(Рассказ Н.Аристовой №2 — продолжение 3)
Еще в подъезде я услышала громогласный голос отца и почти истерический вопль матери. Родители ругались, как пресловутые, вечно пьяные соседи по площадке. Мои и без того пышные волосы начали подниматься дыбом от их крика. Я взлетела на свой этаж, как легкая тополиная пушинка, и принялась трезвонить в дверь, что было сил, не в состоянии больше выносить происходящего.
Голоса в квартире смолкли, и я услышала, как кто-то быстро топает по коридору к входной двери, по другую сторону которой дрожу я. Дверь распахнулась вовнутрь стремительным рывком, словно под натиском необузданной и злой силы. Прямо напротив меня стоял мужчина, в котором я с трудом узнала своего папку. Его шикарная седовласая шевелюра была всклокочена: видимо, он расчесывал ее пятерней – так отец делает в минуты сильного душевного волнения или гнева. Лицо у мужчины было почти багрового цвета, на лбу крупные капли пота, а глаза полу обезумевшего животного: не человеческие, не отцовские глаза – папкины глаза я бы узнала из сотен пар.
При виде меня мужчина опешил и начал бледнеть, принимая исходную окраску.
-Котенок, ты?! – выдохнул он тихо - Откуда?.. Какими судьбами?.. Почему не сообщила, что приезжаешь?
-Да вот, хотела сюрприз вам преподнести, - ответила я, все еще стоя на площадке перед дверью.
-Доченька моя! – радуется отец, словно только что осознал, что перед ним стою именно я, а не какая-то посторонняя девушка. – Заходи, что же ты стоишь, как чужая?! Неужели за пол года успела отвыкнуть от своего папки?.. Позволь, котенок, я обниму тебя… Элеонора, встречай дочь!.. Наталка приехала!..
Мать появляется не сразу – заплаканная, в помятом халате. Я внутренне подивилась ее виду, ведь мама никогда не позволяла себе неаккуратности, неопрятного вида. Она чмокнула меня в щеку и буднично, довольно сухо, словно я выходила куда-то на пять минут, сказала: - Не торчи в дверях – проходи в зал.
Я вопросительно смотрю на папку, но тот только развел руками.
Родной дом кажется мне каким-то странным, неуютным, холодным. Я окидываю взглядом зал с его портретами на стенах, книгами на полках, некогда милыми сердцу безделушками: как будто все было на месте, все было как всегда, но словно чего-то не хватало, что-то неуловимое исчезло, испарилось.
Отец усаживает меня на диван, начинает расспрашивать как у меня дела, каковы успехи, что нового произошло в моей «юной жизни», а мама, словно ее это совершенно не интересует, говорит почти равнодушным тоном, как обычному гостю:
-Сейчас соберу на стол... Ты, наверное, голодна?
И уходит на кухню.
Папка сразу замолкает, уставившись в одну точку, да так и замирает.
А я начинаю тормошить его:
-Пап, пап, что произошло-то? Почему вы так ссорились? Еще в подъезде я услышала ваши крики…
-Ничего страшного, котенок, - успокаивает меня отец, – так бывает.
-Конечно, ничего страшного! – возникает неожиданно голос матери. – Твой дорогой папка совсем от ревности с ума спятил!
-Элеонора, не втягивай девочку в наши дрязги, – спокойным, твердым голосом произносит отец. – Зачем ей забивать этим голову?
-Ну, уж нет! – каким-то ехидненьким голоском произносит мама, удивляя меня совершенно. – Пусть твоя любимая дочура увидит своего дорогого папку во всей красе! Пусть поймет, какое он на самом деле чудовище!
Ехидный оттенок переходит в злобствующее шипение: ищщще...
-Эля, прекрати, ты отвратительна!
-Ах, я отвратительна, а ты хорош, христосик?! Меня обвиняет в измене, а сам…
-Эля! – взлетает крик отца, болью отзываясь в моем сердце. – Замолчи сейчас же!
-Нет, не замолчу! Ты не имеешь права затыкать мне рот!.. Слушай, девочка! Я не твоя мать! Твой дорогой папуля прижил тебя с моей сестрой Аськой, рыжей Аськой! Ты ее дочь, а не моя! Не моя! Не моя!
Отец, до этого пытавшийся остановить поток гневных маминых слов, вдруг как-то сразу обмякает и усталым, почти убитым голосом произносит:
-Что ты наделала, глупая?.. Ты же, в конце концов, останешься совсем одна из-за своей глупой недальновидности... Совсем одна... Видит Бог, я не хотел этого.
Я смотрю во все глаза на отца на мать и понимаю, что все, что она сказала, правда, от самого начала и до самого конца: я дочь тети Аси, ведь мне всегда говорили, что я на нее похожа - такая же рыжая и лобастая.
-Папка, ты мой папка? – в растерянности задаю я глупый вопрос.
В ответ получаю лишь кривую ухмылку матери, которая на самом деле мне приходится тетей. Это открытие ударяет меня, как обухом, по голове, и я, сорвавшись с места, бегу прочь, не разбирая дороги, все, роняя на своем пути. Слышу только вскрик мамы и жалобный лепет отца:
-Куда же ты, доченька?
Злые слезы досады и горечи душат меня, комком становясь в горле, не находя выхода. Я бегу по знакомой с детства дороге от некогда родного дома, в одну минуту ставшего чужим, пугающим, ненавистным, не видя ничего вокруг.
-Как вы только могли?! – шепчу я, как заводная. – Как вы могли поступить так со мной, сами с собой?.. Что вы наделали?.. Что наделали?!
Сколько я мечусь по городу, в поисках неизвестно чего – не знаю, пока, наконец, не натыкаюсь на Андрея Кучинского.
Он хватает меня за руку, останавливая мой бег в никуда.
-Наташа, что с тобой? – обеспокоено, произносит он. – Что случилось?
И меня словно прорывает: я горестно реву у него на плече, пытаясь, что-то сказать, но он меня не понимает, не может понять, потому что я и сама себя не понимаю.
Видя, что слезы мои не иссякают, а кругом собирается народ, которого начинает интересовать происходящее, Андрей говорит голосом, не терпящим возражения:
-А ну пошли отсюда: нечего собирать толпу зевак. Здесь не цирк, а мы не циркачи!
Я не возражаю ему, потому что так убита произошедшим событием, что мне все безразлично.
Андрей приводит меня в обычный для Средней Азии гостиничный номер: в меру «чистый», в меру «комфортный», в меру «меблированный», умывает мое, зареванное до безобразия, лицо, и, усадив на изрядно обшарпанный диванчик, покрытый поношенным покрывалом, приказывает:
-Ну, рассказывай.
-Не могу …- начинаю я, глотая слезы
-Э нет, так не пойдет! Такая большая девочка, а ревешь как малолетка.… Прекрати сейчас же, возьми себя в руки...
-Не могу...
И снова в слезы.
Андрей обречено машет рукой и вновь подставляет мне свое плечо, которое и без того я уже изрядно намочила своими слезами. Дальше происходят банальные вещи: он начинает успокаивать меня, целует мои влажные от слез глаза, щеки, судорожно сжимающиеся пальцы и шепчет все жарче и жарче:
-Девочка моя, киска рыжая, ну что же ты так убиваешься?.. Ну что ты?.. Успокойся, золотая моя, успокойся... Я с тобой... Я тут... Я рядом...
Он так нежен, так ласков, его слова успокаивают меня, завораживают как бедного мышонка, попавшего под чары змеи. Я не успеваю ничего понять, как оказываюсь в постели в жарких объятьях Андрея, и уже не хочу ничего понимать, потому что мне так хорошо с ним, так легко. Я словно лечу куда-то: не то в Рай не то в пропасть, и ни о чем не сожалею, ничего не боюсь, ничего не хочу.
Утром меня будят нежные руки Андрея и его голос:
-Киска, пора вставать: уже утро.
Я сажусь на постели, прикрываясь одеялом чуть ли не до бровей.
-Полно, полно, - смеется Андрей, – не прячься от меня! Такое прекрасное тело стыдно прятать в этих более чем скромных тряпках!
-Как ты можешь так? – стесняюсь я.
-Как так? – поддразнивает он меня.
-Ну, так открыто...
-Любовь, милочка, не спрячешь: она, как свет, струится из всех пор.
-Ты считаешь, что это любовь?
-А что же это, по-твоему? – доводит меня Андрей. – Уж не хочешь ли ты сказать, что это все случайно, что отдалась мне этой ночью только потому, что я попал под настроение?!
-Замолчи... Замолчи... Андрей... - прошу я, пытаясь закрыть его рот руками.
Наша борьба заканчивается поцелуями и постелью.
Я поднимаюсь на локте, смотрю ему в лицо и думаю почти восхищенно: - «Как же ты все-таки красив, Андрей Кучинский... Чертовски красив... И я, как оказывается, люблю тебя... Очень люблю...
Дальше все происходит как во сне: ежедневные концерты, переезды по городам, жаркие ночи в постели Андрея. К концу гастролей я совершенно тнряю голову и ничего и никого не вижу кроме него. Андрей кажется мне самым лучшим, самым добрым, самым умным и самым красивым. Я на седьмом небе от счастья: все цветы - мои, все аплодисменты, вся нежность и любовь моего ненаглядного Андрея только мои. Я невероятно счастлива и не хоху ничего иного.
Счастье оказывается также заразительно, как и болезнь: глядя на нашу любовь, ребята музыканты тоже находятся в каком-то приподнятом настроении – шуткам и смеху нет конца. Гастроли проходят как никогда успешно – это отмечают и бывалые гастролеры Никита и Сергей.
Я забываю обо всем: и о том, что мне открыла мама, которая самом деле является моей тетей, и о том, что в Ташкенте я живу на птичьих правах, и о том, что мое будущее так же неясно и эфемерно, как высокое облако в небе надо мной, готовое в любой момент растаять, улетучиться без следа. Я, как всякий счастливый человек, слепа, и поэтому верю, что все устроится, рассосется, уладится само собой, без чьей бы то ни было помощи. Само собой, какие обманчивые, обманные слова: ни одна разгоряченная головушка обжигалась на этих словах. О них разбивались самые смелые надежды и самые прекрасные мечты.
К сожалению, это, правда, что от счастья глупеют, уверяясь в том, что так будет всегда, что именно у них будет так, как они того хотят, так, как мечтают.
-«Влюбленная женщина глупа вдвойне, потому что ставит своего возлюбленного на хрустальный пьедестал своей души и начинает молиться на него, как на бога».
Вспоминаю это изречение мамы-тети и хохочу над ним от всей души.
-Это не так, Элеонора Никитична! Вы, видимо, никогда не любили – я это поняла только сейчас… Вы просто не способны любить… Мне жаль Вас, Элеонора Никитична... Очень жаль!
Счастливые периоды жизни имеют странное свойство: они рано или поздно заканчиваются. Закончились и наши гастроли. Вернувшись в Ташкент, мы разъезжаемся по своим домам – я в квартиру Риты, Андрей к себе.
По вечерам я просто не нахожу себе места, оставаясь одна: Андрей, как обычно, возвращался домой, ссылаясь на дела, занятость, домашних. Я ломала голову, теряясь в догадках, что случилось с моим любимым, почему он всегда торопится по делам, словно стесняется меня? Иногда мне кажется, что он не может смотреть мне в глаза, что избегает моего взгляда и в такие моменты отчетливо возникает предположение, что Андрей обманывает, что он нечестен со мной. И сразу припоминаются все те девочки, что пачками вешаются ему на шею, караулят его после концерта, стаями пасутся возле подъезда его дома. Слезы приходят сами собой, и мне только остается удивляться, какой плаксивой я стала
При виде моих слез Андрей недовольно морщинит свой лоб и старается, как можно быстрей исчезнуть, сбежать от меня по делам.
Работа в группе стала превращаться в ад не только для меня, но и для ребят. Они видят, что со мной происходит, и очень переживают. Я замечала, как несколько раз Никита был готов сорваться на Андрея за то, что тот почти в открытую изводил меня своим пренебрежительным отношением, и наговорить ему много нелицеприятного. Как у Руслана непроизвольно сжимались кулаки, когда шеф не замечал меня или откровенно хамил. Чтобы в группе из-за меня не начались раздоры, я попросила ребят не вмешиваться в наши дела, уверяя, что сама во всем разберусь.
Отношение Андрея ко мне просто сбивает с толка, вызывая растерянность и непонимание: он то совершенно не замечет меня, относится, как к постороннему чужому человеку, то вновь становится нежным и ласковым, называя своей рыжей киской, ночует у меня, выдавая порцию причитающейся нежности. И в такие минуты я забываю обо всех неприятностях, думая: - «Какой он все-таки замечательный, мой Андрей!.. Мой, мой!.. Никому не отдам...
Но наступает утро, и Андрей исчезает, как утренний туман, коротко бросив на прощанье:
-Наталья, не забудь: репетиция в двенадцать!
И все начинается снова: равнодушие, придирки, слезы, унижение. Андрей словно мстит мне за что-то.
Через месяц такого ада, когда я понимаю, что все мои непроизвольные смены настроения имеют под собой определенную почву, а именно, что у меня будет ребенок: сюрприз оказался с последствием — непредвиденным.
Я почувствовала себя на краю пропасти. И в этом ощущении за моей спиной стоял Андрей, которого я чувствовала всем своим существом, всей душой. И именно он, в моем воображении, мог стать либо спасителем, либо палачом – это право принадлежало ему. Он выбрал второе.
Когда во время очередного его появления в моем мирке, скукоженом до пределов квартирки Риты, я сообщила ему, что у нас будет ребенок, он недоуменно посмотрел на меня и сказал:
-Ребенок? Какой такой ребенок? Тебе еще рано иметь детей.
Это было сказано таким тоном, словно его это не касается, словно это только мои проблемы. Он сказал: тебе – не нам, а тебе, тем самым, разграничив нас чертой отчуждения, отделив друг от друга. Андрей произнес эту фразу с таким равнодушием, что мое сердце упало вниз, как при езде с высокой горки, вызывая иллюзию падения, полного краха. Что это полный разрыв было ясно и дураку – не только мне, глупенькой, наивной, доверчивой девчонке.
Какими эпитетами я награждала себя по дороге ведущей меня прочь от того места, где я услышала «прощальные слова», а точнее прочитала их во взгляде Андрея: как я устал от твоего вечного нытья и от тебя самой, Вы, надеюсь, догадываетесь? Мне было так плохо, так больно, как никогда. Болело то, что в природе не существует вовсе: болела моя душа, истекающая кровью и слезами.
Ноги сами вынесли меня к институту, где еще совсем недавно я была так беспечна, так спокойна и, по сути, счастлива. Я постаяла напротив входа, взирая на него глазами полными слез. Чего хотела - не знаю, может быть, попрощаться? Не скажу, что в этот момент я была бездумна – в голове моей бродили такие дикие мысли, что, прочитав их, Вы бы ужаснулись. Например, я жаждала изничтожить всех девушек Андрея, и начать с Бледной Поганки, которой он уделяет столько внимания, сколько мне не уделял никогда. Потом я решаю ликвидировать самого Андрея, чтобы он не смог больше испортить жизнь ни одной дурочке, подобно мне. И, наконец, я добираюсь до себя самой.
-Зачем тебе, Наташка, жить на этом свете, - вопрошаю я себя, – ведь ты все равно никому не нужна? Никто даже не заметит твоего исчезновения...Никто... Никто?.. Как все хорошо начиналось и как скверно закончилось... А хорошо ли?... Жизнь, начатая с обмана – обманом и заканчивается.
Мои размышления над собственной жизнью прерывает появление в дверях Наргизы, и я бегу от института сломя голову.
Ноги выносят меня в кафе, где мы бывали с Андреем, и у меня возникает непреодолимое желание спалить, это чертово кафе, а пепел развеять по ветру, чтобы ни следа не осталось, ни памяти. Но вместо этого я захожу в него и заказываю двести грамм водки и салат.
Жидкость обжигает горло, и я пью ее, давясь и задыхаясь: не привыкла к такому напитку. Мысленно поправляю себя: - «Пока не привыкла».
Выпив залпом полный стакан, я, видимо, стала походить на рака с выпученными глазами, потому что с соседнего столика на меня начали обращать внимание.
Демонстративно пересев спиной к любопытствующим соседям, начинаю ковырять вилкой злополучный салат, пытаясь выловить из него воображаемые грибы, которых на самом деле там нет. Сначала меня это забавляет, затем раздражает, потом злит, и я движением от себя смахиваю салат на пол.
-Но-но, Аника-воин, потише, - доносится из-за соседнего столика. – Чего так расшумелась?
Поворачиваюсь на голос достаточно резко и поднимаюсь с места с непреодолимым желанием воздать "любопытной Варваре" по заслугам.
Навстречу мне направляется довольно высокий и довольно тощий парень с иконописным лицом.
-Где я уже тебя видела? – интересуюсь у него, чувствуя, как заплетаются и язык, и ноги.
Лик с иконы усаживает меня назад за столик и, взяв мою руку своими длинными, музыкальными пальцами, говорит:
-Да здесь же ты меня и видела... По-моему тебя зовут Наташей. Ведь так?
-Да-да, – отвечаю я, собирая в кучку весь свой интеллект, который расплывается по тайным закоулкам памяти, пытаясь хоть что-нибудь выудить оттуда. Память молчит, как сфинкс, глухо и надменно, и я тогда пробую хотя бы состроить думающий вид.
Церковный лик с пальцами музыканта, видя мою полную беспомощность в этом вопросе, напоминает:
-Вы были здесь с Ритой Ераловой где-то в конце прошлого года – тогда мы и познакомились... Грек... Вячеслав Грек. Для друзей просто Слава.
-Группа «Рандеву», – выдаю я, неожиданно всплывшее в памяти, название.
-А Вы, Наташа не безнадежны, – улыбается Грек.
-Вы так думаете? – сомневаюсь я.
-Я в этом уверен.
-А я нет.
Грек смотрит на меня изучающим взглядом, в котором проскальзывает любопытство, видимо, пытаясь понять, что я имею в виду, а я тем временем вновь стараюсь собрать все в кучку: глаза, мысли, эмоции и собственное достоинство.
-Что случилось, Наташа? – спрашивает собеседник до того просто, до того участливо, что я не могу этого вынести, а поэтому встаю из-за стола и на нетвердых ногах направляюсь к бару.
-Гарсон, - прошу противным, наглым голосом, услышанную в каком-то фильме фразу – пожалуйста, рюмку водки и счет!
Голос за моей спиной произносит негромко:
-Отставить, Борис, девушке уже достаточно.
-Кто ты такой? – начинаю ерепениться я. – Ты не имеешь права вмешиваться в мою жизнь!
-Я твой ангел-хранитель, - отвечает Грек.
-Это не дает тебе право решать за меня! – продолжаю я, намереваясь упасть прямо возле стойки.
-Совсем пьяная, – объявляет гарсон. – Она двести граммов водки заглушила – не привыкшая видно.
-Да, - соглашается Грек – девушка не привыкла к таким дозам, потому что не пьет совсем.
-Видно что-то случилось. – Предполагает буфетчик, которого я обозвала гарсоном.
-Видно, – звучит ответ.
Я слышу все это как сквозь сон, в котором голоса искажены, неприятно растянуты, диссонируют.
-У вас диссонанс. – Произношу заплетающимся языком. – Смените, пожалуйста, тембр.
-Непременно, - отвечает Грек, – и не только тембр, но и обстановку. Пошли.
-Куда?
-Домой.
-Пошли, – охотно соглашаюсь я, но, не доходя до выходной двери, вспоминаю – А моя сумочка?
-Она у меня.
-Там ничего нет кроме косметики, – сообщаю попутчику. - Взять нечего.
-С меня и косметики достаточно: продам и пропью.
-Ну, уж нет! – протестую я достаточно энергично. – Мне она самой нужна!
-Зачем? – удивляется Грек. – Продать и пропить?
-Да, – отвечаю ему, не задумываясь.
Попытка дотянуться до сумочки, которую он держит в высоко поднятой руке, чуть не заканчивается для меня плачевно: я спотыкаюсь на ровном месте и начинаю заваливаться в бок. Худой Грек успевает меня подхватить и каким-то невероятным усилием удержать.
-О, старуха, а ты тяжеловата для своего роста.
Я не успеваю ответить на провокационный выпад и отключаюсь. Прихожу в себя уже в его машине: сознание еще не слишком ясное, но ощущение тошноты весьма сильно.
-Меня тошнит, – объявляю я. – Сейчас, наверное, вырвет.
-Ну, уж нет, дорогуша, так дело не пойдет! Погоди чуть-чуть, сейчас помогу.
Грек выходит из машины и, как вещь-мешок, вытаскивает меня с заднего сидения.
Прислонив меня к какому-то забору, он говорит:
-Ну, давай действуй.
На свежем воздухе у меня пропадает всяческое желание, и я заявляю:
-Не хочу!
-Так не пойдет: сказала гоп – так прыгай!
-Не могу, – канючу я.
-Два пальца в рот и – привет, – советует Грек.
Пытаюсь следовать его совету, но у меня ничего не получается.
-Не умею!
-Будешь так пить – научишься, – отвечает Грек, сочувственно глядя на мою отвратительную, как мне кажется, физиономию.
-Не буду пить, – уверяю его. – Лучше яда один раз принять и – привет…
-Я тебе сейчас такого яда дам, - сердится ангел-хранитель - что ты на всю оставшуюся жизнь запомнишь!
-Если она будет не слишком долгой...
-Боже, - досадует Грек, – беда с этими интеллигентными девочками: ничего-то они не знают, ничего не умеют!.. Пальцы нужно глубже в рот... Вот так... Вот так...
Освободив свой желудок от всяческой гадости, которую употребила в кафе, и, совсем обессилив, я вновь попадаю во власть Грека, который запихивает меня назад в машину, и, сев за руль, интересуется:
-Куда тебя отвести, любительница алкоголя?
-На вокзал, – отвечаю я, кривя губы.
-Где ты живешь? – настаивает Грек
-На вокзале, – отвечаю я Греку, махнув неопределенно, и засыпаю.
Продолжение:
http://proza.ru/2008/12/02/259