Без названия
... Конец мая. Жара за тридцать. По утрам один из пернатых жителей чердака, весьма талантливый, но беспардонный тип, будит нас пронзительным, тревожным и очень противным для уха воем автомобильной сигнализации. По всей вероятности, скворец или дрозд. Ну и вкус у хулигана!
... Надышалась удушающей и жаркой жёлтой акацией: она цветёт вдоль речки, вокруг стадиона, как раз на пути в госпиталь, куда ходила сегодня делать маммографию (рентген груди, до Италии слыхом не слыхала, что это такое, но теперь приходится подчиняться системе строгого контроля за женским здоровьем). Да день ещё горячий, печной. К вечеру атмосфера стала давить - быть дождю.
... Солнце ещё не играет лучами, оно ещё за холмом. Окна нараспашку. Свежесть и птичий звон заполняют комнаты. Кофе на плите начинает булькать: в шелковистый, прохладноватый, струистый рисунок ранних звуков и запахов вплетается аромат хорошего настроения.
...Не суждено, видать, одним махом написать письмо...
... Отсидела в очереди в офисе профсоюза, чтоб получить кое-какую информацию. Народищу – уйма! Шаркая пластиковыми пляжными шлёпанцами, волоча за собой низкие висячие пудовые зады, с трудом переваливаются многодетные африканки, непрошибаемые, ленивые и нарочито медлительные. Вблизи роятся, кривляются, всё подряд хватают на своём пути невоспитанные маленькие бесенята, с которыми бронетанковые мамаши не умеют справиться окриками. Удивляешься осведомлённости и ушлости массовых тропических пришельцев: не умея связать двух слов по-итальянски, балакая исключительно на умопомрачительной смеси родного племенного языка и вкраплин искажённого французского или английского, они точно знают, в какой кабинет надо ломиться, где пустить слезу, где поскандалить, где восклицательно вставить безотказное, обезоруживающее «рацисты», плавают, как рыба в воде, в хитросплетении административных закоулков, ведущих к получению дешёвого жилья, привилегий, пособий, надбавок, бесплатной помощи. Яркие, разукрашенные золотом, холёные и яйцеобразные жёны мусульманского востока, умиротворённые, безвольные, ведомые угрюмыми и важными мужьями, выплывают тоже в нужном направлении и тоже не упустят случая, не работая, тут же, по прибытии на чужую землю, получать необходимые для жизни и размножения блага.
Три часа ожидания в коридоре на стуле оказались полезны: представилась возможность пристальней понаблюдать за здешними старыми-старыми стариками, которых собралось несметное число – пришли заполнять декларацию о доходах (эта декларация подаётся в определённое время года). Практически у каждого (помимо пенсии) есть статья дохода: сдача жилья внаём, собственное мелкое или среднее производство, торговое предприятие. Любо-дорого было видеть седовласых бодрячков, принарядившихся по поводу «тусовки» сверстников, забывших о годах, кокетничающих, смеющихся, громко спорящих (старомодный покрой отглаженных юбок и брюк, белые пиджаки, шифоновые блузки, громоздкие броши, крупные бусы из фальшивого жемчуга...туфли зеркально вычищены... крепкозубые улыбки, чёртики в глазах...). Из затянувшегося, немного однообразного спектакля (эмоциональная, не без бестолковости, массовка) вынесла несколько восхитительных выражений на местном диалекте и заряд неунывания.
Потом под редкими каплями дождика с удовольствием (против обычного) прошлась по рынку в старой части города и купила у услужливого китайца очень дешёвую летнюю маечку. На площади возле кьезы настоящие индейцы играли на рожках и бубнах загадочные, напоминающие дикую пустыню, импровизации и продавали свои компактдиски. Как обычно, возле каменной арки сидел на драном кожаном ящичке от гармони древний, но крепкий, всегда всклокоченный и загорелый (даже зимой) итальянец (мятая рубашка расстёгнута, мохнатая грудь выпячена) и вытягивал из потрёпанных мехов бесконечную единственную мелодию, популярную уже лет сто, здорово перевранную на его собственный лад, и раз двадцатый, не менее, вдохновенно пропевал слова одного и того же куплета. Неухоженный одинокий певец, подозреваю, торчит на этом месте все рыночные дни ради эстетического удовольствия и жажды общения со знакомой гуляющей публикой, ещё не потерявшей, как потерял он, родни и друзей и вкуса к обновам... Темнокожий юноша, высокий, статный, с почти европейскими чертами лица, ученически усердствуя, выводит смычком по струнам махонькой скрипочки что-то до жгучей тоски знакомое, похоже, шубертовское. В ногах – распахнутый футляр, брошенные монеты жиденько рассыпаны на его чёрной подкладке, скромной собирательнице и хранительнице музыкальной памяти: всех переигранных гамм, упражнений, терпеливых разучиваний сложных пассажей, ежедневных шажочков трудяги-студента к виртуозности и исполнительской свободе... К стенке притулилась хрупкая арабская девушка в расшитом национальном платье, кружевном шарфе: то неловко протягивает узкую ладонь к прохожим – то резко прячет руку за спину. Наверное, первая проба, страшно и стыдно просить подаяния. А вот на коленях (подстелена тряпица), выпрямив спину, женщина лет сорока: бормочет с подвывом по-румынски, зрачки натренированно и наигранно закатываются вверх, видны одни белки, вызывающе скорбная гримаса, не располагающая к доверию. Эта уж, точно – «профессиональная» нищенка на сезонных заработках. Здесь же и в той же страшно неудобной, требующей недюжинной выдержки позе, стояла она, когда я утром направлялась к синдикатам (в профсоюз). Хотя... не исключено, что ошибаюсь: нынче, когда высшего пилотажа в предпринимательстве достигли побирушки, отличить истинное отчаяние от мастерски отрепетированного мудрено. Но в сердце первыми откликаются жалость и сострадание.
Италия.
Фото автора. Май.