Приют
Лёнька с дядей Терентием и еще одним бездомным огольцом добрались на До Задонска телеге, запряженной худенькой кобылкой белой масти.
Прохор, хозяин кобылки, лошадь жалел и не стегал, а только понукал:
- Н-ну пошла, старые потроха!
На подъемах заставлял пацанов слезать с телеги, иногда и сам шагал рядом.
По дороге дядя Терентий дал пацанам по куску хлеба и по морковке. Съев хлеб и запив его водой, Лёнька с Петрухой повеселели и шли вприпрыжку рядом с телегой, похрустывая морковкой, а дядя Терентий, глядя на них, косорото улыбался.
Он думал о своих ребятишках и о своей совсем не старой жене и о том, что его дети не такие обездоленные, как Лёнька и Петруха, и что совсем немного надо этим двоим пацанам, чтобы весело бежать за телегой и не думать теперь о прошлом и о том, что ждет их впереди.
А ждал их детский дом, ждали новые порядки, ждали воспитатели и учителя добрые и злые, ждали такие же, как и они, сироты и недавние бродяги, которые повидали такое, что другим и не снилось.
Лёнька иногда вспоминал отца: «Как там он? Что с ним? Жив ли?...» Эти воспоминания о недавней, но теперь уже далёкой жизни отзывались недолгой тоской.
Новые знакомые, «друзья по несчастью», умели воровать и обманывать, умели прикидываться друзьями и тут же предать, могли и убить, не представляя настоящей ценности жизни ни своей, ни любой другой.
Новичков окружили налетевшие ребята и стали бесцеремонно разглядывать, отпуская шуточки по поводу их вида.
Подошел старший воспитатель, одетый в военный френч и хромовые сапоги, высокий, сухощавый с тонким, почти прозрачным носом, серо-голубыми глазами с красноватыми веками. Все в нем выдавало бывшего офицера.
Александр Иванович уверенно, почти строевым шагом вошел в гущу ребят. Первым он представил Петруху.
- Петр Шабалин! – несколько пафосно произнес он. – Надеюсь, вы приметет его по-братски в нашу семью!
- А это Алексей Рублев! – объявил Александр Иванович, будто представлял большого человека. И когда некоторые ребята захихикали, понимая юмор, добавил, потрепывая Леньку по нестриженым, черным, как моль, волосам.
- Будущий художник! Он нарисует картины про наше непростое, но великое революционное время. Он нарисует нас, чтобы видели потомки, кто это время выстрадал и кто жил в нем. На его картинах не будет обожравшихся буржуев. На них будем мы, рабочие, крестьяне и красная интеллигенция – все, кто строит новый мир на счастье всем людям труда!
Александр Иванович смотрел куда-то вдаль поверх голов ребят. Он видел эту картину. Его зычный голос будто звал в атаку отряд красноармейцев. Ребята притихли на время, но вдруг громкое «ура» заполнило пространство всего здания и, отразившись от стен, вырвалось за его пределы.
Жизнь в детском доме оказалась намного суровее, чем рисовали ее в своих речах преподаватели. Кормили впроголодь, одевали кое-как, и поэтому пацаны не забывали своих воровских навыков.
Лёнька-шкет тоже принимал участие в походах на рынок. Прозвище «шкет» ему дали за его худобу и малый рост.
В первые дни пребывания Лёньки в детдоме старшие ребята организовали смотр физических данных вновь прибывших.
Во дворе, за сараями, где можно было скрыться от строгих глаз воспитателей, в свободное от занятий и работ время собрались человек двадцать ребят, чтобы определить, какое место займут Лёнька и Петр в иерархии детдомовцев.
Сумбай – крепкий пятнадцатилетний парень с татарским лицом: низким лбом, раскосыми глазами и расплющенным носом, по-видимому, главный среди собравшихся, сидел на опрокинутой корзине, скрестив короткие ножки. Его команды выполнялись беспрекословно.
- Эй, Свищ! – позвал он невысокого, красномордого, в прыщах пацана. - Проверь-ка этих заморышей, чего они стоят!
Первым проверке подвергся Петруха. Его вывели на середину. Не успел он моргнуть глазом, как оказался на земле. Свищ лежал на нем и смотрел на Сумбая.
- Чего разлеглись, вставайте! – скомандовал Сумбай. – Теперь попробуй ты! – Сумбай указал на Лёньку.
Лёнька не раз боролся в деревне с друзьями, но теперь оробел. Ноги стали как не свои и перестали его слушаться. Он плохо соображал, когда подошел уверенный в себе Свищ, ухватил рукава его рубашки у плеча и, сделав резкую подножку, кинул на землю. Лёнька от неожиданности забарахтался, как лягушка, опрокинутая на спину, но тут же сориентировавшись, поднялся. Свищ изобразил ехидную улыбку на своей прыщавой морде.
Слабаки! – выдохнул он. Лёнька и Петруха отряхнулись и ждали, что будет дальше. - А где Дырявый? Дырявый, давай теперь ты!
Дырявый вышел вертлявой походкой, в руки карманах. Ремень держал штаны где-то на заднице. Сплюнув струйкой сквозь зубы слюну, он подошел к ребятам:
- Кто из вас будет первым, шмакадявки? – Он схватил Лёньку за грудки, дернул в сторону, но Лёнька устоял. Тогда Дырявый потянул Лёньку на себя, хотел сделать подножку, и это ему не удалось.
Хотя Лёнька был хил телом и ниже ростом, но довольно ловким. Дырявый начинал злиться и суетиться. Пока он топтался, придумывая, что ему предпринять, Лёнька ухватил дырявого за ремень, подсел под него, но поднять противника сил у него не хватило, и они оба свалились на землю. Тут Дырявому удалось навалиться на Лёньку и оказаться победителем.
Сумбай сидел невозмутимый, но, по-видимому, довольный исходом поединка.
- Молодца Дырявый, иди на место!
Дырявый кличку свою заслужил, получив заряд дроби в зад, когда лез через плетень из яблоневого сада. Теперь он, заложив руки в карманы, занял место среди зрителей.
Петрухе во втором поединке достался Бздырь. Он вынырнул откуда-то из-под локтя белобрысого парня по кличке Гусь, прозванного так за длинную худую шею.
Бздырь оказался невысоким, довольно упитанным малым с курносым носом на одутловатом лице с чмокающими толстыми губами. Конечно, можно было удивиться на его полноту, а возможно, опухлость в голодные времена. Но все знали, что Бздырь ел все подряд: и огрызки с дороги, и отбросы с помойки. Он жевал постоянно, и от него противно пахло какой-то гнилью.
Когда он подошел к Петрухе, тот даже сначала отпрянул, но деваться было некуда, надо было бороться. Пока Бздырь что-то выплевывал изо рта, Петруха схватил его за шею и крутанул. Бздырь, издав характерный звук, упал. Петруха перехватил его руку и прижал к земле. Это была первая победа Петрухи. На этом проверка закончилась. За Петрухой закрепилась кличка «Клещ», а Лёньке присвоили кличку «Шкет». Шкет и Клещ стали членами детдомовского сообщества, и телега судьбы повезла их дальше по кривым и ухабистым дорогам жизни.
Лёнька быстро приспосабливался к новой жизни. Он был ловок и дерзок, и старшие ребята частенько брали его на дело.
Воришки ходили на рынок, лазили по садам и огородам. Лёнька первое время стоял на «атасе», а потом и сам мог своровать у зазевавшейся хозяйки что-нибудь с прилавка. Были случаи, его били, если он не успевал убежать. Но он быстро забывал об этих неудачах. Шишки быстро заживали.
Правда, однажды его поймали в огороде и избили так, что Лёнька запомнил тот случай на всю жизнь. Били его не жалея всем, что подворачивалось под руку. Лёнька выворачивался, бежал, но его догоняли, сбивали с ног и били колами и камнями, пока он не перестал дергаться. Он лежал в бурьяне и не мог подняться.
Какая-то тетка нашла его уже по темноте. Она помогла ему встать, задами провела к себе домой. Когда он чуть-чуть очухался, женщина помогла умыться, дала кружку молока с хлебом. Лёнька поел. Женщина, которую звали тетя Поля, дала ему с собой четыре картофелины, и Лёнька побрел к себе в детдом.
Времена были голодные, а люди злые. И это естественно: за свой кусок хлеба не жалели никого. Человека, пойманного с початком кукурузы, могли убить так же, как воробья, клюющего зерно с их поля, как лисицу в курятнике.
На Лёньке все заживало, как на собаке. Лёнька быстро забывал физические травмы – а сколько их было в его жизни! Но душа вечно точилась слезами по любимой матушке. Он всю жизнь заглушал эту боль поступками, которые в обществе назывались хулиганскими. И не сказать, чтобы Лёнька был смел. Он, скорее, был расчетлив до тех пор, пока не задевали его душу. Тогда он обижался и терял голову. И все его несчастья были от этого.
Голова же у Лёньки была светлая, и если бы не страшные годы и разные обстоятельства, быть бы ему человеком незаурядным.
Лёнька почти не читал книжек, зато легко запоминал всякие истории, которые слышал от других. В эти истории он разбавлял собственными фантазиями и пересказывал так, что его слушали, разинув рот.
Когда же его фантазия иссякала, он под каким-нибудь предлогом прекращал рассказ до следующего раза.
А назавтра плел кружево своего рассказа, как Шехеризада свои сказки. За этот дар рассказчика ему прощалось многое.
Свои его почти не трогали, а если приставали чужие, за Лёньку заступались. Иногда наградой ему доставалось что-то из съестного, а это в те времена было главнее всего. Еще Лёнька рисовал. Он мог срисовать любую открытку, любую картинку. Эти картинки он собирал, любил их рассматривать и хранил их в коробке из-под конфет. К нему пацаны обращались, чтобы он нарисовал на руке, на груди или на спине орла, несущего красивую девушку, или сердце, пронзенное стрелой, чтобы потом при помощи иголки и черной туши на всю жизнь закрепить эти знаки глупого беспризорного детства.
Лёнькин талант приспосабливаться давал ему шанс выжить в разных обстоятельствах.