НАШ ДОМ

Ирина Третьякова 2
                ВЕЛОСИПЕДЫ  И   ЛИАНА

    Начну, как школьное сочинение: наш дом - четырёхэтажный, одноподъездный, шестиквартирный, с входом в жилую часть со двора. На первом этаже - магазин. Его витрина смотрит на  самую оживлённую городскую улицу  горными велосипедами, словно неправдоподобно огромными  круглыми очками  отличников (даже если бы «очки-велосипед» и не придумал Маяковский, ассоциация родилась бы та же). Цена велосипедов впечатляет -  от двух, трёх тысяч евро... И несмотря на четырёхзначные  числа на ценниках,  в магазине всегда народ. Здесь не только можно купить двухколёсное чудо, лёгкое, послушное, способное взбираться вверх и по асфальту,  и по булыжникам, щебёнке, песку...Тут же тебе   подправят и отремонтируют старый велосипед, заменят детали. Каски, форму, очки...все необходимые аксессуары велосипедиста здесь найдёшь на свой вкус  и цвет. Кстати, все эти вещи - их цвет, рисунок, форма - весьма важны в экипировке уважающего себя велосипедиста. Как правило, велогонщики  объединены в клубы. У каждого клуба - свои знаки отличия. В выходные дни  по дорогам носятся сотни, а, может, и тысячи  стаек  велосипедистов: сине-красные стайки, зелёные, жёлтые... полосатые стайки, в клетку, в ромбик... "Наш" магазин - ещё и клуб. А хозяин, он же и продавец - вроде его вицедиректора. Для членов клуба товар здесь дешевле. На  входной двери  висят клубные объявления, клубная газета, сведения о соревнованиях. Только члены клуба имеют право оставлять свои автомобили на стоянке возле входа в магазин. Здесь они переодеваются в форму, садятся на свои "маунтенбайки" (горные велосипеды), привезённые в машине, и  крутят педали в сторону гор. Поэтому по субботам и воскресеньям в хорошую погоду ( а хорошая погода  обожает Италию ) нам нечего бояться проспать.    Скрябинскому экстазу предрассветной  музыкальной  поэмы, исполняемой  сотнями  виртуозов  пения,    диссонируют прозаичные  перекликания  спортсменов, внедрившихся  по  недоразумению в  партер  птичьего  оперного театра.  Велосипедисты  разговаривают, интенсивно жестикулируя руками, эмоционально, громко, бесконечно...Они  даже умудряются чесать языками, несясь с дикой скоростью по автодороге, где азартные   мотоциклисты  выделывают сальто мортале (salto mortalе  -  по-итальянски:  смертельный прыжок ), где золотая молодёжь, одуревшая от "экстези", вывалив из ночных дискотек и баров, еле   заползает   за  руль и прёт, не соображая, куда , где эксцентричные  водители  фургонов, играя  "в национального итальянского героя (хоть он и немец!) гонщика Шумахера", превышают скорость и нарушают  правила обгона, где почти столетние старики  и  не менее столетние старушенции   на    драндулетах  середины прошлого века запросто выруливают на  встречную полосу ( потому что в их памяти  сохранилось  лишь  одно правило, и то не дорожное: "уступи старшему" -  это не чёрная, грубая  шутка, это действительно так! )...

    Но вернёмся к нашему дому.

    Много лет назад  дружная и большая семья построила  два четырёхэтажных дома: каждому  - по квартире. Дома объединил  двор. Никто  не  помышлял, что с годами  могут  случиться  раздоры. Распад  семейства начался банально: умер "старейшина"  и завещал  родственникам своё наследство. Затем умер ещё кто-то  и ещё кто-то... и тоже оставили завещания... Наследники  перессорились. В результате хитросплетений судьбы, смертей, делёжки и ссор  дома закрепились, с оговорками, правда, за двумя родными братьями. Наш дом -  за Дамиано. Другой - за  Джермано. Кое-какие квартиры  продали. А  квартиру, где живём мы, разделили между  тремя  собственниками: Дамиано,  его тёткой  и тёткиным  племянником  по мужниной линии. (Поэтому-то  она - "у семи нянек  дитя без  глазу", тяп-ляп  покрашена, двери  не закрываются, отопление  неисправно,  краны текут, пробки  вылетают, паркет  иссохся. Ну и оплаты  за неё потребовали  соответственно:  каждый  из  хозяев  оказался  страстным  поклонником  респектабельного шуршания  сотенных  купюр.)  Нежилая квартира в доме напротив, с опущенными облезлыми жалюзи - собственность ещё одной  тётки,  доживающей свой  долгий  век  под присмотром  сиделки   в  вилле  с заброшенным черешневым садом  на склоне холма.

   Дамиано и Джермано, женившись, разругались   вдрызг. Из-за жён, конечно. И вот уже больше сорока  лет не желают знаться.

   Из-за этого и  происходят  нелепости.

   Например, общий двор  -  постоянный  камень преткновения. Вопрос о воротах  решался  чуть ли не полвека. Наконец, кое-как договорились, кто сколько заплатит за нововведение - ворота повесили  (правда, электронный  замок  крепили  треть  срока президентского правления  Берлускони:  снова делили, по сколько скидываться). Однако, проходы во двор, слева и справа от ворот, со стороны одного и другого дома, так и остались открытыми.  Но  Джермано считал, что их  необходимо загородить, иначе нет никакого смысла в воротах, и сделал для себя  калитку  -  красивую, резную, железную.  Дамиано  же, науськиваемый супругой, не пожелал  раскошеливаться  дополнительно. К тому же, закрытая калитка  повлечёт за собой перенос почтовых ящиков  и  звонков  домофона  за  ворота, а это  снова - расходы. Поэтому  двор теперь крепко-накрепко запирается  на  ворота   и  одну калитку. А негры, гуляющие ночью по городу в поисках покупателей "дроги" (наркотиков), повадились  проникать   в   демонстративно раззявленную  дыру  -  для справления  малой нужды.

   В результате бессонных бдений  у окна жена Джермано  установила, что  притягивает африканских искателей ночных приключений  задеревеневшая  древняя лиана, насмерть вцепившаяся переплетёнными полиартритными  пальцами  в  стену их дома: повидимому, напоминает  им  родные  джунгли. Гнев синьоры  на надругателей  над частной  собственностью, на  карабинеров, вместо  патрулирования  протирающих  мундиры  в  баре "У  Марии"  за  чашкой кофе ("Хм, разглядывать  смазливую мордашку и  вихляющую  задницу  барменши  куда интереснее!"),  на скаредность мужниного брата  и  "его...  (тут следует непечатное слово, обозначающее его жену,  которое, однако,  вылетает из уст итальянцев  с лёгкостью стрекозы)"  -  по инерции   обрушился   и     на полуразрушенный корявый  ствол,  разворотивший  ещё в незапамятные времена  асфальт у ворот.  Однако не покарал лиану. Тому есть причины.  Отчаянно  не  желая  гибнуть,  лиана  ежегодно  вытягивает  из  дряхлого  тела   десятки  метров  ползучих  молодых   канатов,  опутав  ярко-морковными граммофонами  цветов, похожих на платья испанских танцовщиц,   доступные поверхности во дворе и за его пределами, и  всю первую половину лета  не стесняется  открыто наслаждаться  победой в схватке за  существование, зависимостью юности от старости, триумфом  возрождённой красоты,  сладким  обманом  перевоплощения. Вырубишь  её - проблема  ночных посещений всё равно не исчезнет. А  в  интерьере двора будет не хватать  привычного  элемента.  К тому же,   соседи перестанут засыпать  комплиментами  насчёт живописного  уголка.   И любители фотографироваться  не смогут  позировать  на  фоне "лучаниного"  дома  (вообще-то  -  дома мужа, но это, понятно, мелочи!)  -  грязно-серо-голубого  куба  под  тюбетейкой  потемневшей черепицы, окутанного  томной негой  и  не лишённого по-южному  ленивого, сонного обаяния в сезон погружения  в шёлковую цветочную пену.

   Ещё пример последствий  междоусобицы.  Машины  здесь - не роскошь, а средство передвижения. В каждой семье их минимум - две. Во дворе  имеются  гаражи: дамиановский - в пристройке  братниного дома  и  брезентовый гараж Джермано, похожий на  армейскую походную палатку  солдат эдак  на  пятьдесят, -  под окнами  спальни Дамиано. Однако, им не всегда с руки загонять  свои машины вглубь. И остальным жильцам автомобили ставить куда-то надо. Для этих целей  давным-давно  у стены дома  Джермано был сооружён навес. Под навесом  места строго распределены. Обе стороны в лице враждующих жён враждующих братьев  зорко следят друг за дружкой и за жильцами: упаси бог выехать на сантиметр за  демаркационную линию!  Но вот (небывалое!)  за ночь выпало  восемьдесят сантиметров снега  -   ветхий  пластик  не  вынес,  треснул,  навес провалился  и  чуть  не покалечил  машины других жильцов  (свои-то  хозяева своевременно спрятали в гаражи). Теперь  мы  без места. Если  временное   перемирие (хотя бы, относительное),  на  предмет согласования  сметы  на  починку   или   покупку  нового пластика  когда-нибудь наступит   и   начнут, наконец,  менять    крышу,  может,  счастливые  последующие  поколения  ею  и  воспользуются.
 
   Тон взаимоотношениям между домами задают обе дамы, претендующие на роль первой леди околотка. Им, по крайней мере, кажется, что это так... очень хочется... влиять, командовать, ставить в зависимость  от себя...

  Как  непохожи  эти   "примы"! 
 
 
 
               ОРИГИНАЛЬНЫЕ  ОТНОШЕНИЯ
 
  Розетта, жена Дамиано  -   от хронической злобы  тощая  и  с  землистым  лицом, по цветовой  гамме  идеально гармонирующим со  стенами  нашего подъезда, не  беленными  со  времён  её  свадьбы ( где-то около полувека  назад ).  Правда, если ей  удастся  перевалить  за  сто лет (а  наш город  -  чуть ли не  чемпион страны по  долгожительству,  здесь  обычно  живут   и  дольше),  то  у  неё  есть  обнадёживающая перспектива,  потеряв  память, а  с  ней  и  ненависть  к людям,  стать  абсолютно   безвредным   мирным  божьим  одуванчиком  с  тонкой  шеей  и  водянистыми  глазами. В  юности она, возможно,  была миловидной. И  сейчас, несмотря  на  возраст,  ускользающие далёкие  отголоски    чего-то  хрупкого,  даже девичьего,  в  её  облике  сошли  бы  иногда за  проблески  благородного  увядания.  Но глубоко  спрятанное  в  глазах  терпеливое   выжидание хищника, иногда невзначай себя обнаруживающее  из-под дежурной маски  приниженности,  сусальности, делает  это  невозможным.

     У  неё оригинальная память  и  свои  принципы.  Забывая, что у  жильцов приняла  деньги  за  пользование  светом   в  кантине (подземный этаж  с кладовками), извинению  предпочитает страдальчески закатывать  глаза к небу,    заявлять,  что  привыкла  из своего кармана платить  по общим счетам,  и производить  поборы  ещё  раз.  Три месяца  этот ангел терпеливо ждал  от уборщицы  возврата  долга, но,  не дождавшись, вынужден  был  злодейке напомнить  про десять центов  (!), которые та недодала в обычной ситуации, когда люди  не могут "разойтись" с мелочью.

    У  неё нет ни приятельниц,  ни, тем более, подруг.

    У самой нет и у других не потерпит, таковым было одно из условий  нашего договора  на пользование  квартирой. ( "Никаких друзей, попугаев и рыбок, кошек и собак!” )  Мы, конечно, никак  не  расположены  такое условие не нарушать.

    Постоянный круг общения  Розетты -  весьма своеобразного (наставления, выяснения, увещевания, угрозы, упрашивания, ублажение,  кормление, поение)  -  составляет муж-подкаблучник  Дамиано  и  сумасбродная   дочь  Мара,  на выданье,  с признаками  начинающегося климакса,  живущая с родителями на одном этаже  в  четырёхкомнатной     квартире прямо под нами.

   Несколько слов о Маре - особом объекте  хлопот -  с детства подвергающейся тиранической  любви матери, желавшей слепить из ребёнка своё подобие. Ради цели мать не смущали никакие средства.  И  главное  из них - подавление, подавление воли,  душевных порывов, подавление  интересов, не интересных матери, подавление самой природы.  Мара делала в школе  кое-какие потуги  учиться - мать  дрожала  за  её здоровье: силой жалости  и   задабривания нужных людей  девочку  пронесло над  так и  не открытыми  островами, так и не освоенными  землями  программы средних классов  и поставило на некрепкие,  в туфлях из очень  дорогого магазина, ноги  перед  входом   во  взрослость. Мара пробовала  хоть  чем-нибудь заниматься - всё было недостойно   нежных,  холёных,  с безупречным маникюром  рук.  Мара хотела замуж. И сейчас, хоть ей  уж  сорок третий год пошёл,  хочет. Но кавалеры, приглашённые ею  в  дом,  немедленно изгонялись.

   Так год за годом  дерзания  матери  доводят дочь до  нервного срыва.  Больницы, транквилизаторы. Возвращения домой: всепожирающая  трясина  материнской опеки.  Снова приступы, лекарства... И опять  - по кругу.  Доктора объясняют мамаше: пилюли –  во вред, если та  не  освободит   пленницу  от  своих  оков. Но всё остаётся по-прежнему. Семейный  врач  объявляет,  что  лечиться  надо бы родительнице, тогда и с дочерью  наладится.  Но  героическую  мать с толку не собьёшь!  Временная  депрессия  Мары переходит в пожизненную. Ну, а теперь-то,  сам   бог  велел  не оставлять  своими  ухаживаниями  любимое чадо.

   Мара ничего не умеет.  Стирает, моет, убирает, готовит  мать. Мара ничего не знает. Но пустили в ход  папины  деньги  и  родство  с  мэром:  Мару посадили  в  коммерческом банке за стол возле входа,  придумав  для неё должность: если спросят, где кабинет  номер три  или  пять, она должна подсказать.  Всего  кабинетов  около  десяти. Клиенты банка, а это народ постоянный,  оказались  сообразительными и без провалов  памяти  и   Мару   не беспокоят.   Так что Мара справляется. Зарплату получает. И  в окружении коллектива, опять же. Коллектив ей психиатр  прописал.  Вопрос:  нужна ли она коллективу?  Служащие  банка  ищут предлоги  не  пересекаться с  родственницей  городского главы:  непредсказуемая,  избалованная Мара,  научившись   спекулировать  своим особым положением, чуть что ей не по  вкусу,  закатывает скандал,  грохается  (или инсценирует, что  грохнулась) в обморок. Кому нужны  неприятные объяснения с директором!  Ещё с работы вылетишь.

   Маре удобно.  Диагноз, поставленный  медиками,  позволяет брать бюллетень  без ограничений. Неделю  Мара  сидит за столом в банке -  шесть месяцев сидит на больничном. С таким диагнозом  симулируй  -   не хочу!  И, вообще, все  -  трынь трава!

    И Мара не теряется.  Право,  не  знаешь,  как отличить: где болезнь,  где хулиганство.  Плевать Маре, что  соседи не переносят табака, что у кого-то  там  проблемы с лёгкими – курит, курит, курит...В подъезде,  в квартире,  на   своих трёх  балконах,  во дворе.  Обкурила    так,  что  негде  глотнуть свежего воздуха.  Засыпала окурками  лестницу,   нижних  жильцов, асфальт по периметру дома -  траектории  своего  движения  по комнатам  с   высовыванием  из  каждого  окна (а окон – оёёй!).
 
    Итальянский  закон оберегает послеобеденный отдых людей:  с полудня  до трёх  в  многоквартирных домах запрещается шуметь, включать пылесос, стиральную машину. Мара же врубает  «попсу» так, что  мы у себя  не слышим друг друга. Зато, когда Алёшка  разучивал (около  одиннадцати  утра)  пассажи на  саксофоне, стараясь  выдерживать "пиано",  Мара взмыла по лестнице,  выхватила наш зонт  из  глиняной  напольной вазы  и стала колотить    остриём  по  двери,  пока  не   продырявила её.

     Каждые два -  три месяца  Мара  разбивает  машину,  не  желая  на  дороге  быть вежливой...А папа не только отвозит машины в ремонт  или покупает новые.  С помощью  денег и связей  утрясает  отношения с полицией.  Недавно  Мара  сбила  пешехода  и  скрылась.  Полиция  её  нашла.  Но  спас диагноз  -  вместо тюрьмы  Мару отправили в госпиталь.  Поистине -  всем диагнозам диагноз: и  чёрти что творить  разрешает, и водительских прав не  лишает...

   Ну, а за  материнские  жертвы  Мара  платит  сполна.  Родители, положим,   звонят  дочурке: завтрак, обед,  ужин  стынут. Барабанят, скребутся  в  дверь.. умоляют.. иногда  часами.  Мара  может не открыть,  может  открыть и ... запустить в мать  шлёпанцем...или  столкнуть  по ступенькам  вниз: «Проваливай!  Скорей бы ты сдохла!»...

    Таково  семейное общение.

    В свободное от мужа и  дочери  время  синьора  Розетта  выходит на связь  с остальным живым  миром,  в  основном  в одностороннем порядке, при  нещадной эксплуатации  органов обоняния, осязания, зрения, слуха.   По лестнице поднимается на цыпочках, прикладывая ухо  к  замочным скважинам.  Свою дверь держит приоткрытой. А когда во дворе  кто-то с кем-то разговаривает,  у левой, всегда задёрнутой,  шторины  в  её  гостиной  начинается  нервный тик. С чего бы  это?  При встрече  синьора  медово, вкрадчиво улыбается. И всем про всех тихонько шепчет гадости.
 
 
 
                КАПИТАНСКИЙ МОСТИК
 
 
   Жизнь Лучаны и Джермано, хотим мы того или нет,  разворачивается  перед нашими глазами.  Всё, что происходит у нас – у  них на ладони. Наши  квартиры  - под самой крышей. Расстояние между нами - не больше двадцати пяти  шагов. Окна  в тёплое время  - нараспашку.  Днём Лучана решительно отдёргивает занавески, они мешают быть в курсе происходящего на улице. (Чтоб ничего не пропустить, она даже гладит  на подоконнике  и  машинку, когда  шьёт, туда же водружает.)  У  нас на окнах  тюля  нет. А  жалюзи опускаются только ночью и в дождь. К тому же, во двор  смотрит  открытая  веранда, не знаю, сколько в ней  метров, но  однажды  Алёшины друзья, прилетевшие из Калифорнии  полюбоваться   Альпами,  разбили там на ночлег  две  палатки, куда  мы поставили  несколько раскладушек, и ещё  осталось  место.  Весной, летом и в начале осени веранда - основное место нашего времяпровождения.      
   
   Жена Джермано,  кареглазая, чернокудрая  (хоть уж восьмой десяток пошёл), розовая помпушка,  утро начинает с хозяйского обзора всей видимой с балкона  территории города. Поперекликается  со знакомыми, идущими по делам  или без дела  по  противоположной  стороне дороги  и  по тротуару  прямо  под  её  домом,  где - фотоателье  (а знакомые - почти весь город), справится у хозяина веломагазина,   высунувшего нос на  солнышко,  как его здоровье,  здоровье тёщи, тестя  и  свояченицы,  даст разнос  автомобилям, припаркованным  у ворот, загородившим  въезд и выезд, обсудит прогноз погоды с  синьором Франческо, поливающим  розмарин  на  террасе, пошлёт  мне  и  кофейнику  в  моих руках  кокетливый  воздушный  поцелуй  и  ныряет  внутрь   апартаментов, чтоб  вынырнуть  с тазиком  выстиранного белья.

   Процедура развешивания, прощупывания  (хорошо ли сохнет?), встряхивания и складывания готового для глажки белья - процесс  длительный  и  творческий, сопряжённый с активной  деятельностью на благо общества: полезная  информация  на  экспрессивном местном диалекте  непрерывной скороговоркой течёт  с балкона  синьоры  в  направлении всех частей света ( ибо, куда бы ты ни повернулся, везде  обязательно  кто-то  да  живёт,  стоит, сидит, проходит мимо, зевает, глазеет, чешет  в затылке, ковыряет в носу) и,  уже переработанная, интерпретированная, обогащённая,  она  возвращается из окружающей среды   всё на  тот же балкон, он же - капитанский мостик, он же  -  председательское кресло, он же  - пульт управления  общественным  мнением и личной жизнью многих, ой многих (!), не способных о себе позаботиться растяп.

   Привычки соседей напротив мы знаем наизусть. В кухне маячит синяя майка - скоро  полдень, святое для итальянцев время обеда,  и   Джермано варит макароны  с  подливкой.  Заливистый  смех  и  вопли "Чингачгука"  -  приехали внуки. Рёв  в  два  истошных  дисконта   -  бабушка  занимается  воспитанием. Приспущенные после обеда жалюзи  -  бабушка  продолжает воспитание  и  устроила  тихий час, значит  ищи  за решёткой балкончика спальни  две  круглые рожицы, подглядывающие  за  нами. Это  внук и внучка, толкаясь и щипаясь, протиснулись на животах  под  жалюзи и  затаились от бабушки. 

    Перекинув  пышный  бюст  через  балконные перила,  Лучана разматывает  длинную  верёвку  и  инструктирует мужа, который  внизу подскакивает  воробышком  и,  задрав голову, ловит  другой конец.  Это значит -  Джермано  ездил на дачу  (  здесь  она называется   "вторым домом"  или  "домом  для отпуска").  Возня с привязыванием груза, сопровождаемая  нелестными упоминаниями о  мадонне и  боге ( так в Италии матерятся).  Наконец, плоская  плетёная  корзина  с  огородной  зеленью, крутясь, как на подвесных каруселях,  подтягивается  вверх  -  под  облегчённые  вздохи  и  сочувствующие  комментарии  болельщиков, нехватки  каковых  в этой стране не бывает.

  Вечерами  Лучана,  Джермано и приглашённые на ужин родственники, с которыми  отношения  не испорчены,  за  массивным  кухонным столом играют в карты.

    В изнуряющую жару, когда  круг раскалённой плазмы закатится  за  вершины  западных  холмов, оба пенсионера  усаживаются  рядом  на балконе, выходящем на  дорогу, и часа два, синхронно вертя  головами,  созерцают  окрестности.

     Слава богу,  есть  где глазу разгуляться.
 
    Слева внизу – бензоколонка   с  мойкой  для  машин,  где  в  лихо  надвинутой на лоб бейсболке  Катерина, в которую  влюблено  полгорода,  лучась  нефритовыми  глазами  и  смешными  веснушками,  служит  заправщицей  и  по совместительству  солнечной рекламой  маленького бизнеса   мужа  и  свёкра.  Пять лет назад  чешская  девушка,  совсем было прижившаяся  в  прекрасной  Вероне,   городе, который  когда-то сказочнику  Андерсену показался   слишком   высоким   и  огромным,  городе   со знаменитой   ареной,  ровесницей  двухтысячелетнему   римскому  колизею,  с замками   и  театрами,  потрясённая  подлостью  бывшего жениха,  растерянная  и  несчастная,  удрала   в  первый  попавшийся  населённый пункт, где  была   мало-мальская  вероятность  найти  работу.  Этим   местом  оказался   наш   городок,  который  может противопоставить  достоинствам  Вероны прозрачность горного потока  Аньо, переходящего  в  долине  в  шумную  стремительную  речку,  постепенно  угасающего  к  югу  и  убегающего, в конце  концов,  под плодородную  землю  виноградников  и  кукурузных  полей,  крестьянское  спокойствие  и  весёлость  зелёных  холмов,  холодную  гордость  скалистых   вершин  наступающих  с  севера  Альп,  изменчивость  причудливых  сочетаний  облачного  или  чистого неба  с  резным  контуром  гор. Разве  Катерина  могла  знать  тогда,  что  её  здесь  ждал   дом,  надёжный  человек,  что  здесь  родится  её  пухлощёкая  Сара.
 
      Чуть дальше - оживлённый перекрёсток  в  аккуратную белую линейку   и  пешеходы, как  механизмики с дистанционным управлением,  готовые  по сигналу светофора замереть или  ринуться  наперерез  автомобильному потоку.
 
    ... Кулинария,  которую местные игнорируют и  которая  скоро разорится.  Хозяин -  волосатый неопрятный сицилианец  с  хамскими манерами, до пятидесяти лет промышлявший ночной тороговлей  женщинами, но после тюрьмы  сменивший  род  деятельности  и  место  жительства.  Продавец  -  его тридцатилетняя  спесивая  жена,  года три как из  дремучего, погрязшего в  лени, нищете и пьянстве  молдавского  села,  по  абсолютной  ничтожности и недалёкости  вообразившая  своё  положение за прилавком с жареной  рыбой трёхдневной давности,  почерневшей  от старости курицей,  сухими  котлетами  настолько возвышенным,  что  покупателей,  как  расу  низшую  (хотя бы потому, что  «им  всем  чего-то надо»,  свежих  и вкусных  блюд,  например),  презирает ( несмотря  на то, что  они  -  достойные,  к тому же,  состоятельные  люди,  а  степень  богатства для неё -  главная  мерка  в оценке  кого  бы то  ни было ).
 
   ...Пиццерия,  где  мама, папа, сын  крутятся возле  печи,  а  пятилетняя   дочка  катает  между  столиками  игрушечную  коляску  с  куклой,  и  где «коронные номера»  -   пицца  «Четыре  времени года», «Маргарита», с  салями и  луком,  с картошкой  фри.

  ... Страховая компания  и  филиал банка.

   Справа -  кафе-мороженое  "Сладкий холод".

    Прямо напротив - два обувных магазина,  перпендикуляр  короткого переулка, а за ним – уголок детского  парка  на набережной,  часть   автостоянки  и  мусорные контейнеры.
 
   Остальных жильцов соседнего дома мы видим реже, но без них  исчез  бы  неповторимый колорит  дворовой атмосферы.


                ЛЫСИНА
 
   Наступает весна, и в растворённом окне рядом с кухней Лучаны  появляется вертикально развёрнутая газета, а над ней - лысина  с  бордюром  из  жиденькой  поросли, характерным  для  местных мужчин после шестидесяти. Эта газета с полусолнцем  лысины будет  торчать здесь  до конца  сентября, как  неизменный символ тёплого сезона.

    В  пижаме, заспанная, до рассвета ( ещё  город спит )   я   обычно  причёсываюсь  на террасе  -  газета  уже в окне...  Присяду  на   корточки  возле ящиков с землёй: сделать  ямки  для  проросших зубчиков чеснока, прополоть  хилые  всходы  петрушки... Подниму  глаза  -  газета в окне... Раскладываю сушилку так, чтоб нижнее бельё  было скрыто  от обзора с улицы -  газета  бдит за моими  партизанскими действиями... Раскрытый  пляжный зонт закрепляю  в  специальном  отверстии  пластикового круглого стола, плюхаюсь  в  кресло с книжкой...Газета бдит....  Размаривает... Потянешься, зевнёшь  с удовольствием, как зевают  только наедине, обернёшься -  газета молчаливо предупреждает, челюсть, мол, вывихнешь.

    ...Приходит  наш  славный Джиджи, Алёшкин  первый  учитель игры на саксофоне:  извлекается  для  дорогого друга  из запасов лучшее вино -  " Кровь Иуды" , расставляются  под  зонтом   фужеры, суета  с  сыром, оливками.  Болтаем.  И,  ничего не попишешь,   каждый  вид  человеческой  деятельности  или  бездействия  подчиняется   своим  закономерностям:  редкая  беседа не скатывается к злословию.  Кто  не  ощущал  неповторимого  состояния  собственной  безгрешности  во время  перемывания  косточек  знакомым  -  приятная  возможность  парить   орлом  над  обыденностью,  над  шелухой неприглядной  мелкой  людской  возни.  В общем, очистительная  клизма для души...   Алёшка, с его   врождённой артистичностью,  лицедействует легко  и  непринуждённо: несколько  характерных штрихов  -  и  вот вам  очень похожий  набросок «нижней»  синьоры  Розетты - противный голос, вкрадчивые  жесты.  Бездарно, но ехидно  я  изображаю моего шефа, распираемого манией  величия.  Джиджи мягкими, даже нежными интонациями  подтрунивает  над  приятелем,  тоже  бывшим  Алёшкиным  учителем,  Джиджи  под номером  два, местной звездой джаза,  с некоторых пор  путающим  себя с богом, поэтому  застрявшим  между  своим  давним,  уже приевшимся  музыкальным  изобретением  (лихим , с хрипотцой,  саксофонным  росчерком,  игнорирующим  устойчивые  ступени)  и  пивной стойкой  бара.  Джиджи номер один   основательно сморкается, долго  и тщательно  по линиям сгиба  складывает  тянущий  не менее, как на аэродром  международного значения,   носовой  платок...  Вернулся  Серёжа  с работы, очумевший от усталости,  взъерошенный  и  помятый.  Присоединяется к нашей  весёлой компании, тащит себе стул...

   ....Оглядываюсь  -  газета  и  не подумала, хотя бы из деликатности, задвинуться вглубь.

   Видимо, лысина не  спит, не ест, не бреется,  не чистит зубы... Подозреваю, что  и  номер газеты  -  всё  тот же, от  такого-то  апреля, когда  погода  объявила   начало  весны. Газета  должна бы  к осени выгорать  от  солнечных лучей  и  от  ветра  приобретать  мягкость  туалетной бумаги. Однако, нет,  держится  прямёхонько, как  чиновник,  занимающийся физкультурой  и  ведущий  здоровый  образ  жизни.

    ... В определённой ситуации  такой  постоянный свидетель  всего происходящего  в округе  мог бы быть полезен. Если бы , например, кого-то из жильцов  заподозрили в убийстве и надо было доказывать свою невиновность, газета-лысина пригодилась бы для подтверждения алиби. 

   Лысину  я  в лицо никогда  не видела. Встречу  -  не  узнаю.  Не  знаю, чем  она  живет  ещё, помимо  углублённого чтения.  Но  в  холодное  время,  когда  она  не показыватся,  моё воображение рисует  плотного  коротенького  человека,  почему-то  обязательно   в  полосатой  пижаме  и  обязательно  с  подтяжками, лежащего  на   кровати или  тахте,  обложенного   удушающим  количеством  подушек  и  подушечек  разных  форм  и  расцветок.  Это,  видимо, потому, что я  привыкла  к  горам  подушек  на  его  балконе.

   Его жена,  крашеная  блондинка  без особых  примет,  в лёгком  халатике  и  с крупной  бигудёй  надо  лбом,  почти  ежедневно  поглощена  манипулированием  подушками по какой-то усложнённой,  не постижимой  для  моего непрактичного  разума  схеме. Она  их  методично  вывешивает,  выкладывает, меняет  местами,  перебирает ,  вдохновенно  выбивает,  встряхивает, взбивает,  потом  по  одной,  как  новорождённого,  любовно   берёт  на  руки  и  вносит  в  дом  (не  могу представить,  как  такое  неимоверное количество  подушек  умещается  в квартире).  Эта  маленькая женщина,  похожая  на  младшую  школьницу,  играющую  в  хозяйку,  видать, так же неизменна  в своих пристрастиях,  как и  её муж. Такое завидное постоянство, думаю,  надёжно скрепляет брачные узы.
 
 
                ПО БЛАТУ НА ПОМОЙКУ
 
   Под  подушечным балконом  сохнут  стираные  нарядные оранжевые  комбинезоны   мусорщика  албанца.   Странно,  как ему  удалось  устроиться  на  такую престижную и  высокооплачиваемую  работу,  которая для  итальянцев – несбыточный  сон. Соседи дорожат расположением  этого долговязого длинноволосого порывистого парня.   Даже прощают ему  пронзительные  прихотливые  исламские  мелодии,  которыми он  имеет привычку  будоражить  тихую заводь двора,  возясь  со  своим  старомодным  мерседесом.  Он  без  особых упрашиваний  по блату  отвозит  на  городскую свалку   ненужные  вещи.  Дело в том, что  выбросить   старьё  -  целая проблема.   Необходима  специальная  именная  карточка,  которая  выдаётся местными властями только  в  том  случае, если  ты  исправно  платишь  налог на мусор.  Но даже  и  с  этой  карточкой  сломанные   кресла  или  истрёпанный  диван  могут  на  свалке  не  принять, если  они  не соответствуют определённым  параметрам.  Так что  народ  туда  едет  с  замиранием  сердца,  как  студент, морально  готовый  к  категорическому «неуд»  в  зачётке.
 
   Рядом с  мусорщиком  живут  предприниматели.   У  жены  - ювелирная  лавка.  У мужа – ресторан.  Муж  настолько ревнив,  что  заставил  супругу  переместить  торговлю  серебряными   украшениями  из  переулка  рядом  с домом  на   площадь  в   центре, где  находится  его ресторан.  Но после закрытия  лавки  жена  всё равно выпадает из виду:  ресторан-то  открыт до полуночи.  Поэтому  муж  решил  изолировать  жену  от общества,  построив  отдельный  дом   далеко  от  города,   в  холмах.  Их  скандалы  заменяют  соседям  вечерние  мыльные  сериалы.   И кто теперь не знает, что  муж  теперешнюю  квартиру   грозился   разделить перегородками  и  сдать  в  наём  иностранцам, этим  дикарям-экстракомунитариям,  которых  сюда  можно  запихать  с  десяток  и  грести  деньги лопатой.  (Поясняю:  «экстракомунитари» – это  граждане  стран, не входящих  в  Европейский  союз.   Но  итальянцы  вкладывают  в   это слово  оскорбительный  смысл.  В нём – презрение,  брезгливость, высокомерие  к людям, которые  не от хорошей  жизни  покинули  свой дом,  чтобы  пахать на экономику  Италии.  Выворачивают наизнанку  значение  этого  слова  не от  большого интеллекта,  от  ослепления  во  многом   мнимыми  успехами  страны   в   экономике  и  политике, от  чувства   превосходства  над  народами,  истории  и  культуры  которых  итальянцы  не знают. Доходит  до абсурда.  Говоря   итальянцам,  что  ведь  американцы  -  чистейшие  «экстракомунитари» ( а  они  считают  Америку  своим  покровителем,  наставником,  лучшим  другом ),    я   их  сознание  подвергаю  изощрённой  пытке: в  ответ  они  безумно  размахивают  руками,  как-будто   у  них  вырвали  язык.     Даже  неагрессивные,  без  какой-либо  националистической  окраски  обыватели,  не  задумываясь, разбрасываются  этим  словом,  не подозревая,  как  больно  и  незаслуженно  кого-то  ранят.  Мне, например, нередко  описывают, какие экстракомунитари  нецивилизованные,  некультурные,  ну, в общем,  самое  дно...  И  когда  я  в ответ  смотрю  в  упор  и  заявляю,  что  я  -  не   что  иное   как  то самое,  со дна,  экстракомунитари,  они  мне  не  верят: "... но это  же  албанцы,  марокканцы»..."

   Обстановка  с иммигрантами  в  стране  непростая.  Как  разные  люди   есть среди  итальянцев, так  и  среди   иностранцев.  И  белого и чёрного  и  там  и  там  достаточно.  И, конечно  всех подряд нельзя  стричь под одну   гребёнку.  Грязь, преступность, болезни, наркотики, проституция  в  основном  ввозятся  из-за  рубежа,  хотя   тут  и  своего, доморощенного,  добра  хватает.  Итальянцы  сами  спровоцировали  возникновение  большинства  проблем   с  иммигрантами,  бездумно ввозя  рабочую  силу  из-за  рубежа  и  забыв,  что  это  не  скот,  а  люди, которым  нужны  условия  для  жизни,  которым  надо  и  учиться,  и  отдыхать,  и  создавать свои  семьи,  и  растить  своих  детей,  и думать  о  будущем... )

    После  пространных  скобок  упомяну  вскользь  о  сыне   человека, пугающего  свою жену  экстракомунитариями.  Этот  цивилизованный юноша  по большей  части мается  от безделия,  гоняет  на  мотоцикле  от бара  к бару,  подолгу  сидит  в  философской  позе  с  банкой  пива,  забравшись  прямо  в  кроссовках  на  подоконник. 
 

                СИНЬОРА КЛАРА
 
  Соседей по подъезду двумя этажами  ниже  я ещё не представила.  Под  взбалмошной Марой живет симпатичная лучезарная  восьмидесятилетняя синьора Клара. Около тридцати лет назад  она  одного за другим потеряла  мужа, отца, мать. Детей  у неё не было. Младший брат, ради которого она в молодости пожертвовала учёбой и карьерой,  с женой,  детьми, внуками  давно поселился  в  отдельном  новом доме  в  городке неподалёку от нашего. Сестру  навещает редко. Но лучше бы не  навещал. После  его приездов  синьора Клара  выволакивает  из буфета  всю свою  домашнюю аптечную скорую помощь. Напившись лекарств, справившись с нанесёнными  обидами, спустя  неделю, синьора  снова -  внешне  весела, снова идёт в парикмахерскую закрашивать седину, делать педикюр, снова  принимается  наводить марафет  в  и  без того чистых и аккуратных комнатах. Снова  из её квартиры слышны шутки: одни   друзья уходят  -  другие приходят.  Синьор Джузеппе, которому  почти  девяносто, в  спортивной  куртке  и  шапочке,  тщательно  отутюженных  брюках   ежедневно  приезжает на  велосипеде  с  прикрученной  спереди  корзинкой.  Привозит свежий  хлеб,  последние  городские новости  и  анекдоты.  Подолгу  сидит  на кухне  за  круглым  столом,  покрытым  традиционной  белой  скатертью,  вязанной  крючком. Под  мохнатыми  седыми  бровями  смеются  необыкновенной  красоты,  полные  интереса  к  жизни  глаза,  опушенные  густыми  длинными  загибающимися ресницами.  Приходит  с  соседней  улицы  подруга  детства  и  юности,  с  которой  они  с синьорой  Кларой,  тогда  ещё  бедовой  и  смешливой  синьориной,  лет  шестьдесят пять  назад  водили  за  нос  парней:  назначали  свидания  сразу  пяти-шести  воздыхателям,  а  потом,  спрятавшись  за  кладбищенским  кустарником, подглядывали  за  ними.  Приходят  пятидесятилетние  дочери-близнецы   подруги,  вернувшись  из очередного  путешествия  то  по Египту,  то  по Южной  Америке,  то  по  Тибету...Заходят  дети  и  внуки  лечащего  врача,  хозяина  цветочного магазина,  винного  погребка,  хозяйки  магазина  женской  модной  одежды,  крестьянина,  содержащего  пасеку,  почтальона,  директора аптеки...друзей  мужа...:  поделиться  радостью,  поплакаться  в  жилетку,  познакомить  с  невестой  или  женихом,  показать новорождённого...

   Телефон, марки  чуть ли  не  пятидесятых  годов,  уютно  устроившийся  в нише  серванта  среди   фотографий  мужа,  родителей  и  брата,  трудится   с  не  меньшей  нагрузкой,  чем  телефон  в  секретариате  знаменитой  мануфактурной  фабрики  Мардзотто,  благодаря  которой    город  двести лет  назад  начал  стремительно   развиваться,  и  где  всю  жизнь  служила  синьора  Клара  под  началом  контессы  Мардзотто,  прямой  наследницы  основателя фабрики.

   Мимо этой  квартиры  не хочется проходить, не поприветствовав хозяйку. Рука  непроизвольно  тянется к звонку. Из-за двери тут же слышатся торопливые шаги и радостный голос:"Иду, сокровище, иду!" - "Вам что-нибудь нужно, синьора Клара?" - хитровато сощуренный глаз, руки в боки: "Только не ради меня одной! Только, если для себя пойдёшь, в овощной  или ещё куда...! Только в этом случае - мне бы надо..."
 
 
                КРЕДИТ И БЕГ ТРУСЦОЙ
 
  Рядом с синьорой живёт молодая семья с тремя пацанами и дочкой. Мама и папа после работы занимаются бегом трусцой вокруг стадиона. Ну, а что могут делать четверо детей одни дома?  Этаж  ходит ходуном.

   Когда  мы  въехали в  дом,  в  этой  квартире  жила  пожилая  дама  с  больной,  грустной  и  старенькой  чау-чау.  Однажды  огненномехая  четвероногая  красавица  пришла  с прогулки,  легла  на  паркет  и  перестала  дышать.  Через неделю  даму  увезли  в  госпиталь,  откуда  она  уже  не  вернулась.  Квартиру  за  невыплату  кредита  забрал  банк.  У  банка  её  выкупил шестидесятилетний  предприниматель,  хозяин  нескольких  продуктовых  магазинов.  И  поселился  в  ней  с  двадцативосьмилетней  женой-румынкой, милой Анной,  которая, кстати,  одно время  была  нашим  семейным  доктором,  когда  наш  постоянный   врач  Баттилотти  (мы его зовём  попросту -  Бутылкин,  что соответствует  пристрастию  нашего  терапевта  к  вину)  практически  не  выходил   из   хмельного  умиротворения  и   не  был в состоянии    вести  приём  без  помощи коллеги.

   У  Анны  был полосатый  котёнок,  удиравший  по ночам  через террасу  на  крышу  примыкающего  к  дому  магазина  скобяных  товаров. Её  муж  вместо ужина  разыскивал  с  фонариком   беглеца   в  коварной  темноте.  Котёнок  не  успел  как следует  вырасти  во  взрослого кота,  как  его  лишили  удовольствия  доводить  до слёз  добрую  хозяйку  и  вынуждать  хозяина  совершать  опасные  прогулки  по крыше.  Его  посадили  в  корзинку  и  отвезли  в  маленькую  новую  квартирку  без  террасы:  Анна  ждала  малыша,  и  муж  решил,  что  ей   пока  лучше  будет  в  более   тихом   месте   и   рядом  с  парком. А  квартиру  сдал  под  честное  слово  на   год   своему  другу  с  семьёй,  пока  тот  не  закончит  строительства  своего  дома.  Прошло  два  года.  Сынишка  Анны  уже  начал  ходить,   говорить  «мама»  и  другие  важные  слова.  Они  с  мужем  давно  хотят  снова  перебраться  сюда,  в  просторную  квартиру.  Но  «друг»  с  семьёй  и  не  собирается  съезжать. Кредита  на  строительство  дома  ему  не  хватило  -   хватило только  на  фундамент.  К  тому  же,  за  аренду  квартиры  с  него  по-дружески  почти ничего не берут.  Поэтому   они    с  женой,  забыв  про  честное  слово,  по   вечерам  спокойно  бегают  трусцой.
 
 
                СИНЬОР  ФРАНЧЕСКО
 
 
   Нашего соседа  по  площадке зовут Франческо, фамилия его - Бузато (на  венецианском диалекте – «продырявленный» ). Проработал он всю жизнь в Швейцарии на вредном производстве, заработал астму. Жена сошла с ума  и  уж лет двадцать  -   в  клинике для душевнобольных. И вот  вышел человек на пенсию,  вернулся в родной город, купил  здесь  квартиру и теперь живёт в компании  "мерлот" и "кабернет".  Когда вино заканчивается,  он  со стекольным  звоном  спускается по лестнице, вывозит пустую тару  и  возвращается  с  целлофановыми  сумками, готовыми вот-вот прорваться  под тяжестью  полных бутылок. Потом  бесконечно долго, судорожно хватаясь за перила, останавливаясь через ступеньку, задыхаясь, хрипя, он  поднимается  к себе...

   Своё одиночество и болезнь он  не выставляет для жалости напоказ. Никому не приносит хлопот и огорчений. Никогда ни у кого не просит помощи  (хоть мы его постоянно спрашиваем, что полезного можем сделать для него), всё по дому делает сам. Выглядит всегда  ухоженно. Приветлив и шутит, если  в данный момент его не душит приступ.  Он   часто  караулит  на  террасе  момент, чтобы  открыть  нам пультом  ворота.  Всякий  раз, когда  мы  усаживаемся  в  машину,  он смотрит нам  вслед  -  и всякий  раз  его беспросветное  одиночество  пронизывает  меня  где-то под  лопаткой  ноющей  болью   и  горечью  вины,  будто,   мы  бросаем  человека  на  произвол  судьбы.   И  боль  не  стихает  до тех  пор,  пока  стоит  перед  глазами  молчаливая   фигура, облокотившаяся  на  парапет, и пока   полностью  не  завладеет  вниманием   дорога  и  пробегающие  за  окном   поля  и  холмы.
 
 
                Италия.