Дни опустошения.
Каждый человек, роясь в своей памяти, может ещё раз пережить день счастливый, день триумфа и довольства всеми и собой; или самый тяжёлый день, день боли и потерь…
Это особые дни, может быть – дни-вехи, и, может быть, не в единственном числе, как может быть что вот такого особо памятного дня и не припомнить. Всяко может быть.
Но самые сакральные в прошедшей жизни дни такие, о которых и думать ой как не хотелось бы, но воспоминание о них настигнет тебя хоть в минуты, когда сон переходит в явь, или хоть в то короткое мгновение засыпания, когда этот внезапный толчок начисто прогоняет сон, и ты лежишь, безуспешно стараясь избавиться от наваждения.
Это дни опустошения.
Дни такой душевной пустоты, когда тебе не надо ни материнской ласки, ни тёплой женщины под боком, ни друзей-товарищей с кружками пива, ни восторга победы… ничего!
Зиновий Сновский возвращался из командировки. В аэропорту Кабула самолёт ещё не был готов. В сотне метров от полосы стоял УАЗик с металлическими чемоданами и опечатанными ящиками – остатки его техники, той самой, которую он месяц тому назад привёз в Афганистан и теперь должен вернуть в свою часть.
Где-то на севере в горах стреляли. Кто тут может стрелять? Скорее всего, в какой-то из частей оборудовали стрельбище.
Егор прошёлся. Было ещё утро и в недалёких горных лощинах таяли заплутавшие облака. Но март в этих краях уже радовал глаз солнцем и свежей зеленью. В пригородах Кабула отцветал урюк.
По другую сторону полосы на одной из рулёжек стоял самолёт, но борту которого зияла дыра. Зиновий уже слышал, что какой-то диверсант пробрался на аэродром и пульнул из гранатомёта. Теперь этот самолёт с уродливой дырой на боку стоит, как напоминание всем, что весна весной, но здесь война.
Вчера к ним в вертолёт принесли тело убитого офицера. Тело было замотано в брезент, его загрузили в последний момент, после чего вертолёт тут же взлетел.
Сейчас, увидев у обочины полосы какой-то обёрнутый брезентом длинный предмет и рядом сидящего на корточках лейтенанта, Зиновий догадался, что это тот самый «двухсотый», с которым он летел из Джелалабада. Мелькнула неприятная мысль – «опять лететь с покойником?».
Лейтенант был в повседневной форме, и, что здесь редкость – без оружия.
- Ждём самолёт?
Лейтенант криво улыбнулся:
- Если бы… закурить есть?
Зиновий достал сигареты. Закурив, лейтенант пояснил:
- Его должны тут в цинк… запаять, всё не едут.
Зиновий удивился:
- И ты здесь торчал всю ночь?
- А куда я денусь от него. Мне с ним лететь до Костромы, а там передавать родителям и жене… да байки рассказывать, так как будет только цинк… душман выпустил очередь в лицо… будь тут всё проклято! Спасибо тем ребятам, – он махнул в сторону домика, в котором обитали офицеры таможни, – дали одеяло, только что забрали… чтоб не скоммунизил.
Зиновий предложил:
- Иди позвони, или хочешь – я схожу.
- Уже звонил, и не раз. Говорят – как только будет свободная машина…
В аэропорту Тузель к борту сразу подкатил Газ-66 из своей части, но аппарель самолёта не опускалась до прихода таможенника. Перед выгрузкой пришло беспокойство. В ящиках промеж аппаратов была «контрабанда» – мелкие передачки офицеров и прапорщиков своим семьям – брикетики жвачек и чехословацких фломастеров, дублёнка, какие-то кофточки, джинсы, американские сигареты…
На требование капитана открыть ящики, Зиновий ответил:
- Аппаратура секретная. Пиши распоряжение, и я открою.
Таможенник махнул рукой:
- Выгружайте.
В кабинете комбрига находился генерал – начальник разведуправления округа.
- Товарищ генерал, разрешите, я отчёт представлю завтра.
- Люди все целы?
- Ну, кроме…
- Да знаю, так спросил. А отчётов никаких не надо. Достаточно ваших донесений оттуда.
Генерал с минуту молча смотрел на Зиновия, потом сказал, обращаясь к комбригу:
- Не нравится мне твой майор. Какой-то он у тебя серо-зелёный. Отправь-ка его в отпуск. Идите, Зиновий Иванович.
- Есть!
Приятно, что генерал знает имя-отчество…
У самых дверей до слуха Зиновия донеслись слова диалога между генералом и комбригом.
- Запиши ему от меня благодарность.
- Но, товарищ генерал, у него взыскание!
- Снимешь задним числом. Или мне тебя учить?
Вечером в общаге набилось… и друзей и соседей. К полночи «нагрузились» так, что Зиновий не помнил, как уснул.
И только на второй (или третий?) день пришло вот это самое состояние прострации.
Куда деться, чтоб никого не видеть и не слышать?
Куда бежать от этого… и названия нет, от такого невыносимого томления, которое где-то в затылке, между лопатками, в желудке… внутри самого «Я», «внутри себя», от этого чувства какой-то безысходности… уснуть бы и не просыпаться!
Переводчик Ерназаров, работавший в мангруппе Зиновия под Джелалабадом, впоследствии, уже в Ташкенте, дал этому состоянию своё определение: «Аллергия на жизнь».
Зиновий представил: уехать в горы Чимгана к старикам – родителям сослуживца (давно звали) – мимо Чирчикского химкобината, гидростанции, оставив слева сай Ак-Таш, куда ходил в поход с убитым впоследствии прапорщиком, справа – кишлак Брич-мулла… старики здесь, на Востоке, народ понятливый. Принесут утром кумыс…
Вспомнились потрясающие виды. Горы здесь под стать швейцарским.
Нет, нет, только не горы, только не эти проклятые горы… звук упавшего камешка и ожидание… хоть камнепада, хоть автоматной очереди, нет, куда-нибудь – в Россию! Уж лучше комары…
А чтобы не думать, не вспоминать ни всё виденное, ни сладковатые запахи… набрать книг… может быть всего Джека Лондона, конечно, кроме «Железной пяты» и «Морского волка».