La craite est la soeur de la mort
Ты отправилась на охоту вместе со всеми, однако, никто, как выяснилось, не знает, где именно произошло с тобой это несчастье. Все эти годы я выведывал у всех подряд, встречных и поперечных, сколько было в моих силах. Никто либо не хочет помогать мне в этом поиске правды жизни, либо все что-то скрывают, по-старинке повинуясь тебе одной. Даже не знаю, на какой из дилемм мне выгоднее остановить свой выбор. Но мне со всей определенностью известно то, что случившееся отдалило тебя от твоей цели, можешь поверить мне на слово. Твоя немощность, которой ты вынуждена время от времени покрывать тайну обстоятельств, повлекших этот инцидент, делает меня хозяином положения. Это и собирается сказать тебе Король. Ему сподручнее иметь дело со мной, потому что мое поведение предсказуемее. То есть, я хочу тебе сказать, что сбившись яко бы с дороги во время своей последней охоты за сокровищами, ты уступила мне свое место в Замке Приключений. Никому, кроме нас с тобой, уж поверь мне, нет до этого абсолютно никакого дела. Об этом я позаботился. Формально я являюсь его владельцем уже давно, едва ли не со дня моего рождения. Добиваясь от меня моей немыслимой в моем возрасте помолвки, ты сама захотела упрочить мое положение в этих краях, регулярно оспариваемых прилегающим Фейнгартенским аббатством и приносимым бурями Королем Альфредом. Таково мнение всех твоих приближенных, даже тех из них, которые до сих пор не перешли на мою сторону, плохо различая нас с тобой. Боюсь, только мы с тобой, Фредеруна, догадываемся о реальном положении дел, а правду знаешь только ты одна. Именно это меня больше всего и не устраивает. Однако мне она стала безразлична, потому что я – хозяин этих стен, гор, лесов и вод. И я ни за что не уступлю тебе этого права. Ты не могла удержать даже свою уздечку, как можешь, нет – как смеешь ты после этого надеяться удерживать свою власть надо мной! Предположим, что я не твой сын. Мне хотелось бы, чтобы так и было, потому что острые и болезненные чувства, которые я к тебе испытываю, не приличествуют сыну, так сказал бы мне любой пастырь, хотя, возможно, у Фулькона на этот счет имеется прямо противоположное мнение. Сделаем, однако, хотя бы на миг такое невинное допущение, и от твоих интриг не останется и следа. Твоя партия проиграна, согласись, Фредеруна. – Нет. Мы будем играть до конца. – Знаешь, окажись на моем месте Фабиан, так, кажется, звали этого простофилю? – Можешь не продолжать, ты и так уже сказал больше, чем знаешь. – Так вот, окажись он на моем месте, и тебя бы уже не было в живых. – Это-то он и попытался сделать, я легко отделалась, разве ты не видишь?
Фредеруна резко обернувшись, обратила к Фердинану свой полуслепой взгляд, – именно тем самым порывистым движением, в котором заподозрила когда-то в Фелиции простолюдинку : она была без вуали, как будто специально подготовившись для разыгравшейся поистине театральной сцены, одной из редчайших в этом Замке за всю его историю. Фердинан в ужасе отшатнулся. И только несколько мгновений спустя они оба поняли, что произошло. Неожиданно Фредеруна проговорилась о том, что не намерена была говорить никому даже под пытками. Так с судна, давшего течь, скидывают за борт весь лишний груз. Ничто не могло сильнее изуродовать ей жизнь, так ей казалось всего несколько мгновений назад, до начала этого монолога Фердинана.
Quod non vetat lex, hoc vetat fieri pudor
On ne doit servir ; boire qu’а une main
Вы зря на меня рассчитываете, Фелиция. Я не могу понять, что привело Вас в Фёнжэ, и еще меньше хочу думать о том, что удерживает Вас там. У меня с Фредеруной отношения чисто меркантильного характера, и эта игра затягивает сильнее любой страсти. Когда-нибудь, упаси Вас бог, и Вы познаете это наслаждение. Даже если бы я был когда-то ее любовником, как Вы, вероятно, ошибочно предполагаете, о чем я смог судить с Ваших слов, я в этом случае, уж тем более, не воспользовался бы своим утраченным положением : будьте уверены, с Фредеруной такие отношения всегда были крайне зыбкими, если не сказать большего. В моем возрасте нет никакого проку в том, чтобы отравлять воспоминания, тем более такие, которые я не рискнул бы назвать неприятными. Уверяю Вас, я уже был свидетелем того, как изменяет память моим сверстникам. Поверьте мне на слово, это жалкое зрелище. Но если Вам повезет и Вы проживете еще немного, то и сами сможете стать тому свидетельницей. Полагаю, то, о чем Вы пытаетесь попросить меня, принудило бы меня сблизиться с Фредеруной. Однако в былые времена мне удалось от этого воздержаться. Надеюсь, Вы не станете первой, у кого появится повод обвинить меня в невоздержанности теперь. К тому же это движение по направлению к Фёнжэ ни для кого никогда не было безопасным. Даже Король здесь недосчитался многих своих приверженцев. Мне не пристало рисковать. По крайней мере, таким очевидным образом. Теперь Вы просите меня задержать посланников Короля. А я, признаться, вначале испугался, что она прислала Вас за своим инкрустированным столиком, прекраснее которого ничего никогда не было в моей спальне. Хотите, я покажу Вам ее? Нет-нет, Фредеруны там, разумеется, нет. Кстати, Вам известно, что они с сестрой были близняшками. Собственно, потому и возникла вся эта путаница с детьми. К тому же одна из сестер впала в беспамятство, проезжая через Лес Забвения. Это случилось как раз накануне родов. Говорят, таково было проклятие весталки : та из сестер, которой не мог принадлежать этот лес, не могла и ездить через него, не потеряв головы. Долгое время эта драма служила источником самых веселых забав, в особенности, при Дворе, где я некоторое время назад был довольно частым и, прошу Вас, не удивляйтесь моим словам, желанным гостем. Теперь я вижу, как это важно для Вас. Я тоже стану вдруг серьезен и скажу напрямик – то, о чем Вы просите меня, крайне опасно для положения Маркиза Нейстрии. Это ослабит позиции его Замка, потому что он может попасть в вынужденную изоляцию, не имея намерения к отделению своих владений. Сейчас он еще может противостоять Королю, но никто не может Вам сказать, сколько времени продлится это выгодное для него равновесие. Чтобы предвидеть или предсказывать возможные колебания, необходимо, слышите меня, необходимо поддерживать отношения со Двором! И даже это еще не гарантирует успех. Наверняка, Вы и сами уже имели возможность убедиться, что здесь была когда-то другая цивилизация, которая, замкнувшись, потерпела крах. Думаете, все дело в том, что у римлян не было достойных наследников? Уверяю Вас, Вы ошибаетесь. Но Вам ничего не стоит не поверить мне, и в термах Вы не найдете подтверждения моим словам. Ах, забудем о том, что это я подарил Фридриху епископский сан вместе со своей библиотекой. Я видел в нем наследника римлян. Мне доставляло удовольствие разрушать их веру христианством. Это более открытая форма религии. Заметьте, для меня это всегда оставалось решающим фактором. И вдруг Вы предлагаете мне поверить, что у Вас нет иного выхода, как отложить встречу с посланниками Короля Альфреда, которых Фердинан ждет не дождется. Мне даже стало, наконец, интересно, во что выродятся ваши отношения! Теперь уезжайте, прошу Вас, иначе Фредеруна сообщит Фердинану, что Вы наведывались ко мне. Вы ведь не рассказали ему о термах, не так ли? Думаете, Фердинан еще не готов к этому разговору? Так Вы опять думаете о Фредеруне и только? Ради всего святого – ей не надо знать о Вашем приезде сюда, чтобы выдумать такую возможность. Это делает Вас интриганткой за спиной Фердинана, Фредеруна и без того не упустит своего шанса изобличить Вас, даже если Вы не дадите ей достойного повода. Вам так не кажется? Ну, вот и хорошо! Возможно, в Ваших словах есть доля правды, и это разговоры со мной сделали из нее то, чем она стала теперь. Однако смею Вас заверить, что из глины выходит кувшин, а для молота Вам, неприменно понадобился бы иной материал. Я могу изменить формы, но материя мне не подвластна. Это по части Фелеса, но он такой, возможно, последний. Для такой затеи нужна почва, а ее скоро здесь совсем не останется. Мы – жертвы несвободы. Поторапливайтесь, прошу Вас. И прощайте, моя дорогая. Простите и меня, как-нибудь, на досуге, когда время позволит Вам взвесить все за и против.
Dilatio est quaedam negaio
Mains blanches sont assez lavеes
Не знаю, как мне удалось ничего не пообещать ей. Она была весьма убедительна, эта юная леди!
Фридрих слышал лишь этот обрывок разговора, и не мог понять, к кому обращается аббат Фулькон. Растеряв своих спутников, отстав от корабля, Фридрих решил переждать зиму в окрестностях Леса Забвения, с тем чтобы весной вернуться в Фимм. К тому же из аббатства Ферри было рукой подать до замка Черного Ворона, и он мог время от времени справляться, не появился ли там Фриц.
Фриц оказался прав, посоветовав ему догнать Фабиуса и отдать ему Фуо. Фридрих, проснувшись однажды утром по пути во Фризию, обнаружил лошадь мирно пасущейся рядом с местом его ночлега. Фабиуса и след простыл. Возможно, Фуо сбросила его и вернулась назад. Однако все могло быть и совершенно иначе. Тогда-то Фридрих решил возвращаться во владения Черного Ворона, надеясь на скорую встречу с другом.
Нельзя сказать, что Фридрих был весьма поверхностно знаком с аббатом Фульконом, однако, сколько бы он ни встречался с ним, ему всегда казалось, что он почти ничего не знал о нем наверняка, как если бы речь шла о новичке в его обществе : когда аббату Фулькону случалось обсуждать их совместные дела в епископстве, он придерживался строго официального тона и как будто забывал о разговорах с Фридрихом, происходивших в доме Фердинана в совершенно иной манере, чем неизменно ставил Фридриха в крайне двусмысленное положение. Однако аббат, к его удивлению, немедленно ответил согласием на отчаянную по сути просьбу, как если бы с полуслова понял ее тайный смысл : и позволил Фридриху остановиться в окрестностях Леса Забвения, поближе к намеченному для него папой обратному маршруту из Фиберики.
Аббат Фулькон был в приподнятом настроении, таким Фридрих почти никогда его не видел. Возможно, присутствие Фредеруны и вся в целом атмосфера ее Замка окрашивали образ аббата в совсем другие тона. В аббатстве Ферри Фулькон чувствовал себя, как дома, хотя, разумеется, нельзя было допустить и мысли о том, что обстановка, окружавшая его там, была намного комфортнее : скорее, напротив, ее аскетизм гораздо более располагал к возвышенному, и это состояние, по всей видимости, было ближе знакомо аббату или более соответствовало образу мыслей аббата, чем принято было полагать в Замковой суете, рассеивавшей тревоги Маркиза Фердинана.
Фридрих не допускал и мысли о том, что аббат Фулькон проявляет непосредственную радость по случаю его визита : при всей его задушевной вкрадчивости ничто в его облике не располагало ни к непосредственности, ни к простоте душевной ; к осторожности взывал и тщательно продуманный интерьер, состоявший, на первый взгляд, из мелких, дробных и ненавязчивых каждой в отдельности деталей, однако, выбор освещения умело акцентировал нужные аббату в предполагаемой беседе аспекты в каждой из сцен, для которых аббат, казалось, заранее готовил пространные вступительные монологи, отдаляющие все последующие события от невозброняемых обстоятельствами случайностей.
Время от времени аббат Фулькон упоминал в разговоре с Фридрихом такие места, как Фельсингёр или Фюрштайн, который никогда не бывал там, но куда, как он надеялся, долг непременно позовет и его тоже, вслед за другими первопроходцами. Речь аббата лилась непринужденно, Фридрих не чувствовал никакой скованности во время общения с ним, ни один из заданных аббатом Фульконом вопросов не казался ему неуместным или же праздным, так что нельзя было и заподозрить, что тот намеренно упоминул эти топонимы за тем лишь, чтобы побольше выведать о них у, по слухам, самого непоседливого епископа из окружения папы.
Фридрих избегал подозрительности, которая, как учил его Феррус, настоятель монастыря в Фюрштайне, могла скрываться или невольно проскальзывать в намеках аббата Фулькона, если предмет разговора начинал интересовать его вне свякой меры.
Так, в полном неведении относительно целей друг друга они провели несколько незабываемых недель вместе, внезапно застигнутые врасплох и отрезанные зимой от всего внешнего мира.
Фридрих упомянул, между прочим, о хранящихся у него римских рукописях, часть из которых остается им нерасшифрованной, и аббат Фулькон принужден был из любезности достать свои архивы, в которых хранились некоторые копии, в том числе более поздние и потому лучше сохранившиеся, чем те, что он подарил Фридриху вместе с саном, когда тот был еще ребенком, отличающимся способностями к языкам. Тогда они с Фредеруной решили, что Фердинан справится с военными обязанностями, для этого не требовалось такого блестящего ума, как на поддержание мира с папством. Так казалось тогда Фулькону. В то время никто и представить не мог, что Нейстрии может угрожать провинциальное запустение, причиной которого теперь приходится признать неудачный рельеф, удобный для обороны, однако, совершенно неприемлемый для победных кортежей. К тому же никто не предполагал, что возникнет затруднение и иного рода : и клан замковых клириков разрастется настолько, что со временем превратится в обузу для безмерной и бесконтрольной власти ; причем любую из потенциальных возможностей, которые могли привести историю в столь безвыходный тупик, следовало изначально счесть незначительной погрешностью, не заслуживающей практически никакого внимания и отдельной от прочих столь же неопределенных обстоятельств, что и было сделано практически всеми без исключения независимыми исследователями данной проблемы. Клирики, надо сказать, оказались еще умнее и изворотливее, чем можно было от них ожидать : они негласно объединились в профессиональный клан и теперь не дают властям отдельных территорий объединиться против них. – Я далек от этих распрей, однако, мое аббатство, как это ни парадоксально, играет в них определенную роль своим присутствием, впрочем, как и твое епископство, Фридрих, несмотря на твое отсутствие.
Все стремятся к независимости. Хотя бы тот же Фридрих. Сидит себе в его аббатстве вместо того, чтобы беспрекословно подчиняться указам папы. Но ведь он, Фулькон, никогда не выдаст Фридриха. Такой собеседник на целую зиму – это настоящее сокровище. Папа умеет подбирать себе в услужение людей, нечего сказать. Однако не стоит забывать, что он сам пожертвовал Фридрихом, предложив его в свое время папе, чтобы не признаваться себе, что обстоятельства вынудили его это сделать ; так же в точности и Фредеруна пожертвовала инкрустированным столиком : в качестве неизбежной расплаты, вытекающей исключительно из ее собственного удовольствия.
Doctrina est fructus dulcis radicis amarae
Il faut plutоt prendre garde ; ses mains qu’а ses pieds
Фабиус замерзал. Горы вовсе не были его стихией. Руки он пытался согреть своим дыханием, а вот обувка совсем истрепалась, и пальцы на ногах были содраны в кровь об острые камни.
Теряя сознание от холода, он вспоминал, как когда-то они с братом заблудились в лесу. Играли, прятались друг от друга, и не заметили, как отдалились от тропы. Когда он в сгущающихся сумерках заметил силуэт брата среди деревьев и бросился к нему, тот, кажется, вовсе не был удивлен встрече, как будто происходящее по-прежнему казалось ему игрой. Фабиус дрожал от страха, а брат спокойно гладил его по растрепавшимся волосам, но, кажется, не затем, чтобы успокоить его, а чтобы выиграть время для принятия какого-то неведомого Фабиусу решения. Впоследствии Фабиус слепо обвинял брата, что так и не дождался от него сочувствия в момент собственной слабости. Мысль о том, что заблудился он один, а не брат, хорошо знавший те места и не подозревавший даже о его беспомощности, тогда же пришла в голову Фабиусу. Теперь ему подумалось, что даже если бы это так и было на самом деле, он все равно не простил бы ему щемящего чувства одиночества, возникшего тогда, в лесу, и поразительно похожего на то, что он почувствовал вновь, оказавшись не настолько далеко от брата, насколько высоко в горах.
Вспомнил Фабиус и о том, как они отправились куда-то, и Фабиусу казалось, что они двигаются наугад. Внезапно они вышли на поляну, и оказалось, что до сумерек еще очень далеко, просто лес был очень густым и почти не пропускал солнечный свет сквозь листву. Брат его пересекал поляну уверенным шагом, как будто точно знал, что может ждать его на противоположной стороне. Он не обращал внимания ни на цветы, ни на ягоды, как некоторое время назад не обращал внимания на страх Фабиана. Тот с удовольствием остановился бы, поел ягод, отдохнул. Однако брат его шел, как римлянин, не зная ни жалости, ни усталости ; и страх, казалось, не поспевал за ним.
К ночи они добрались до избушки, хозяйкой которой была Флора. Она сварила им какой-то неведомый напиток под названием флориэль, по крайней мере, протягивая ему чашку, она говорила, что флориэль ждет его. Но его утомленная подозрительностью голова уже не держалась на плечах, и он так и не узнал вкуса напитка, лишь слегка пригубив его : им овладела нега, с которой он не пожелал бы встретиться в таком неподходящем месте. Однако наутро, когда Фабиан проснулся, он увидел за столом все ту же пару, что и накануне, – Флору и своего брата, который потягивал флориэль через соломинку так медленно, как будто время ничего не значило для него. Хозяйка что-то тихо говорила ему, но он смотрел на нее так же отстраненно, как тогда, когда Фабиус бросился к нему, увидев его мелькающий среди деревьев силуэт : казалось, он с трудом отличает ее невнятный шепот от шороха пожухлой листвы.
Когда они вернулись домой, то выяснилось, что их не успели еще хватиться, и все считали их возвращение само-собой разумеющимся ; и брат его никому не сказал ни про Флору, ни про Флориэль, как будто это никого, кроме них, не касалось.
Впервые с тех пор Фабиан почувствовал, что он опять попал в такую же ситуацию, и то, что брата не оказалось рядом, выглядело опять предательством с его стороны ; и не понятно было, где искать спасение в этих горах. Теперь ему даже показалось, что брат тогда прекрасно догадывался о его страхе и намеренно скрывался, ни на мгновение не выпуская его из поля зрения, как хищник преследует свою добычу, чтобы возникнуть в самый неподходящий момент ее отчаяния и развеять его, одним махом, по-римски разорвав на куски. Фабиус почувствовал себя не бессильным перед обстоятельствами, как когда-то, а обреченным.
Si duo faciunt idem, non est idem
On oublit plutоt le bien que le mal
Фриц решил дождаться отъезда аббата Фулькона и Фридриха в Фюрштайн. Он слышал их разговор, и не знал, что и думать об изменении Фридрихом маршрута. Однако он с самого начала решил не обнаруживать своего присутствия в аббатстве, растворившись среди своих прежних собратьев-клириков. Он надеялся, что аббат Фулькон догадается проводить Фридриха в Фельсингёр, подальше от Фёда, чтобы не спугнуть Фабиуса, которого он ждал примерно так же, как Фредеруна ждала послов – со всей неизбежностью условленной встречи. Конечно, никакой определенной договоренности у них быть не могло, но Фриц был уверен, что Фабиуса притянут к себе знакомые с детства места. И никто из них не мог знать, как поведет себя Лес Забвения. Ведь он и сам неожиданно для него самого стал Его жертвой, хотя столько раз прежде бывал в нем, проезжал на своей Фуо, вместе со своей Фелицией. И вдруг подпал под Его беспощадные чары.
Однажды, весной, когда они с братом Фабианом на пути к Ордену заблудились в том лесу и случайно, как им тогда казалось, вышли к дому Флориэль и Флоры и как будто попали из весны в осень. День вдруг стал короче, от весенней прохлады повеяло холодом приближающихся морозов, талый снег на пороге стал свежевыпавшим. Переступив порог, они оказались у натопленной печи, и вьюга за обледенелыми окнами отрезала их от мира на несколько недель.
Флора, доставая приготовленную еду, сказала, что они с Флориэлем их ждали, что все можно узнать наперед, если пить настои правдивых трав. Она дала им с Фабианом одну кружку на двоих, посчитав их братьями. Фабиан едва лишь пригубил, как его смутила горечь, а Фриц отпил несколько глотков, потом еще, и Флориэль принялся рассказывать ему о его будущем, которое он и сам, как обещала Флора, вскоре сможет себе представить.
Флора не ошиблась, и действие выпитого отвара действительно сказалось, однако, оно заставило себя ждать несколько дней, пока у Фрица нашлось, чем дополнить версию Флориэля ; и он к тому времени уже покинул Лес Забвения и все забыл, включая то, что Флориэль ни разу не упомянул в своей истории о Фабиане, который, не пригубив из Чаши, ждал теперь встречи с иной судьбой, в которой ему придется носить, как платье, иное имя, неведомое Флориэлю до его новой встречи с Фрицем.
Отдававший горечью вкус сухого физалиса внезапно вернул Фрицу воспоминание о правдивом напитке Флоры, и теперь он знал наверняка, как знал это, пока не оставил Лес Забвения за своей спиной, что Фабиан непременно вернется посмотреть на оставленный им шрам. А пока этого не произошло, Фриц еще надеялся успеть спасти Фридриха от Фабиуса, если, конечно, Фабиан и Фабиус не один и тот же человек ; в противном случае ему самому угрожала не меньшая опасность, и его встреча с Фридрихом могла увеличить риск его гибели. К тому же нельзя было сказать ничего определенного о том, кто готовится вступить в Лес Забвения, и еще меньше можно знать о том, кто из него выезжает, тем более, если это происходит с путником не в первый раз.
Поэтому Фриц, затаившись, ждал врага, чтобы не потерять друга, не выдавая до времени своего присутствия ни тому, ни другому, как если бы не доверял им обоим, что было, конечно же, обманчивым впечатлением, и не более того.
Discipulos est prioris posterior dies
Il vaut mieux faire envie que la pitiе
Не жалейте меня, Фридрих. Пусть Вас не удивляет эта фраза в устах духовника : иначе Вы не научитесь выслушивать исповеди ; можете поверить мне на слово, что они зачастую бывают просто невыносимы. И вообще не жалейте никого в этой связи, потому что Вы здесь являетесь лишь ненавязчивым напоминанием о Боге-отце : так Вас воспринимают, и Вам не следует этому препятствовать. Кроме того, оставив скромность в стороне, Вы должны знать, что здесь никто не заслуживает Вашей жалости, в этом обществе нераскаявшихся грешников : отпевание своих малопривлекательных проступков передоверяется, и пока мы этим заняты в постах и молитвах, нашей клиентурой совершаются новые злодеяния ; причем наш благообразный вид дает им несомненный повод для уверенности во всепрощении. Мы с Вами знаем, что это не так, но разубеждать их попросту небезопасно. Уверяю о Вас они знают гораздо больше, чем наоборот ; и если Вы не оправдаете их пустых надежд, с Вами расправятся немилосердно, так что будьте покорны – но не воспринимайте этот совет как руководство к действию, иначе на своей карьере Вы можете поставить Крест, и подлинное знание больше Вам не откроется, и Вам, наверняка, известны подобные примеры. Фредеруна знала предсказание, но у нее появилось непреодолимое желание поступить вопреки очевидному, тоже полагаясь при этом на волю Бога, как она себе ее понимает : не трудитесь разубеждать ей подобных, это пустая затея и трата времени, если только время от времени Вам не захочется разбавить визитами свое пребывание в аскетическом монастырском братстве. Выбираясь за пределы своего круга, помните о том, что в Нейстрии начались распри, пока они еще бушуют, как подводные течения, но рано или поздно, фонтан вырвется наружу. Хотите знать мое мнение? Я не уверен, что доживу до развязки. Есть ли у меня желание узнать финал? Обычно я узнаю лишь то, во что Судьба решает своим долгом посвятить меня, и до сих пор мне было известно почти все. Знаете, что говорят галлы о таких, как я? Они говорят, что безропотно принимают ту погоду, какая есть, но для меня фраза звучит как : берут на вооружение то ненастье, которое обрушивается на них самих. Это предпочтение наступательной концепции по сравнению с оборонительной поросту пропущено в приведенной мною фразе в связи с ее очевидностью в данного типа контекстах ; таковы галлы, и их философия еще проявит себя, со временем все откровеннее, и в первую очередь, это произойдет, по всей видимости, здесь, в Нейстрии, с ее противоположно ориентированной позицией. Как видите, я не сливаюсь со средой, но я стремлюсь к ее постижению : это помогает мне воспринимать местных жителей отстраненно, хотя в данной сентенции и просвечивается моя склонность к оборонительности. Не мне Вас учить хорошим манерам, простите, если мои наставления прозвучали хоть в малейшей степени назидательно : я считал своим долгом поделиться с Вами некоторой информацией, к которой у меня в свое время появился доступ, а у Вас, возможно, пока нет. В Фюрштайне Вы узнаете обо всем гораздо больше : там хранится настоящая интеллектуальная кладезь нашего времени. Обитая там, а не здесь, Вы тоже сможете быть близки папе настолько, насколько сами того захотите, не отдаляясь от него, поскольку займере то предельное положение, после которого дальнейшее отдаление уже физически невозможно. Я сам отправлюсь к Фимм за уточнением Фиберийского маршрута и сообщу папе и Совету кардиналов, что Вы приняли правильное решение заняться детальной подготовкой к разработке этого проекта в черновом виде в Фюрштайне. Кстати, туда бежал священник, крестивший близняшек : я, как видите, не забыл о Вашей просьбе. Возможно, у него сохранились записи, о которых умалчивает римская хроника. Кто может поручиться, не знает ли он подробностей об исчезновении сестры Фредеруны. Мне хотелось бы избегать пока слова Смерть.
С тем Фридрих, перекрестившись, и отправился в путь, простившись в Форже с аббатом Флоризелем.
Verbo in verbum
L’аge n’est que pour les cheveaux
Фредеруне пришлось принимать гостей одной. Фелиция будто испарилась ; Фердинан, предоставленный самому себе, как обычно, не проявлял к собравшимся никакого интереса, занявшись рутинным осмотром своих войск. Аббат Фулькон тоже, вопреки обыкновению, предательски отклонил ее приглашение, даже не удосужившись ответить на него, руководствуясь, по крайней мере, соображениями элементарной вежливости. Посланный за ним слуга Фаск сказал, что не застал его в аббатстве : аббат Фулькон отбыл оттуда в неизвестном клеркам направлении совсем незадолго до прибытия Фаска ; разумеется, он, непременно, отложил бы свой отъезд, если бы знал, что за ним послана такая важная персона, до которой снизошла, приняв его в свое услужение, сама несравненная богиня красоты Фредеруна! – что и было Фаском в точности передано маркизе, после чего наутро у него на щеке оказался длинный шрам, формой похожий на тот, какой мы видели у Фрица, однако, он располагался не на той же самой стороне лица и не был таким глубоким ; что, вызвав бурную радость, бесспорно свидетельствовало об утрате Фредеруной былой уверенности в себе и свое мнимое могущество, раз ей пришлось прибегнуть к расправе над спящим.
Услышав реплику Фаска, Фредеруна, если бы она еще сохранила способность смеяться, то она так бы и поступила. В конце концов, просто смешно, что этот, едва передвигающийся без посторонней помощи, старикан не сумел придумать более правдоподобной отговорки! Впрочем, улыбка как-то сама собой растворилась среди прочих мимческих складок на ее лице.
Фелиция тем временем перебралась в термы. Впервые после исчезновения Фрица она решилась спуститься в грот, предназначение которого ей перестало быть с некоторых пор неизвестным : она постигала заново сделанное ею открытие. Фелес, как прежде, готовил для нее, однако, на галере он предпочитал надолго не оставаться, несмотря на ее безупречную сохранность : приближаясь к ней, он не испытывал страха, скорее, его преследовал ужас, кошмарами сковывавший его дыхание, едва он закрывал поутру глаза. Надо сказать, что вкус приготовленных им блюд стал постепенно в этой связи радикальным образом меняться, нельзя сказать, что худшему, поскольку соображения добра и зла исходили теперь из понятий разных ценностных шкал и не заменяли друг друга с в точности противоположным знаком, превратив их взаимоотношения примерно в такие же, какими обеспечивают присвязь почв к сортам виноградников.
Однажды Фелиция решилась расспросить Фелеса о Фредеруне и о той слезе, которая предусмотрительно скрылась в складке у его губ. В подобного рода разговорах начало – уже полдела, поэтому Фелиция избегала напрямую говорить об интересовавшем ее объекте и подступала к теме издалека, постепенно сужая радиус разброса наводящих вопросов. Сначала она спросила, каких цветов, по его мнению, не хватает в ее саду, и Фелес по-детски простодушно улыбнувшись, ответил ей, что даже в давно заброшенном саду Фредеруны гораздо больше цветов, чем у нее в горшке. А потом, будто вспомнив что-то, умолк, и улыбка исчезла с его лица, казалось, навсегда : в это время галера, плавно раскачиваясь на волнах, подплыла к ним и остановилась за спиной Фелеса.
Нет, дело было вовсе не в цветах.
Фелес, сменив тему, рассказал, не меняя позы и не поворачивая головы, как однажды он, посланный Фредеруной на кухню с поручением, не обнаружил там Франца и вместо того, чтобы терпеливо дожидаться его, как это, по всей видимости, полагалось в таких случаях, он немедленно вернулся, чтобы предупредить Фредеруну о невозможности своевременного исполнения ее просьбы. Тогда он и застал у нее человека, которого не должен был видеть ни при каких обстоятельствах. Разумеется, они были знакомы : одна только Фредеруна разве что об этом не знала ; их взляды на друидические методы не просто расходились по некоторым вопросам, нет : Феск всегда давал советы и решения, прямо противоположные предлагаемым Фелесом. Решив выслушать его, Фредеруна оставила тем самым Фелеса за чертой доверия, и такое к себе отношение ему возбранялось терпеть, дабы не утратить своего природного мастерства. Фредеруну спасло одно то, что Феск, неправильно представив себе происходящее, решил вмешаться, чтобы переключить внимание Фредеруны на свою персону, о которой, как он думал, незаслуженно забыли.
Феск, неудачно выпростав левую руку вопреки манерности Замка, задел головной убор Фредеруны, верхняя точка которого располагалась как раз на уровне его плеча. Дальше и рассказывать страшно, поскольку следом пришла в головокружительное движение и вуаль, искусно уложенная складками, превратив в безвкусие весь наряд и прическу Фредеруны.
Так что, в тот раз, исключительно благодаря безрассудному вмешательству Фелеса, Фредеруна не попала в расставленный для нее капкан. Изгнанный из рая Феск стал ждать ее в другом месте, в котором правого глаза у него уже не было : Фредеруна тоже выпростала из последних сил свою иссохшуюся руку, в которой она держала клюку с заостренным наконечником, позволяющим ей не скользить по новым мраморным полам Замка Фердинана, куда ей, не предупредив сына, пришлось подняться для этой важной встречи.
Фелесу до сих пор кажется, что если бы она хотя бы любила того человека, каким он был, то никогда не обошлась бы с ним так жестоко. Если бы ее влекли к нему только корыстные соображения, он был бы ей еще дороже, и удостоился бы мягкого обращения. А если она не испытывала к нему подобных чувств, то ей вообще не следовало приглашать его, чтобы не возбуждать подозрения в своем и без того мнительном сыне. Остается, конечно, слабая вероятность того, что он явился без приглашения, тогда, тем более, Фредеруне не следовало оставаться с ним наедине, заблаговременно обременяя Фелеса ненужными отговорками : как если бы она не знала, что это и его делало соучастником преступления, с точки зрения общепринятой морали.
Более того, Фелес за свою оплошность был отправлен на птичий двор, к Жюстине. Ее общество мало походило на настоящее наказание : она ему нравилась. Но нет, первый ребенок Жюстины – не его, да и времени, как это ни печально у него за всеми вмененными ему обязанностями ему просто не хватило бы на личную жизнь. Ко всему прочему, он – друид, и тогда им был не меньше, чем теперь ; и он не может вмешиваться в праздную жизнь людей из деревни, иначе он утратит свою силу, как утратили ее римляне.
И он обвел взглядом грот, как будто для того, чтобы продемонстрировать Фелиции, чем была и чем в конце концов стала эта пресловутая цивилизация, хотя нельзя сказать, что увиденное им уступало друидическим образам.
Примерно таким же циничным, в сущности, взглядом, дамы, собравшиеся за столом Фредеруны, взирали на нее, без устали поглощая все, любовно приготовленное Францем ; с той лишь разницей, что они не смели долго останавливать взоры на задернутом вуалью лице, перед которым в свое время они падали ниц, проливая безутешные слезы, о чем теперь им было смешно даже вспоминать, настолько невероятно давно это было, что правдивость каждой из историй стоило попытаться поставить под сомнение ; причем каждая считала себя исключением из правил, в соответствии с которыми им была выбрана соседка за трапезой, окончания которой никто, однако, не торопил.
Prima virtus est vitio carere
А trompeur trompeur et demi
Я знаком с Фюшеном, он, если воспользоваться переводом, является кем-то вроде секретаря у Фожьена Фландрского. Пишет летопись в стихах. Читая его, я все время с некоторой горечью думаю о том, чем он все-таки не смог пожертвовать ради своей красивой формы. Наверное, это он научил меня вырывать историю из контекста. – Я тоже знаком с Фожьеном, Фредеруна представила мне его как Принца Датского. Интересно, что именно в ее словах было умышленной ложью. Давай-ка развернем коней немного на север и навестим моего полуврага-полудруга, аббата Фьерри. – Вы называете его так, как его никто не называет уже лет двадцать. Теперь он архиепископ Фезансона. – Скажу больше : он – глава Ордена Свиты, да будет тебе это известно прежде, чем у тебя начнутся неприятности. Но надеюсь, что здесь, в этом Дремучем лесу, нас никто не слышит. – Какой ужасный конец для эрудита! – Не преувеличивай, в особенности, по части глубины бездны его падения. Да и насчет конца я бы на твоем месте тоже воздержался говорить, по крайней мере, в моем присутствии. Он лет на десять моложе меня. – Странно, Вы казались мне гораздо старше. – Как это понимать? Я озадачен. – Как комплимент, который бы я сделал Фредеруне, если бы хотел подчеркнуть, что она хорошо сохранилась. – Но ведь она… дама! То есть, как можно походя все подряд сравнивать! – Однако Вы сами предпочли секулярный тон беседы. В таком месте, куда Вы меня везете, нам не избежать встречи с сенешалями Короля Альфреда. – Нельзя недооценивать беднягу Фюжьена Фьерри. Он никогда не откажется от тех преимуществ, которые дает ему церковная власть. – Мне понравились Ваше смирение и гибкость. Давайте свернем на прежний маршрут, и, услышав, что Вы называете его беднягой, Вас побьют палками крестьяне ближайшей же деревни, которых он лишил их лесных угодий. – Но ведь и от сенешалей ему нужно чем-то отбиваться! Если бы они не считали его труды тщетными, разве они так зачастили бы к нему? – Хотите сказать, что Свита дала ему шанс на независимое выживание? – Не передергивай, прошу тебя, тем более, в обе стороны. Аббату не может угрожать Голодная Смерть, если только речь не идет о нехватке пищи духовной. Однако в аббатствах, Слава Богу, между молитвами и постами всегда открыт доступ в библиотеку, и это занятие может окупиться впоследствии, даже с лихвой, но никогда не известно, чьему благу оно сослужит свою службу. Что касается независимости, то у кого из нас она есть? Даже Бог, прости меня Господи, вынужден исходить из уже созданных им самим Обстоятельств. – Я и не думал передергивать. Независимость тоже по карману архиепископу Фьерри, наряду с этим им уже куплено и многое другое, куда более ценное. Таково мое мнение. – Мне кажется, что в твоей сутане пока нет прорезей для карманов, чтобы сравнивать их содержимое с тем, что ценою в целую жизнь. Твое мнений? Но кто его слышит, кроме меня в этой чаще?
На этой фразе эхо Леса Забвения вместе с последними, тонущими в неге, всплесками летнего ветерка успокоилось и замолчало.
Ex voto
Homme vif n’a point de heir
Впервые Фредеруна напрямик заговорила с Фердинаном о наследнике. Однако это не был обычный в таких случаях разговор матери с сыном. Она начала с того, что просто поинтересовалась, не собирается ли он сделать наследниками детей Жюстины. И предупредила, что в таком случае ему стоит поторопиться, иначе его может опередить конюх, перебравшийся в деревню примерно в то же время, что и Жюстина. К тому же Жанна уже совсем взрослая. – Девочку, кажется, назвали Жанетт. – Как, и эта тоже?! – Да, она – дочь Жюстины, прислуга моей жены. – Жены? Не смеши меня! – Если бы у меня была мать… - Она у тебя была, уверяю тебя! – Я всего лишь хотел добавить слово любящая. Не смущайся, Фредеруна. Я давно знаю, что ты мне – не мать. Расскажи мне как-нибудь о нем. Что вспомнишь. Мне все интересно. Мы сделаем вид, что у нас все по-прежнему. Ты будешь встречать сенешалей Короля. Даже Франц ничего не заподозрит : он будет готовить все то, что ты любишь. Но Жанна, если она тебе дорога, она будет приносить тебе только то, что я ей велю. От меня лично ты будешь получать по маленькому кусочку из твоего прежнего меню за каждую правдивую историю про мою мать, если и мне тоже она покажется правдивой. Кстати, Фелиция, моя жена, и неплохой знаток истории в округе. Она будет назначена мною независимым экспертом для твоих зачинов. Ты уж постарайся меня порадовать, прошу тебя. Не то собаки от остатков твоей пищи станут совсем непригодными для охоты. Однако особенно не обольщайся моей добротой, иначе ты можешь испортить фигуру, если будешь питаться, как беременная очередной тройней Жюстина, а двигаться и того меньше. Тогда даже сенешалям тебя нельзя будет показывать. Лучше уж будет нанять того уродца, который зарабатывает на жизнь тем, что ходит по деревням и пугает жителей воплями : Кто не видел меня, тот не видел кары Господней! Мне кажется, даже это откровение тебе не под силу. Так что ты уж постарайся, напряги свою память перед следующим нашим с тобой разговором.
Mentiri est contra mentem ire
Auqun homme ne peut mettre ; l’attache le temps ou la marrеe
Как-то ранним октябрьским утром Фриц отворил дверь своего замка будто для того, чтобы впустить внутрь немного ясного осеннего света, и увидел стоящего у самого входа Фабиана. Все выглядело так, как будто Фабиан постучал, а Фриц откликнулся на стук. Однако ничего подобного не было. Они встретились совершенно случайно, как встречаются путники посреди дороги. В руках Фабиан держал цветок.
Помнишь, мы подрались из-за него. – Ты дальтоник, Фабиан. Тогда цвел первоцвет, белее снега. – Я помню, что была весна. Тогда выпал последний снег, а сейчас – первый. Согласись, эти цвета похожи. Молчишь? Значит, я прав? – Если ты знаешь, что ты прав, то зачем тебе мой ответ? – Хочешь, я скажу ее имя? Или его нельзя произносить вслух, как имя Христа? – Ты можешь прочесть мой ответ у меня на лице, если еще не разучился читать. – Ты, я вижу, босой, Фриц. А мне как раз пришлись впору твои башмаки. Почему же ты не говоришь мне: «Бери всё, Фабиан, только уходи отсюда!»? – Я знаю, что ты не уйдешь, пока не попытаешься сделать то, зачем пришел. – Правильно, Фриц. Так что впусти меня, ибо у меня здесь накопилось много дел! – Заходи, Фабиан, я как раз приготовил капкан, как будто чувствовал, что ты зайдешь. Примерь его, вдруг впору придется. – Нет, Фриц, ради всего святого! Ведь нас соединил, ты помнишь, ее напиток? Флора! Знаешь, я век был готов не выпускать из рук ее чашу. Она повторяла форму ее бедер. А теперь я принес тебе один из цветов ее отвара. Это последний цветок твоей последней осени в замке Черного Ворона, уверяю тебя. Спроси любого, тебе каждый скажет, кто из нас двоих больше похож на Черного Ворона. Ты достоин лучшего. – ты прав. Таково предсказание. Но ты ведь не о нем говоришь, ты намекаешь, что Фенрир, скрывается под твоим невинным псевдонимом. – Нет, напротив, это твое волчье коварство и вероломство переходят все языческие границы! Тебе лучше убираться отсюда. Подальше куда-нибудь, в лесную чащу. Там тебе самое место, среди мифов. – Фабиан, ты, оказывается, и говорить научился так же нескладно, как пишешь. Остались одни эвфуизмы в ущерб эвфемизмам. Ничего не разберешь. Впрочем, с тобой и в детстве такое случалось, что твой язык обгонял твою мысль. На письме ты хотя бы похвально старателен, наверное, думаешь, что говорить легче, потому что можно делать это небрежно. Однако это дорогого стоит, можешь поверить мне на слово! Помнишь, Флориэль предупреждал тебя, что ты не должен прикасаться к корму, который не по зубам даже твоему коню. Спроси любого, кто угодно скажет тебе, приглядевшись повнимательнее, что ты похож на Черного Отшельника, поклонника черного искусства некромании, и этот замок превратился бы с тобой в Замок Смерти. – Нет, я просто еще не узнал их имени, но ведь у этого цветка и у твоего излюбленного напитка, к которому ты при всяком удобном случа припадаешь устами, одно и то же название, не правда ли? Такое ведь не забывается, верно я говорю? Что это с тобой? – Это? Сапожный нож. Как раз перед твоим приходом я шил себе новые башмаки, чтобы не ходить зимой в таких лохмотьях, как у тебя. Так что я занят, как видишь. Надеюсь, сам найдешь дорогу. Уйдешь, как пришел. Ворота я тебе не открою, сам видишь, что я босой, как и подобает легендарному герою. И о своем эвтрофическом отростке придется тебе позаботься самому. – Как скажешь, Фриц, так я и сделаю. –Если тебе никто не помешает.
Contra felicem vix deus vires habet
Vent, vent, tout n’est que vent
Слушая Фелеса, тихий и вкрадчивый голос которого напоминал ей журчание лесного источника, Фелиция думала о том, что римская цивилизация если и закончилась в гротах, то своим появлением они обязаны не ей, а скорее всего, друидам. Замковая пещера казалась ей в большей степени составной частью лесов и скал, чем рыцарского замка или римской виллы. На этой картине особенно наглядно представлено, как именно язычество столкнулось с римским миром, не уступая ему. Здесь оба уклада жизни потерпели поражение, дав трещину под давлением христианства. Друиды отдали римлянам часть лесов, но это для них было все равно, что отдать все. Риму леса были не нужны, и он затонул в них, как та галера, проглоченная скалами. Происходившее мало напоминало компромисс, так что финал стал поистине удивительной смертью Небытия. Любой, кому были знакомы хотя бы избранные места из хроники Фредегара или записей язычника Флегетаниса, поклонявшегося тельцу, заметил бы, что эти временные декорации, отчасти скрытые под наносным илом, облепленные медузами и ракушками обломки галер со всей при этом неутраченной их роскошью – всё это похоже на антураж загадочной гибели Короля Артура, о которой, однако, доподлинно известно только Фримутелю, последнему из публично названных хранителей Грааля, так, по крайней мере, предполагалось до сих пор. Фелес, внешне похожий на одного из бесчисленных лесных божеств, несомненно, достойных языческого поклонения, в этом контексте становится последним хранителем этих лесов, как чаша, полных сокровищ, легенд и зелья. Каждый может припасть к ней и получить желаемое, если будет чист сердцем. Риму, видимо, было отказано в доступе к этой сокровищнице, как было бы сделано и в том случае, если бы он проложил здесь свои дороги. Он был здесь обречен разбиться о стену ветра, запутавшегося в ветвях этих вековечных деревьев, кронами подпирающих Небо, единое для всех. Церковь, видимо, надеется преуспеть здесь иными средствами. Секулярные методы, в свою очередь, если и могут оказаться гораздо более действенными, то исключительно в силу своей безотчетной религиозной необязательности. Чтобы убедиться в этом, достаточно понаблюдать за мерами графа Фетгера и герцога Фильельма, приближенных Нового Короля Фергулата, потеснившего с их помощью принца Флоризеля в его притязаниях. Похоже, Церкви проще одержать верх, взывая к подлинным религиозным чувствам, пока они еще не растворились в тлетворных уловках и ужимках. Друиды, напротив, не могут призвать их на помощь, они не намерены варить свое зелье для непосвященных, и они не дадут припасть к своей чаше иноверцам. Так и вымрут все вместе со своими лесами. Память о них будет храниться только в этом гроте в Замке на Соколиной Горе, да еще в некоторых топонимах. Во Фризии боялись магии этих фельдских легенд, записанных фурами. Фуры использовались в Раскладах, которые предупреждали, что страшна не смерть, о которой мало кто знает, что это такое, но может быть страшен путь к ней, напоминающий путь к заброшенному замку, сопровождающийся спиралевидной цепью посвящений. Она, эта могущественнейшая из богинь, похожа на богиню Флору у друидов. Однако только та, первая, могла бы претендовать на слезу Фелеса.
Expletur lacrimis, egeriturque dolor
Les soupirs portent plus loin que les cris
В Фигерасе, в Заморье, мне, наверное, стоило остаться. Король Фейрефиз не настолько плох, как принято полагать здесь, за тридевять земель от места, где смешались, наверное, самые непокорные папе расы. Не знаю, зачем меня позвали оттуда Долг и Честь. – Мы все служим кому-то, кого считаем Судьбой или Избранницей.
Фридрих и аббат Фулькон притаились за деревьями, слушая разговор невидимых путников и думая каждый о своем. В окутавших их покрывалом сумерках они не решались обмениваться мнениями, так что разговор их возобновился только на следующий день. Фридрих успел сказать о том, что это папа попросил его сбиться якобы с пути, чтобы посмотреть, как поведет себя Фабиус, потому что, как выяснилось в самый последний момент перед отъездом Фридриха из Фармы, папа не доверял Фабиусу несмотря ни на что, и эта немотивированность мнения папы стала для Фридриха настоящим откровением. Однако едва он это произнес, как их взорам открылся вид на Фейнгартенское аббатство, фьеф Фьерри, возвышающееся над долиной, весной утопающей в цвету.
Только спустя несколько недель Фридрих нашел уместным вернуться к начатому в дороге разговору.
Так, значит, ты тоже их слышал?! – Да, они же ехали совсем недалеко от нас. – А я уж было подумал, что этот разговор только мне показался. – Нет, я тому свидетель. – Ты же никого не видел, надеюсь? Забыл предупредить тебя. Этот разговор слышит каждый, проезжающий по этой дороге, потому она и называется Брошенной. Однако, знаешь ли, как и в любом названии, в этом топонимическом Имени наблюдается сплав значений. Первоначальный смысл заключался в том, что некий рыцарь бросил жребий, сделал свой выбор и сначала поехал в этот фантастический город, а потом в результате подобного же неразумения своих истинных желаний вернулся назад, о чем впоследствии пожалел. Но ведь и это еще не все, поскольку традиция метания жребия предположительно восходит к Риму, то, скорее всего, они метали жребий в этой непроходимой чаще, ставшей более или менее наезженной. Только много позже, когда страх обуял всех и вся, дорогу, действительно, забросили, возможно, неправильно истолковав первоначальный смысл названия, забытого ныне почти всеми, кроме меня. Она, как мост, переброшенный из настоящего в прошлое, причем в чужое, которое может оказать связанным с будущим настоящих свидетелей чужого прошлого разговора. И это поистине удивительно, как любое из чудес Господа нашего. – Мне тоже известно кое-что о местной топонимике. Говорят, это родные края одного всем известного друида, хотя я затрудняюсь пояснить, чем именно он так прославился и почему полюбился обитателям окрестных деревень, но факт остается фактом. Говорят еще, что у него было два сына-близнеца, Фасгард и Фёрхерд, однако, только имя второго осталось в названии одной местной крошечной деревушки. Легенда говорит о том, что именно он и был первенцем, хотя в истории о близнецах его имя всегда стоит на втором месте. Существует даже поверье, что если это так, то деревушка эта со временем разрастется настолько что станет даже крупнее нынешнего Фимма и, хотя и будет называться иначе, но сохранит несколько звуков нынешнего названия. Говорят еще, будто их отец оставил их в этих краях, бросил, как жребий, и, сделав свой выбор, тем самым сделал выбор и за них обоих. Близнецы выросли, но не пожелали расстаться с лесом Дрёмы. Теперь они подслушивают разговоры проезжающих мимо странников и пересказывают их другим. Местные жители давно перестали здесь ездить, уж очень им было жаль двух брошенных близнецов. – Странно, что никому не пришло в голову усомниться в обстоятельствах, послуживших поводом к появлению этого мифа. Друид вряд ли бросил бы своих детей, если бы не счел их происхождение сомнительным, а их самих непригодными для своего рода занятий, но для осуществления подобного выбора эти близнецы уже не должны были быть маленькими детьми. – Лично мне в этой истории кажется подозрительной последняя часть. Если бы пересказывать пришлось мне, то я бы сказал, что местным жителям было небезопасно вникать в тайны рыцарей и паломников, вроде нас. Потому они и уступили нам эту проезжую часть.
Alea jacta est
Soif et mal d’amour sont sans vergogne
Снова выпавший снег опять растаял, предварительно почернев, как будто напитавшись кровью земли. Фабиус смотрел прямо перед собой и колебался, оставить ли ему цветок здесь, или взять его с собой. На лепестки его будто отбрасывала тень его монашеская ряса, и за воротами Фрица они стали вдруг темно-лиловыми. Может, он и впрямь дальтоник. А может статься, что это волшебный цветок, цвет лепестков которого отражает глубинную суть того, кто с ним соприкасается. Интересно, каким этот цветок виделся Фрицу, что он оставил его без внимания, как будто не узнал. Вот Флору он, видимо, вспомнил сразу. Фабиус вновь почувствовал, как волна злорадства, рождаясь где-то внизу живота, подступает к самому его горлу. Сейчас, если бы сейчас он все еще стоял перед Фрицем, он бы не ушел, не вышел бы за ворота, как выброшенный за порог пес. Он бы вцепился в его горло когтями, которые за время его бродяжничества будто нарочно отросли и сделались прочными, как у коршуна ; подобно тому, как крысы впиваются во все подряд, что мешает им покорять мир. Он видел такую сцену в скриптории. Возможно, обуявший его тогда страх и сделал из него такого старательного переписчика, который удостоился даже милостей самого Папы. Фабиус научился писать быстрее всех остальных послушников. Страх подгонял его. В составленных им текстах почти не было описок или помарок. Мелкий, убористый почерк позволял экономить писчий материал. Однако хорошо, что Фелиция не знала об этом, встретившись с ним в своем саду, иначе она, непременно, пригласила бы его на чашку чая, и в нашей истории можно было бы уже тогда поставить точку.
Воспоминания о Флоре заставили Фабиуса забыть на время о Фелиции. Странно, что они со временем не стерлись.
Флора, Флора – прекраснейшее из имен, нежное и трепетное, как цветок, который он решился сорвать. Ему кажется, хотелось бы верить, что Фелиция ему мешать бы не стала, да и не смогла бы, даже если бы захотела, уж он за это ручался : его сил хватило бы и на них двоих, вместе с Флорой. Однако Фелиции там не было. Один Фриц воспротивился его намерениям. Как будто он сам вырастил эти первоцветы! Зачем-то ему вздумалось ему перечить, в конце концов, он же знал, кто из них старше, хотя бы на несколько минут ; сам Фриц просто не посмел их срезать, не хватило решимости, так незачем другим загораживать проезжую часть. Фриц рисковал, он мог остаться без глаза. И все было зря, как теперь только выяснилось.
Говорили, будто Флора сошла потом с ума. Но Фабиан этому не верил. Не поверит и Фабиус. Флора просто умерла во время родов или вскоре после. Он уже приходил к ее дому, видел Фиулу. Но она ему не понравилась. Слишком проста. Ни капли загадочного очарования Флоры. Или хрупкого изящества Фелиции. Одно благоразумие на уме, так что, Фиула – это всего-навсего простая колдунья, к помощи которой при случае прибегают в случае крайней нужы, но в остально время от ей подобных все стараются держаться подальше, потому что всё в таких кажется людям необъяснимым, и менее всего, – их нечеловеческие способности. Как ни странно, это внушает страх, если не ужас, и достижение с их помощью желаемого ничего не меняет в этом отношении, скорее, напротив : чем эффектнее результат, тем большее опасение внушает посредник.
Флора выходила из дома нагая, чтобы рвать цветы и собирать в ладонях капли дождя. Закончив этот ритуал, она заваривала травы, вместо специй пахнущие ее кожей. Наверное, он просто обезумел, напившись этой горячей мутной зеленоватой воды. Он не мог бы теперь сказать, зачем ему понадобились эти первоцветы. Наверное, все, что случилось с ним позже, совершенно вытеснило из памяти эти события. Должно быть, рана Фрица воспринималась им, как своя собственная. Или слухи о его виновности в смерти Флоры сорвали его с места, как ветром сдувает споры цветов.
Quod aetas vitium posuit, aetas auferet
Un homme averti en vaut deux
Фелес, Фридрих, Фриц и Фелиция встретились в термах. Они собрались все вместе на галере вокруг низкого римского столика и, забыв об остывающем ужине и закипающеи нетерпении Франца, склонились над чашей, которую Фриц считал тоже римской, не видя принципиальгого отличия в стилевой типизации двух этих столь различных по функциональному назначению художественных объектов. Фридрих не склонен был считать римскими те предметы обихода, который составили так называемое римское наследие Рима исключительно в результате его завоевательной практики, и занял абсолютно противоположную Фрицу позицию. Фелиция, если бы только не она сама открыла этот грот, решила бы, что чаша была доставлена сюда из Фатифана, настолько сильно предметы, ей подобные, повлияли на формирование вкусов этой практически полностью изолированной от внешнего мира местности. Один лишь Фелес, лично знавший мастера, изготовившего эту блестящую ранне-фотическую символическую стилизацию ушедшей эпохи в виде ее образа в форме столика, не принимал участия в дебатах.
Чаша, с виду потертая и невзрачная, как лампа Алладина, помимо своего первоначального культового предназначения, по всей видимости, обладала еще и способностью насыщать пространство грота звуками, отраженными в ней, и в зависимости от положения галеры на озере, придавая ему различную интонационную окраску услышанному вследствие изменения угла бортового соприкосновения отражающих звуки волн, что иногда меняло и его смысловое значение.
До сих пор смысл присутствия этой чаши на галере ускользал от собравшихся, подобно самой галере, соскальзывающей с любого четко выбранного курса из-за сильных подводных течений подземного озера. Иногда галера действительно становилась практически неуправляемой, и ее возвращение к берегу и высадка измотанных качками, хотя и не сопровождавшихся штормами, путников в эмоциональном смысле было, наверное, похоже на долгожданное взятие римлянами Фарфагфена, который они ошибочно считали последним оплотом друидов.
Голос Фредеруны сделался вдруг чрезвычайно хриплым и низким и, как ни странно, проникновенным, как у чревовещательницы, как будто его обладательница не только перешла в другой музыкальный регистр, но и покинула свою реальную оболочку, и только Фелиция безошибочно узнала его обладательницу.
Однажды будущий отец принца Флоризеля, с которым мы обычно встречались на балу, предпочел мне мою сестру. И у нас обеих родились его дети, примерно в одно и то же время. – Придумай еще что-нибудь. В эту версию я не верю. – Но чем же еще ты бы объяснил тот факт, что он много лет избегает встречи с тобой? – Мне хотелось бы знать всё с самого начала. Твой бал похож на конец ее истории. – Допустим, я скажу тебе, что моя сестра Фауна была совсем не похожа на меня. В это ты поверишь? – Что ж, допустим. – Жила она уединенно, встречаясь только с теми людьми, которых хорошо знала и то лишь изредка. Как тебе нравится такая правда? – Допустим, но у моей истории в таком случае, кажется, нет продолжения. – Всегда можно что-нибудь придумать. Разве не этому я учила тебя? – Именно это и возбуждает мое недоверие к тебе всякий раз, когда мне приходится иметь с тобой дело. – Что ж, получай свою правду, и она разобьет твое сердце так, что оно станет похоже на мое лицо. – Не пугай меня, мама, я пуганый в моем возрасте. – Фелиция с Фридрихом, эти брат и сестра, должны были наследовать Фёнжэ. Тебе предназначался Фёд. Следуя предсказанию, нельзя было ничего менять местами. – Фредеруна, ты всегда забегаешь вперед. Теперь в твоей версии, кажется, нет места моему отцу Флоризелю, а поскольку я сам готовлюсь стать отцом, для меня это крайне важно. Как мне тебе после этого верить? Оставлю-ка я тебя, скажем, для начала без дичи. Пусть фауна исчезнет из твоего рациона! На некоторое время. – Нет, только не это! Ты же знаешь, я не ем ничего другого! Даже охота была для меня только предлогом. Я скажу тебе правду! Однако, думаю, она сломает тебя. Знаешь, если бы она могла тебя убить, я бы и рта не раскрыла! – Я дам тебе время. До завтра. Приготовь для меня несколько веских доводов к ужину. – На этот раз я говорю правду. Мне незачем ждать до завтра. – Ты в этом точно уверена? – Получай свою правду : Фелиция – моя дочь. Поэтому мне так не терпелось женить тебя на ней, чтобы быть с ней ближе. – Не смеши меня, Фредеруна! Ты могла бы рассказать это кому-нибудь, кто не знает, как ты к ней относишься. – Я и не предполагала, что годы так изменят ее. К тому же она не похожа и на своего отца тоже. Мне думалось, что меня перехитрили, выдав мне вместо моего ребенка подкидыша! – Жанетт, уноси то блюдо, которое больше тебя. Да, смотри, не урони. – Подожди! Мы с Фауной, действительно, любили одного и того же человека. – По-моему, ты способна на любые чувства, однако, к этому единственному у тебя нет призвания. Так что, как говорили римляне, сказано – сделано. Правда – вот твои дигесты или пандекты, Фредеруна.
Dictum factum
Le doute est le commencement de la sagesse
Выслушав версию аббата Фулькона, косвенно имеющую отношение к городу Фигерасу, который тот считал фантастическим, Фридрих не стал противоречить ему, а углубился в размышления о предстоящей ему туда поездке. Он считал свои доказательства его реальности бесспорными : чтобы убедиться в этом достаточно было заглянуть в сад Фелиции. Ее голубоглазые цветы, несмотря на их фавританское происхождение, отбросили бы все сомнения архиепископа Фьерри, если бы он мог их увидеть. Однако за неимением такой возможности тот счел своевременным присоединиться к мнению своего старинного оппонента, посчитав доводы Фридриха, по меньшей мере, голословными. Оба, не сговариваясь, недоумевали : зачем Фридриху так отдаляться от Фимма, где ему уже открыты все двери ; ему с его данными достаточно мимолетного кивка, чтобы фаворитом войти туда, куда рвутся все. Но он жаждет образования ?????, причем в монастыре, чья сомнительная репутация многих заставила бы трижды перекреститься прежде, чем ступить за его порог ?????. Если только он не ищет личного покровительства особ, чье состояние значительно превосходит возможности папства…
Фридрих тем временем углубился в чтение манускриптов.
Смерть Антиноя,
записанная, чтобы развеять мимолетную грусть
Короля Альфонса.
Это загадочное происшествие, не ставшее для Рима трагедией, вызвало у окружающих его, в лучшем случае, лишь каплю сочувствия, не более того, и Горе Императора превратилось, в сущности, в его личное дело ; что в истории Рима не особенно обнадеживает, поскольку император – не поэт, чтобы надолго замыкаться в себе, не будучи при этом далеко сосланным. Известно нам немного : что Антиной умер после посвящения в таинства одного из друидических обрядов, и ровным счетом почти ничего не сказано ни о самой процедуре, ни о подготовке к ней. Это означает, что в угоду императору для большей эффектности зрелища могли быть смещены или совмещены некоторые детали, несущественные для непосвященных и ни на ком, кроме них, не опробованные. Результат, в таком случае, изначально никому не мог быть известен. Расхожее мнение уверяет, что испытуемый проникся их духом и принес себя в жертву лицу, заказавшему службу, и им оказался император, намеревавшийся всего лишь немного развлечь своего подопечного. Однако с трудом верится в версию самоубийства, хотя никакой иной никогда не выдвигалось. Очевидно, что иногда суть происходящего недоступна не только мирянам. Но не следует забывать, что она может открыться совершенно случайно, поэтому поиски истины никогда не должны прекращаться. Возможно, Антиной не только счел себя жертвой, избранной императором для его святейшего блага, которому он, простой смертный, не смел мешать, но понял и то, что их роли в символически сыгранной им одним в данном случае пьесе разительно различаются, и император выбрал именно этот обряд, чтобы указать ему, Антиною, его истинное место в системе ценностей, доступной посторонним, что и превело того к единственно возможному и окончательно принятому им решению. Возможно, однако, что сомнение в добродетельности поступка наставника начало закрадываться постепенно и задолго до этого явного показа, каким являлась его презентация кругу избранных. Внезапно открывшаяся Антиною их дикая сущность шокировала его в буквальном смысле смертельно. В этом случае пришлось бы констатировать, что он выбрал смерть, чтобы очиститься от скверны и мерзости языческих обрядов, к которым в тайне прибегал извращенный и пресыщенный Рим, поскольку они, эти обряды, являясь приятной экзотикой для императора, не просто противоречили всем известным Антиною римским традициям, но оказались абсолютно чуждыми его прекрасному воспитанию, о котором нам мало что известно, однако, весьма веское доказательство которому – его многолетняя близость с императором, что вряд ли бы удалось личности с узким или плохо культивированным кругозором. Допустим, ночью он вернулся на место жертвоприношения и испытал элементарную слабость, почувствовав тошнотворность сцены, пассивным свидетелем которой стал он накануне. Адриан злоупотребил своей властью над юношей. Он вторгся в такие заповедные места его души, куда ему не следовало проникать под страхом смерти. Рыцари сказали бы, что он заглянул в Грааль. Они оба туда заглянули. Возможно, Антиной теперь спасен. Он был невинен, в этом аспекте разночтений не наблюдается. Как оказалось, Адриан действовал себе во вред. Однако он этого не знал. И незнание этого закона не освободило его от привязанности к юноше. Он был всего лишь императором, которому покорялся весь мир, о чем сейчас смешно даже вспоминать. Он ошибочно считал, что то, что хорошо ему, хорошо Риму. Разделять личное и общественное – не это его удел, но и мы живем в иную эпоху, более склонную к монархии, чем к монашесту. Однако он не совершил ничего противозаконного с точки зрения римского права, которым ему совершенное им было дозволено. Мы же долгое время проводим, изучая запреты, налагаемые обществом на личность, и учимся ограничивать пределы своих притязаний, однако, столь мало продвинулись пока в этом направлении, что можно сказать, будто мы еще и не начинали своих трудов. Для этого нужно изрядное время. В любом случае вовлеченный в таинства с ведома или же помимо своей воли Антиной понял нечто такое, после чего он не мог более любить императора, если любил его вообще. И с этим малоизученным чувством такое случается повсеместно. Нельзя исключать и ту версию, что идея жертвоприношения могла быть внушена ему под воздействием широко применявшихся в подобных обрядах варварских отваров. Смерть Антиноя могла быть и результатом заговора, потоскольку его жизнь, очевидно, стала для императора более значимой, чем жизнь Рима. Многим это могло не нравиться. В этом случае Антиной вряд ли совершил свое убийство собственноручно. Ревность тоже исключать не приходится. Ее противоположно направленные намерения могли странным образом совпасть и принести плоды, точнее, один плод в виде бездыханного тела. Имеется и еще одна версия, исходящая не из эстетики неродственного Риму обряда, а напротив, из этики, которой он подчинялся : Римляне, наверняка, считали, что долго жить – это грех, и только в связи с отсутствием этого сугубо христианского понятия их философы обходили этот вопрос стороной. Искрометная и ослепительная краткость жизни – вот культ, достойный поклонения, который неустанно навязывался другим, вовлекая их в битвы ради доказательства безусловного преимущества своей морали. Римляне, наверняка, сочли бы жизнь императора Адриана непростительно долгой, если бы посмели публично вынести подобное незаконное суждение в его адрес. Рим поглощал другие расы с булимической жадностью ради утверждения правоты своей невербализованной теории, смешивая греческие корни слов с германскими побегами легенд о Фенрире-волке. Только друиды и колдуны могли бы сравниться с ними в терпении, в заготовках, и выносливости, в приготовлении своих снадобий. Возможно, именно в силу своей исключительной психологической схожести они и оказывают Риму самое стойкое и длительное сопротивление, в результате которого исчезнут как те, так и другие. Покорение, совершаемое с целью поклонения Риму, продолжится до тех пор, пока Рим не обнаружит, что и религиозная аморальность варваров приводит в точности к тем же результатам – к немыслимой череде смертей – и в точности так же оправдывает ее. Возможно обряд, совмещенный с обрядом инициации, напомнил Антиною о его в то пору уже зрелом возрасте, и его образ жизни показался ему баловством или императорский шалостью. После этого Адриан жил еще очень долго, искупая содеянное им, если мы прибегли бы к описанию факта на языке хрисианства. С точки зрения христианства, однако, исходя из соображений римской идеологии, император Адриан был распят за свои грехи, точнее, за грех доведения до смерти смертного ; и распятием ему стала долгая и мучительная смерть, затянувшаяся на годы. Интересно было бы узнать мнение рыцарей Круглого Стола о самозабвенной любви Адриана к Антиною, чтобы ответить на прямой вопрос, не усматривают ли они в ней подобия запретной любви одного из их рыцарей Ланселота к Гвиневре, жене Короля Артура. В таком случае разве не странно было бы узнать, что мавзолей императора Адриана превратился в Замок Святого ангела в связи с появлением Архангела Михаила на его крыше во время чумы в знак всепрощения. Замки и снизошедшие до обыденной жизни ангелы – вот и все, что нам остается для внесения субтитров в историю.
Примечание : о том, что при изучении этих строк Хроники королю Аьфонсу сделалось особенно грустно.
Далее следует пометка, сделанная Фридрихом, 'Мораль о таинстве сближения, для Фабиуса' ; зачеркнуто и его же рукой, хотя и гораздо позже приписано 'для Фрица'.
Non aetate, verum ingenio adiscitur sapientia
...продолжение следует...