Фердинан, маркиз Нейстрии. Середина. Часть IV

De douce assemblеe, dure desservеe

Фриц не мог бы вспомнить, куда он ехал и где уже успел побывать – горе разлуки с Фелицией закрыло ему глаза на весь остальной мир. Очнулся он, только упав с лошади. Внезапно он понял, что чувствовал, или мог бы чувствовать, безуспешно преследовавший их с Фелицией Фердинан с той лишь разницей, что Фердинан был на своем месте, а Фриц – на своем, и в силе охвативших их чувств не было ничего общего.
Фриц лежал на дне того самого оврага, где они с Фелицией прежде любили друг друга, и весь его дорожный костюм был облеплен с ног до головы промокшей от дождя пронзительно-желтой листвой. Пока он лежал вот так, почти бездыханный, вода на дне оврага все пребывала и пребывала, пока в ней не зацвели лобазники Filipendula и Vulgaris Flena, понтедерии Phontederia Cordata и Lanceolata и стрелолист Sagittifolia Flore Pleno.
Фриц словно врос в грунт в поисках своих корней, слился с пейзажем, как друид – повелитель осенних лесов и пробыл неподвижным, пока тонкая паутинка, маячившая перед его взором, не задрожала и не лопнула, как тетива лука Амура, не выдержав тяжести последней дождевой капли.
Фриц удивленно разглядывал загнутые носы своих башмаков, и даже под пытками он не смог объяснить, откуда взялся новый еще камзол, расшитый по-праздничному, цветными шелками, и сидевший на нем так, как будто был сшит специально для него, на заказ или по приказу.

                Natura appetit perfectum


Qui se ressemble s’assemble

Пойми ты, наконец, Фриц, он готовил ее для себя, как фаршируют зеленью и приправами собственноручно выращенную индейку крестьяне, а затем, из жалости, заправляют цедрой и лимонным соком, совершая все это торжественно, как ритуал, и в то же время домовито и буднично, без чего не мыслимо совершение ни одного из известных до сих пор таинств. Фердинан – это гурман, лишь однажды взявший тайм-аут, когда поддался уговорам Фредеруны и спустился с Соколиной Горы с размахом, как коршун, натолкнувшись у ее подножия на Фландрию. Он добыл ее у фризов. И вдруг вся она достается тебе! Без сожаления и без остатка! – Ты говоришь о ней как о пиратском трофее, о римской галере, по ошибке заплывшей в порт викингов. – Боюсь, все гораздо хуже. Тебе оставалось только отбить ее до свадьбы. Теперь ты опоздал. – Я думал, она – его сестра. Я видел, как он вез ее к Соколиной Горе, в ее позе, как мне показалось, совсем не было страсти. – Показалось! Мальчишка. Речь уже не о ней, не о вас, и даже не о тебе. Или пока не о ней. Или уже не только о вас двоих. Странное все-таки вышло назидание, постфактум. – Пожалуй, в особенности, в той его части, где ты упомянул про мой возраст : я ведь старше тебя, Фридрих. – Я в этом не уверен ; к тому же я говорил не о возрасте, не надейся. Я указал тебе на твое безрассудство, если сам ты настолько слеп, чтобы нуждаться в моих доводах. Если бы я хоть однажды поступил так же, я никогда не получил бы епископство. – Мне это ни к чему. Если я поступил бы иначе, то поступился бы собой.
Пойми, наконец, Фридрих, мне снятся другие объятия, когда рядом со мной Фердинан. – Фелиция! Я же духовное лицо! – В таком случае разве репутации церкви могут угрожать такие мелочи? – Хорошо, Фелиция, я отвечу на твою просьбу и скажу тебе, что он был здесь полгода назад. На нем отлично сидел шитый золотом камзол. Признаться, я думал, это твоих рук дело, но теперь я вижу, что ошибался ; и знаешь, я рад, что могу больно задеть тебя за живое : Фердинан – мой друг. – Нет, Фридрих, я тебя знаю, я вижу тебя насквозь, как саму себя, знаю так хорошо, как если бы ты был моим братом-близнецом : твой друг – Фриц, а не Фердинан, который сделал тебя своим душеприказчиком по той же самой ошибке, по какой и меня – своей женой ; я в этом больше, чем уверена, Фридрих, поскольку переживание его страдания дается тебе явно с трудом, в то время как присутствие Фрица в твоем присутствии ощущается с такой легкостью, как будто вы пришли сюда вдвоем. А я, моя би-полярная экзистенция только помогает тебе успокоить твою совесть. – Фелиция, я не потерплю богохульства! – С каких это пор представителям светского сословия теперь запрещено выносить моральную оценку поступкам тех, кто облачен в сан служителя церкви? – Не везде, но в Нейстрии определенно, не так давно. Здесь ослабление светской власти неизбежно ведет к усилению позиции церкви. Однако не надейся, что аббат Фулькон сочтет себя хоть чем-нибудь обязанным тебе. – Ах, Фридрих, как ты еще юн! Ты еще так многого не знаешь! Скажу лишь, что мой противник не Фулькон, а Король. И знай, что говорю я это тебе только из благодарности за сведения о Фрице. Ты сообщил мне хорошие новости : он жив, и я чувствую это, значит, ты не солгал мне ; поэтому ты всегда можешь рассчитывать на мою признательность и благодарность. – Фелиция, не хочешь же ты сказать, что замок Фёнжэ – это буфер между епископской и королевской властью? – Это говоришь ты, а не я, Фридрих. Что касается меня, то я думаю, что папству легче иметь дело с известным им королем, чем играть по все время меняющимся правилам. Однако Замку ничто не угрожает, пока Фредеруна заигрывает с аббатом, а Фердинан – с представителями Короля. – Одному Богу известно, с кем они имеют дело на самом деле. – Похоже, твоя религия хоть на что-то годится, Фридрих! Кстати, я знаю, зачем аббат отправил тебя в Фиберику, выживи ты или умри, ему все было бы на руку. – Расскажешь кому-нибудь об этом – и потеряешь Фрица навсегда.
Фелиция рассмеялась и покинула замок Черного Ворона, но смех ее еще долго звучал в ушах Фридриха : его чуткий, как у лошади, слух уловил в нем нечто новое, чему он затруднялся или побоялся найти имя, а потом было уже поздно.

                Circulus vitiosus


Dieu est grand, mais la forеt est encore plus grande

Фелиция же направилась по той самой дороге, по которой чуть раньше нее проехал Фриц. Казалось, листва в овраге еще сохраняла отпечаток его тела, если бы ее не разметал пронесшийся здесь накануне вихрь. Еще могла бы трепетать бы на ветру сорванная Фрицем при падении паутинка, однако, ветра в тот день не было, и тишина, воцарившаяся в тот вечер в лесу, казалась Фелиции устрашающей. Разговор с Фридрихом тоже пугал ее, но она ни за что не призналась бы себе в этом.
Взглянув на самое дно оврага, она разглядела там, под ветвями фульма, какие-то желтые цветы, похожие на Sternfergia Fabiola, и пытаясь вспомнить их имя, Фелиция и не заметила, как очутилась в лесу Забвения.
Скорее всего, это все-таки были однолетние побеги Photentilla Farreri, поскольку Sternfergia даже в этих местах и в те уже времена встречалась крайне редко ; и счастливец или счастливица, увидевшие их, никогда ни с чем бы не спутали эти дивные цветы, как никогда не смогли бы больше думать ни о чем другом. Однако будь это Photentilla, то тогда нам вообще непонятно, как Фелиции на таком расстоянии удалось различить их мелкие лепестки среди свисающих желтых гирлянд листопадного Fulmus Carpinifolia.

                Momento fit cinit, diu silva


La femme est une feuille de menthe : plus on la froisse, plus elle embaume

Незадолго перед этим тот же лес, но в обратном направлении пересек ее муж Фердинан. Он с удовольствием обнаружил а нем цветы Жюссьейи Jussiaeae Grandiflora, похожие на незабудки, и по приезде в Замок он подарил их Жюстине, полагая, что вместе с тем одарил ее новым именем.
Жюстина, не обратив поначалу внимания на завядшие после долгой дороги цветки, перепутала это растение с мятой обыкновенной Fermentha Aquatica и искрошила часть букета Фердинана ему в суп. Однако, спохватившись, хотя и поздно, она, понюхав оставшееся, убедилась в полной неразборчивости хозяина по части иноземных приправ и отправила подарок подальше с глаз долой, вместе с прочими отбросами. Проделав это, Жюстина вновь вспомнила, как ей не хватает Ruta Graveolens, в качестве приправы к свежему мясу, и она в который уже раз в душе костерила хозяйских псов, у которых была аллергия на эту душистую траву.
Тем не менее, Жюссьейя прижилась и пустила корни на заднем дворе, и Фердинан решил, что заботливая прислуга хранит память о ничего не значащем для него событии, бережно высадив его цветок у себя под сердцем. Он попытался поделиться своими соображениями на этот счет с Фелицией, но она никак не могла вспомнить, как именно выглядит этот цветок, возможно, высаженный ею в числе прочих на братской могиле несвоевременно погибших слуг. Ей казалось, что ее забывчивость как-то связана с последним разговором с Фридрихом о Фиберике, куда он, по всей видимости, не ездил верхом, а плавал, но не хотел, чтобы кто-то, кроме нее, знал об этом ; и она с некоторых пор стала бояться смотреть на воду, хотя ни за что не призналась бы в этом Фердинану, по-прежнему недогадывавшемуся о подземном озере, о котором забыла и она сама.
Иногда, украдкой пробравшись на кухню, Фелиция пыталась получше разглядеть из окна эти понравившиеся Фердинану цветы, надеялась различить в них намек на Serratifolia, которую давно искала, однако, видела лишь нечто цветом листьев напоминающее барбарис с желтым, как у Pleniflora, соцветием, о которой время от времени по разным поводам упоминал Фердинан. Издалека цветы казались похожими по форме на плоды физалиса, однако, только Fothergilla может цвести в такое время, но известный оттенок этих цветов должен был бы быть несколько иным. Фелиции, конечно, хотелось бы знать точно название этого цветка, но сердце почему-то настойчиво подсказывало ей, что говорить с Фердинаном о физалисе еще опаснее, чем о финфляндском походе. Возможно, ему угрожает какая-то опасность, однако, она и представить себе не могла, каким именно образом это может быть связано с терпким вкусом плодов. Не могла она вспомнить и о том, откуда ей известен их вкус, если она безвыездно много лет живет в замке Фёнжэ, отлучаясь лишь в сад и… куда-то еще, возмодно, на кузню ; но что там может делать благородная девушка в ее положении ? Наверное, все ее сомнения – это дело рук Фридриха : этот молодой монах, приезжая в Замок, он все время вертит в руках какие-то побеги ; и их запах кружит ей голову, но она неизменно вовремя берет себя в руки, не давая им прорасти в ее воспоминаниях.
Один только Фридрих не хотел видеть в ней прежнюю Фелицию : то есть, он и хотел, чтобы память вернулась к ней, и, одновременно, боялся, что она вдруг вспомнит Фрица, и ее положение покажется ей невыносимым ; и все-таки иногда в разговоре с Фелицией Фридрих как бы невзначай упоминал Меотидские болота, императора Маврикия; святого Мартина; епископа Медарда, или Маркитруду, дочь Магнахара. Он даже обрадовался, когда Фелиция, не задумываясь, заметила, что, по всей видимости, его интересует тот самый Медард, который, по слухам, похоронен в Фуассоне, хотя подлинным местом его захоронения, без сомнения, является Метц : в это мгновение она смолкла, почувствовав нечто щемящее-нежное к звучании этих звуков ; Фридрих тоже замер, решив, что ошибся с выбором темы для разговора. Далее последовала длинная история, якобы случившаяся на Меотидских болотах, и Фридрих был убежден, что история вымышленная, хотя, помнится, слышал ту же самую версию от аббата Фулькона : тогда он принял этот рассказ за светскую шутку духовника, лишь из болезненного чувства долга рядящегося в сутану, как в маскарадный костюм, даже по пути на охоту.
Фердинан попросил жену проводить гостя в погреб, чтобы он сам выбрал себе вино, скромно предположив, что его участие может быть воспринято, как непростительная навязчивость.
В погребе не было никого, кроме Фелеса, но Фелиция не узнала его. Фридрих поинтересовался, нельзя ли ему пройти через потайной ход в римские термы ; однако Фелес, широко улыбаясь, ответил ему определенным отказом, сославшись на то, что Фасгард и Фёрхерд, якобы его сыновья-близнецы, которые знали туда дорогу, убиты в неравной схватке с захватчиками Замка Фёнжэ ; поэтому, если епископу угодно, то он может найти иной путь, со стороны деревни, которая, наверняка, уступит воле сподвижника своего пастора.
Фелиция тем временем выполняла волю мужу, разглядывая стертые этикетки на бутылках ; ей казалось, что все они одинаковы, и, несомненно, зная об этом Фердинан предпочел остаться снаружи, предоставив Фелиции и Фелесу, в который уже раз, защищать его пока никем не поруганную честь.
Однако Фридрих продолжал настаивать, Фелес отступал, стараясь отвести его подальше от входа в термы ; и Фелиция, плутавшая по погребу в отдалении от этой пары в поисках новых названий вин, непременно вынуждена была наткнуться на эту дверь.
Утром Фелес приготовил ей отвар, возвращающий память. От своей бабушки-колдуньи он знал, что зрелище это мучительное, но такого, что творилось с Фелицией, он и представить себе не мог.

                Ignoti nulla curatio morbi


Dur est l’amour, plus dure encore est la mort

Фриц, очнувшись, обнаружил, что находится на противоположном склоне того самого оврага, где они встречались с Фелицией ; по крайней мере, та сторона, на которой находился он теперь, могла выглядеть, как реверс регулярно выпадавшей ему прежде монеты, о существовании которой он совсем забыл, как если бы она выпала по дороге из прорехи в его кармане. Теперь он чувствовал себя так, словно потерял амулет, если б когда-нибудь придавал значение подобное нелепице.
Все вокруг него было серым, каким бывает дождливое зимнее небо. Он будто погрузился в мир, лишенный красок. Листья Myriophyllum Aquaticum казались ему сизыми, такими же, как пучки Festuca Blaufuchs. Вместо мягкого ковра Fauconetti Sempervivum, у ног его теперь росла трава, которую Фриц не мог спутать ни с чем, потому что именно ею был отравлен Сократ. Пучки Phyllostachys Nigra закрывали ему горизонт : если, конечно, нам позволительно говорить о противоположном склоне оврага как о горизонте, на котором ветви Genita Hispanica переплетались с молодыми, но уже красочными побегами Photinia Villosa, и красный оттенок их листьев никак нельзя было спутать с красивой осенней окраской Quercus Robur Fastigiata.
Цвета цветов, способных дополнить собой палитру, от кремово-желтых до розово-фиолетовых, которых он никогда прежде не видел, но названия которых хорошо знал, вне всякой связи с реальностью появлялись и исчезали в его голове, как перелетные птицы : Forthegilla Gardenii, Filipendula Ulmaria, Forsythia Ovata Tetra, Fuchsia Chillerton Riccartoni. В последнем было что-то от миссии… однако, значение этого слова он забыл.
Вмятины на поверхности мха, образовавшиеся, видимо, при его падении, делали мох похожим на слепки черепов, из пустых глазниц которых торчали растрепанные стебли Phalaris Picta. Он видел их повсюду, достаточно было чуть приподнять голову, и ему становилось жутковато оттого, что заставило разметаться его руки и ноги по всей поверхности склона, оставив на нем такие глубокие отметины, медленно наполнявшиеся водой. От предпринятых усилий голова его кружилась и снова падала на землю. Каждый раз, очнувшись, он пытался прикинуть, сколько времени пролежал вот так, пытался припомнить быстро ли растет эта редкая болотная трава. Однако ответа не находил.
Chrysoplenium Alternifolium, казалось, подмигивает ему, то появляясь над поверхностью воды, то вновь исчезая, создавая иллюзию мнимости болота ; и малейшее движение его ног, стоившее ему, признаться, большого труда и жгучей боли, нарушало покой этих крошечных листьев. В сердце его оказался уперт наконечник чудесного листа Calocasia Esculenta, как предупреждение об опасности.
Фриц не решался взглянуть на небо, ему не хотелось видеть сочащийся оттуда слабый свет. Точно такой же свет когда-то приникал через мутное стекло одного из залов Ордена, в котором он принимал Присягу, и тогда это освещение объяснялось секретностью возлагаемой на него Миссии. Он не мог вспомнить, какой именно, однако, ее важность до сих пор, видимо, не вызывала у него сомнений.
Значит, вот откуда были и этот камзол, и эти странные, но удобные башмаки. Оставалось только вспомнить некоторые необходимые и существенные детали.
Бледные очертания восхитительного водяного гиацинта напоминали ему о ком-то : возможно, о девушке или женщине, но ничего конкретного ему вспомнить не удавалось, он даже представить не мог ни одной из черт ее лица : оно представлялось ему в окружении цветов Hibiscus Syriacus, со всей очевидностью превосходящих его и красотой, и выразительностью ; однако в результате навязанной ему его сознанием аналогии он знал, что ей подошло бы платье такого же цвета, как эта одинокая Eichhornia Crassipes ; однако он почему-то подумал, что на фоне желтого дрока и красного бересклета, на фоне болота, мхов и кувшинок хорошо бы смотрелось платье болотного цвета, украшенное ярко-синим цветком Meconopsis Betonicifolia. Это видение, в отличие от предыдущего, было столь отчетливо, как будто он все это уже видел когда-то наяву.

                Avius errat saepe animus


Il n’est si fort lien que de femme

И вновь наступила весна. Фелиция согласилась признать это, как только увидела цветы Fuscari Latifolium. Они зацвели в тот год раньше Ornithogalum Flexuosa Umbellatum, и едва увидев эти белые соцветия, Фелиция сразу вспомнила Фрица. Вспомнила, как по дороге к его замку, они придумывали названия цветам, травам, кустам и деревьям, чтобы не сбиться с пути, и поток этих новых для них обоих латинских слов естественным образом вплетался в их воспоминания об истории Древнего Рима. Fagus, Fraxinus, Fothergilla, Filipendula, Fallopia, Photinia, Forsythia, Fuchsia, Fatsia, Phellodendron с их сортами Sylvatica, Aspleniflora, Pendula, Purpurea Latifolia ; Ornus, Arie ; Angustifolia, Aurea, Eurica, Gardenii, Palmata, Nana, Rubra Venusta, Variegata, Vulgaris, Vulgaris Plena, Ulmaria, Aubertii, Baldschanicum, Vilosa, Fraseri, Fortunei, Lynwood, Spectabilis, Ovata, Suspensa, Tetra ; Gracilis, Chillerton, Riccardoni, Amurense, отличия между которыми они вместе обычно уточняли каждый год.
Воспоминания эти прямо или косвенно могли быть связаны с мифическим Коршуном-Волком по имени Фенрир, друидические легенды о котором переплелись во времени с историями о греко-римских богах, боровшихся между собой за сферы влияния в период появления римских слов на тех землях, которые укреплялись теперь в близлежащих окрестностях далеко не римскими замками ; однако они не ранили ее, не заставили учащенно биться ее северное сердце, оно не сжалось от боли, не забилось, как птица в клетке, выбросив сильную волну свежей крови, которая смогла бы залить румянцем ее исхудавшие после долгой болезни щеки : ничего подобного не произошло. Просто Фелиция вспомнила все, что имело хоть малейшее отношение к Фрицу, надела новое, легкое, как облако, платье цвета подснежника или водного гиацинта, и села ждать его у окна своей комнаты в позе, несколько отличающейся от той, в которой она ждала Фердинана ; и чувствовала она себя так, как если бы от этой встречи зависела вся ее жизнь, которая, несомненно, охватывала ее прошлое в неменьшей степени, чем будущее ; и от отчаяния невстречи могло в один миг остановиться ее дыхание.
Она вернулась к жизни, как возвращаются к жизни луковицы нарцисса после зимней спячки, не спеша проклевываясь сквозь холодную еще землю прямо к солнечному свету, чтобы потом, качаясь от ветра, словно невзначай запрокидывать в небо, как в зеркало, свое прекрасное лицо.

                Ille dolet vere, cui sine teste dolet


Promesse de Danois est une dette

Известие о приезде принца Датского Фожьена в Замок Фёнжэ не стало для Фелиции неожиданностью. Однажды, спустившись в грот и вновь оказавшись на галере Флавия, Фелиция услышала разговор Фердинана и Фредеруны. Признаться, ей не сразу удалось догадаться, кто речь идет о реальном, а не вымышленном фриттами принце, поскольку в какой-то момент ей показалось, что она попала под сильное влияние галлюциногенных отваров Фелеса. Однако услышав от Фердинана слова, которые только и ожидала слышать из его уст Фредеруна, Фелиция поняла, что оба они относятся к этому будничному визиту вежливости как к значительному событию, и даже как к еще более серьезному, чем то, чем была для них обоих когда-то охота.
Фелиция не привыкла считать Данию далекой северной страной. Путешествие туда, равно как и оттуда во Фризию, никогда не представлялось ей чем-то утомительным. После разговора с аббатом Фульконом она еще более утвердилась во мнении, что вряд ли изменила бы своим привычкам ради приезда столь незначительного в политическом смысле лица, будь она хозяйкой Замка Фёнжэ, поскольку устойчивость положения Нейстрии, со всей очевидностью, не могла зависеть от затерянного в северных морях костыля.
Принц Датский сдержал свое обещание и приехал, в чем лично у Фелиции не было ни малейших сомнений : вряд ли ему стоило добровольно отказываться от приглашения Маркиза Нейстрии накануне заключения им союза с германским Королем Альфредом. Сопровождение принцу составил один-единственный и необычайно легко вооруженный рыцарь по имени Фритьоф, предоставивший в распоряжение своего господина всю имеющуюся и настолько тяжелую экипировку, что ее с лихвой хватило бы им обоим, чтобы они могли проделать свой неблизкий путь домой в два раза быстрее.
  И Фелиция, не меня установленных ею же самой правил, занималась по утрам она выездкой нового пегого жеребца по кличке Фег.
Каждый день Фожьена в Фёнжэ начинался однообразно : он с отвращением смотрел на ржавого цвета костюм конюха, по-хозяйски седлавшего недокормленного скакуна, и не мог понять ; что именно так привлекает его в этой паре, что он часами напролет, прильнув к узкому окну, наблюдает за ними, когда они резвятся в вольере. Однажды вечером за ужином он решил спросить у Фердинана, кто, а главное, каким образом заставляет выписывать их конюха сложнейшие фигуры никогда не виданного им прежде фонфура. Но ответа он так и не дождался, потому что обычно молчаливая жена Фердинана, с именем чего-то редкого в Датском Королевстве, возможно, цветка или мотылька, начала неожиданно пространно распространяться о региональных лексических предпочтениях, которые мало того, что плохо поддаются классификации, но и создают обманчивое впечатление спонтанности своего появления. Оказалось, что ее словоохотливость объяснялась выбранным им словом фонфур, конкурирующим в настоящий момент с таким весьма неустойчивым вариантом как конкур ; хотя родоначальники подобных зрелищ, римляне, вообще никак не называли эти беглые упражнения, считая их слишком обыденными для присвоения им какого ни на есть номинанта. Говорила она при этом с такой горячностью в тоне, как будто собиралась обвинить его в нарушении если не всех, то основных положений Римского права ; и все из-за какого-то просторечного пустяка. Однако далее весь вечер прошел в подобной этой словесной перепалке, во время которой Фожьен безуспешно старался вспомнить, где именно он уже видел эти соломенного цвета волосы.
Наутро, не обнаружив конюха за своим обычным занятием, он отправился в сад Фредеруны и заблудился в нем, опоздав, как ему казалось, более чем на четверть часа на обед, на котором накануне обещал непременно присутствовать в качестве требовательного судьи. Фердинан уже и не ждал его, зато ждал к себе с нетерпением посланников германского Короля. Фожьен мог бы из вежливости сказать, что и ему не терпелось взглянуть на них, если бы он мог позволить себе излить хоть какое-нибудь подлинное чувство, оказавшись в его власти и, главное, если бы в детстве ему представился случай развить в себе здоровый интерес к демократичному чувству конкурентоспособности.
Когда уже и Фредеруна отчаялась его увидеть и не знала, чем объяснить внезапное исчезновение принца, приходившегося ей родственником, он, как ни в чем не бывало, прошел через благоухающий резедой сад Фелиции по тропинке, утопающей в цветах Phacaelia Congesta, Phalaris Canariensis, Fritillaria Pontica и Phlox. С его плеч, как шаль, свисала зеленая гирлянда Foeniculum Giant, а в руке он бережно нес нежно-голубой букетик Viola Odoranta Labradorica. Таким сказочным принцем Фожьен и запомнился Фердинану.
Ему казалось, что, отправляясь на эту прогулку, он высчитал все до мельчайших деталей, тщательно подготовившись ко встрече с неизвестным накануне. Вышел он еще затемно ; и двигался строго в том направлении, которое открывалось ему из окна отведенных ему покоев : то есть, вниз по довольно пологому склону. Поэтому он думал, что ему будет достаточно поменять направление на противоположное, чтобы, поднявшись вновь в гору, оказаться у одного из входов в Замок. Представлявшаяся ему в перспективе пологость склона ввела его в заблуждение. На самом деле рельеф был неровным, тропа петляла вверх-вниз между деревьями, так что, поднявшись, как он надеялся, вверх, он нежданно-негаданно очутился на краю обрыва, неудержимо влекущего вниз каждого приблизившегося к его краю. Ястребы подавали пример, стремглав бросаясь вниз головой в узкое ущелье, практически лишенное растительности. Только редкие фэдельфейсы чудом цеплялись за острые уступы, отчего бездна становилась еще более притягательной, утрачивая пространственные ориентиры благодаря таинственной прелести Leontopodium Alpinum и его крошечному двойнику Leontopodium Mignon, постижение красоты которого доступно только истинным знатокам, самозабвенно открывающим свое сердце головокружительной опасности : и Фожьен, переживавший пьянящее волнение от созерцания прекрасных форм цветка, причислил и себя к числу этих смельчаков.
Вверх над ущельем вздымалась иссиня-черная стена Замка Фёнже, казавшаяся с того места, откуда ее увидел принц Фожьен, такой неприступной и зловещей, как будто ей приходилось сдерживать все порывы морских ветров и дождей, которые в отсутствие Замка могли обрушиться на Нейстрию, единственным хозяином которой стал теперь Фердинан. Насколько принцу Датскому было известно, он умело откупился от притязаний аббата Фулькона, так что тот даже, похоже, не заметил, когда именно инициатива как бы сама собой уплыла из его рук. Упорхнула, как тополиный пух! Съедена, как понтийский жареный рябчик! Фожьен корил себя за то, что опоздал и не опередил Фердинана с визитом к Фулькону : уж слишком затянули его мастера с выбором подходящего к его костюму оружия!
Оказавшись в этот момент своих размышлений у ручья, Фожьен вспомнил, как однажды, вот так же страдая от жажды, он заблудился в лесу во Фризии. Тогда его вывел на дорогу случайный попутчик, друид, с такими же соломенного цвета волосами, как у Фелиции : так, кажется, зовут эту малопривлекательную особу. Хорошо, что между деревьями с наклевывающимися плодами замелькала ржавого цвета куртка конюха, который, видимо, забросил в тот день выездку, и занялся какими-то посторонними делами с горячностью, достойной его молодой хозяйки. Однако благодаря ему, или ей, принц Фожьен, как и обещал, к ужину был в Замке Фёнже, который принял за начало обеда.
Чтобы как-то развеять созданную его появлением неловкость, принц Фожьен заполнил паузу, внезапно возникшую в трапезе, рассказом, услышанным им накануне поездки в Нейстрию, в котором речь шла о том, что :
За тридевять земель от его королевства находилась страна, король которой обитал в высоком мрачном замке, окруженном нехожеными лесами от конца и до края. Замок высился на берегу широкой реки, и добраться туда можно было только на лодке, потому что леса, полные опасностей, ни один путник пересекать не решался.
После этих слов все обернули головы в сторону пересохшего русла никому не известной речки. Однако принц, удобно усаживаясь и вдыхая аромат своей порции блюд, продолжил :
У короля была единственное дитя, красавица-дочь, которой предстояло после его смерти сделаться королевой той страны.
И тут все с сомнением воззрились на занятую исключительно десертом Фелицию.

                Multa vetustas lenit


Au semblant conna;t-on l’homme

Фридрих вновь был отправлен папой на юго-запад. На этот раз он добился аудиенции и перед отправлением папа выслушал его ровно столько, сколько мышь бы перебегала залу, в которой он вел прием. Он был крайне рассеян, что, вообще говоря, папе было несвойственно, и всем своим видом давал понять, что у него из без этой аудиенции много крайне важных и не терпящих отлагательства дел. Тем не менее, Фридрих успел сказать папе, что всем прочим направлениям он предпочел бы Восток с его старинными греческими городами, такими как Филы : Флегреллы для него недостаточно далеки, впрочем, скорее, недостаточно показательны с точки зрения Востока, каким Фридрих представляет его себе. Однако об этом направлении, как выяснилось в ходе этой проникновенной беседы, все разговоры при дворе папы негласно табуированы, и он, Фридрих, боится теперь худшего. К тому же все выглядит так, будто папа в самый разгар брожений удаляет его куда подальше, чтобы сопутствующий началу дебатов накал страстей, с одной стороны, ничем не навредил ему, а с другой, - не испортил бы и его репутации в том случае, если папе рано или поздно придется уйти в тень, или если число сторонников Фридриха изменится не в его пользу каким-то иным образом.
 Конечно, он привезет Фелиции дивные отростки Malva Moschata и сон-травы, Pulsatilla Rubra, если ему удастся выбраться из тех мест, где они произрастают. Разумеется, он не забудет про семена физалиса обыкновенного, Physalis Alkekengi, запах которого оставляет за собой длинный и полный опасностей след. Он ей улыбается, потому что для него ничего не может быть приятнее ее просьбы : в нее влюблен до беспамятства его друг ; и они не просят его благословения. По этой исключительной причине привезет он и Anchusa Azurea Dropmore, с голубыми, как глаза Фрица, цветами : но пока Фелиции не следует знать об этом, чтобы попусту не волноваться. Пусть сам Фриц подарит ей лазурный Meconopsis Betonicifolia, о существовании которого она уже догадывается, однако, его сюрприза это обстоятельство испортить не сможет.
Папа хочет, чтобы по прибытии на место он сначала держал курс строго на запад, несмотря на угрозы фавров и неоднозначность позиции папы в Фарсефоне. Он сам предпочитает обходной путь, не такой, конечно, как в прошлый раз, когда он едва мог объясниться с проводником, а через фасские земли. Папа явно недооценивает упорства этого затерянного в горах племени. Если на этот раз о корабле придется договариваться не с франками, папа практически ничем не сможет ему помочь. Нельзя будет даже через вторые руки обменять его судно на франкское : те лучше оснащены, и папская помпезность послужит скорее минусом в цене. Нельзя и пытаться объяснить все эти мелочи папе : ведь он никогда не покидал Фатифан иначе как ради Фимма, и пытается убедить его, что просит и от него – Христа ради – не более того, на что способен сам. Зато его архиепископы думают только о фюнфлингах или флоринах ; и хорошо, что хоть они не утратили здравый смысл, слава богу.
Фриц мог бы ему помочь. Однако если даже Фелесу неизвестно его местонахождение, рассчитывать на него не приходится. И ждать больше нет времени, он и так уже ждет его возвращения всю зиму.
Фелиция тоже ждет, но не брать же ее с собой, да еще и без согласия Фердинана. Впрочем, история, к которой Фелиция не утратила вкус, могла бы стать поводом к путешествию, как в прежние времена : там, куда он направляется, полно мест римских сражений, катакомб, дорог, акведуков, руин вилл и конюшен. Фелиция обеспечила бы ему прикрытие от недоверчивых взоров, он предстал бы в тех местах вполне светским летописцем, а вовсе не слугой папы. Хотя кто там видит между ними разницу? Даже до монастырей в прошлый раз добраться было не так просто : это совсем не то, что поездка в Орден. Надо все-таки найти Фрица, если он еще не понял, что его ждут.
Мысли путались у Фридриха во сне, он продирался сквозь их логическую ущербность, словно шел сквозь строй ощетинившихся копьями пехотинцев. Солнце разбудило его в замке Черного Ворона : в спальню Фрица проникал уже первый солнечный луч, едва успев преодолеть линию горизонта – именно с таким условием замок и строился ; неудивительно поэтому, что Фрицу, в случае необходимости, легко удавалось не смыкать глаз до самого утра.
Решено, он возьмет с собой Фабиуса, вместе они двинутся на север, туда, где как нельзя более кстати придется его германская внешность с прямым и суровым взглядом из-под отливающей серебром густой копны пепельных жестких волос, всегда казавшимися несколько взъерошенными. Фимму приличествует легкость манер ; и к легкости так легко привыкают ; но само по себе латинизированное имя никого там не может ввести в заблуждение относительно происхождения, хотя взгляд Фабиуса и приковывает к себе самое пристальное внимание почти так же, как взгляд самого папы : несомненно, у папы для этого гораздо больше прав, чем у любого из его сторонников, какой бы истовой ни была их вера. Впрочем, никто в Фимме не согласился бы с тем, что что бы то ни было может давать кому-либо малейший повод для тяжеловесности или мужланства в обращении с равными себе. Впрочем, Фабиусу многое прощалось за его пытливый ум и обширнейшие познание, которые, казалось, снисходили на него, как откровение, без малейших усилий ; и никто не мог бы сказать, как безродному выскочке вдруг удалось оказаться в такой непосредственной близости от папского двора, испытывая при этом полное безразличие к бесконечным интригам, возникающим из-за изредка раздиравшей отдельных лиц на куски жажде власти. Возможно, и Фабиус тоже будет рад отвлечься на некоторое время от проблем, сгустком собравшихся в папской артерии.
Судно можно нанять где угодно ; и если не во Франконии, то во Фризии, и там, по расчетам Фридриха, все обойдется намного дешевле. Главное сейчас – попытаться разыскать Орден. Папа, конечно, не договаривает многого, однако, не исключено, что он предполагает, что какая-то часть Ордена закрепилась в Фиберике. Остается только понять, стало ли это следствием раскола, или позиции Ордена в прилегающих к папству землях окрепли настолько, что он стал распространять свое влияние на юго-запад, причем гораздо быстрее, чем крепла там власть папы. Причем никто не смог бы поручиться, что тем временем интересы Ордена не стали в оппозицию к намерениям папы : в этом случае Ордена будет влиять и на распределение сил в Фатифане. В этой области, где уже много лет сталкиваются интересы Севера, Запада и Востока, традиционная вера может приобрести совершенно неожиданные и немыслимые формы. Тогда положение папы здесь окажется намного сложнее, чем во время бунта в Фонифополе. Нужно учитывать, что и архиепископы еще не сказали своего слова. Разумеется, папе нужны люди, способные упрочить его власть, как и власть всей фрифезской церкви : и в случае его проигрыша Фридрих, как его доверенное лицо, тоже рискует потерять свою голову.
Фриц многое мог бы прояснить. Его нет в замке, но не может же он все время проводить в окрестностях той лощины, где Фридрих когда-то нашел его оторвавшуюся с привязи лошадь. Эта страстная привязанность к месту и времени. Воспоминания окончательно погубят его, если он вовремя не одумается. Время не лечит Фрица : по крайней мере, местное время ему явно не пошло в прок, это значит, оно ему уже не поможет. Фрицу нужны иные снадобья. Он, в сущности, так и остался чужеземцем в этих краях ; и, кажется, все здесь лишь сбивает его с пути. Ему нужно искать помощи у того же Леса, который сводит его с ума : лечебные корни, говорят, это лучшее при его недуге.
Так, с мыслями о друге, Фридрих засыпал и просыпался несколько дней подряд. Вскоре время позволило ему отправиться в путь. Фабиус явился к нему по первому его зову, но встретились они не в Замке Черного Ворона, а в аббатстве Фридриха, где ничто не могло бросить тень на преданность Фридриха папе. Да и для Фабиуса так было спокойнее : даже при всей его замкнутости не стоило ему знать возможное местонахождение одного из некогда самых отчаянных на расправу сторонников Ордена.

                Suus cuique mos


En four chaud ne croit point d’herbe

Фиула лечила безымянного Фрица сон-травой, Pulsatilla Alba, как научила ее мать. Она выкладывала белые лепестки, начиная со лба, пока они полностью не закрывали ему все лицо, за исключением глазниц, а потом сдувала их, произнося самые действенные заклинания. Отвар из той же травы она вливала ему в рот через соломинку Pseudosasa Sensibilis.
Безымянный Фриц дышал, но не подавал иных признаков жизни, несмотря на все ее усилия. Спустя несколько недель, он был точно в таком же состоянии, в каком она его и нашла. И она благоразумно решила вернуть тело Безымянного на прежнее место, на Меотидские болота, хотя ей все-таки было немного жаль расставаться со своей находкой. Однако дело уже шло к осени, больше лечебной травы нельзя было запасти, а того, чем она располагала, ему явно не хватит на зиму. Так что ей представился случай сделать выбор, и она была уверена, что поступает правильно.
На прощание она припорошила его золотой пыльцой Buphtalmum Salicifolium, хорошо сохранившейся у нее с прошлого лета благодаря холодной зиме, и, стоя на краю оврага, прочитала молитву богам.
Всю обратную дорогу к дому она думала о том, как удивительно, что в прошлый раз ей удалось дотащить к себе Фрица, казалось бы, без особого труда, несмотря на тяжесть тела, показавшегося ей вполне здоровым. Хотя вот теперь, когда она идет, казалось бы, налегке, каждый шаг едва ли не причинял ей боли. Но она терпела и шла, этому учила ее мать : Ubi nihil vales, ibi nihil velis!

                Ultima Thule


Moulin de ;;, moulin de l;,
Si l’un ne meult, l’autre meuldra

Фелес нашел и вытащил бесчувственного Фрица из лощины. Он бредил несколько дней. Фелес, заметив Фуо, решил было, что все опасности Фрица остались далеко позади. Будь его воля, Фелес ни за что и ни при каких обстоятельствах не бросил бы своего господина, кем он по собственному выбору считал Фрица. Наемника-Фрица только рассмешила бы такая преданность его садовника, если бы он не знал о ней. Скорее, он сам, из чувства солидарности и братства, ни за что не стал бы подвергать Фелеса опасности.
Фелес долго шел по следам одичавшей лошади, пытаясь разобраться в этом лабиринте, достойном римлян. Фуо, будто поняв, что он не оставит ее в покое, вдруг прониклась доверием к нему и привела к своему хозяину.
Утомленный поисками, которые затянулись на добрую часть лета и всю осень, Фелес как-то заснул на краю трясины, так что вода затекла ему в башмаки и он, не ведавший раньше чувства холода, проснулся от озноба, который гусиной кожей растекался по его телу, начиная от окоченевающих ног : причем так же основательно, как сковывается льдом поверхность пруда, уступая воздействию заморозков. Сначала Фелес заметил уздечку Фуо, спокойно лежащую в его расслабленной со сна руке, и лишь после этого, подняв глаза, увидел свисающую над ним морду лошади. Она вывела его из топи, как заправский проводник, знаток этих мест, название которых Фелес боялся произносить даже во сне.
Когда Фелес вблизи разглядел хоть и потертый, но с остатками золотой пыльцы и вышивки камзол Фрица, он понял, что встал на пути какой-то еще неведомой ему силы. И хотя Фелес и сам знал немало таинств, он почувствовал, что не отказался бы от дельного совета. В размышлениях о том, у кого его можно получить, Фелес провел целую зиму, попивая вместе с Фрицем отвары целебных трав, запасы которых в летнее время не оскудевали в окрестных лесах и на болоте : и только ленивый не имел их в достаточном количестве на всю зиму. Ближе к весне Фелес решил молчать о том, что нашел Фрица. Главной же тайной для него самого оставалось состояние, в которое погрузился несчастный Фриц, и причина, его вызвавшая.
Весной Фелес отправился вновь в те края, где по засохшим стеблям, увиденным осенью, надеялся найти действенное противоядие для того яда, который, очевидно, вдохнул Фриц вместе с золотистой пыльцой. По распускающимся цветкам он надеялся определить название нужного растения или дать новое, если известная ему словоформа не окажет желаемого действия. Он ощущал всю тяжесть этого предприятия. Фрица ему придется взять с собой, чтобы не оставлять его в беспамятстве одного в замке, куда кто угодно может наведаться, и чтобы следить за тем, как ароматы, источаемые цветами, влияют на его самочувствие, и влияют ли вообще. К его счастью, как ни иронично это прозвучит, Фриц в его положении был не в силах оказать ему достойное противодействие.
По пути в Лес Фелес расспрашивал у окрестных крестьян все, что им известно про местные растения и их владельцев. Многие бежали, едва завидев крытую повозку, на которой добрые люди вряд ли стали бы перевозить поклажу. Фелес обычно догонял их, отвязав Фуо и бросив на время Фрица на дороге ; и пытал, подняв силой духа над землей до одного со всадником уровня, чтобы в тот момент, когда они были на равных с ним, предложить собеседнику войти в его положение. Угнаться ему не удавалось только за детьми : они могли бы многое рассказать, и их знания могли оказаться самыми полезными для Фелеса ; но все попадающиеся ему на пути дети были еще в таком возрасте, когда не понимают, о чем нужно молчать, а что умалчивать, и на всякий случай дают стрекача. Поэтому ему оставалось только, как рыбаку, ждать, когда вожделенная рыба сама приплывет ему в руки.
Для осуществления всех его планов – до появления ягод и рыбалки – Фелесу надо было дождаться лета ; и Фриц к тому времени должен был быть еще жив.

                Aliud est tacere, aliud celare


Quand il tonne, il faut ecouter tonner

Фелиция из окна заметила удаляющийся силуэт всадника ; и что-то в его облике показалось ей безнадежно знакомым. Фелиция узнала бы Фуо даже с закрытыми глазами : она никогда не переставала считать ее своей лошадью. Прильнув к окну, узкая прорезь которого едва ли позволяла ей высунуть в него голову, украшенную головным убором, она следила за конным дуэтом, пока стены замка, плотно обступавшие ее комнату со всех сторон, не скрыли его из виду. Ее эркер теперь казался ей головой огромной хищной птицы, стремящейся отделиться от одного, замкнутого на себе, пространства и перейти в другое, предполагающее большую свободу перемещения.
Проследив взглядом за направлением движения лошади и ее спутника, Фелиция отправилась к тому месту, откуда, по ее мнению, мог начаться их путь : она спустилась в термы, медленно обходя Замок Фёнжэ по галереям, строительство которых местами еще не было завершено. Фредеруна всегда считала бесполезными те работы, которые затеял в ее Замке ее сын Фердинан. Ей казалось, что это новомодное благоустройство только погубит их всех. Фердинан на это заметил ей с той же искренностью, которую она сама всегда поощряла в разговорах с ним, проходивших без посторонних ; и сказал почти дословно следующее : что пока она была красива, и он это еще помнит, любой готов был выслушать любую глупость из ее перламутровых уст, а теперь же только аббат Фулькон, видимо, по привычке еще навещает ее, но даже ему, наверняка, будет приятнее общаться с ней, стоя на некотором расстоянии, на галереях, чтобы лицезреть весь ее художественный замысел в целом, так сказать, без изъяна. Вообще говоря, с тех пор Фредеруна особенно не любила, когда при ней упоминали об этих галереях, и она всем своим видом игнорировала их существование.
Проходя мимо окон Фредеруны, Фелиция увидела ее лежащей в постели и разглядывающей в зеркало свое лицо. Сначала она не обратила на Фелицию никакого внимания, но когда наконечник высокого головного убора Фелиции уже почти совсем скрылся из ее оконного проема, она приблизилась к окну и сказала, как во сне, как будто не обращалась ни к кому конкретно : Когда-то у меня был муж, и я сказала ему, что нет для меня ни равных, ни старших ; а он в ответ показал мне три пальца на руке и два пальца на ноге, и все они были одной высоты, как подрезанные : я как будто увидела тогда его в первый раз ; и сказал он мне, что никто не может быть выше другого, вот чему его научила природа : он был умудреннее меня ; будь я сейчас с ним, жить мне было бы гораздо легче, Фулькон это знает ; он приезжает выведать у меня, догадываюсь ли я об этом, а я все это время делаю вид, что понятия не имею, к чему он клонит : кажется, мне это удается ; хотя не исключено, что Фулькон тоже только делает вид, что верит мне : все усилия напрасны – как бы не изменились манеры Фулькона с тех пор, как бы упорнее ни вкладывал он свои пальцы в качестве закладок в страницы Библии, которю знает теперь едва ли не наизусть, я уверена, что те два пальца на его ноге все равно рано или поздно выдадут его.
Фелиция выслушала ее и пошла дальше : своей дорогой.
Спустившись в термы, Фелиция узнала гибкие ветви посаженной ею Forsythia Fortunei, однако, появление Lonicera Caprifolium стало для нее полной неожиданностью, тем более, что она всегда считала, что цвести она должна гораздо позже, летом, оранжевыми, а не такими же желтыми цветами, какими уже была усыпана форзиция. Растения как будто демонстрировали ей свое единодушие, которого и в помине не наблюдалось в среде обитателей Замка.
Фелиция посмотрела вниз, откуда, сквозь тончайшую сеть бледно-зеленых листьев, открывался прекрасный вид на места былых кровавых сражений римлян с пиратами ; а затем пиратов с пиратами, нанятыми римлянами, сначала всерьез – потом смеха ради, разумеется, если правильно себе представлять природу смеховой культуры Древнего Рима, с давно рухнувшими политическими ценностями к периоду описываемых боев. Если бы она пригляделась внимательнее, то за набухающими молодой листвой почками могла бы разглядеть кости, вытащенные Фрицем из грота, вернее, то, что от них осталось, однако, она не обратила на них никакого внимания : однако большая их часть превратилась в амулеты, поскольку дети, вдохновленные видением парящего над скалами Фрица, державшего в охапке свою добычу, принесли эти кости домой, а взрослые, неправильно истолковав их невнятные и сбивчивые росказни, приняли эти кости за кости Фенрира-волка, возложили на местные алтари и воскурили благовония, читая древние молитвы.
У края купальни, как в вазе, стоял отросток фадзуры. Наверное, кто-то из торговцев из Фонифополя передал его семена вместе со специями Францу, решила она.
Фелиция сняла свой головной убор, платье с вычурной броской вышивкой и попыталась искупаться, оставшись в простой длинной льняной рубашке цвета слоновой кости. Она опустила в воду босые ноги, однако, вода показалась ей обжигающе холодной ; и почувствовав этот леденящий кровь жар, похожий на жар расплавленного металла в кузне, она в мгновение ока все вспомнила : и Фрица, и принца ; и грот, и порт ; как и Короля вместе с его галерой ; и узнала вдруг в удаляющемся всаднике Фелеса. Поэтому искупавшись и съев его завтрак, который он, на скорую руку приготовив, второпях забыл съесть, она отправилась в Фёд, в Замок Черного Ворона, где нашла бредящего ею Фрица. Она не могла бы сказать, сколько времени они не виделись. Однако Фрица она узнала без труда.
Кажется, он выздоравливал, но по-прежнему не узнавал ее. Фелес делал, что мог. Он, обычно такой сдержанный в оценке тех поступков, к которым он себя не считал готовым, тихо и медленно, как говорят с малопонятливыми детьми, сказал Фелиции, что не надо было ей уезжать без предупреждения. Теперь, возможно, Фриц и не вспомнит ее никогда. В голосе его не было ни упрека, ни порицания – эта интонация могла только ухудшить обстановку в доме ; скорее, он готов был винить себя в том, что упустил какой-то из возможных способов лечения.
Фелиция, чтобы поддержать разговор, решила высказаться по данному поводу, пусть и невпопад ; и чтобы приободрить Фелеса, пока он окончательно не пал духом, она сочла за лучшее предположить, что, возможно, Фрица укусила какая-нибудь фистфанская мошка, привезенная Фридрихом, и его надо лечить от своего рода филярии. Тут выяснилось, что они оба знают, что эта болезнь местными средствами неизлечима ; и даже при самом лучшем стечении обстоятельств ни один из них не мог поручиться, что в выздоровевшем человеке они узнают своего давнего знакомого.
Примерно через неделю после того, как Фриц перестал бредить, к нему наведались двое, и Фелесу показалось, что в одном из пришельцев он узнал Фридриха, только сильно изменившегося ; то есть, если Фелес не обознался, то придется признать, что годы все-таки взяли над Фридрихом верх, и он, хотя и за счет другого, но приобрел недостававший ему вес в обществе. Фелес не понял, о чем они добрых три часа проговорили с Фрицем то по-фризски, то по-фламандски ; но тот отказал им наотрез. Фелес не был уверен, что Фриц узнал Фридриха, своего былого друга. Тот тоже ни разу не сбился с безличного делового разговора на личностное общение. Однако латынь Фриц, похоже, не забыл. Фелес обрадовался, что его отвары хоть на что-то еще, да годятся ; хотя люди, отдающие предпочтение чужеземным, нелесным, языкам становятся все менее восприимчивы к древним зельям и заговорам, прочитанным задушевно. Наверное, поэтому они все чаще становятся добычей недуга : в былые времена они отличались большей доблестью и не были так падки на чужие болезни. Друидам было гораздо легче : им приходилось лечить своих пациентов только от конкретных физических, а не абстрактных бездушных ран.
Фелиция, в отличие от Фелеса, слышала и поняла весь разговор до конца, и лучше бы ей было не видеть, и не слышать ничего.

                Prope ad summum, prope ad exitum


Qui craint le danger, ne doit pas aller sur la mer

Речь шла о краткой поездке в Фим ; и потому, как Фриц наотрез от нее отказался, Фелиция поняла, что в составе предлагаемой ему компании он туда не поедет. Трудно сказать, почему общество Фридриха не вызвало у Фрица никакого доверия ; однако, возможно, дело было не в нем, а в его спутнике : Фабиус смотрел на Фрица так, что можно было подумать, будто они давно знакомы. Только Фабиус вроде бы опасался, что Фриц его узнает, а Фрицу это, кажется, и в голову не приходило.
Фридрих же, со своей стороны, попусту тратил время на уговоры Фрица, пуская в силу самые изощренные лингвистические доводы ; поведение выглядевшего понурым Фабиуса не наводило его ни на какие посторонние мысли, или он только делал вид, что сейчас не время уделять этому должное внимание.
Утром Фриц уехал в Фим один. Фелес опять обрадовался, что ему удалось вспомнить хоть какую-то дорогу. Однако радоваться, как полагала Фелиция, было вовсе нечему.

                Non omnes eadem mirantur amantque


Qui est sur la mer il ne fait pas des vents ce qu’il veut

В этот раз Фриц не доехал до Фима : на переправе в Фарне его ждал Фридрих, неизвесно как обогнавший его в пути. Они вдвоем отправились на север, к главе Ордена, вместо того, чтобы волновать папу появлением его представителя. Фриц подумал, что, возможно, его одежда и, в особенности, камзол были призваны продемонстрировать папе независимость Ордена от его слишком прямолинейной воли – как отказ от формального соблюдения одних только религиозных догм без учета уже сложившихся к тому времени светских правил и традиций ; возможно, что он вызвался стать парламентарием этой вести, даже если к тому времени и вышел уже из числа представителей Ордена по каким-то иным причинам : например, считая негибкую позицию Ордена бунтарской по сути. Орден считал, что двор Фатифана выбрал самый опасный путь, как правило, сопряженный с предательством и заканчивающийся кровопролитием, о чем доподлинно было известно из истории, разыгравшейся в Фонифополе, с чем Фриц был по-прежнему согласен.
Фабиус тем временем должен был двигаться на северо-запад, во Фризию, чтобы нанять корабль, фрегат или фелуку, и там дождаться Фридриха, отведя судно подальше от порта, однако, не выпуская его из виду : это, безусловно, было крайне накладно и сопряжено с дополнительными расходами, не оговоренными с папой при отправлении ; но Фридрих определенно решил плыть сначала к фаскам, и потом уже оттуда, после предположительно кратких переговоров, он должен был начать выполнение миссии, возложенной на него папой, продвигаясь при этом постоянно на восток, вопреки рекомендациям папы, изложенным от лица  Фатифана в не предполагающей обсуждения форме. Фриц полагал, что проникнуть в Фиберку с этой, прежде всего, неудобной для пристаней стороны будет не так-то просто ; к тому же он считал разумным замечание папы избегать контактов с фаскми до тех пор, пока они сами не изъявят готовности к сближению или не продемонстрируют откровенной враждебности : рассматриваемая возможность и того, и другого события характеризовала данное предприятие как крайне опасное ; настойчивость Фридриха в этом вопросе могла объясняться его опрометчивостью, которую, впрочем, нельзя было поставить ему в упрек. Фридрих мог возразить ему лишь тем, что он его не принуждает составлять ему компанию. Как ни странно, это живое обсуждение насущных задач вновь сделало их друзьями, хотя Фриц по-прежнему отказывался узнавать во Фридрихе своего старинного друга. Возможно, все дело было в том, что иные, чем прежде, цели связали их вновь, и даже будь их дружба до этого момента крепка, как никогда, им пришлось бы пересмотреть свои привязанности ; и они уже знали, что далеко не все узы, включая кровные, способны выдержать такое. Оба понимали, что, даже направляясь теперь в одну сторону, они на самом деле уже давно идут в разных направлениях, как песочные часы двух путников, встретившихся на перепутье дорог : это только кажется, что песок в них сыпется одинаково и однообразно – все время вниз : у одного из них он, может статься, завистью приливает кровью к вискам, а второй, несмотря на сжигающую его боль, возможно, считает каждую драгоценную песчинку оставшихся ему дней жизни, как золотой песок медленно утекающих бесценных и незабываемых мгновений ; тот, который, затаив дыхание, сумеет дышать ровнее, скорее всего, проживет намного дольше – весьма похожие правила из игры в римские шашки.
В их взглядах, устремленных сейчас на север, читаются разные интересы, хотя оба, и Фриц, и Фридрих, казалось бы, думают об одном и том же : о папе, Фатифане и, конечно, об Ордене. Скорее всего, они вместе в пути в последний раз. Однако дружба их крепла день ото дня, и чем реже они обменивались словами, тем лучше, кажется, понимали друг друга : как прежде. Каждый чувствовал, что расставание их будет навечно, и оно уже не за горами – их братский союз может развеять ветер, как только миссия Фридриха будет выполнена : при помощи Фрица. Только Фридрих, похоже, тяжелее переносил боль надвигающейся разлуки, потому что был моложе ; и чем ближе они приближались к голубоглазым озерам их отрочества, тем острее он чувствовал неизбежное.
Там, на берегу Фразименского озера, которое недаром называется Волшебным, Фриц увидел свое отражение и испугался так, как будто встретился с самим Фенриром-волком лицом к лицу. Так мало кто пугался нового образа Фредеруны, и так вряд ли бы испугался Фриц, если бы увидел живого волка. Говорят, что теперь каждый, кто находит это озеро, видит в нем отражение Фрица и всю противоречивую историю его времени сразу : поэтому мало кто запоминает ее целиком, и обычно в памяти остаются лишь ее отдельные и обрывочные эпизоды.
Озеро, походя, нарисовало ему образ человека, которого Фриц никогда прежде не видел : эти волосы цвета воронова крыла, эти брови в разлет, как распахнутые в полете крылья парящей птицы, эти глаза, влекущие к себе, как темный омут, цвета ряски на самой своей глубине. Он предпочел бы, чтобы нос его не был таким прямым, чтобы он обозначился, например, легкой горбинкой, со впадинкой на переносице. Однако лицо его, как ему казалось, было совершенно лишено рельефности : ни складок на лбу, ни выступающих исхудавших скул – ничего, что хоть чем-то могло намекнуть ему на характер его поступков или на муки, на душевные терзания, с которыми, наверняка, были приняты самые важные для него решения : в результате он стал похож на Фабиуса, как его двойник или брат-близнец.
Фриц думал, что в этом и заключаются лечебные методы Фелеса, который пытается вернуть его к жизни, напомнив ему об истинной природе его отношений с другими персонажами ; и именно из этих соображений он ввязался теперь в историю, связанную с Орденом, прежние идеалы которого он считал не окончательно утраченными его новыми приспешниками : они, не отдавая себе отчета, позаимствовали имеющиеся ценности, как прилаживают старые доспехи, отправляясь на новую войну. Возможно, именно это и пытался объяснить ему Фридрих, но был непонят, разговаривая с ним на незнакомом наемникам языке.
Будто в ответ на свои размышления, Фриц вдруг почувствовал острую боль, которая волной судороги распространилась по правой щеке, отражаясь на ней таким же витым, как и его локоны, шрамом. Он вновь почувствовал ту боль, которая пронзила его тогда : как будто заново переживая те же события. Острый клинок острием впился в его кожу. Он метил в глаз, но Фрицу удалось увернуться. Фриц – левша, потеряй он левый глаз, он стал бы воевать хуже – так ему тогда казалось. Однако Фелес не мог знать об этом поединке : их было только двое, двое свидетелей и участников ; и даже озеро не могло отличить одного от другого. Фриц был тогда на стороне папы ; и, насколько ему помнится, даже не подозревал о существовании Ордена.
Этот фанатик – откуда он вообще мог взяться вот так, вдруг? – но он выследил его ; теперь настала очередь Фрица : их роли, похоже, поменялись. Однако и тогда, и теперь вопросы веры, похоже, были всего лишь поводом для выяснения отношений ; они виделись его едва ли не впервые ; скорее, то была личная месть в опосредованной, безличностной, форме, и каламбурный оттенок фразы не ущемлял опасности схватки – он исполнял слепую волю ; однако его, наверное, можно понять : Фредеруна тогда еще не была слепой, не то что тогда, когда он видел ее в последний раз, на маскараде ; хотя он и не мог поклясться, что когда-либо бывал на маскарадах в Фёнжэ ; возможно, это было одним из навеянных Фелесом видений.
Фриц поймал себя на том, что думает о своем отражении в третьем лице, как о постороннем, и в неразрывной связи с Фабианом, переименованным после этих событий в Фабиуса : на римский манер. Однако благодаря своим визуальным открытиям, Фриц, наконец, вспомнил все свое прошлое, из-за болезни приблизившееся к настоящему, как мост, переброшенный над пропастью, сближает разделенные ею скалы. Спасительная ниточка сознания лезвием разбередила затянувшиеся в небытии раны : то, как он встречался с главой Ордена и долго спорил с ним насчет покроя нелепого, с его точки зрения, камзола.
Увидел он и Фелицию, которая, заболев забвением, забыла о нем. Он представил, как она сидит у окна рядом с цветком, названным им в ее честь ; отчего сердце его так сильно защемило, как будто он расстался с ней только накануне. Ему казалось, что он видит все это в своем отражении, на невозмутимой глади водной поверхности, где, насколько ему помнилось, могла причалить римская галера, но думал, что это не память, а воображение играет с ним такую странную шутку.

                Vita somnium breve est


Quand la colombe frequente le corbeau,
ses plumes restent blanches, mais son coeur devient noir

Фабиус мог только предполагать, сколько еще у него есть времени. Если Фриц все вспомнит и выдаст его папе, на карьере не только в Фатифане, но и в Фимме можно будет поставить крест : он криво усмехнулся – что ж, он отправится к франкам, подальше от церкви, и проживет всю оставшуюся жизнь на турнирах ; он принял участие в двух из них, проиграв оба ; и бежал.
Фабиус опять мог полагаться только на себя. Ему стало казаться, что Фридриху с самого начала все было известно, он воспользовался случаем, подстроил эту встречу, чтобы устроить им очную ставку. Если Фридрих не доверяет ему, то лучшего способа проверки преданности папе, чем эта поездка в Фиберику, ему было не найти.
Возможно, все-таки есть выход. Можно вернуться и рассказать папе, что Фридрих изменил маршрут. Однако Фридрих рискует немногим : папа ни за что не отнимет у него сан епископа ; будь он простым аббатом – другое дело. К тому же он мог бы заподозрить, что я проявляю такое рвение исключительно из корыстных соображений, в надежде занять его место, однако, для этого мне нужно пройти еще несколько лет послушания, и это – единственное обстоятельство, играющее в мою пользу. Фридрих же за это время вряд ли станет осторожнее и не использует все могущие представиться ему возможности в свою пользу, то есть, для укрепления своего положения. Самое большее, что мог бы дать мой донос папе на Фридриха – это его смещение во Фризию, однако, насколько мне известно, он и сам этого упорно добивается : и я не уверен, что смогу извлечь что-либо для себя при таком раскладе этого пасьянса, к тому же папа считает, что любое несвоевременное перемещение фигур может привести к усилению позиций Фимма по отношению к Фатифану, и это совсем не то, что нужно папе : отказ Фридриха и его сторонников от содействия папе вряд ли может компенсироваться моей ему преданностью, в которой он, кажется, не устает сомневаться, и, вернись я сейчас, папа легко мог бы истолковать мой поступок как откровенный отказ от повиновения духовному лицу более высокого сана. Это только усложнит тяготы моего испытания, и мое ученичество опять затянется.
На этот раз придется Фабиусу подчиниться Фридриху в надежде на то, что он сам запутается в им же самим расставленных силках.


                Durum patientia frango


Prends le temps quand il vient, car le temps s’en ira

Фелиция помнила, как однажды Фредеруна приходила поговорить с ней. Она застала ее выглядывающей из окна и истолковала ее поведение как нетерпение.
Без стука к ней входил только Франц, когда обед или ужин заблаговременно переносились в ее покои без изменении установленного времени трапезы. Присутствие или отсутствие Фердинана обычно ничего не меняло в этой безмолвно установленной ими традиции.
При звуках приближающихся шагов Фредеруны Фелиция и на этот раз невольно рванулась прочь от проема, как вспугнутая птица, но осталась все-таки прикованной к своему месту, чтобы не только шорох одежды, но и трепет дыхания не выдали ее. Конечно, шаги Фредеруны были едва слышны : непонятно, как вообще ей удалось преодолеть такое огромное расстояние, разделяющее их спальни, , когда все уже считали ее неспособной перемещаться без посторонней помощи. Она шла по галерее – путь этот был намного короче, и она это знала, – и внезапно появилась в оконном проеме, наклонившись и заглянув прямо в лицо Фелиции своими слепыми глазами. Наверное, на этот раз Фредеруне не удалось бы неправильно истолковать ее замешательство, однако, рисковать Фелиции не хотелось : она предпочла бы ничем не выдать себя Фредеруне и вообще оставить ее в неведении относительно своего присутствия в конечном пункте ее прогулки.
Фредеруна же, опершись на проем, начала вдруг рассказывать, ни к кому в частности не обращаясь : она сказала, что никогда не представляла себе, сколько унижения ей придется претерпеть за совершенный когда-то малопривлекательный поступок, который ей самой казался не более чем легким промахом ; в ее голосе звучала непривычная искренность и досада, но такая непривычная  смесь эмоций создавала тот противоречивый фон, на котором отчетливее всего проступали все изгибы ее судьбы.
Однако Фелиция уже справилась с собой и с полагающемся ее положению полноправной хозяки Замка с достоинством усаживалась за небольшой инкрустированный столик ; впрочем, спокойный взгляд ее фиолетовых глаз не предлагал Фредеруне последовать ее примеру и сесть напротив. Прислуга уже вносила чайную посуду.
Фредеруна хотела встретиться с посланниками Короля с глазу на глаз, чтобы выхлопотать себе отступные у Фердинана, если она решит уступить ему свою часть Замка. Ее интересовали возможные связи Фелиции.
Что Вы понимаете под связями? - возмутилась Фелиция. И Фредеруна стала уверять ее, что ее роман давно ни для кого не секрет. Она перебрала в уме все возможные кандидатуры и удостоверилась, что ее более всего устроил бы один из посланников Короля, безразлично, кто именно, на усмотрение Фелиции. То, что приезжавшие к ней с визитом особы явно интересовались только друг другом, Фредеруну нисколько не смущало.
В этот момент у стен Замка раздался шум подъезжающего войска, отчетливо слышны были и голоса слуг, и Фердинана, однако, и Фелиция, и Фредеруна еще некоторое время оставались неподвижны, как если бы страх своими холодными цепями сковал на время их тела.
Фелиция поднялась первой и стала молча, не торопясь, спускаться по витой длинной лестнице : так медленно катится по щеке слеза отчаяния, когда ее собственная тяжесть влечет ее к земле.
Когда шаги Фелиции в длинном узком коридоре, ведущем к лестнице, смолкли, Фредеруна тоже поднялась. Она уже не могла  окинуть взглядом свои новые владения, которые она, несомненно, получит в качестве отступного благодаря содействию Фелиции : и она устремила в их сторону свое лицо. Она вовремя спохватилась и не выдала своего торжества тому, кого все считали ее сыном. Он мог бы заподозрить неладное, увидев ее у окна Фелиции, на котором она будто специально, чтобы привлекать всеобщее внимание, выращивает какой-то нелепый цветок, как простолюдинка, не имеющая понятия о садовых культурах.
Да она и есть простолюдинка – какое неподдельное смятение! Тогда, в прошлый раз, Фредеруна в веселом расположении духа направилась к себе, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало и предстать перед Маркизом Нейстрии во всеоружии, подчеркнув по возможности свои неувядающие прелести. Однако и тогда уже поступь ее была тяжела, вопреки расположению ее духа, и шаги гулко, эхом, отдавались в узком коридоре, противоположном тому, куда направилась некоторое время назад Фелиция. Казалось, замковое эхо в который уже раз собирается выдать замысел Фредеруны Фердинану, если ни у кого другого не достанет для этого сил.
Тем временем Фелиция, спустившись по парадной лестнице, уже выходила из прадных ворот Замка навстречу Фердинану, явно обрадовавшемуся ее приходу. Фелиция положила руки ему на грудь и пристально взглянула в его каштановые глаза. Они сияли теплотой.

                Inter sacrum saxumque


Tant vente qu’il pleut

Тебе идет это лиловое платье. Мне только кажется, или я действительно вижу его впервые? – У дочери Жюстины, Жанетт, есть такое же, но оно, наверное, ей уже мало. – Дети так быстро растут! – В особенности свои. – Но ведь это ты подарила его ей? – В сущности, это был не подарок. Это товарообмен. Я выменяла его на цветок Jussiaea Flora, но он не прижился : для него здесь слишком каменистая почва, а вот мое платье, похоже, пришлось тогда девочке впору. – Так сколько же у нее детей на самом деле? – Третий родился довольно давно, и больше детей она не хотела. – Она сама сказала тебе об этом? – Да, так и сказала. – Не знаешь, кто у нее родился последним, опять девочка? Или все-таки мальчик? – Но ведь им, кажется, нечего наследовать, а одного мальчика в крестьянском хозяйстве все равно мало, так не все ли тебе равно? – С каких это пор Жюстина стала крестьянкой? – Jussiaea Flora стала ее цветком разлуки с Замком. Она переселилась в деревню, в сторону которой цветок все время склонял вечером голову ; она сказала, что и она сама хочет сложить там свою. – Жюстина умна, но мальца, если он у нее есть, ей от меня не спрятать, пусть так и знает и пусть накрепко это запомнит! – Люди не хотят отдавать своих сыновей в твое войско, Фердинан : Замок слишком мал для всех ; они говорят, что о тех, кто не попадает сюда, ты быстро забываешь. – Люди глупы. Они все получают от меня по заслугам! В моем Замке самым достойным из них всегда найдется место. – Значит, умна одна Жюстина? – Я хочу ее вернуть. Немедленно! – Нет. Это невозможно. – Нет? Но тебе же нужна служанка! – Она у меня есть. Это Жанетт. Она тоже сможет уйти, когда научится вышивать настолько хорошо, чтобы забыть сюда дорогу. – То, что ты говоришь, просто немыслимо! – Такое случается со словами, Фердинан, и даже если раньше ты этого не знал, то с ними это происходит не в первый уже раз : они даже могут сказать мне больше, чем ты имеешь в виду ; ты только представь это себе хотя бы на миг!

                Feminae naturam regere desperare est otium


Autant vaut celui qui chasse et rien ne prend
Comme celui qui lit et rien n’entend

Осенью Фердинан не мог думать ни о чем, кроме охоты. Предоставленный самому себе в отсутствии Фредеруны, он, как будто, не находил ничего лучшего, как объезжать излюбленные ею места. Хуже всего было именно то, что так оно и было на самом деле. Только истинная причина была не той, на которую пыталась ему намекнуть Фелиция.
Фердинан был уверен, что случившееся с Фредеруной на охоте было чьих-то рук делом, а вовсе не простой случайностью. Все знали, что недоброжелателям Фредеруны не счесть числа ; и любой из ее прежних поклонников мог попасть под подозрение : однако до сих пор для Фердинана оставалось загадкой, кто именно мог опуститься до такого коварства или, точнее, у кого могло хватить для этого духу и сноровки. Решив эту головоломку, Фердинан мог бы чувствовать себя в полной безопасности в своем собственном Замке.
Фелес, которому Фелиция рассказала о пристрастии Фердинана к исследованию возможностей охотничьих угодий, полагал, что Фредеруна угодила в чьи-то силки, возможно, поставленные на птиц. Однако это значило, что она пересекла границы охотничьих владений Фердинана. Если это так, то у Фредеруны могли быть секреты от всех, в том числе и от Фердинана, если она до сих пор даже не попыталась предостеречь его, и даже как будто поощряет его охотничий азарт. Это значит, предположила Фелиция, что этот секрет был, прежде всего секретом, от Фердинана. Ее последний разговор с Фредеруной и ее странная просьба, звучавшая, как приказ, был тому подтверждением. Но не истинные причины ее поступков, а отношение Фредеруны к своему сыну вызывало недоумение Фелиции. Ей казалось, она не могла желать ему смерти. Земля, Замок, его Крыло, возможно, не совсем удачно приспособленное ею под постоянную резиденцию, растерзанные сокровища типа карточного столика – все это, по-прежнему, казалось Фелиции не стоящим ничьей жизни : простолюдинка, она не представляла себе истинной стоимости вещей, ради которых многие жертвовали всем.
Она хотела поговорить об этом с Фелесом. Однако любое упоминание имени Фредеруны приводило этого бывалого воина в состояние прострации, а в тот момент, когда Фелиция заговорила о стоимости жизни, по его щеке покатилась вдруг крупная, как редкая черная жемчужина, слеза, покатилась и застряла в глубине одной из его немногочисленных, но глубоких морщин, поменяв цвет. В тот момент им обоим стало понятно, что эта слеза совершенно случайно сорвалась с его ресницы, и больше уж он Фелиции ничего о Фредеруне не скажет, как бы она его ни пытала.
Теперь Фелиции стало страшно спрашивать о предполагаемой матери своего мужа кого-то еще. Она вдруг почувствовала, что то, что о ней говорят в деревне, –  это и есть правда : такая нелепая, невероятная, невозможная, что она вначале не решалась слышать и воспринимать ее, наверное, потому, что эти истории совсем не были похожи на легенду о Фенрире-волке ; вернее, на ту их часть, в которой Фенрир предстает в облике благородного воина, освобождающего невинных и изможденных пленников, –  только они долгое время казались ей настоящими – она отбрасывала для себя те драмы, в которых на смену ему приходит злобное, не ведающее пощады, чудовище, жестоко и победоносно терзающее своих врагов в мгновение ока отрастающими когтями и клыками : эти свидетельства она считала для себя вымышленными.

                Melius est petere fontes, quam sectari rivulos


Qui n’a pas de siege s’accote contre le mur

Фелес оставил лошадь, не доехав до замка Черного Ворона : так вел он себя нечасто. По пути он заметил ястреба, кружившего над долиной, и это показалось ему дурным предзнаменованием. Если бы Фридрих не отправился во второй раз в это опасное путешествие в Фиберику, если бы Фелиция не забыла Фрица и, нарядившись в фай, не сидела бы всю зиму у горшка с подаренным им цветком, пытаясь вспомнить, какого они были цвета, если бы он нашел его в каком-нибудь ином месте, пусть в камзоле, но без следов пыльцы на нем, или если хотя бы Фредеруна не изуродовала свое лицо, он не считался бы с образом этой парящей птицы, имя которой Финист, что значит - судьба.
Если бы Фриц Фенрир был с ним, он, по крайней мере, постарался бы сделать вид, что не обращает на ястреба никакого внимания. Однако, предоставленный самому себе, Фелес счел за лучшее, отпустив лошадь, идти к Фёду пешком, вдоль обнаруженных им следов. Эти суженные носы, как шпоры, властно врезающиеся в плоть мало кому известной тропы, такие и в Фатифане еще были редкостью, а здесь и подавно их почти никто видел, и вдруг такой по-крестьянски сильный удар пяткой – в сырую осеннюю землю : так не ходят, а попирают ее. Самое ужасное – что этот человек знал эти места, как свои пять пальцев ; хотя их у него могло быть и гораздо больше. Он знал, куда шел, и знал, зачем ; однако, по всей видимости, не понял еще, с кем ему придется встретиться – и он готовился к худшему. Фелес не мог угадать его лицо, спрятанное от него в кожаных башмках. В конце концов, это могла быть и ведьма, которая обсыпала Фрица пыльцой. Такие цветы растут на болоте, это каждый знает, здесь самое место для ворожбы, потому что эти места – для смерти, вернее, для самой нечаянной из них, которую наверняка никому не распутать.
Дождевая вода еще несколько дней подряд заполняла следы и высыхала в них, но следы не исчезали совсем, а местами, где была какая-то особого рода глина, оставались прочными окостеневшими слепками, как будто для того, чтобы Фелес подольше мог мучить себя поисками и догадками.
Несколько дней подряд Фелес, как голодный пёс, шёл, принюхиваясь к оставленным странником запахам, пока не понял, что человек этот давно не был в здешних краях. След его плутал, и уже давно. Что-то он узнавал, но нечто существенно важное он, похоже, забыл. Возможно, это и было причиной, приведшей его в эти края. Фелес нашел только два стоящих объяснения : либо человек этот действовал по наитию в надежде на месте найти то, о существовании чего смутно догадывался; либо он потерял память уже во время поисков той сути, о существовании которой наверняка знял перед тем, как пуститься в путь.
Все прилегающие к замку Черного Ворона земли были заповедными краями Фрица. Теперь Фелес был уверен, что болезнь, над лечением которой он мучился, возникла не здесь. Фелеса ввело в заблуждение название этого леса – это лес Забвения, но только не для Фрица. Здесь Фрицу было уготовано спасение. Фелес сам отправил его в изгнание, сказав, что здешние места не лечат его раны. А теперь на освободившееся место Фрица пришёл совсем другой человек, который будет спасен, если его не найдет Фелес ; и тогда весь Фёд может оказаться в смертельной опасности.

                In hostem omnia licita


Fais ; autrui ce que tu voudrais qu’on te fit

Оторвав взгляд от поверхности Фразименского озера, которое приковывало его к себе, как будто он разглядел на дне его затонувший город Юс, Фриц уже не был тем человеком, который впал в беспамятство. Теперь он знал, что у него был когда-то старший брат, совершенно не похожий на него, но если бы он взялся описывать его, то на ум пришли бы те же самые слова, какими он только что описал сам себя : брови вразлет, как крылья Черного Ворона, тот же черный до серебристости цвет волос, те же впалые щеки, примерно того же возраста, на первый взгляд ; и если бы не шрам, никто из тех, кто никогда не видел их вместе, не мог бы отличить их по описанию. Он верит в предзнаменования ; и считает, что его шрам – одно из них.
Как бы глубоко в весьма отдаленное прошлое ни заглядывал теперь Фриц, он в своих воспоминаниях всегда натыкался на своего собственного двойника. Однако Фелес, скажем,  никогда не перепутал бы их : и значит, дело далеко не во внешнем сходстве, и их тайна кроется гораздо глубже.
Фелес же после всего случившегося сделал бы все, чтобы эти молочные братья избежали следующей встречи. Однако его бесценные желания, облекаемые им самим в форму действия или советов, могут  ровным счетом ничего и не стоить, при неравных обстоятельствах ; а любое событие, им сопутствующее, легко может быть подтасовано под намеки ведьмы-весталки. Теперь мало кто верит таким, как Фелес : они претерпевают метаморфозы вместе с формами лесных массивов, обступающих их все реже и все менее плотно ; но этого достаточно, чтобы поверья не утратили своей силы ни теперь, ни потом, насколько глубоко в будущее ни заглянуть.
Фриц не мог ошибиться : это был Фабиус. Если он не был спутником Фелеса, значит, Фридрих, возможно, уже в беде.

                Inter dominum et servium nulla amicitia est


On n’est jamais trahi que par les siens

Едва Фабиус въехал в этот Лес, его будто подменили. Как будто задевавшие его ветви сдирали с него, как рыбью чешую, весь наносной лоск. Его образование, оказывается, не ощущалось им никак иначе. Больше ничем нельзя объяснить эту перемену манер, связанную с переменой места. Он опасливо озирался по сторонам, как будто узнавал каждое дерево и каждому хотел ответить на сыплющиеся на него со всех сторон толчки.
Я как будто насильно тащу его за собой, привязав к стремени, как бродячего волка. В этих краях всем мерещится Фенрир, так что, если бы у меня были свидетели, никто из них не счел бы мои меры предосторожности чрезмерными. За каждым кустом здесь готовы видеть волка-оборотня, и я, надо признаться, ничем не лучше других. Правду говорят, что все лучшие волшебные сказки давно забыты ; так что рано или поздно страх заставит людей выкорчевать в этих краях всё, до единого пня.
Это Фриц уговорил меня догнать Фабиуса. Мне это дело поначалу казалось безнадежным, но Фриц оказался прав : Фабиус и не думал заниматься поисками судна. Он действительно боится выходить в море. Но откуда Фрицу стало известно об этом? Они же никогда прежде не встречались, в этом они оба были уверены, и Фелес подтвердил то же самое. Кстати, где он? Не в его правилах оставлять Фрица на произвол судьбы : он в ее благородство никогда не верил ; если только вера Фелеса в предсказания не подсказывала ему, что Фриц сейчас в лесах, где подвластные Фелесу силы призваны оберегать Фрица, как длань Господня.
Какое смешение поверий! Даже истинная вера кажется здесь не более чем местечковым культом. Папа был прав : это оказалось лучшим испытанием для Фабиуса как наиболее суровое и бескомпромиссное. Он в своих владениях представляет собой ту же безграничную и практически сенсуальную власть, что Фелес – в этих необъятных лесах. Однако интересно, мне показалось, или папа, действительно, был уверен, что для Фабиуса этот путь окажется непреодолимым. В его легкой, скорее, прощальной, чем напутственной, усмешке я прочел, что Фабиус и сам никогда больше не пожелает приблизиться к папскому дворцу ; он, у которого в данный момент больше всего шансов получить со временем это место. Время и место – вот неизбежное противоречие, на которое неизменно наталкивается Фабиус : это и есть его непреодолимая задача, на которую неоднократно указывал папа, так и не сумев никого убедить иначе, чем доверив ему неисполнимую для него, на его взгляд, задачу, с которой мог справиться любой из начинающих послушников, однако, не Фабиус, отличающийся, по истине, выдающимя умом.
По крайней мере, сейчас, на этой тропе, он едет так, будто безмерно устал : насколько об этом можно судить по отчетливым отпечаткам следов его лошади, основательно въедающимся в сырую землю. Он изможден от непосильной ноши : предоставленная ему власть стала для него настоящей обузой, хотя он еще и не достиг ее и ничто не мешало ему с легкостью овладеть тем, к чему он стремился столько, сколько помнил самого себя. Однако мне ли не знать, сколько часов, дней и ночей этот человек способен провести в постах и молитвах, в которых время длится для него целую вечность, так что он теряет ему не только счет, но и, со слов папы, умаляет его ценность. Теперь же время для него, похоже, остановилось ; а место он вынужден менять, поскольку оказался на спине отличного рысака, которому и море – по колено! Каждый раз в подобных обстоятельствах Фабиус теряется, и ему стоит немалого труда вернуть прежнюю работоспособность.
Я уверен, что он сбежит, едва я позволю ему спешиться. А решившись бежать, он не посмеет вернуться к папе, чтобы тот не узнал о его малодушии. Пока всё выглядит довольно банально. Однако ближе к вечеру нам все же придется треножить коней.

                Intentio caeca mala


Un clou chasse l’autre

Казалось, Фердинан и не собирался забывать тот обеденный разговор о Жюстине. Если бы не полное забытье Фелиции, она могла бы удивляться, что он вспомнил о кухарке только спустя год после ее исчезновения из Замка. Однако можно было подумать, что Фердинану нравится наблюдать, как оставившая Фелицию память медленно возвращается к ней, и он с удовольствием наблюдает над ее мучительными попытками пробуждения прежних чувств к нему, весьма далеких от однозначной конкретики его собственных.
Заводя разговоры о Жюстине, Фердинан смущал Фелицию двусмысленностью ситуации, и хотя она и старалась не подавать виду, однако, мысленно отдалялась от него, чтобы спасти свое и без того шаткое положение, найдя опору в чем-то или в ком-то другом : так вьюнок, вытаскивая сам свою голову из навязанной ему лунки, пытается опереться о воткнутый в землю шест ; так птица усаживается, наконец, на ветку после длительного полета.
Чтобы не думать уж более о погибшей Jussiaea Flora, она пересадила Felicia Amelloides из горшка в сад Фредеруны и стала чаще бывать там в надежде, что цветок приживется. Она выбрала сад, а не термы, потому что только сад, в отличие от терм, просматривался из ее окна. Однако он виден был ей весь, и когда Маркиз Нейстрии в самый разгар цветения возвращался вдруг, рано или поздно, из своих походов, его воинственный вид явно не вязался с роскошным уже великолепием цветников, почувствовавших без него вкус жизни : ему требовались время и отдых, чтобы пропитаться их негой до основания костей.
Цветок, ставший тезкой Фелиции, распустился на следующий год, в самой середине лета, на самом видном месте. Фелиция увидела его первой и стала приходить каждый день, чтобы полюбоваться яркой, буквально режущей глаз окраской, несмотря на бледность синевы лепестков.
Как-то, в конце октября, оказалось, что она в саду не одна : рядом с ней стоял человек, которого она никогда прежде не видела. Копна черных волос, тяжело свисающая над распростершимися в полете еще более темными бровями, бесконечно удлиняла и без того сильно сужающееся к подбородку лицо. Фелиция была уверена, что когда-то в своей жизни уже видела подобный абрис контура лица или всей фигуры в целом – она не была уверена в деталях, – но такое выражение лица она видела впервые ; к тому же жалкие, неопределенного цвета, лохмотья, обтрепанные налипшей, видимо, еще весной грязью и схваченные уже накануне первыми заморозками там, в низине, откуда он пришел, не добавляли ни привлекательности, ни определенности первому впечатлению ; и Фелиция решила, что, видимо, превратности судьбы, лишения и тяготы его жизни, ей сопутствующие, ловко скрывают подлинный социальный статус незнакомца, искажая до неузнаваемости ставшие для нее когда-то привычными черты.
На следующее утро на том месте, где цвел цветок, названный именем Фелиции, осталась одна лунка, как будто его снова пересадили в горшок, чтобы уберечь его от надвигающихся заморозков. Она не решилась развеять заблуждение Франца своей печалью об исчезнувшем сокровище и приписать кражу даже в глубине души тому незнакомцу, которого она накануне видела в саду и чьи черты лица подпадали под некоторым образом известное ей описание. Однако, если бы это оказалось именно так, то ей трудно было бы представить, что он намерен использовать свою находку на чье-то благо : настолько мало это слово соответствовало его сумрачному облику : скорее всего, он, как змея свою жертву, мог взглядом заманивать дичь, а потом душить ее своими собственными пальцами, пока она, бесчувственная уже от первого соприкосновения с ним, окончательно не лишится жизни. Поэтому Фелиция немного успокоилась, решив, что и вреда, должно быть, от ее цветка будет столь же мало в грубых руках того юноши, которому, казалось, не нужны были лук и стрелы, чтобы охотиться в лесу, если он все же решит употребить свою добычу, по привычке, во зло.
След, оставленный рядом с лункой, тоже привлек ее внимание : вытянутая форма носа, почти незаметная на жесткой почве, и вода, постоянно набиравшаяся в непропорционально глубокий отпечаток пятки. Фелиция, скорее всего, осталась бы равнодушной к легковесности носка башмака на фоне прочно въедающегося в грунт и явно борющегося с судьбой за свою жизнь отпечатка, если бы ее собственный шпилем заостренный мысок не оставлял за собой почти такого же малозаметного барельефа, только меньшего размера. И ее собственные следы уводили ее далеко во Фризию, где она впервые примерила такую обувь, когда отец решил, что она достаточно повзрослела. Здесь, в Фёнжэ, она сразу попросила замкового подмастерья сшить ей такую же в точности обувь, что удалось ему с явным трудом и далеко не с первой попытки, хотя не столько в силу особой вычурности фасона, сколько в силу неподвластных ему традиций, которым он считал себя обязанным неуклонно следовать по гроб своей жизни ; и с тех пор, раз добившись своего, она уже ни разу не меняла фасон. Ей казалось невероятным, что кто-то мог решиться воспользоваться ее утерянной вскоре после свадьбы туфелькой, чтобы наспех ее скопировать. К тому же, человек, которого она видела накануне, должен был быть очень практичен, если она научилась хоть что-то понимать в людях. Он сплел бы себе обувку из бересты, если бы у него было на это время и если бы это не противоречило нравам, в которых он был воспитан ; однако, если это был все же он, то и башмаки достались ему так же случайно, как и цветок - и эта охота стала для него настолько обычным подвигом, будто он полагал, что всем встреченным им вещам, на которые падал его вожделенный взор, надлежало ему беспрекословно повиноваться.

                Insperata accidunt magis saepe quam quae speres


...продолжение следует...