнить его. Я подняла левую руку, которая была ближе к толпе и к сердцу, дала знак охране, они застучали копьями по земле. Барабаны вторили им в том же ритме. Толпа смолкла, и я сказала, что принимаю волю жрецов. Маска Осириса вышла вперед и голос, который мог испугать стадо верблюдов, потребовал, чтобы я сказала, что на то есть и моя воля. Взмахнув в его сторону тыльной стороной правой руки, я потребовала, чтобы он присоединился к остальным жрецам, поскольку согласно Канона ко мне мог обращаться только верховный жрец. Воплощение Осириса сам отказал себе в этой роли, его маска давала ему несомненное преимущество перед всеми остальными жрецами. Я приказала избраннику жрецов подняться и сказала почти шепотом, что маска Осириса теперь по праву его. Толпа вновь ахнула, и какое-то время стража напрасно старалась ее утихомирить и подавить гул. Избранник жрецов встал, обвел взглядом толпу, как вол, над которым прочли заклинание перед тем, как принести в жертву, потом достал висевший у него за пазухой амулет, открыл его и, проглотив яд, упал навзничь. Толпа смолкла, как будто у всех сразу кончился в легких воздух. Меня удивило, что толпе известно про интриги среди жрецов, иначе бы их не удивил сделанный жрецами выбор. Я даже подумала, что случись с ним что-нибудь, или прикажи я его казнить, как он того хотел, им будет безразлично, или они даже, пожалуй, будут этому рады. Моя стража уже уносила его. Я распорядилась, чтобы ему дали противоядие. Моим врачам были известны все существующие в природе яды, так что привести нового верховного жреца в чувство им не составит труда. Я была в этом уверена. От этого зависела жизнь врачей, и они это знали.


С

Никто в толпе не был уверен в том, что верховный жрец сможет выбрать будущую жрицу из присутствующих. Казалось, устали все, кроме жреца. Он заметно оживился и забыл о времени. Занятие это явно оказалось для него приятнее, чем он рассчитывал. Но у жрицы должен быть для него знак, по которому он сможет узнать ее. Толпа тоже это поняла. Волнение ожидания таинства от верховного жреца передалось и толпе. Знания толпы и жреца в этот момент стали равны, идентичны друг другу. Толпа тоже поняла, что сразу узнает жрицу, как только она предстанет перед жрецом. Ему не нужно будет объяснять людям, почему он делает свой выбор, это будет и их выбор тоже. Девочки подходили к верховному жрецу одна за другой, не торопясь, и разговаривали с ним очень серьезно. Он вел себя с ними так, как будто они были ему ровней по посвященности в сакральное знание. Люди видели, что верховный жрец задает их детям очень непростые вопросы, загадывает, как им представлялось, загадки, дети казались умнее, чем обычно. Иногда жрец стоял в профиль к толпе, склонив голову. Иногда, если девочка была маленького роста или если ему ее было плохо слышно, он присаживался на ступеньки храма, спускающиеся к толпе. Именно такое поведение и предписывалось жрецу. В случае нарушения этого правила, толпа могла даже потребовать отстранения верховного жреца от исполнения этой церемоний в этот день, только, думаю, что она об этом не знала. Верховный жрец должен был поговорить со всеми детьми, которых приведут к храму, это было столь же обязательное условие, налагаемое на него его саном, как его участие в церемонии погребения фараона. Некоторых девочек он просил постоять в стороне, рядом с храмовыми воротами. Когда там собиралось несколько человек, он внимательно следил, как они себя ведут. Однако дети стояли так же неподвижно, как и взрослые в толпе внизу. Все ждали чуда. …Она вышла из самой середины толпы. Толпа расступалась, пропуская ее вперед.


В

Мне снилось, что я лежу на спине огромного сфинкса. Он сам сказал мне, что он – затерянный в песках Сфинкс. Я лежу на его спине и смотрю в звездное небо. Небо сказало мне, что оно – развернутый свиток папируса, и каждый день к уже написанному на нем добавляется что-то новое. Солнце катится по нему день изо дня, чтобы, свернув один из свитков, утром развернуть другой и осветить его своим светом. В небе отражается жизнь людей, как в воде отражается их лодка. А ночью звезды пытаются прочесть то, что уже предопределено, чтобы к вечеру люди разглядели это и видели свое отражение в этой синей небесной реке. Потому темно-синий и был всегда цветом фараона, что это цвет неба перед самым закатом, это цвет свершившегося, цвет истины, завещанной нам богами. Сфинкс взмахивает крыльями, поднимается вверх, и оттуда, сверху, мы с ним смотрим на землю. Мы летим, но Земля следует за нами повсюду. Она то сверху, то снизу, она везде, она внутри нас, и мы о Сфинксом – лишь ее песчинки, такая же ее золотая пыль, как пески пустыни, у каждой из которых есть двойник - звезда. Вдруг я становлюсь такой же гигантской, как Сфинкс. Ступни моих ног в точности похожи на лапы Сфинкса, а мои руки превращаются в его крылья, я взмахиваю ими, и вот уже я несу на своей спине Сфинкса. Мы со Сфинксом становимся одной большой птицей с одним раздвоенным человеческим лицом, чтобы видеть одновременно и Небо, и Землю, как богини Верхнего и Нижнего Египта видят одновременно и истоки, и дельту Нила. Мы летим, и я вижу сначала один город, потом другой. И в каждом городе, как большой мерцающей звездой светится храм. Небо сказало мне, что там, в храмах, еще хранится тайна звезд, она спрятана в свитках, как прячут мумию в саркофаг. Ее еще помнят, она так проста, что ее невозможно забыть, даже если исчезнут все папирусы в мире. Однако сила ее огромна, поэтому на уста всякого, кто постигнет ее, налагается печать, чтобы человек, вещь или папирус случайно не проговорились. И слова, в которые облекается тайна, должны быть тихими-тихими, чтобы случайно услышавший ее ничего не смог понять. Я закрываю глаза, и мне кажется, что они – тоже мерцающие звезды, в них тоже написана тайна Неба, как в свитках папируса, хранящихся в храмах. Потом я медленно возвращаюсь на землю, чтобы в моих глазах люди могли прочесть то, что показал мне в небе крылатый сфинкс.


А

С самых первых проблесков утра я сидела у окна дворца, выходящего на храмовую площадь. Я видела, как бесшумно собиралась толпа, покорная, как никогда. Я приказала страже наблюдать за теми, кого так или иначе выделит из толпы верховный жрец. Мне хотелось отправить этим семьям подарки, чтобы они не затаили обиды на жрецов, отказавшихся принять их детей в свой круг. Они пришли сюда, потому что хотят видеть чудо, так пусть получат его из рук царицы, потомка богов. У меня были люди, которые хорошо знали город ремесленников. Они могли незаметно проследить за этими людьми, запомнить, где они живут, и выяснить, за какой подарок они особенно искренне восхвалят богов. Я стала наблюдать за происходящим, потому что мне совсем не безразлично, кого выберут вместо моей жрицы. В Каноне ничего не сказано о привязанности царицы Египта к жрице. Мне запрещено присутствовать на этой церемонии лично, чтобы прямо или косвенно не повлиять на поведение толпы и детей, но наблюдать за происходящим, видимо, разрешалось. По крайней мере, так должна думать стража, наблюдающая вместе со мной. Однако осторожности ради я старалась, чтобы меня снаружи не заметила стража храма.


С

Я заметил эту девочку еще до того, как она вышла из толпы и направилась к верховному жрецу. Женщина, с которой она пришла, кажется, хотела уговорить ее уйти. Помню, что я подумал тогда, что это уже не первая ее безуспешная попытка договориться с девочкой. Стоявшим рядом с ней людям поведение женщины показалось, видимо, странным. Но она не обращала на них внимания, хотя, когда пришла, поздоровалась со всеми, как это делали и все остальные. Нескромной ее никак нельзя было назвать. Но девочка столь же мало внимания обращала на женщину, как та на своих соседей в толпе. Направившись к верховному жрецу, она оставила у себя за спиной не только свою спутницу, как будто та была ей совсем чужой, а весь свой прежний мир. И шла теперь к храму так, как будто шла к себе домой. Конечно, последнее слово было за верховным жрецом, но, похоже, что она уже знала это Слово и сама сделала за него для себя этот страшный выбор еще задолго до того, как пришла сюда, к воротам храма. Она вызвалась, словно, для того, чтобы облегчить верховному жрецу его участь или его… (возможно, далее имелось в виду слово «ношу»). Эта сцена показалась мне самой загадочной из всего, что я увидел в тот день.


А

Я увидела ее неожиданно, хотя мне казалось, что я внимательно наблюдаю за всем происходящим, ничего не выпуская из поля зрения. Я увидела лицо этой девочки, когда жрец поднялся с храмовых ступенек и поставил ее рядом с собой, так что она оказалась ближе к воротам храма, чем он. Это означало только одно – он сделал свой выбор. Они смотрели прямо мне в лицо. Значит, верховный жрец заметил меня, и теперь мое присутствие на подобных церемониях могло стать частью Канона. Вот тогда я и взглянула на нее. Мне пришлось отпрянуть от окна, я едва не лишилась чувств. Ее лицо было лицом сфинкса, который мне снился. Я поняла, что ошибалась, приняв его лицо за свое. Я слишком пристально вглядывалась в него, и оно стало казаться мне таким же знакомым, как и мое собственное. Эта ошибка, сделанная мною во сне, указывала на космическую связь ее судьбы с моей, как об этом и говорила мне моя жрица. Страх, преследовавший меня во сне, не исчез, а усилился. Я поняла, что никогда не забуду ее лицо, хотя никогда больше его не увижу, впредь на всех церемониях ее лицо, как и лица всех жрецов, будет закрывать маска. В своих обрядах жрецы ведут себя как бесполые внеземные существа, у которых между мужчинами и женщинами нет различий. Некоторые женщины боятся, что их дети попадут в число жрецов. В их обрядах столько мистической силы, что многие полагают, что это не может не искажать их жизнь, о которой мало что известно вне пределов храма. Эта таинственность многих убеждает в их правоте. Даже лестница, по которой дети поднимаются к верховному жрецу, так высока, что они будто на время возносятся к небесам. Некоторые верят, что детей, взошедших по ней, не оставит благодать бога Ра. Другие думают, что если они увидят во время этой церемонии лицо верховного жреца, то их жизнь изменится к лучшему. Но что они считают лучшим для себя, да и многое ли можно разглядеть из толпы, снизу, на той половине лица, которую верховный жрец подставляет ей, обнажая свой профиль. Может быть, и мне только показалось, что в чертах лица девочки я узнала лицо приснившегося мне сфинкса, ведь и я нахожусь от нее на таком же расстоянии, как толпа от верховного жреца. Хотя я смотрю на него сверху вниз, в сущности, я ничем не отличаюсь от людей, стоящих в толпе. Храм равноудален от нас с ними, как и мы со жрецом равноудалены от толпы. Разница между мной и жрецом только в том, что мое лицо толпа вообще не видит, и не только сейчас. Мое настоящее лицо не видят никогда, это запрещено Каноном.


С

Девочке было на вид лет 11. Она подошла к жрецу, посмотрела ему в лицо, а он посмотрел на ступни ее ног, как будто хотел знать, издалека ли она пришла, как будто путь ее мог занять миллионы лет. Девочка тоже посмотрела на ту часть ступни жреца, которая была видна из-под его одежд. Потом я узнал, что форма ее ступни повторяет форму крыла Осириса, каким его принято было изображать, но не в храмовых фресках, а в сакральных текстах жрецов. Это и был тот знак, которого ждал верховный жрец, даже не подозревая о его существовании. Не знаю, догадалась она об этом или нет, если да, то намного позже. Девочка ничему не удивлялась. Никогда. Это всегда удивляло меня. Мне плохо было видно ее лицо, потому что сначала его закрывала от меня голова женщины, которая, склонившись, что-то говорила ей, потом спина жреца. Когда и верховный жрец, и девочка встали ко мне спиной, в верхнем окне дворца что-то блеснуло. Так мог блестеть на солнце браслет царицы. Странно, что ее заинтересовала очередная маска в ее свите. Насколько мне известно, отношения жрецов с фараонами могли быть только официальными. Они общались только в тех случаях, когда это было необходимо в интересах Египта и строго в рамках Канона.


В

Я поняла, что тетя просто повторяет те слова, которые ей говорила моя мама и просила передать их мне. В устах же тети они звучали как-то неубедительно, в конце концов, я перестала слушать ее и, к своему удивлению, как я теперь вспоминаю, я, действительно, перестала ее слышать. Сколько я ни силюсь, я уже несколько лет не могу вспомнить ни одной из последних напутственных фраз моей милой тётушки. Передо мной будто осветилась дорога, она раскинулась, подобно широкому ковру, между мной и верховным жрецом. Путь, разделявший нас, был ослепительно светел, светел до белизны, и чем ближе находилось пространство к воротам храма, тем белее становился его цвет и тем естественнее этот цвет сливался с цветом одежд его верховного жреца. Белизна как будто рождалась из желто-зеленой массы одежд публики, собравшейся в ожидании зримого чуда, она окружала храм, как оазис окружает долину Нила. Белизна была и пеной на гребне песчаной волны, и барьером на пути стихии, и в то же время, она была «плоть от плоти» частью этих невзрачных хитонов, владельцы которых пятками месили плодородный Нильский ил. Оставив тетю, я ступила на этот легкий, как облако ковер, и все исчезли, толпу словно поглотил… (возможно, имеется в виду слово «зной») Я шла вперед, и мне казалось, что шла я очень и очень долго, прямо навстречу светящемуся диску солнца, который висел над воротами храма. Фигура верховного жреца казалась маленькой, почти игрушечной, глиняной статуэткой. Такие фигурки я потом часто видела на росписях храмовых стен. Неожиданно передо мной возникла лестница, такая высокая и крутая, как склон пирамиды, но я и не подумала остановиться, хотя какой-то звук рожка, похожий на голос тёти, позвал меня. Я начала подниматься по крутому ступенчатому склону, как я поднималась во сне навстречу Сфинксу. Наверху меня ждал верховный жрец. Он встретил меня так, как будто я была его долгожданной гостьей.


А

На следующий день после выбора новой жрицы верховный жрец умер. Так сообщил мне совет жрецов. Погребение верховного жреца – это дело совета. Они хотели избавить меня от необходимости присутствовать на этой церемонии. Однако я хорошо помню Канон, которому меня обучали с детства. Если три жреца умирают один за другим, или если два, но один из них – верховный жрец, то фараон или его супруга должны присутствовать на процедуре бальзамирования последнего из умерших жрецов. Фараоны могли уклониться от участия в данной церемонии, но только по собственной воле. Фараоны могли вместо себя оставить наблюдателей из своей стражи. Желания или воля совета жрецов Каноном в данном случае не учитывались. Я отдала распоряжение жрецам готовиться к погребению и при этом строго следовать Канону. Мне не хотелось открыто упрекать жрецов в попытке отклониться от предписанного в данном случае ритуала. Они еще некоторое время посовещались в моем зале для приемов жрецов. Поскольку они были в ритуальных масках, ни одно мирское или лишнее Слово не должно было сорваться с их уст. Они передавали друг другу папирус, и обсуждение закончилось, когда закончился свиток. Поняв, что их время вышло, они встали, повернулись налево и отправились к выходу, расположенному прямо напротив моего трона. Моя стража, все это время стоявшая у входа в зал, проводила их в храм. В этом зале дворца не было окон, здесь, встречаясь со служителями Культа, посвященными в сакральное знание, следовало смотреть внутрь себя, не отвлекаясь ни на что постороннее. Я догадывалась, что уже наступил вечер, но не думала, что уже так поздно. Бальзамирование верховного жреца уже началось. Мое отсутствие могли принять за добровольный отказ от участия в ритуале. Я отправилась в храм. Мою стражу задержали у входа стражи храма. Я без труда нашла зал для бальзамирования, я много раз проходила через него, когда шла в мастерскую позировать, сидя на троне, храмовым художникам, работающим над эскизами к фрескам для моей пирамиды. Вскоре скульптор должен закончить работу над моей статуей. Сейчас он поглощен высечением фигурок рабов, толпящихся в основании каменного трона. Служки, занятые бальзамированием, тоже были рабами, рабами храма. Мое появление не отвлекло их от работы. Под страхом смерти им запрещалось смотреть мне в лицо. Храмовая стража убила бы любого из них на месте, если бы они нарушили это предписание. Мне в этом случае не разрешалось смотреть на их бездыханные тела, которые до окончания процедуры бальзамирования должны были оставаться в зале. Считалось, что их души в этот момент могут вступить в контакт с душами жреца и постичь сакральную тайну. Если тела вынести из зала, то выпущенная на свободу душа Ка может посвятить в эту тайну другие души, способные вступать с ней в контакт. Из-за меня могли погибнуть эти люди, которых я увидела в зале. Я видела их впервые в жизни или думала, что впервые, но я вовсе не желала им зла. Однако смерть как кара за отступление от Канона вовсе не считалась собравшимися здесь, и мне в том числе, злом. Скорее, это возмездие они бы почитали как добро. Однако я – не жрец, я не обязана вникать во все нюансы. Тело верховного жреца лежало на жертвенном столе. На этом столе никого никогда не приносили в жертву, название, очевидно, досталось ему от древних времен, или бальзамирование древние и считали жертвоприношением богам. Все-таки гиксосы заставили нас забыть часть ритуала, например, ритуальную историю этого стола. Бальзамирование, похоже, только началось. Значит, служкам что-то помешало, или они все-таки ждали меня. Вскрытие они начали делать в моем присутствии. Так мне, по крайней мере, показалось. Возможно, они тоже забыли, что я по собственной воле могу не приходить на ритуал бальзамирования, и боялись понести наказание. А быть может, они думали, что храмовая стража может воспользоваться моим отсутствие и покарать их за отклонение от Канона, тогда я нужна им как защита от произвола жрецов, в особенности, учитывая предстоящие интриги. Тогда они мешкали, чтобы предотвратить зло, вместо того, чтобы принять судьбу, положиться на волю богов и исполнить свои обязанности, отринув от себя все мирское. То есть, пытаясь защититься от зла, они совершали еще большее зло. Мне следовало бы покарать их тем же способом, каким это полагалось сделать и храмовой страже. Я этого делать не стала, потому что отсутствие окон в зале для бальзамирования, как и в моем зале для приема жрецов, было им оправданием. Если они все время были здесь, то могли не знать, насколько уже поздно. Именно так я бы и ответила жрецам, если бы они упрекнули меня в отклонении от Канона. Кроме того, в ответ на их упрек я могла упрекнуть их в умышленном затягивании совещания своего совета в моем зале для приема жрецов. Для совета жрецов это означало бы отстранение от исполнения ритуала и закрытие храма впредь до сбора нового совета. За подбором кандидатур мне пришлось бы ехать в Мемфис, в Главный храм. Тогда весть об интригах жрецов в Фивах распространилась бы далеко за пределы города. Жрецов пришлось бы казнить, принеся их тела в жертву богам. Неизвестно, сколько рабов только того и ждут, чтобы в Египте поколебался культ мертвых. Зачем так высоко взмахивать карательным хлыстом. Думаю, мне удастся урезонить жрецов и без кровопролития.


В

Когда верховный жрец ввел меня в храм Амона и показал мне мою комнату, он, простившись и повернувшись к выходу, неожиданно сказал, что чувствует, что сегодня – его последний день. Я совсем не испугалась, так спокойно он это произнес. Но, сказав это, верховный жрец не вышел, а остался стоять ко мне спиной, как будто сомневался в том, слышу ли я его и достаточно ли хорошо я поняла смысл его слов. Он не знал, говорим ли мы с ним на одном наречии, или нет, поэтому мог засомневаться. Не дождавшись моего ответа он продолжал, он сказал, что знает это так же точно, как то, что сегодня он должен был выбрать меня. Он сказал, что ему было видение и спросил, что мне об этом известно. Я ответила, что тоже сразу узнала его, он был похож на того доброго Сфинкса, который приснился мне накануне. Лицо, правда, у сфинкса было совсем не похоже на лицо верховного жреца. Ах, лицо! – тихо воскликнул он, лицо ты видела совсем-совсем другое. Скоро тебе придется привыкнуть к нему, - сказал мне верховный жрец и, кажется, слегка улыбнулся. Я служил здесь Сетхом, - сказал мне верховный жрец, так что пусть тебя не обманет название храма. Потом он попросил меня осмотреться здесь как следует и быстро вышел. Известие о его смерти стало для меня предупреждением …быть в храме осмотрительнее.


С

Мало кто знал, что в краску для погребальных и храмовых фресок добавляется немного крови. Считалось, что это придает цвету устойчивость. Трудно сказать, когда именно это пришло в голову жрецам. Два-три поколения могли бы не брать это в расчет. Может, не зря кочевники говорят, что жрецы приникают в запечатанные ими же гробницы. Иначе как они могли узнать, что краски со временем блекнут. Так или иначе, но для красок им годилась только свежая кровь. Возможно, раньше это было связано с обрядом жертвоприношения. Теперь же, наоборот, жертвенных животных не хватает, и приходится тайно убивать животных во внутреннем дворе храма. В храм проникают нелегальные поставщики жертв. Все это оскверняет святое место, но царице нравится строить. Заказов на фрески все больше, и запасы краски приходится часто пополнять. Этому тайному обряду жрецы попытались придать сакральный смысл. Над убитыми животными читаются молитвы, которых, однако, никто не знал во времена Хеопса. Нескольким шкурам нашли применение, они используются во время служб в храме. В них облачаются стражи храма. Но шкур гораздо больше, чем того требуется для исполнения культовых церемоний, поэтому жрецы тайно относят шкуры домой. Вообще-то людям нет дела до этих невинных жертв храмового искусства. Однако жрецы, видимо, все-таки боялись упреков в свой адрес, и шкуры скапливались у них в домах, гнили, им не находилось никакого применения, но и продавать их жрецы не решались. Могли возникнуть вопросы. Жрецам полагалось брать приношения, а не раздавать дары. Они старались найти в своих записях хоть какие-нибудь упоминания на этот счет, но тщетно. С тех пор, как меня взяли в подмастерья в храм, я видел столько шкур убитых животных, что ими можно было бы спасти от холода всех кочевников , или всю страну, но в Египте тепло везде, кроме храмовых построек.


В

Когда я поднималась по храмовым ступенькам к верховному жрецу, мне казалось, что я поднимаюсь вверх, к небу. Тогда я и решила, что мне непременно надо рассказать ему мой сон про крылатого Сфинкса. Ступеньки были высокими и очень горячими. Камень к полудню нагрелся, я видела, что многие девочки переминались с ноги на ногу, когда разговаривали с верховным жрецом. Они старались делать это незаметно от жреца, возможно, он не обращал на это внимания, но самих детей отвлекали их слегка обожженные ступни. Верховному жрецу, глядя на них, тоже было жарко стоять и сидеть на разогретой ступени лестницы, и он старался спрятать под одежды обе ступни сразу, но это ему не удавалось. Казалось, верховный жрец принимает те условия, которые ему задают дети, как будто подыгрывает им, как их ровесник. Можно было подумать, что ему очень хочется, чтобы дети приняли его за своего, впустили в круг своих детских игр. Иногда он так увлекался, что было непонятно, кто же здесь гость, верховный жрец или дети. Мы с тетей иногда красили нити для плетения одежды и ковров и расстилали их на каменных плитах для просушки. Если оставался след от краски, значит, она недостаточно устойчивая, и нужно было снова искать закрепитель. Мне даже нравилось, когда на камне оставались цветные узоры. Конечно, я не решалась сказать об этом тете. Но я садилась и разглядывала следы, оставленные нитями, как будто это были иероглифы, в которых скрыта тайна мира, и мои ступни привыкли к жару камней, он меня не отвлекал. Тетя не хотела идти в тот день к храму. Но никто бы не мог проигнорировать просьбу верховного жреца. Услышав эту новость, тетя прибежала домой и попыталась закрыть все двери и окна, как будто никого из нас здесь нет. Она казалась очень испуганной, такой я ее никогда прежде не видела. Потом она сказала мне, что мама просила не отдавать меня в жрицы ни при каких обстоятельствах. Она редко рассказывала мне про мою маму, почти всегда сразу же начинала плакать. Мне казалось, что она плачет о разлуке с ней и о себе, о своей жизни. Я подумала, что ей просто нравится работать со мной, как когда-то она работала с мамой. Может быть, я похожа на нее, и тетя хотела, как прежде, вместе красить нити для плетения ковров, вместе искать траву, подходящую для изготовления красителей и закрепления краски. Ее сын не станет этим заниматься, он будет рыбаком, а приглашать на работу человека из другой семьи тетя, наверное, не хотела. Помню, об этом я подумала после того, как тетя передала мне слова мамы. Но она всегда могла купить раба. Поэтому я сказала тете, что если бы мама, действительно, говорила ей что-то перед смертью о том, быть мне жрицей, или нет, то она сказала бы мне об этом не сегодня, когда уже пора идти к храму, а гораздо раньше. Тетя ответила, что жрица умерла слишком неожиданно. Как и моя мама, ответила я. Значит, тетя уже знала, что смерть приходит совсем неожиданно... Тетя ответила мне, что я не могу знать заранее, возьмет ли меня в число жрецов верховный жрец, и отправившись к храму, мы, возможно, только зря потеряем время. Зато увидим лицо верховного жреца и загадаем желание, пошутила я. Но тетя испугалась и сказала, что точно так же шутила моя мама за день перед смертью. А на следующий день умер верховный жрец, которому я не успела рассказать свой сон. Но он ввел меня в свой храм так, как будто уже знал все, что я могу ему рассказать. Он считал, что раз я пришла и подошла к нему, значит, мне есть, что ему сказать. Так он сказал мне, когда передавал холодную маску Исиды, лежавшую на жертвенном столе. В храме было прохладно по сравнению с той жарой, которая и не думала спадать за его стенами. Верховный жрец сказал мне, чтобы я привыкала и к прохладным отношениям при дворе фараонов.


А

После выбора новой жрицы перед началом вечерней службы верховный жрец зашел ко мне, проститься, как он сказал. Мы не стали обсуждать мое появление в окне. Я понимаю, что он мог бы сказать мне. Мне совершенно нечего ему возразить. Если фараон или его супруга появятся на подобных церемониях, то мы можем быть неприятно удивлены тем, то толпе наше присутствие будет совершенно безразлично. Если же наше появление отвлечет внимание хотя бы части толпы, то задача, ради которой жрец снисходит к ней, будет не выполнена, а вина за это падет на родственника самого бога, которому смиренный жрец служит. Кроме того, совершенно очевиден и тот факт, что блеск украшений, которые обязан носить фараон и его святейшая супруга, могут привлечь внимание толпы, а той, в свою очередь, во избежание этого предписано являться на зов жреца в самой простой одежде. К тому же простота и скромность подобной церемонии вряд ли могут представлять интерес для особ, занятых заботой о государстве, и он, жрец, не смеет более отвлекать меня от куда более важных дел, чем его преданная нам с нашим венценосным супругом персона. Стража дворца, разумеется, моя стража не должна наблюдать за тем, как ведут себя стражи храма. Ничто в их поведении не должно указывать на то, что они знакомы хоть с какими подробностями, касающимися храмовых церемоний, хотя бы самых незначительных из них. Впрочем, царице и самой хорошо известно, что в храме нет ничего незначительного, и все, к чему обращают свой взор жрецы, изначально имеет высочайший смысл. С тем верховный жрец и вышел, так и не сказав мне ни слова.


С

После погребения мумии верховного жреца службы в храме возобновились. Мы вернулись к работе. Но мне никак не удавалось доделать скульптуру царицы, так она изменилась за эти дни. Лицо ее больше ни на миг не утрачивало напряженного выражения. Казалось, то, что занимало ее мысли, находилось далеко за пределами мастерской. Я хотел сообщить ей, что камень дал трещину, и теперь из него нельзя сделать большую скульптуру. После того, как я увидел лицо новой жрицы, я решил переделать эту, уже почти готовую, форму. Во время сеанса позирования я рассказал об этом царице и предложил сделать из ее скульптурной заготовки культовую фигурку для новой жрицы. Я объяснил это тем, что ритуалом предписано запечатлеть образы жриц. Двойная смерть жрицы и верховного жреца сдвинула сроки. Конечно, рамки Канона мы еще не нарушили, но, если царица не против, мы могли бы уже сейчас использовать для нужд храма ее треснувшую скульптурную заготовку, в которой пока, судя по цветущему виду царицы, нет никакой необходимости. Царица неожиданно для меня застонала и откинула голову назад. Привычка сидеть на троне сослужила ей плохую службу, в мастерской не было скамеек со спинками, и она чуть не опрокинулась на спину. Мне пришлось подхватить ее на руки. Я подоспел вовремя. Наверное, она потеряла сознание. Она могла удариться головой о каменный пол, а мы еще не закончили и половины необходимых для пирамиды фресок. Так я и объяснил мастеру, который вошел как раз в этот момент и увидел царицу у меня на руках. Он помог ей встать и после ее ухода сказал, что царица согласна на то, чтобы я из ее скульптурной заготовки сделал скульптуру новой жрицы, раз я считаю, что ей больше подойдет лицо жрицы. Она никогда не относила себя к культовому клану, да и жрецы хорошо знали пределы своей власти. Еще мастер сказал мне, что теперь скульптурами царицы будет заниматься он сам, потому что для следующего уровня фрескового воплощения сакрального знания моих навыков недостаточно. Моими обязанностями останутся храмовые фрески и все, что потребуется служителям культа. Свободного времени у меня теперь стало больше, кроме сосудов для бальзамирования, я мог делать ювелирные украшения, шкатулки и зеркала. Я смогу чаще бывать в городе, и если найду у торговцев дерево и смогу обменять его на шкуры животных, которыми забит храм, буду делать деревянные скульптуры ремесленников по уже имеющимся эскизам или по тем, что сумею нарисовать с натуры. Вряд ли у кого-то из них найдется время для позирования. К рабам мне запрещено приближаться. Даже если бы у меня были деньги, я не смог бы купить себе ни одного. А вот торговцы могут за плату дать мне рабов для позирования. Так что сделка с продажей мне дерева может стать для кого-нибудь из них выгодной вдвойне. Только надо действовать очень осторожно, чтобы ни жрецы, ни поставщики животных для храма не узнали о моих планах, иначе они скупят на свои шкуры пол-Египта, людей вместе с прилегающими к храму землями.


А

Сосуды для внутренностей, извлекаемых при бальзамировании, стояли на специальной полке рядом с жертвенным столом в той последовательности, в какой служки доставали внутренности из тела верховного жреца. Их руки обагрились кровью. Кровью была залита и полка. Накапливаясь, она капала на пол, в специальный желоб, откуда стекала в ритуальный низкий, как будто сплющенный сосуд цвета лазури, стоявший в нише в углублении. Позже эта кровь будет принесена на алтарь богов. Низкий сосуд никогда не выносили из зала для бальзамирования, кровь из него переливалась жрецом в сосуды для алтаря и могла использоваться в разных службах, как в утренних, так и в вечерних. Эти тонкости я должна была знать только в общих чертах, на службу в храмах не допускается никто, кроме жрецов. Говорят, что эту же кровь использовали для красок для росписи стен, но нельзя же объяснить нехваткой краски внезапную смерть двух таких… (возможно, «интересных личностей») как моя жрица и верховный жрец.


В

Я стала осматривать комнату, в которую привел меня верховный жрец. Она была расположена в верхней части храма, под самой крышей. Потом я узнала, что комнаты других жрецов были вырублены в скале, и отправляясь спать, они словно отплывали в загробный мир буквально. В моей же комнате под потолком справа вместо окна была длинная узкая щель. Проникающий в нее свет падал на статуэтки богини Баст и сидящей на корточках девочки, на голову которой я надела прохладную маску жрицы. Купающаяся в луче солнца девочка, возможно, сможет нагреть ее своим теплом. Щель была толщиной с небольшую птицу, и какая-то неизвестная мне птица, действительно, иногда прилетала, подолгу сидела и смотрела на меня, качая головой. Наверное, это был хохлатый ибис. Мне почему-то казалось, что эта птица – бессмертная душа моей мамы, хотя ведь это могла быть и душа одной из тех жриц, что здесь жили. Я думала, что зря я не поверила тете и, наверное, обидела ее своим недоверием. Но я все равно сделала бы то же самое, нравится птице мой выбор, или нет. Кроме двух скульптур в комнате была еще невысокая каменная тумба, застланная шкурами леопарда и антилопы. Такого лежака никогда не было в нашем доме. Шкуры лежали и на полу вместо ковров. В стене рядом с дверью была сделана ниша, в которой лежали свитки папируса. Верховный жрец сказал, что мы начнем читать с самого верхнего и, не пропуская ни одного дойдем до последнего. Тогда я смогу стать верховной жрицей, сказал он мне. Еще верховный жрец спросил меня, умею ли я писать. Я ответила, что меня хотела научить писать мама. Верховный жрец сказал мне, что писать мы будем, сидя перед алтарем. В алтарном зале жрецы обычно переписывают папирусы и составляют послания богам, чтобы спросить у них совета. Полученные ответы обсуждаются на совете жрецов. Ответы на свои послания богам мы получаем, глядя на звезды, ответил верховный жрец на тот вопрос, который я только что собиралась ему задать.


А

Ритуальные сосуды для обряда бальзамирования были разной формы и разного цвета. Так что если бы даже порядок, в котором им полагалось стоять, был бы случайно нарушен, их легко было бы найти. Нужно только знать цветовые коды. Сквозь тонкие алые стенки просвечивался свет свечей, которые освещали зал. Это первый. Казалось, окрасившее сосуд в пурпур сердце пульсирует в нем, продолжает жить своей собственной жизнью. Нет, верховный жрец не был ранен в сердце острым предметом. Я сняла с запястья браслет с изображением скарабея, положила его сверху на сосуд, он едва не провалился внутрь. Я попросила жрецов не читать над этим сосудом заклинаний вплоть до следующего дня. Это сердце не должно молчать, оно должно рассказать правду о случившемся мне или той душе Ах, которую выберет дух верховного жреца. Надеюсь, верховный жрец ограничится рамками дворца. Мне стало жутко от этого сна. Моя рабыня сказала, что я стонала во сне.


С

Утром, когда я шел в мастерскую, которая находилась в глубине храма, за залом для бальзамирования тел жрецов, я увидел на жертвенном столе вазу цвета небесной лазури. Жертвенный стол представлял собой каменную глыбу прямоугольной формы с барельефами на гранях, вросшую в пол. Лазурная ваза казалась легкой до невесомости по сравнению с массивностью ритуального узора на грубо выполненных барельефах. Ваза была установлена на самом краю стола, в углу, над левым плечом мумии готового к погребению тела. Весь стол, казалось, перспективой устремлялся к ней, как будто она была магнитом, способным изменять геометрию тел. Я засмотрелся на этот ритуальный сосуд. Меня просто загипнотизировали и его цвет, и удивительная сплющенная форма. Гипертрофированная пластика вазы… (неразборчиво) Я хотел подойти ближе, хотя знал, что над всеми предметами, находящимися в этом зале, уже, наверняка, прочитаны заклинания, и до них нельзя дотрагиваться. Даже шепот мог создать резонанс. Я обошел жертвенный стол и уже готов был протянуть руки к сосуду с кровью верховного жреца, я мог, наверное, уронить его, так я был взволнован, но тут я споткнулся о брошенную кем-то на полу странную маску Исиды без прорезей для глаз и сдвинул ее с места. Маска слегка ударилась о жертвенный стол. Раздался дребезжащий звук. Это спасло меня от одного проклятия, но тут же, возможно, навлекло другое, и я не знал, какое из них предпочтительнее. Я наклонился над маской, чтобы получше разглядеть ее, раз уж мне представился такой случай. Эту маску должны были похоронить вместе с сах, мумией верховного жреца, но это была не маска Осириса, и даже не маска Сетха, которую носил умерший. Она досталась мне, я бы ее сразу узнал. Значит, она не могла иметь отношение к совершенному здесь ритуалу. Я решил, что египетский бог пощадил меня, хотя и не мог быть волне в этом уверен. У отверстий для носа и рта я заметил следы крови, а когда перевернул маску, продолжая ее разглядывать, то обнаружил на внутренней стороне следы какой-то кислоты, которая слегка разъела внутреннюю поверхность. Кислота могла выделяться, например, при позывах к рвоте вместе с отравленной слюной. Я положил маску на прежнее место и больше даже не взглянул на ритуальный сосуд. За работой я совсем забыл о своей утренней находке. Однако ночью мои мысли вернулись к ней. Мой сон вернул меня в детство. Я бродил на границе с пустыней в поисках лекарственных трав. Какая-то женщина показывала мне корни, цветы и листья и объясняла, чем отличается дикий индиго от сумаха и черный лотос от ликорина, и где именно у каждого растения надо брать яд. При этом она улыбалась, она была счастлива. Весенний ветер дул нам в спину, она откидывала свободной рукой назад пушистые рыжие волосы. Когда она наклонялась ко мне, я видел, как она красива. У тебя скоро будет брат, говорила она мне, ты должен знать, как его лечить, если его отравят ядом этих растений… Утром я вспомнил, что сепия тоже ядовита и решил обследовать все, что еще осталось незабинтованным в почти готовой мумии верховного жреца. Его уши казались покрасневшими, я почему-то знал, что такое действие может оказывать кровавый корень. Симптомы действия этого яда могли списать на его возраст. Я заглянул в пунцовый сосуд и увидел в нем… сердце и браслет царицы. Значит, она тоже что-то заподозрила, или браслет попал сюда без ее ведома… Значит, жрецы обошли… Канон. Потом я нарисовал на папирусе приснившееся мне лицо молодой женщины и бросил свиток в угол в мастерской вместе с другими эскизами. После похорон верховного жреца мастер приказал мне разобраться в мастерской, если я не знал, что делать с заготовками для скульптур, барельефов или с эскизами, я спрашивал его. Когда я показал ему нарисованный мною портрет, он сказал, что это жрица Исида, та, что умерла месяц назад. Ему показалось, что я очень удачно воспроизвел ее густые черные, как смоль, и жесткие, как лен, волосы. Я попросил разрешения взять себе этот портрет. Мастер посоветовал мне в таком случае припрятать его подальше и никому не говорить, кто на нем изображен, хотя он был уверен, что мало кто уже помнит это лицо, оно много лет было скрыто маской. Мне показалось, что мастер пожалел, что отдал мне мой рисунок.


В

Утром верховный жрец отвел меня во внутренний, алтарный, зал храма. Его терракотовые стены из-за полумрака казались красными. Там уже были зажжены свечи, и на подставках лежали развернутые свитки. Перед входом в зал мы и все другие жрецы надели маски. Порядок входа жрецов в зал был регламентирован Каноном. Я шла следом за верховным жрецом. Мы поднялись по лестнице к самому алтарю. Он посадил меня на скамью рядом с собой, и я приготовилась слушать, как он будет читать. Он поднял голову, как будто для того, чтобы взглянуть на статуэтки богов на алтаре, и вдруг начал задыхаться. Некоторое время он держался рукой за сердце, из носа потекла кровь. Он хотел что-то сказать мне, но не успел. Он откинулся назад, хотел снять маску, но руки плохо слушались его. Он упал, ударившись затылком об алтарную лестницу, чем большое оскорбление богам. Теперь над его мумией должны были быть прочитаны дополнительные заклинания, налагающие печать, или запрет, на выяснение обстоятельств, которые стали причиной его головокружения и как следствие падения прямо в алтарном зале перед самым началом службы. Служки вынесли тело верховного жреца в зал для бальзамирования. Никто из жрецов, кроме меня, не обернулся в его сторону. Я осталась на первой скамье одна, и никто не показал мне, с какого именно места читался в тот день священный свиток. Откуда моя мама могла знать о жрецах то, что не знала тетя? Почему она просто запретила ей отдавать меня в жрицы без объяснения причин? Или тетя просто ничего мне о них не сказала, не успела из-за внезапной смерти жрицы? Теперь у тети уже ничего нельзя спросить, мне все придется выяснять самой.


А

Жрецы не стали удалять мозг. Они решили забальзамировать голову мумии верховного жреца. Маска Осириса сообщил мне, что совет преклоняется перед возможностями этого человека и они хотели бы, чтобы и на службе у Ра он пользовался ими. В туманных речах этих людей всегда сокрыто несколько смыслов, как и в их ребусах. В их сокровищнице, наверняка, тоже не одно дно.


С

В храме было несколько алтарных залов. В одном алтарь с пантеоном богов располагался у стены, а жрецы, соблюдая иерархию, сидели на скамьях. В других алтарь находился в центре зала. Там проходили службы, посвященные какому-нибудь определенному божеству, например, там могли проходить службы с просьбой послать урожай или спасти корабль. Алтарь в этом случае очень напоминал жертвенный стол, примерно такой, на котором лежало забальзамированное тело верховного жреца. Присутствовать на службах мне не разрешалось. Я никогда не знал точного времени, в которое совершается служба, потом что каждый день ее время устанавливалось по звездам. Среди жрецов были астрологи, которые умели составлять звездные карты и предсказывать затмения. Сначала, когда я только попал в храм, я именно их и считал жрецами. Настоящих жрецов я плохо отличал от служек. Иногда, проходя по галерее, я видел часть службы, совершаемой жрецами на каменном алтаре, который, видимо, был установлен так давно, что тогда ему не смогли придать идеальную круглую форму. Фигурки божеств и сосуды с благовониями были гораздо более совершенны по манере исполнения, чем сам алтарь, они были изящнее, в них чувствовался вкус. Видя такой диссонанс форм, я задавал себе вопрос, не гиксосы ли отвратили египтян от первоначальной простоты, не эти ли бедуины, которых египтяне считали безграмотными, привили покоренной ими цивилизации любовь к утонченности. Не это ли отклонение от ритуала, предписанного Каноном в конечном счете погубит Египет…


А

Строить после гиксосов египтяне стали откровенно лучше. Точнее, быстрее. Они возводили меньше опор, лучше рассчитывали вес, который эти опоры могли выдержать. Это значительно сокращало сроки строительства. Во дворце было много нежилых комнат, по которым можно было проследить за изменением пристрастий в оформлении интерьеров. Мы были неприхотливее. Наверное, это объясняется тем, что мы были этичнее. Хотя, в сущности, изменились, казалось бы, лишь мелочи. Лазурный сосуд вместо вытесанного из камня, разнообразие форм вместо строгой унификации. Это тоже позволяло ускорить ритуальную процедуру. Однако поспешность в данном случае едва ли уместна. Поспешность при погребении, как и при исполнении любого ритуала, по-моему, аморальна, неэтична. Но Канон теряет смысл вне пределов храма. Впрочем, храм появляется там, где появляется хотя бы один жрец. Со мной мог бы согласиться и мой муж… некоторое время назад. Но на его шатер во время похода на Юг напали бедуины и перебили всю охрану. Чтобы спастись от шакалов, трупы пришлось зарывать очень быстро. В тот момент это было, наверное, этично. Но прежде чем сделать окончательный вывод, необходимо выяснить, почему на его шатер ночью напали обычно плохо вооруженные и пугливые бедуины. Вот если предположить, что они мстили моему мужу за какой-то проступок, совершенный им против них днем, то тогда один неэтичный поступок стал следствием другого, и оценка обоих действий вполне соответствует рамкам Канона. А если бедуины были гиксосами, то мой муж поступил аморально по отношению к своей охране, не предусмотрев такое нападение. Однако Канон – это не свод законов для военного времени. А государство в своих интересах должно опираться на него во всех случаях, за неимением альтернативы.


С

В первой сделке, которую я собирался совершить с торговцами, мне предстояло выбрать из трех предложенных ими кусков дерева два. И два из них очень хорошо подходили для формы одной статуэтки, которую мне давно хотелось сделать. Тамариск и эбеновое дерево. Третья фактура, смоковница, сначала напомнила мне птицу, потом я решил, что из нее можно сделать кошку или сфинкса. Мне нравилось, что своей загадочностью она будит мою фантазию, и я выбрал ее и еще тот материал, что был потемнее. Я спросил торговцев, откуда они, и пообещал, что обязательно сделаю фаюмский портрет, если они постоянно будут привозить мне дерево разных сортов, как для изготовления луков. Торговцы вначале испугались. Они долго объясняли мне, что не занимаются поставками дерева для армии. Они возят дерево для строителей или мастеровых, клялись, что приняли меня за ремесленника и вначале не обратили внимания на мои сандалии. Они даже хотели силой отобрать у меня уже проданный мне товар. Один из них наклонился за лежавшей в лодке плетью и сказал, что найдет и убьет меня, если я скажу хоть кому-нибудь, что купил у них дерево для лука. Он с угрозой в голосе предупредил меня, что у него есть свои люди не только в Фивах. Я его отлично понял, сказал ему, что я сразу так и подумал, что он приторговывает рабами. Второй торговец схватился за привязанный к голени нож. Но я тут же успокоил его, сказав, что я просто случайно услышал, для изготовления луков используется дерево разных пород, но у мне еще ни разу не представился случай проверить достоверность этих сведений, пока я не встретил их во славу всем богам черной земли. Торговцы глаз не могли оторвать от моих сандалий. Думаю, они прикидывали, как их поделить. Мне же, продолжал я говорить, мне, простому ремесленнику, дерево нужно для поделок, я никогда не знаю, какой будет заказ и в какой момент дерево какой именно породы может пригодиться, особенно сейчас, после смерти сразу двух жрецов. Торговцы переглянулись. Оказалось, что они только что вернулись из Нубии и ничего не знали о пышных похоронах в Фивах, а то бы поторопились на праздник. Фараон, по их мнению, тоже не отказался бы зайти лишний раз в храм. Ему, наверняка, есть о чем поговорить с преемником верховного жреца. Мы поблагодарили друг друга за удачную сделку.


В

Мое появление в храме окружено двумя таинственными смертями, разгадать которые, видимо, придется мне, чтобы получить посвящение в сакральное знание. Я присутствовала при бальзамировании тела верховного жреца. Я старалась запомнить запахи всех благовоний, которыми пользовались жрецы. Мне показалось, что они ждут, что я испугаюсь или упаду в обморок. Но меня не испугала, а расстроила смерть верховного жреца, я чувствовала, что потеряла друга. Я пока не знала медицину, и чтобы не упасть в обморок, смотрела только на ногти трупа, заклеенные красными лепестками цветов. Их отрывали в спешке, все они были разной формы и разной длины, это уродовало кисти рук и делало их неестественными, как будто они никогда не принадлежали верховному жрецу. Я подумала, что жрице просто покрасили бы ногти терракотовой краской. Забинтованное тело с багровыми лепестками роз, которые уже нельзя было оторвать от ногтей, превратилось в сказочное чудовище. Оно словно собиралось схватить руками всех своих врагов. Мне показалось, что ногти на руках верховного жреца похожи на когти приснившегося мне Сфинкса. На следующую ночь я снова видела сон про Сфинкса, он был продолжением первого. Сфинкс привел меня на озеро, в центре которого плавал лотос с лепестками ярко-алого цвета, и лепестки эти были такой же точно неправильной формы, как и те, что закрывали поверхность ногтей жреца. Зрелище это показалось мне ужасным, потому что вода в озере цветом напоминала бурую кровь, стекавшую с полки в ритуальный желоб в зале для бальзамирования. Лотос был таких гигантских размеров, что его разорванные лепестки напоминали языки пламени, рвущегося в лазурное небо. Сфинкс сказал мне, чтобы я закрыла глаза.


С

Когда я открыл глаза утром, первое, что я увидел, была смоковница-кошка. Теперь я каждый день ждал, в каком образе явится мне это дерево. Иногда оно утром казалось священной птицей, а по вечерам диким животным, рысью, слезающей с дерева. Мне не терпелось вернуться в свою комнату и увидеть, кем на этот раз стала смоковница. Меня настолько поразили ее перевоплощения, что я решил сходить в старый город и посмотреть на тот дом, в котором жил до того, как стал подмастерьем в храме. Никем не замеченный я вышел из храмовых ворот и уже вышел на тропинку, ведущую к старому городу, когда меня схватила стража. Похоже, они гнались за мной. Мне связали руки и ноги, меня привязали к длинной жерди, как тушу животного, и бегом понесли назад к храму. Я подумал, что торговцы каким-то образом донесли на меня, и теперь меня подозревают в незаконном изготовлении боевых луков. Тело мое изогнулось, как тетива. Меня, действительно, развязали только в зале для пыток рабов. Потом выяснилось, что я опять оказался не в том месте, где мне следовало быть, и меня отвели в зал для приема жрецов. Я стоял посреди зала на коленях, как раб, когда ко мне вышла царица. Она приказала мне встать, села на трон и сказала, что мне разрешается покупать дерево в обмен на хранящиеся в храме шкуры жертвенных животных, но не разрешается общаться с рабами, которые в настоящее время живут в старом городе. Сказав это, царица встала и направилась в свои покои. У тронного выхода из зала она обернулась ко мне и сказала, что мое лицо ей кого-то напоминает. В последнее время я вижу слишком много двойников, сказала царица. Я подумал, что это прозвучал приказ о том, чтобы одним двойником стало меньше. Но к моему удивлению стража проводила меня в мою комнату. Смоковница притворилась простой смоковницей, чтобы не распалять воображение излишне впечатлительной стражи.


А

Я присутствовала на всех этапах бальзамирования тела верховного жреца. По крайней мере, мне казалось, что я не упустила ничего стоящего, и с меня явно было довольно. На утро второго дня жертвенный сосуд лазурного цвета оказался на прежнем месте в нише. Он был пуст. Я спросила жрецов, куда делось содержимое, и их служка ответил мне, что оно пошло на храмовые алтарные ритуалы, на омовения, потому что верховный жрец умер вблизи святыни. Я забрала свой браслет со скарабеем из приснившегося мне сосуда с сердцем. Никто не мог объяснить мне, как он там оказался… (папирус поврежден) Мне показалось, что сосуд подменили, потому что цвет его стал другим. Но для того, чтобы говорить об этом со всей определенность, надо присутствовать на подобных церемониях постоянно, я не несколько раз в тысячу лет. Я не нашла никаких свидетельств о том, что кто-то из моих предшественников присутствовал при бальзамировании. Возможно, записи были уничтожены гиксосами, а быть может, что во время правления гиксосов жрецы использовали их непосвященность и сами уничтожили все нежелательные для них документы. Возможно, духи еще дадут о себе знать. Глаза верховного жреца казались вылезшими из орбит. Я думала, что это следствие того, что из черепной коробки не стали удалять мозг.


С

Я стал ходить на рыбный рынок, смотрел, какими ножами пользуются рыбаки, когда потрошат рыбу. Мне хотелось найти новые инструменты для деревянных скульптур. Не все из имеющихся у меня подходили для дерева разных пород. Я расспросил рыбаков, что произошло со старым городом. Раньше там жили рыбаки. Я помню, как они выходили рыбачить. Мы с отцом тоже... (текст пропущен) Рыбаки ответили мне, что я слишком долго рыбачил, надо было время от времени возвращаться домой. На строительстве пирамиды царицы не хватало рабочих, поэтому рыбакам было приказано перевозить рабов с юга, там обращением бедуинов в рабов занимался фараон, но по дороге к Фивам обращенные рабы работали вместе с рыбаками и превращались в рыбаков. Многие рабы предпочитали оставаться рабами у рыбаков, а не у царицы. Рыбаки не делали никаких попыток выдать их царице, поэтому она всех объявила рабами, прислала стражу в один прекрасный день и оцепила весь старый город. Рыбаки, которые в тот день не перевозили рабов, сами стали рабами. Я сказал им, что царица, наверное, избавляется от двойников, очевидно, они внушают ей страх. Рыбаки поинтересовались, бывают ли двойники среди жрецов.


В

Когда я в тот день вошла в зал для бальзамирования, мумия жреца уже лежала в саркофаге, стоявшем перпендикулярно к жертвенному столу. За ним был виден освещенный проем, там была мастерская скульптора. Между саркофагом и мастерской было такое пространство, в котором могли бы поместиться два жертвенных стола. В ширину зал был таким, что в него могли войти четыре саркофага, поставленные вдоль. Все залы во дворце и алтарные залы в храме были таких же точно размеров, кроме одного. Сосуды с внутренностями составили в ларец, по форме напоминавший саркофаг меньших размеров, для переноса в гробницу. Он стоял рядом с первым. За большим саркофагом маленький почти не был виден. Свет от проема мастерской почти не достигал его. Скорее, проем казался еще одной свечой, зажженной для освещения зала. Другие свечи стояли на двух полках, одна из которых еще накануне служила подставкой для сосудов с внутренностями. В центре жертвенного стола стояла божественно красивая ваза небесно-лазурного цвета. Она была равномерно освещена со всех сторон невысокими ароматическими свечами, выставленными вокруг вазы. Свечей было двенадцать, последнюю зажгли, когда я вошла. В подставках на колоннах закрепили факелы, под ними установили тумбы со скошенными гранями, так что свет от факелов отражался в отполированных поверхностях базальта. Иллюзия костра была полной… Мне показалось странным, что я пришла позже всех. Из комнаты я вышла сразу, как только ко мне постучали, опоздать я не могла. После того как я вошла, стражник, которого я вначале приняла за служку, зажег свечу между мной и вазой и встал напротив меня, в изголовье жертвенного ложа. Содержимого вазы мне было не видно, я была ниже всех ростом. Лица жрецов скрывали маски. Когда зажженная ради меня свеча разгорелась ровным светом, четыре жреца, стоявшие ближе ко мне с обеих сторон жертвенного стола, всем корпусом повернулись ко мне. Служка повернулся спиной к жертвенному столу и пошел в мастерскую, но так медленно, как будто исходивший оттуда свет гипнотически притягивал его, а он всеми силами сопротивлялся. Он даже прогнулся назад. Корпус его выгнулся дугой и стал похож по форме на погребальную ладью. Теперь стало понятно, почем он казался выше ростом, как и все остальные жрецы, он был обут в колодки, напоминающие ходули. При каждом шаге звенела цепь, и раздавался металлический скрежет. Один шаг отделяло от другого несколько секунд. Шаги были ритмичными, темп их постепенно замедлялся, а грохот непрерывно усиливался и стал устрашающе громким, когда служка приблизился к двери мастерской. Остальные шестеро остались стоять на своих местах, по трое с каждой стороны жертвенного стола лицом друг к другу, если, конечно, учесть, что вместо лиц у них были маски. Трое из них дудели в короткие, похожие на пастушеские, загнутые кверху, рожки. Те, что стояли справа от меня, ударяли друг о друга небольшими круглыми металлическими пластинками, тимпанами, как будто хлопали в ладоши. Извлекаемые ими звуки тоже были ритмичными, но сначала звук шагов служки не попадал в такт. Две чудовищные мелодии существовали сами по себе в одном замкнутом пространстве. Казалось, эти звуки способны разрушить небесный свод, это под их тяжестью и давлением деформировалась форма небесно-лазоревой вазы, впитавшей в себя все последние краски неба. Меня удивило, как быстро обгорает свеча, и как высоко взмывает ее пламя, играя и смешиваясь с отражениями на гладких скосах тумб, прислоненных к колоннам под таким же точно углом, под каким неестественно выгибалось тело стражника. Он тем временем исчез за дверью мастерской, и звуки, издаваемые жрецами, в тот же момент смолкли… Служка вынес из мастерской какую-то деревянную статую без рук с выемкой вместо лица. Он стал раскачивать статую, как маятник, и сам стал раскачиваться в противоположную сторону, а жрецы снова застучали, задудели и пронзительно засвистели. Мне показалось, что скоро я потеряю сознание. Служка приблизился к столу и сказал мне, чтобы я повернулась к нему спиной. Эта фраза была произнесена им на языке сакральных текстов. Я могла бы и не понять Слов, но для жрецов это почему-то уже не имело никакого значения. Они разлили содержимое небесно-лазурной вазы в плошки, стопкой стоявшие внутри статуи с выемкой вместо лица. Плошек оказалось семь. Я повернулась к столу спиной, и в тот же момент на меня набросились четыре стоявших ко мне лицом жреца. Я хорошо запомнила их маски, пока слушала музыку. Двое из них схватили меня подмышки, двое других – за щиколотки ног, и все вместе они втащили меня на жертвенный стол. В тех местах, где руки жрецов касались моей кожи, началось жжение, так что я уже не могла прислонить руки к телу. Наверное, они натерли руки какой-то ядовитой травой. Кожу на своих руках они, скорее всего, защитили ароматическим или ритуальным маслом. На стол жрецы положили какой-то вращающийся брусок с шипами и протащили меня по нему спиной, прежде чем положить на стол. Шипы впивались в мое тело. Оказалось, что выемка в деревянной скульптуре, вынесенной служкой из мастерской, предназначена для моего лица. Уложив меня в эту скульптуру, как в глиняную форму, жрецы пристегнули брусок, как кандалы, к моим горящим щиколоткам. Мне показалось, что его шипы разодрали кожу у меня на спине. Но руки и ноги так жгло, что сначала я почти не обратила на это внимания. На лицо они положили мне маску без отверстий для глаз. Перед этим четыре жреца, втащившие меня на стол, вышли из зала для жертвоприношений, так назвал этот зал верховный жрец. Снова раздались ритмичные звуки дудок и резкий свист. Мне в рот пытались вставить, очевидно, воронку. Я крепко сжала зубы. Жрецы, если, конечно, это были жрецы, стучали воронкой по моим зубам, стараясь их выбить, и в кровь рассекли мне губы. Какая-то липкая жидкость растеклась у меня по лицу. Потом я поняла, что это была кровь. Наверное, из вазы. Возможно, кровь животного или… верховного жреца. Сразу вслед за этим я почувствовала, как когти животных впиваются мне в живот, раздирая одежды. Жрецы, наверное, использовали для этого когти хищных животных, принесенных в жертву. Когда и моя кожа вместе с одеждой тоже была изодрана в клочья, жрецы принялись руками втирать в нее жидкость, похожую на кровь верховного жреца. Они по очереди окунали руки каждый в свою плошку, двое из них терли мое тело, еще больше раздирая раны. Стражник, исполнявший роль служки, наклонился к моему уху и сказал, что я зря не открыла рот, потому что к крови был подмешен слабый наркотик, и я бы не почувствовала такой страшной боли, какую чувствую сейчас, а то, что произойдет дальше, принесло бы мне даже некоторое удовольствие. Кроме того, теперь, сказал он, маска прилипнет к моему лицу, и я смогу отодрать ее только вместе с кусками кожи. Он сказал, что теперь мне натрут бедра той же самой жгучей травой, от которой у меня уже пылает подмышками, потом жрецы, смоченными в крови верховного жреца пальцами, по очереди влезут мне в промежность, внесут фаллическую статую бога плодородия и помогут ему оплодотворить меня ради будущего урожая. Больше я ничего не слышала, потому что потеряла сознание. Я очнулась в своей комнате, снаружи раздавались ликующие крики толпы, началась церемония погребения мумии верховного жреца. Я встала, как только смогла, и пошла в мастерскую. Там должна быть трава… для красок.


А

Новый верховный жрец пришел в себя после попытки отравления во время церемонии выбора верховного жреца советом жрецов. В следующий раз я выберу верховной жрицей себя или свою дочь. Я уже пожалела, что не сделала так в этот раз. Эта сцена нового верховного жреца была явно рассчитана на толпу. Он своего добился. Здоровье его было теперь вне опасности. Речь восстановилась. Голова же и руки стали непрерывно трястись. Первым делом он сказал мне, что кровь, оставшуюся после обряда бальзамирования верховного жреца, совет жрецов использовал для совершения обряда поклонения богу плодородия. Я решила, что рассудок верховного жреца тоже повредился. Он стал опасен, если заговорил об этих обрядах вслух. Я слышала о том, что в мистику этих сакральных церемоний не посвящают даже фараонов. Мне было не понятно, зачем совершать этот обряд сейчас, когда до сбора урожая оставалось еще несколько лун. Жрецы почему-то решили непременно использовать для своих целей кровь верховного жреца. Как будто для того, чтобы стереть со стен храма любое упоминание о нем. Ведь накануне они мне сказали, что умастили этой кровью статуэтки божков на алтаре. Это бы означало, что почивший верховный жрец навечно да пребудет в нашем дворцовом храме. В конце концов, меня это не касается. Стоит ли обращать внимание на то, кого именно мажут кровью эти жрецы. Главное, чтобы они не забывали о своей главной задаче – служить фараону, чтобы держать в повиновении толпу.


С

Я остался в мастерской во время церемонии погребения мумии верховного жреца. Мне не хотелось снова видеть лицо царицы, показавшееся мне похожим на мое, как будто она была моей сестрой. Я боялся, что она тоже (возможно, подразумевалось слово «снова») это заметит. Теперь мне уже не хотелось защищать ее от толпы, я вынужден был думать о собственной безопасности. Я спрятался в мастерской. Я разбирал эскизы, сделанные в порту и на рынке, в том числе и на невольничьем. В сущности, никакого рынка рабов в Фивах не было. Все попадавшие сюда рабы становились собственностью фараона, а в его отсутствие – собственностью самой царицы. Власть ее была безгранична, по крайней мере, в этом вопросе и в этом пространстве, и она охотно этим пользовалась, так что вряд ли она нуждалась в чьей-либо защите. Фараон отправлял покоренных им на кораблях с юга, а царица расплачивалась с корабельщиками, то есть, вела строгий учет тому, сколько рабов выжило. Я нарисовал лица этих несчастных, измученных дорогой, но не сломленных людей. Я не сразу заметил, как в мастерскую вошла жрица. На ней был плащ с капюшоном белого цвета, приготовленный, очевидно, для погребальной церемонии. Неужели царица прислала ее следить за ним… Жрица сказала, что о ее приходе сюда царица ни в коем случае знать не должна, потому что она не доверяет царице, и оснований для этого у нее нет. Я ответил ей, что разбираю зарисовки невольничьего рынка, и об этом царице тоже знать не стоит, хотя сам не знаю, почему. Жрица сказала, что знает, почему ему запрещено туда ходить, но объяснить на словах не может. Я попросил ее попозировать мне немного, раз она знает, почему я не могу попросить об этом рабов. Жрица улыбнулась, и у нее из губы потекла кровь. Она заплакала, то есть, выражение ее лица ничуть не изменилось, просто по щекам покатились слезы, и лицо сильно покраснело. Она расцвела, как роза, подумал я с иронией. Когда я попытался успокоить ее и взял за плечи, она закричала от боли. Сквозь белую ткань проступила кровь. Я никогда еще ничего подобного в храме не видел. Жрица сказала, что не может долго говорить, ей нужна лекарственная трава, чтобы залечить раны, о которых он уже знает. Она сказала, что ее тетя разбирается в лекарственных травах, сказала, как ее найти. По ее словам, ее тетя очень красива, и если она захочет попозировать ему, наверняка, получится очень хороший портрет. Фаюмсий, я надеюсь, поинтересовался я. Жрица протянула мне записку для тети. В ней было всего два слова, написанных на языке жрецов. Несколько дней подряд я сам приносил ей отвар трав и оставлял на полу, у входа в ее комнату, вместо мисок с едой.


А

Иногда мне нужно сидеть и позировать. Во время последнего сеанса мне стало плохо, кажется, я потеряла сознание и чуть не упала на пол. Подмастерье подхватил меня, и наверное, удержать меня ему было совсем не просто. Да, он напомнил мне про лицо той самой жрицы, которую выбрал верховный жрец. Это лицо снилось мне. Я уступила ей свой сон и выходит, что я должна уступить ей свою скульптуру. Если так пойдет и дальше, то она отберет у меня скипетр и пирамиду. Однако если в этом и был смысл моего вещего сна, то в нем не было ничего страшного. Пока скульптура не закончена, в ней не может поселиться душа, это подтвердил и верховный жрец. Не похоже, чтобы подмастерье хотел унизить меня, он же знает, чем рискует. Но все-таки этот мальчишка держится слишком уж свободно в моем присутствии. Мастер предложил в отсутствии фараона лично заняться работами и для моей пирамиды. Я согласилась, решив, что это – самый простой выход. Теперь я боюсь, что и это мое решение было столь же опрометчивым, как и согласие на выборы верховного жреца советом жрецов. Я зашла в мастерскую, но моя скульптура так и осталась заброшенной. Жрица тоже не попадается мне на глаза. Я сомневаюсь, что она сможет заменить для меня мою жрицу. И подмастерье меня стал очень беспокоить. Он отправился зачем-то в старый город. Моя, дворцовая, стража едва успела его догнать. Теперь его чаще можно встретить на рыбном рынке, чем в мастерской. Когда его снова схватили и привели ко мне, он сказал, что запасы дерева в храме необходимо непрерывно пополнять, и никто лучше него в этом не разбирается. Я не могу препятствовать ему подыскивать себе новый рабочий инструмент. Мастер сказал мне, что даже если он пойдет в поселок, его нельзя будет ни в чем обвинить, потому что для изготовления барельефов ему нужны зарисовки хотя бы ремесленников, если не рабов. Опять мастер разговаривал со мной так, как будто этот подмастерье был неуязвим, даже для моего гнева, и я ни при каких обстоятельствах не могла его наказать. Мне непременно захотелось на чем-нибудь подловить его, как рыбу на крючок. Интересно будет знать, что тогда скажет мастер, как он станет его защищать, а в том, что он его защищает, у меня не было никаких сомнений. Впрочем, дело, наверное, в том, что он хороший исполнительный и покорный подмастерье, и мастер боится его потерять.


С

Царица, кажется, не догадывается, зачем я ходил в поселок. Мне пришлось просить соседей передать тете жрицы, чтобы она пришла на рыбный рынок. Я сказал, что она оставляла заказ для своей племянницы, да очень давно, но заказ есть заказ, и за него придется расплачиваться. Я ждал ее в лавке у рыбаков из Фаюма. Она мгновенно поняла смысл записки и стала требовать, чтобы я рассказал все, что знаю. Но я ничего не знал. Я даже не видел ее лица. Я сказал только, что жрица обещала мне через торговцев шкурами, что ее тетя попозирует мне для портрета. Я подтвердил, что, как и жрица, считаю ее очень красивой. Особенно мне понравились ее темно-каштановые слегка вьющиеся волосы, которые обрамляли ее овальное лицо с заостренным подбородком. Я был уверен, что портрет получится неплохой, рассказал, что работаю воском по дереву. Но ее лицо омрачило известие, о котором она узнала из принесенной мною записки. Когда я взглянул на нее через мгновение, то не нашел в нем не было ни капли радости жизни, как будто на него навсегда легла печать вечной тревоги и скорби. На нем изобразилась не острая сиюминутная боль, а старая, внезапно открывшаяся и болезненно кровоточащая рана. Миндалевидные глаза, казалось, превратились в озера слез. Я сделал несколько набросков. Рыбаки внимательно наблюдали за тем, как я работаю. Один из них предложил, чтобы я нарисовал его сына, подростка, который разделывал рыбу покупателям. Мне стали заказывать портреты целые семьи. Я не знал, как к этому отнесется царица, и спрашивать ее мне ни о чем не хотелось. Поэтому я говорил людям, что работаю крайне медленно, в основном над отделкой шкатулок для рукоделия. Я не приучен к тому, чтобы рисовать жизнь, как она есть. Люди меня поняли и согласились со мной в том, что главным культовым сооружением, достойным изображения, была и остается династия фараонов. Рыбаки, которые перевозили еду для рабов в город мертвых, предложили мне взять меня с собой, чтобы я смог нарисовать и рабов. Они сказали, что накроют меня корзинами, чтобы надсмотрщики меня не заметили.


А

Вчера вечером ко мне зашел верховный жрец. Я подумала, что забыла о какой-то церемонии, или он хочет поговорить со мной о подготовке к ближайшим праздникам плодородия (или «сбора урожая»). Возможно, я должна еще принести дары богам, или он пришел сообщить мне, что алтарь нуждается в починке. Но верховный жрец сообщил мне, что у него готово несколько новых пыток для рабов. Он надеется, что для них не потребуются инструменты с принципиально новыми свойствами, по сравнению с уже имеющимися у фараона, поэтому пытки можно будет применять как превентивную меру перед отправкой рабов с юга. Верховный жрец, оказывается, и не подозревал, по его словам, что у фараона от меня есть секреты, он считал, что это была наша общая к нему просьба, он, как мог, усовершенствовал систему, отказавшись от экспериментирования в отсутствие фараона. Он готов был отправить со следующим кораблем своего консультанта. С этими словами он подал знак двум сопровождавшим его жрецам, и они ввели подростка из числа служек. На нем верховный жрец готов был продемонстрировать мне имеющийся в их арсенале запас средств воздействия на физическую активность рабов. Верховный жрец считал, что в случае необходимости энтузиазм можно дозировать, и если на то будет мое желание, он готов разработать модификацию для ремесленников. Я слушала и не узнавала этого человека, которого всегда считала ущемленным остальными жрецами, хотя полагала, что он терпит заслуженное наказание за нерадивость. Оказалось, что наказание – вот в чем он, по-настоящему, хорошо разбирается. Если его и ущемляли, то лишь из страха перед ним. В его руках оказались и стражники, и служки. У совета жрецов, как теперь выяснилось, не было альтернативы, иначе он придумал бы наказание и для них, для каждого из них. Его мозг без устали создавал одну экспериментальную модель за другой, и для того, чтобы они не простаивали, он готов был придумывать все новые и новые провинности, модернизируя с этой целью не только механизмы, но и Канон. Заседание совета жрецов свелось к возможному ограничению его полномочий, однако, похоже, он каким-то образом все предусмотрел. Вот о чем хотела, но не могла сказать мне жрица… хотя возможно и иначе произнести эту фразу – могла сказать, но не хотела, потому что не знала, в какой степени я заинтересована в этом бесконечном процессе. Конечно, мне нужны послушные рабы, но мне и в голову не приходило, что их тестируют на подростках-жрецах, ведь принято считать, что должности жрецов передаются по наследству, как и должности фараонов. Кому придет в голову мучить своих детей. Бывают, конечно, исключения, у моей дочери, например, нет брата, так что пока не понятно, с кем она должна будет вступить в брак, но фараон предпочитает оставаться на юге, как будто будущее нашей дочери – это только моя забота. Демонстративная попытка самоубийства верховного жреца теперь представлялась мне хорошо просчитанным ходом. С одной стороны, он показал мне, что боится только того, что я его устраню. С другой стороны, все могли убедиться, что он и сам готов был уступить мне дорогу, так что, в случае чего, его скоропостижная смерть, как, например, смерть моей жрицы, будет бросать тень на меня вне зависимости от того, буду я иметь к ней отношение или нет. Он вынудит меня оберегать его жизнь, как свою собственную. Он упустил только два момента. Во-первых, его выходка не принесла ему популярности, потому что толпа предпочитает не вмешиваться в интриги жрецов, как в склоки стервятников, тем более, если ей рассказывают о них, не раскрывая тайн сакральной письменности. А во-вторых, он хоть и правильно рассчитал, что мои врачи его спасут, но остаточные явления отравления могут свести его в саркофаг и без моей помощи, это все понимают. Тут он просчитался, а исправить уже ничего нельзя. Это внушает мне страх, как и его рассказ о пытках. Он именно этого и добивается. Этот просчет только прибавит в нем усердие. Угроза близости смерти сделает его еще более жестоким. Ужас, который он мне теперь внушает, стал наваждением, он не оставляет меня ни днем, ни ночью. Я боюсь выпускать верховного жреца из поля зрения, боюсь, что своими действиями или молитвами он навредит мне гораздо больше в мое отсутствие. Ради того, чтобы обеспечить безопасность своей дочери и сохранить то немногое, что еще осталось от нашей семьи, я готова поселить верховного жреца в своей спальне. Это тем более ужасно, что мерзкий вид этого человека и его подобострастие, столь стремительно превратившееся в надменность, внушают мне только отвращение и ничего больше, хотя мне, как царствующей особе по Канону полагается воздерживаться от проявления каких бы то ни было эмоций, а тем более отрицательных. Теперь я понимаю, когда-то Канон составлялся таким образом, чтобы, действительно, обеспечить безопасность фараонов, сохранив им душевное равновесие, защитив в первую очередь их самих от последствий, к которым может привести проявление их собственной безмерной, а потому и разрушительной, силы власти. Мне полагается воздерживаться от проявлений чувств ради интересов государства. Мои чувства – это и есть истинные интересы государства. Сохранение власти любой ценой – вот что такое теперь мои подлинные чувства. Других у меня нет и быть не может. Я должна защищаться, чтобы защитить свою дочь от этого верховного жреца! Царицей после меня будет она, а не он!


С

Царица отвела мне место в городе мертвых, чтобы я сделал там зарисовки рабов на строительстве ее пирамиды. Меня поразил контраст того, что я увидел, сидя под корзинами в рыбацкой лодке, и вида, открывающегося с площадки, на которую проводила меня дворцовая стража. Я не обманывал себя, разница объяснялась не только тем, что гробница фараона имела первостепенное значение, и ее торопились закончить раньше, чем пирамиду царицы. Надсмотрщики царицы только наблюдали за работами, их плети просто болтались без дела в их холеных руках. Надсмотрщики же на строительстве фараона, напротив, только и делали, что пускали плети в ход, они то и дело замахивались ими и опускали их не иначе как на спины рабов, а если промахивались, то новые удары обрушивались на несчастных с утроенной силой. При этом лица надсмотрщиков были такими же перекошенными, как и лица избиваемых ими рабов, как будто плеть связывала их обоих с двух сторон с одинаковой чудовищной силой. Руки и тех, и других были стерты в кровь. Те, кто не мог найти в себе столько силы, сколько требовалось, не могли рассчитывать получить эту работу. Царица строго следила за всеми чрез своих доверенных лиц, в основном из числа стражников. Лица надсмотрщиков у гробницы фараона, мало похожих на людей, разительно отличались от тех, кого царице угодно было показать мне. Я видел, как некоторые рабы умирали на месте расправы от потери крови. Их непрерывно подстегивали, даже упавших и умирающих. Истекающих кровью некому и незачем было поднимать. Тела не собирали... (неразборчиво) Их трупы зарывали неподалеку, едва присыпав песком. Это была своего рода безмолвное жертвоприношение фараона духам страны мертвецов. Жрецы, разумеется, не присутствовали при этих обрядах захоронения. Ночью трупы раздирали шакалы, гораздо более милосердные могильщики, чем владыка нижнего и верхнего Нила. В воздухе этого города мертвых стоял терпкий запах крови, пота и трупов. Этими «благовониями» были так же щедро натерты все склоны пирамид, как ароматическими маслами натерты мумии в них погребенных. Рабы и надсмотрщики в одинаковой степени вдыхали эти отравленные пары. Так торопиться строить гробницу стоило только в том случае, если точно знали, когда именно умрет фараон, как будто его смерть уже была предрешена вопреки звездам.


А

Звезды давно не говорят мне ничего утешительного. Они даже не сообщили мне о том, что мой муж пришлет мне вместе с очередным кораблем рабов своего конюха, в дар с выражением преданнейшей любви, так заверил меня конюх. Оттенок его кожи безусловно указывал на то, что он сын египтянина. Ноздри же раздувались и трепетали, как у арабского скакуна. Лучше бы он прислал мне лошадь, подумала я, увидев, как конюх вскидывает на плечо скамейку, на которую я предложила ему сесть. И сел он напротив меня, а не смиренно боком, как полагалось. Его колени, казалось, вот-вот сожмут мои голени и ступни. В этот момент вошла моя рабыня с изысканно украшенными кубками с вином, присланными фараоном так же мне в подарок. Она опустилась у ног конюха и склонила голову, почти касаясь его бедра. Они ушли вместе. На следующем корабле фараона оказался чуть ли не целый табун лошадей. Конюх отлично справлялся с ними, как доложила мне стража, и мне больше не за чем было вызывать его во дворец.


В

Я снова зашла в мастерскую поблагодарить художника. Кожа быстро заживала, и на теле уже почти не осталось никаких рубцов. Лицо, правда, все еще немного горело, мне казалось, что у него теперь так и останется красноватый оттенок. Художник подарил мне зеркало. В нем краснота лица почти не была заметна. Он сказал, что чем чаще я буду в него смотреться, тем быстрее все заживет. Он еще приготовил отвар по своему рецепту, оказалось, что он знает о лекарственных травах ничуть не меньше моей тети. Он рассказал мне свой сон про рыжеволосую женщину и спросил, что я помню о своей матери. Ему показалось странным, что моя тетя умеет читать сакральные письмена. Но мне совершенно нечего было ему рассказывать. В нашей семье все умеют читать на всех известных в Египте языках. Мы, наверное, могли бы разговаривать и с древними гиксосами, если бы они встали из своих скальных гробниц, и одинаково легко нашли бы общий язык с бедуинами. Маму свою я почти не помню. Она умерла, когда мне было года два. Она болела, я помню, что видела ее в постели. Кажется, она отравилась или, скорее всего, ее отравили каким-то неизвестным ей ядом, вот это-то и было во всей этой истории самым странным. Мама повторяла, что обязательно должно быть лекарство, но его так и не удалось вспомнить. Тетя ухаживала за ней до самого последнего дня. Хоронили ее почему-то ночью. Мы с тетей переправились в город мертвых на рыбацкой лодке, хотя нет, мня в лодке не было, но тетя так подробно мне все рассказала, что я как будто вижу перед собой ту ночь так же ясно, как сейчас вижу художника. Художник уточнил, что он скорее уж скульптор, в этих стенах, по крайней мере. Тело мамы лежало на дне лодки без саркофага, оно было замотано в ткань цвета песков, его не успели забальзамировать по всем правилам, что тоже очень странно. Наверное, хоронили тайно, сказал художник. Он спросил, не помню ли я лицо того рыбака, который был в лодке. У его отца иногда брали лодку. Я ответила, что не уверена, что это был рыбак, лодка точно была рыбацкой, но даже если бы удалось найти человека, который вспомнил бы, что у него в тот день брали лодку, что еще, кроме это, мог он знать. Но художник ответил, что он мог знать гораздо больше, чем я думаю, он сам вот, например, неожиданно узнал о кровоточащих рубцах на моем теле. Я снова вспомнила о пролитой на меня в тот день крови. Вспомнила, что стражник-служка сказал мне, что кожа слезет кусками с моего лица, и я была уверена, что он сдержит свое слово. Мне стало страшно. Я села на корточки, обхватила руками колени, в точности так, как фигура статуэтки в моей комнате. Художник сделал новую статуэтку, я позировала ему. Потом ту, которая стояла в моей комнате, когда меня привел туда верховный жрец, я принесла в мастерскую. Художнику было интересно сравнить свою работу с той, которой он прежде не видел. Он заметил, что если прожилки в фактуре дерева совпадают с изгибом тела фигурки, то поза выглядит динамичнее, а если нет, то в ней начинает ощущаться внутреннее напряжение, похожее на ропот или протест. Но угадать, что спрятано под древесной корой, можно только, вскрыв ее, то есть, в каком-то смысле привнести в работу элемент насилия. Верховный жрец хотел, наверное, предупредить меня о том, что меня ждет накануне праздника плодородия. Он упал на лестнице, недалеко от моей комнаты. Я вспомнила, что слышала глухой стук, которому в тот момент не придала значения, потому что еще не привыкла к звукам в храме. Теперь меня разбудил бы даже слабейший шорох, потому что по ночам в храме стоит загробная тишина, если не совершаются жертвоприношения по случаю календарных праздников. Нил требует жертв, как огромный ненасытный крокодил. Пытаясь вспомнить звук, я провела (возможно, «следственный» в значении повторенный буквально «след в след») эксперимент и установила, что так звучать мог упавший на каменный пол медный кувшин с водой. Так могла удариться о ступеньку голова. Если голова верховного жреца, действительно, была разбита, то при ее бальзамировании жрецам удалось это скрыть, и никто ничего не мог заметить, то есть, ни о чем нельзя было догадаться, если не приподнять голову. Но если голову бальзамировал тот самый человек, который все это устроил, который знал, в каком именно месте повреждена голова, то он же мог сделать так, чтобы этот факт остался незамеченным. Голову бальзамировал служка, избранный советом жрецов верховным жрецом. Художник подтвердил, что информация иногда попадает в руки людей, которые всегда могут остаться вне подозрений даже в тех случаях, если потенциальных очевидцев происшествия начнут уничтожать. Он посоветовал поискать рыбака. Дату похорон тоже можно было узнать у моей тети.



...продолжение следует...