Лето 1949 года выдалось жарким. В тесном и душном московском дворе ребятня, что не уехали из города, гоняют мяч.
- Мама, что случилось, почему ты плачешь? – испуганно спрашивает Саша, влетев со двора, чтобы напиться воды. У него сразу испортилось настроение, пить расхотелось, и он готов заплакать вместе с мамой, потому что он и мама – одно целое.
- Отца забрали, сквозь тихие слезы произнесла мать. Она сидела возле корыта с бельем. Рукава расстегнутой блузки, мокрой на животе, завернуты по локоть. Натруженными, красными от работы руками она подпирает голову.
Их жилище в полуподвальном помещении, скорее, напоминает прачечную. Едкий пар от бака, в котором кипятится очередная порция белья, заправленная самодельным мылом, обволакивает убогую рухлядь и сизой змейкой выползает в маленькое оконце, из которого можно увидеть лишь яму, вырытую для этого оконца, чьи-нибудь ноги, если этот кто-нибудь пройдет недалеко от окошка, да маленький клочок неба.
Рисунок 1
Мама плачет. Слезы намочили ее щеки, капают на руки, и от этого Саше делается совсем худо. Еще ничего толком не поняв, он тоже начинает плакать.
- Мам, а куда отца забрали?
- В тюрьму, сынок!
Саша за девять лет своей жизни немало уже хлебнул. Было всякое: и хорошее и плохое. Он помнит недавнюю войну и голодуху. Видел раненых наших солдат в окровавленных бинтах. Видел, как вытащили из реки утонувшую девушку, долго откачивали, но так и не откачали. Она лежала вся белая, в белом платье и красивая. Саша почему-то навсегда запомнил эту девушку.
Да и сам он однажды упал с лесов строящегося дома, здорово расшибся, но, слава богу, остался жив. Ему доставалось ремня от отца или мокрым бельем по спине от матери, когда выводил их из терпения. Он многое мог стерпеть, но не выносил материнских слез. Он помнил, как убивалась мать, когда получила похоронку на брата в 43-м году. Тогда она безутешно кричала и причитала, а теперь тихо плакала, уставшая от тягот, которые сопровождают ее всю жизнь.
- Мам, а почему его забрали? Чего он опять набедокурил? – допытывался Саша, гладя ее по голове.
Саша почувствовал, что случилось что-то очень страшное, а он не в силах ничем помочь. Он поцеловал ее волосы, пахнущие чем-то родным. Он желал хоть как-то - через руки, через губы - взять часть маминой боли себе, хотел, чтобы ей хоть чуть-чуть было легче.
Мать бережно, как хрупкий цветок, взяла двумя руками его голову, посмотрела прямо в глаза и вместо ответа безнадежно спросила:
- Сынок, как жить-то будем без отца? Вон вас сколько у меня! Да и ты еще совсем маленький. А отец… - она тяжело вздохнула, - отец сильно набедокурил, ох, как сильно… Он совсем забыл, что у него три парня растут мал мала меньше. Он своим пьяным языком болтал, чего болтать нельзя.
- Мам, а чего болтать нельзя? Матерные слова говорил?
- Похуже, сынок! – мать перешла на шепот. – Он против советской власти говорил, - она передохнула и добавила: - Он Сталина ругал.
Мать замолчала, молчал и Саша. Он, хотя и мал еще, но знает: ругать Сталина – это больше, чем грех, этого говорить нельзя!
Повисла долгая тишина. Мать и сын сидели обнявшись, будто только так, крепко держа друг друга, можно не погибнуть от накатившегося горя. Теперь он, как и мама, отвечает не только за себя, но и за двоих братьев, которые без них пропадут.
- Ах, отец, что же ты наделал?!
Саша никогда не называл отца папой. Отцом звала его мама, так называл и он.