С
Никак не могу избавиться от странного наваждения: мне постоянно снится, как я участвую в одном из обрядов жрецов и исполняю какой-то фантасмагорический танец в окружении людей одинакового роста, одинаковой комплекции, насколько об этом позволяют судить их черные одежды, и в одинаковых белых масках с красными прорезями для глаз. Мне кажется, что на мне маске нет, но судить об этом я могу только по их насмехающимся надо мной лицам. Трудно сказать, когда именно мне начали сниться эти однообразные сны, слишком много странных событий произошло в последнее время. Мне пришлось работать намного больше обычного: внезапное исчезновение Мастера было тому несомненной причиной. Я много думал об этой оставшейся неразрешимой для меня загадке. Однако больше всего меня поражало в этих снах то, что мир, в котором проходила моя дневная жизнь, являл собой их полную противоположность. Сны как будто обнажали скелет красочного мира дворцов, являли мне его остов, его сущность, основанную на магии жрецов. Лепестки лотоса, венчающие храмовые колонны как будто постепенно начинали облетать, как слетает шелуха, обнажая ядрышко в орехе, и перед моим спящим взором представали облупленные колонны. Впрочем, возможно, они начали мне сниться после того, как я с галереи увидел, как в сгустившихся сумерках стражи гнались за молодой жрицей. Вначале я даже не узнал ее, так она была напугана. Страх превратил ее размеренную походку в прыжки лани. Волосы выбились из-под накидки и трепетали на бегу, как пламя факелов на сквозняке. Голени ног обнажились на бегу, их на удивление белая кожа сверкала, как вспышки молнии на ночном небе. Кажется, именно это и было целью преследователей и вызывало особый восторг у стражей храма, они насмехались над ней так же, как маски надо мной в моем сне. Вполне возможно, что ее кошмары наяву повторялись с такой же регулярностью, как мои во сне. Меня стал мучить вопрос о том, какая связь могла существовать между мной и жрицей. Любая реальная связь и даже любые взаимоотношения, выходящие для меня за рамки работы в моей мастерской мне в храме строго запрещены. В противном случае меня ждет участь гораздо более ужасная, чем участь мужа тети жрицы. Я стану рабом на самых тяжелых работах в гробнице в ее завершающемся цикле. Для египтянина по рождению большего унижения и представить себе невозможно.
В
Я стала участвовать в погребальных обрядах, и моя роль в них мне представляется примерно такой же самой, как роль подмастерья художника в оформлении храма. Только я разрисовываю не многочисленные лепестки лотоса, а ногти, тоже чем-то похожие на лепестки цветов, хотя жрецам они кажутся ороговевшими частями, в которых при всем нашем несовершенстве угадывается наше родство со священными крокодилами, поскольку, сложенные вместе, аккуратно подстриженные, они напоминают кожу рептилии, а отрастающие после смерти ногти становятся похожи на когти Птах, поэтому никому из непосвященных не могут доверить подготовку тела к погребальному обряду. …я же и укладываю волосы в ритуальные прически, смазывая их благовонными маслами и воском, наношу на поблекшие лица яркие краски, как художник наносит цвета на скучную поверхность песчаных колонн. Меня так увлекает это занятие, что, видимо, заметив это, художник как-то спросил меня, не отвлекают ли меня вызовы жены фараона во дворец. Ему казалось, что я могла бы в его присутствии выказывать раздражение по этому поводу, если хочу, конечно. Меня это рассмешило. Так может говорить только непосвященный в таинство. Тогда я впервые поняла, что нет ничего удивительного в том, что подолгу пребывая в дворцах и храмах, художники все-таки остаются изгоями для жрецов, ничуть не выделяясь, в сущности, из рядов простых смертных. При этом риск оказаться среди рабов у них очень высок, слишком уж много тайн, которым они не всегда могут найти объяснение, проносится перед их взором. В сущности, слух о возвышении Мастера – это старательно созданный царицей миф. Насколько я знаю, он впал в немилость из-за какого-то показавшегося царице неугодным ракурса в скульптуре, выполненной даже не самим Мастером, а его учеником. Она сочла его виновным в том, что столь важную, с ее точки зрения, работу доверили ученику. Мастер случайно выжил только потому, что кто-то из его друзей, а возможно, и недругов, приближенных к царице, сообщил ей о возможности строительства под Нилом метро, благодаря чему погребальные церемонии могли бы совершаться в любую погоду, в жару и при разливах Нила. К тому же посмотреть на эту диковину приехало бы, наверняка, много желающих, и в Фивах появились бы купцы и, как следствие, деньги на строительство нового дворца. Кто-то решил воспользоваться его опалой, и на Мастера, проще говоря, просто взвалили те работы, за которые никто не хотел браться, чтобы не подставлять свою голову под удар в случае неудачи. Ему просто повезло, что дело вдруг неожиданно заспорилось в его руках, до этого случая он мало интересовался архитектурой, больше служил в храме художником. А скульптуру царицы он передал ученику, потому считал его более сведующим в этом деле. Его пугала необходимость общаться с царицей, но, как теперь стало очевидно, совсем напрасно, а впрочем, кто знает...
С
Никак не могу избавиться от странного наваждения: мне постоянно снится, как я участвую в одном из обрядов жрецов и исполняю какой-то фантасмагорический танец в окружении людей одинакового роста, одинаковой комплекции, насколько об этом позволяют судить их черные одежды, и в одинаковых белых масках с красными прорезями для глаз. Мне кажется, что на мне маске нет, но судить об этом я могу только по их насмехающимся надо мной лицам. Трудно сказать, когда именно мне начали сниться эти однообразные сны, слишком много странных событий произошло в последнее время. Мне пришлось работать намного больше обычного: внезапное исчезновение Мастера было тому несомненной причиной. Я много думал об этой оставшейся неразрешимой для меня загадке. Однако больше всего меня поражало в этих снах то, что мир, в котором проходила моя дневная жизнь, являл собой их полную противоположность. Сны как будто обнажали скелет красочного мира дворцов, являли мне его остов, его сущность, основанную на магии жрецов. Лепестки лотоса, венчающие храмовые колонны как будто постепенно начинали облетать, как слетает шелуха, обнажая ядрышко в орехе, и перед моим спящим взором представали облупленные колонны. Впрочем, возможно, они начали мне сниться после того, как я с галереи увидел, как в сгустившихся сумерках стражи гнались за молодой жрицей. Вначале я даже не узнал ее, так она была напугана. Страх превратил ее размеренную походку в прыжки лани. Волосы выбились из-под накидки и трепетали на бегу, как пламя факелов на сквозняке. Голени ног обнажились на бегу, их на удивление белая кожа сверкала, как вспышки молнии на ночном небе. Кажется, именно это и было целью преследователей и вызывало особый восторг у стражей храма, они насмехались над ней так же, как маски надо мной в моем сне. Вполне возможно, что ее кошмары наяву повторялись с такой же регулярностью, как мои во сне. Меня стал мучить вопрос о том, какая связь могла существовать между мной и жрицей. Любая реальная связь и даже любые взаимоотношения, выходящие для меня за рамки работы в моей мастерской мне в храме строго запрещены. В противном случае меня ждет участь гораздо более ужасная, чем участь мужа тети жрицы. Я стану рабом на самых тяжелых работах в гробнице в ее завершающемся цикле. Для египтянина по рождению большего унижения и представить себе невозможно.
А
Я стала участвовать в погребальных обрядах, и моя роль в них мне представляется примерно такой же самой, как роль подмастерья художника в оформлении храма. Только я разрисовываю не многочисленные лепестки лотоса, а ногти, тоже чем-то похожие на лепестки цветов, хотя жрецам они кажутся ороговевшими частями, в которых при всем нашем несовершенстве угадывается наше родство со священными существами, даже с крокодилами: сложенные вместе, аккуратно подстриженные ногти напоминают кожу рептилии, а отрастающие после смерти становятся похожи на когти Птах, поэтому никому из непосвященных не могут доверить подготовку тела к погребальному обряду. …я же и укладываю волосы в ритуальные прически, смазывая их благовонными маслами и воском, наношу на поблекшие лица яркие краски, как художник наносит цвета на скучную поверхность песчаных колонн. Меня так увлекает это занятие, что, видимо, заметив это, художник как-то спросил меня, не отвлекают ли меня вызовы жены фараона во дворец. Ему казалось, что я могла бы в его присутствии выказывать раздражение по этому поводу, если хочу, конечно. Меня это рассмешило. Так может говорить только непосвященный в таинство. Тогда я впервые поняла, что нет ничего удивительного в том, что подолгу пребывая во дворцах и храмах, художники все-таки остаются изгоями для жрецов, ничуть не выделяясь, в сущности, из рядов простых смертных или стражи. При этом риск оказаться среди рабов у них очень высок, слишком уж много тайн, которым они не всегда могут найти объяснение, проносится перед их взором. В сущности, слух о возвышении Мастера – это старательно созданный царицей миф. Насколько я знаю, он впал в немилость из-за какого-то показавшегося царице неугодным ракурса в скульптуре, выполненной даже не самим Мастером, а его учеником. Она сочла его виновным в том, что столь важную, с ее точки зрения, работу доверили ученику, недоучке. Мастер случайно выжил только потому, что кто-то из его друзей, а возможно, и недругов, приближенных к царице, сообщил ей о возможности подземного строительства, под Нилом, благодаря чему погребальные церемонии могли бы совершаться в любую погоду, в жару и при разливах Нила. К тому же посмотреть на эту диковину приехало бы, наверняка, много желающих, и в Фивах появились бы купцы, даже иноземные, и, как следствие, вместе с ними явились бы и деньги на строительство нового дворца. Кто-то решил воспользоваться опалой Мастера, и на него попросту взвалили те работы, которые никто никогда прежде не делал и даже думать о них не смел и за которые никто по этой причине не хотел и браться, чтобы не подставлять свою голову под удар в случае неудачи. Мастеру просто повезло, что дело вдруг неожиданно заспорилось в его руках, до этого случая он мало интересовался архитектурой, больше служил в храме художником. А скульптуру царицы он передал ученику, потому считал его более сведущим в этом деле. Его пугала необходимость общаться с царицей, наверное неспроста, но, как теперь стало очевидно, совсем напрасно, а впрочем, кто знает... когда речь идет о дворце, здесь, в храме, смолкает даже ветер.
А
Кто знает, что творится за спиной царицы, стоит ей только к кому-нибудь обратить свой благосклонный взор. Однако мне, видимо, не пристало обращать на это внимание. Двор всегда был окутан паутиной сплетен и пересудов, как долина Нила – туманом. Жаль все-таки, что моя жрица больше не может дать мне никакого совета, но даже если бы она была жива, она вряд ли могла помочь мне чем-нибудь теперь, учитывая, что жрецы не должны вникать в дворцовые интриги. Ведь всякий раз, когда они закрывают рот, с уст которого слетает бледный намек на добрые намерения, касающиеся положения фараона в Кемете, в их пасти остается порядочный кусок власти, так говорил мне мой отец, видимо, никогда не питавший иллюзий насчет моего брака. В моих интересах было бы подогревать собственные конфликты жреческой касты, если бы у меня было на это время. Столь внезапно родившееся широкомасштабное строительство, каким стало для меня это, последнее, которое обеспечило дворцу перевес сил …на какое-то время, я уверена, не более того, но стоит постараться продлить этот миг на всю мою оставшуюся жизнь. Должна ли я благодарить за это Мастера, это вряд ли. Мне он обязан своим возвышением, но об этом почему-то уже мало кто помнит. Однако именно по этой причине именно от него же мне может грозить самая большая опасность. Хорошо было бы посоветоваться с верховным жрецом, но в храме опять затяжные выборы нового кандидата на смерть в самое ближайшее время. Кажется, желающих остается все меньше. Я тоже делаю вид, что не вмешиваюсь в дела храма. Однако мною уже подкуплена вся его стража. Да, как ни странно, та самая стража, которая служит только себе самой, вдруг стала считать меня вездесущей. Наверное, лишь постольку поскольку натыкалась на мой образ, куда бы она ни пожелала повернуть свои многочисленные головы. Этой своей вездесущности я тоже обязана Мастеру, он воплотил меня во всевозможных сакральных скульптурных обелисках. После этого я не могла не сохранить ему жизнь, хотя бы формально. Мне как-то вдруг стал понятен язык храмовых барельефов. На них все изображены в профиль, как будто бы для того, чтобы быть наготове отразить опасность, с какой бы стороны она ни нагрянула, все, кроме рабов, для которых наша слабость может обернуться спасением, если… страже дворца наскучит действовать в наших интересах. Если бы росписи не сопровождались текстом, то в них читалось бы лишь то, что чтобы сделать в Египте хоть один шаг вперед, здесь нужно заручиться поддержкой со всех сторон, даже если речь идет о подношении даров фараону, вдруг он ненавистен страже. Надо заметить, что стража храма очень похожа на жука скарабея, даже по формам воспроизводства. Они держались так, что недвусмысленно дали мне понять, что охотнее приняли бы плату от попавшего в опалу Мастера. Да и зачем им вообще деньги или и связанная с их обладанием роскошь, если у них и так все есть, они изысканны и знают цену неге, одно только это знание и сквозит в каждом их взгляде, нельзя же предположить, что такие взоры направляют они только на меня. Как видно, даже жрецы не имеют власти над этими своими подопечными. Вот и верховным жрецом станет тот, кого поддержат стражи их храма. Хорошо бы, если бы и жрецы видели это так же отчетливо, как я. Признаться, трудно не заметить, что верховные жрецы меняются, а стража остается, какой бы несовершенной и бесполезной она ни была. Однако просвещать их я не стану, несмотря на их неусыпную заботу о моем образовании все эти годы. Они виноваты в том, что мое усердие увенчалось лишь тем, что мой муж, если, конечно, он еще жив, взвалил на меня все государственные заботы. Впрочем, я к ним уже привыкла. Трудно смириться только с тем, что не укладывается в строгую систему давно заведенных дел. Последнее грандиозное подземное строительство, торговые караваны – это куда менее обременительные события, чем, например, какие-то пожары в каких-то жалких лачугах на окраине Фив. Мне так приятно думать, что мой город только растет и процветает. Я готова казнить любого, кто решиться разрушить состояние внутреннего просветления, сопутствующее мне в этих делах…
В
…да и кто, собственно, сказал, что моя тетя и вся ее семья спаслись бегством. Чем дальше растягивается нить расшифрованных мною символов, чем глубже проникает в сосуд за каждым следующим черепком моя рука, тем отчетливее мне представляется, что никого из моих родных больше нет в живых, что каким-то странным образом именно поэтому живу я, хотя и живу в таком странном месте, как храм, а быть может, это мои способности и принесли гибель всем, кого я знала или могла бы знать, но тогда мне наверняка удастся разгадать все эти и другие загадки храма, мне не придется страдать от незнания или неведения, как моряку или сыну моей тети. Впрочем, пока… по крайней мере, пока я не добралась до дна этого сосуда, я ни о чем не могу говорить со всей определенностью, лишь потом судьба моя будет предопределена, и нужно будет ждать, сможет ли из этой нити явиться на дневной свет что-то иное, кроме бича, покалечившего несчастного, или эта же плеть ударит и по мне… Однако дно сосуда кажется уже таким близким. Наверное, и строители дворцов, пирамид и этого последнего туннеля так же думают о близости своей цели, которая для многих станет лишь их собственным концом, и увидят они совсем не тот свет. Верховный жрец объяснит царице, что рабам все равно не пристало лицезреть царство мертвых, как египтянам, хотя и толпы египтян, присутствующие на погребальных церемониях, не видят ровным счетом ничего, кроме своих соседей, вместе с которыми приходят и уходят в свою часть города. Толпа не может смешаться, незнакомцы не должны отвлекать внимание собравшихся, мешать сосредоточиться. Так называемая толпа разделена по своим профессиональным занятиям, как на барельефах. Стражи дворца и храма не дают ей слиться в единое целое, что, как разлив Нила, могло бы захлестнуть все царство фараона. Однако стража дворца незнакома со стражей храма, они тоже чужие друг другу, но стража храма даже не смотрит с высокомерием на стражу дворца, как можно было бы ожидать в связи с храмовой важностью церемонии, стража храма не отличает стражу дворца от толпы, чем вызывает ее ярость. Жрецы только и ждут, когда этот конфликт станет явным, они даже не пытаются решить его раньше, чем он возникнет. Жрецам не полагается выказывать волнение или какие-либо иные эмоции, они – профессиональные маски. В данном случае – слепки своего войска. Мне кажется, что жрецы пытаются подражать стражам, а не наоборот. Стража храма явно сдерживает ярость дворцовой стражи, хотя она ничем не вооружена, в отличие от войска фараона. Что я говорю: ничем, кроме магии, разумеется. Это удерживает дворцовую стражу на должном расстоянии, и кажется, стража храма могла бы превратить их в колонны. Однако им, конечно, помогает место и время и само событие, ради которого все собрались. Как ни странно, повиновение толпы добавляет страже магической силы, почему-то страже, а не жрецам. Стража храма во время церемонии ничего не делает, однако, их, в отличие от стражи дворца, нельзя перепутать с колоннами, они живые, хотя выражения их лиц ничем не отличаются от тех, какими они бывают, скажем, при посещении храма царицей, по ее прихоти, без всякой значимой для жизни храма причины, если, конечно, отвлечься от мысли о том, что забота о жизни семьи фараона – это часть жреческого культа. Всю эту сцену, в мельчайших подробностях, я вижу, как наяву, хотя во время церемонии захоронения я прихожу обычно в транс и ничего, как мне кажется не вижу, вот только, как сейчас, то есть, тогда, когда никто не может об этом знать. Если бы жрецы догадались еще и о таких моих способностях, возможно, они стали бы реже выбирать верховного жреца. Иначе эта роль вскоре перейдет ко мне…
С
Рано или поздно мне придется поговорить с царицей о том, что для продолжения работ в пирамиде, которая медленно, как пальма, но все же разрастается вверх, мне необходимо увидеть хотя бы те изображения фараона, которые еще сохранились в Фивах. В иных обстоятельствах я попросил бы Мастера стать посредником при этом разговоре. Сейчас мне пришлось посоветоваться со жрицей. И она вдруг стала такой, какой я ее никогда не видел… она стала …жрицей, она стала «работать» над моей просьбой, которую я еще не успел высказать вслух, а потом, выслушав ее, сверила со своим представлением о том, что я хочу знать, и что в состоянии выдержать. Оказывается, она помнит, как фараон отплывал на юг. Это был настоящий праздник, совсем не такой как погребальная церемония, которая после его отъезда осталась единственным …развлечением для… храма. При этом она так пристально всматривалась мне в глаза, как я иногда смотрю на свою модель перед тем, как набросать первые штрихи портрета или …скульптуры. Жрица, как портной, скроила события, связанные с отъездом фараона, чтобы они не жали в проймах и не натерли ногу. Она говорит со мной моими же словами, а это все равно, что закрывать солнце золотой фольгой. Я достал эскизы фаюмских портретов… ведь этих сестер не было здесь на свадьбе фараона, у жрицы не может быть никаких своих воспоминаний. Однако в ее взгляде есть такая убежденность, в общем, нечто такое, что мне жаль, что она не умеет рисовать. Но глядя на нее, я забываю, о чем хотел посоветоваться с ней, мне становятся не нужны ничьи советы, я точно знаю, что именно хочу рисовать, все становится необычайно легко, даже плетеный свод храма перестает связывать меня по рукам и ногам. Думаю, мне не надо рисовать фараона, пока меня не попросит об этом сама царица. Мастер сам сообщит ей, если я не появлюсь в пирамиде несколько дней. Правда, если мое отсутствие будет истолковано жрецами иначе, я могу лишиться рук… Кажется, жрица об это хотела меня предупредить.
А
Мой муж прислал ко мне гонца, так сказал мне Мастер. Эти странные слова станут теперь его оберегом и от мести жрецов, и от моего возмездия. Даже если никакого гонца не было, спорить с Мастером невозможно, тем более что никто из жрецов не считает Мастера способным на такую выдумку. Меня ему провести было бы значительно труднее, если бы существовала на свете какая-нибудь примета, по которой, договорившись заранее, мы с моим мужем могли узнавать своих гонцов. Когда-то у моего гонца был амулет, но однажды, на одном из перегонов, он был им утерян, и я так поторопилась казнить его за этот тяжкий проступок, что он даже не успел указать моей страже место, где с наибольшей степенью вероятностей он мог быть утерян. Однако я и теперь еще считаю, что поступила правильно, ведь и сейчас мне нужен был бы амулет как условный знак, а не место, как вероятность исчезновения вещи. Однако думаю, я выслушаю гонца, пусть скажет все, с чем пришел, и скажет пусть даже не один раз, чтобы потом, когда мой стряпчий начнет уличать его во лжи, ему сложнее было бы отвертеться. Однако то, что предстало моим глазам, никак не вязалось с объектом, встречу с которым я воспринимала как возможность поквитаться с моим мужем, с моим счастьем, а в конечном счете, как распад моего брака на небытие. Разумеется, все присутствующие на этом закрытом судебном процессе были предупреждены мною о том, что о нем никто не должен был никогда узнать, чем бы он ни закончился, и это, кажется, мое единственное и самое гениальное пророчество о себе самой. Вошедший в зал оказался точной копией моего брата, только двадцатилетней давности по сравнению с тем, каким я его еще помнила, хотя уже и не была уверена, что помню именно его, настолько этот возрожденный Осирис своим присутствие затмевал все прочие образы, какие были бы уместны при данных обстоятельствах. Такие же вьющиеся волосы, как у моего брата и у меня, такие же скулы, очертания носа и разрез глаз, такой же утонченный подбородок, и даже та же нега, которая сквозила в каждом его жесте или повороте головы, какую трудно было бы ожидать от создания с таким темным цветом кожи. Теперь я утратила шанс к недоверию Мастеру и, видимо, окончательно. Он старался еще меня спасти, словами столь неумело передав ясно понятый с первого взгляда почти всем собравшимся, а уж тем более ему как художнику. Наверняка, его страх помешал ему помочь мне, но мне не в чем было его упрекнуть, ведь этот страх я старательно внушала ему сама на протяжении многих лет. Тем временем выяснилось, что вошедший считал себя нубийским принцем. Я велела объявить по всей стране, что к нам прибыли послы из страны Пут, страны далекой, богатой и прекрасной, как они сами… Благородный поступок моего мужа трудно было бы недооценивать – помимо того, что он разбудил во мне самые светлые воспоминания, он давал мне шанс на продолжение царского рода по моей линии. Значит, если даже у моей дочери и не будет брата, то этот, то есть этот-другой-подобный моему мужу сможет стать мужем ей, хотя я вместе с остальными собравшимися … и недвусмысленные взоры, которыми мы обменивались, только утвердили меня в моей мысли. Кем бы ни была его мать, если, конечно, в выборе кандидатуры на заместителя его отца мы и не ошиблись, но мать его никак не могла принадлежать в египетской элите… Совет жрецов, наверняка, скажет то же самое, так уж лучше, если матерью мужа своей дочери как потенциальной царице Египта тоже буду я. Как сейчас вдруг вспомнила, что именно после этой моей фразы, зачем-то высказанной мною вслух, фараон и засобирался на юг, откуда теперь, вместо амулета, прислал своего двойника, возрожденного, как гладь Нила. Как штиль, вдруг ответил мне принц, прочитав мои мысли. И поскольку все собравшиеся тоже прочитали мои мысли, посланные им в облике моей стражи, нубийский принц был признан двойником фараона, но стал не только его, но и моей тенью, выполняя впредь ряд тех обязанностей, которые отвлекали на некоторое время внимание Мастера от строительства моего подземного туннеля в вечное Царство Мертвых, ведущего из моего Царства к предполагаемой гробнице фараона через мнимое царство живых…
В
Тот день, когда мне стало ясно, что цепочки слов, спрятанные в сосуде, одинаково раскручиваются в обе стороны, дублируя друг друга образами, но не повторяясь, однако, в образных знаках. Эти меры предосторожности легко понять, потому что если бы знаки отпечатались недостаточно отчетливо или стерлись случайным образом в одних и тех же местах, смысл текста мог бы быть утерян полностью, а если бы исчез и продублированный текст, то это следовало бы считать плохим признаком для всех, кто так или иначе соприкасался не только с самим текстом, но и с сосудом, в котором он нашел укрытие, как змея со спрятанным жалом. Должна признаться, что я не сразу догадалась, что кувшин, как шторм, включает в себя два встречных потока, однако, в какой-то момент мне стало понятно, что ближе ко дну лежат черепки, точнее, черепичные пластинки, которые не вынимали. Только сравнив, как были уложены верхние, по сравнению с теми, на которые я наткнулась в результате своих раскопок, можно было понять, что изначально и верхние пластины с текстом тоже лежали плотнее друг к другу, причем каждая была обернута в тонкую, но прочную ткань, которая защищала их от возможного соприкосновения с соседними пластинами, так чтобы шанс повредить края черепков, а значит, и весь текст, был минимальным. Пытаясь проделать то же самое и с уже вынутыми мною черепками, я обнаружила, что одного из них, центрального, не хватает. Значит, скорее всего, им и был отмечен поворотный момент доставшейся мне вместе с кувшином истории. Знак этот мог быть каким-нибудь междометием, например, но в то же время в нем мог, как в символе, синтезироваться весь смысл нераскрытой пока мною тайны. За раскрытие именно этого символа и мог быть так жестоко наказан муж моей тети. Жрецы в этом случае не только были бы на стороне надсмотрщиков, но и приказ о необходимости наказания мог и исходить от них, и быть обращен к дворцу вместе с угрозой наказания за пренебрежение к пророчеству. Теперь я сказала бы то, что никак не могла сказать прежде, – это дало бы возможность жрецам получить власть большую, чем власть отсутствующего фараона. Кроме того, для меня стало очевидным и то, что именно этот кувшин, имеющий форму лотоса, мог быть пророчеством, составленным моей матерью и оставленным ею при себе для моей безопасности, так можно толковать мой сон. Моя мать каким-то образом добилась того, что кувшин оказался погребен вместе с ней, и ее доверенным лицом мог оказаться жрец, учитывая ее просьбу сестре не отдавать меня в жрицы... Значит, она считала, что может оградить меня от влияния этого пророчества, вырвав из цепи этих событий, устранив мне доступ к знанию, открывшему ей способность видеть и понимать. Этот день моей догадки и был объявлен царицей праздником по случаю прибытия послов с диковинными дарами из никому неведомой страны, но я не чувствую ничего, кроме присутствия в непосредственной близости от храма одного постороннего, и все посвященные обитатели храма чувствуют исходящую от него угрозу, которая привела его сюда, она указала ему путь, а по прибытии сюда приняла такой образ, который лишил царицу разума. Возможно, это последний ее праздник, который ей в последствии удастся вспомнить, и ни для кого более это событие не представляет большей опасности. О дочери царицы… говорить пока рано, но… это первое столкновение двух магий, одной из которых ведома, по крайней мере, одна тайна другой, а другая сталкивается со своим противником впервые. Я отвлекаюсь на эти мысли, забыв про кувшин и его содержимое, а может, именно его присутствие и наводит меня на эти мысли. То есть, сам кувшин или текст, заключенный в нем, предупреждает меня об опасности. Наверное, потому я и приходила за ним на пожарище. Тогда между недостающим черепком и послом страны Пут, как его назвала царица, должна быть магическая связь, значит, он сам, а скорее всего, тот, кто его послал, видел недостающее мне звено цепи пророчеств. Уж не та ли это цепь, на которую посадили моряка, то ли сбежавшего, то ли сгоревшего вместе с моими родственниками… Моя встреча с черным послом уже предрешена, а не просто предсказана звездами. Помешать мне, как ни странно, могут только жрецы. Именно так они бы и поступили, если, почувствовав исходящую от него волну угрозы, хотели бы мне помочь или защитить… Однако трудно сказать, как я вписываюсь в круг их интересов. Похоже, все ждут, не проговорится ли тот, кому известно больше других. Ясно только одно – пока мне замены у них нет. Все ждут, не родится ли у меня ребенок, наделенный такими же способностями, но спасибо тете, она научила меня многому, особенно после своего исчезновения… Конечно, жрецы могут устроить выборы, вроде тех, на которых Верховным жрецом была одобрена моя кандидатура, но для этого нужны способности того Верховного жреца, которого уже нет в живых, а не просто навык в магических заклинаниях. Если потребность в таком человеке существует, а его по какой-то причине нет в живых, значит, он не мертв, но убит, что я и так чувствую с первого дня своего пребывания в храме. Я даже определенно знаю, что и я когда-нибудь… Но больше всего в этих видениях мне хочется расшифровать тайну времени. Если бы удалось составить нечто подобное карте звездного неба, и события можно было бы не только предсказывать, но и соотносить с координатой на линии жизни, то я смогла бы предотвращать катастрофы. Но для начала… если все предрешено, то где-то, на каком-то из уже существующих во времени и пространстве памятников уже должен был отпечататься мой образ, как в жемчужине хранится память о моллюске. Интересно, узнал бы меня художник, если бы был посвящен в секреты магии. Жаль только, что тогда ему уже незачем было бы рисовать, так считают жрецы. То есть, с их точки зрения, узнав меня, он перестал бы в тот же момент быть художником, научившись видеть и понимать, он утратил бы способности к художественному восприятию образов и, как следствие, не мог бы узнать не только меня, но и образ Сфинкса в отсутствии необходимых знаний о магии стал бы восприниматься им как катастрофа.
С
Мне кажется, что Сфинкс – это символ катастрофы, предупреждение о ней, запечатленное в абстрактном образе. Однако он – и ее пророчество, поскольку он один не боится бросить вызов пустыне. И как произнесенное вслух Слово, он навлекает на себя беду в надежде, что Магия, рождающая Слово и сопровождающая его, как мираж - пустыню, даст ему такую же защиту. В облике Сфинкса столкнулись все возможные стихии, представляющие для Египта опасность, а он (благодаря этому) сохранил геометрический и пластический баланс… как уничтожает врага его собственное имя, произнесенное ему в лицо. Говорят, в равновесии составляющих Сфинкса форм заключен и зодиакальный, то есть, сакральный смысл. В нем все уместно, ничего лишнего. А если равновесие все-таки будет нарушено, Сфинкс первым делом утратит лицо. Любая диспропорция образа приведет к искажению зодиакальных линий, являющих свое отражением в пророчествах, воплощаемых в словах, к которым так не равнодушна жрица. Это будет не просто катастрофа, а настоящий крах, крушение Египта. Этого боялись даже гиксосы. Восприняв могущество египетской магии, они пытались трансформировать этот мир, преобразовать к лучшему в доступном для них смысле, но никак не уничтожить, поскольку боялись магических проклятий. Гиксосы превосходили египтян силой, как может отрок превосходить силой старца. Однако они не решились сокрушить их мир, чтобы не остаться беззащитными перед открывшихся (благодаря старцам) взорам миром звезд. Они пали перед могуществом жрецов. Трудно сказать, не тогда ли это сословие почувствовало свое превосходство над домом фараонов. Армия фараонов уступила натиску дикарей, а те слепо подчинились жреческим обрядам, поскольку слепо поверили, что это и есть составляющая мироздания. Слепо, потому что так и не были посвящены в таинства магии. Да, выжили здесь только такие, как я и мне подобные, способные охранять таинство египетского ритуала.
А
Жрецы решили, что для посла моего мужа будет лучше, если он останется на некоторое время в храме и пройдет все те ступени посвящения, которые полагаются наследнику престола. Мой протест был ими единодушно отклонен. Один из жрецов напомнил мне о том, что для некоторых обрядов, на участие в которых я, по моим словам, претендую, мне необходимо носить мужские атрибуты. Он даже выразился, что попустительство, допущенное прошлым верховным жрецом в этом плане, нанесло страшный урон всей египетской системе ценностей. Впустить в свою среду иноземца им представляется предупредительной мерой, ведущей к благоприятному исходу событий с большей вероятностью, чем продолжительное нарушение традиции, на чем, по его мнению, настаиваю я. Кажется, от всеобщего возмущения меня спасает лишь затеянное мною подземное строительство, им занята практически вся армия. Однако есть и оборотная сторона – это заметили и послы, присланные предположительно моим мужем. Они настаивают, чтобы в обмен на то, что при моем дворе, как они полагают, в моем полном распоряжении остается человек, приехавший вместе с ними, чей ранг не отличается от их собственного, им тоже был бы передан в дар один из моих придворных. На последних переговорах я попыталась объяснить им, что никто из моих придворных не может быть передан в дар, как не был передан в дар мне человек одного с ними ранга. Послать же с ними раба в надежде на то, что подмена не будет ими замечена, я не могу, потому что считается, что свою копию прислал мне мой муж, легко умеющих различать моих придворных от моих рабов. Придется увлечь походами хотя бы часть армии и в случае выигрыша в очередной войне доверить выбор достойного послов человека моему полководцу. Мастеру, конечно, эта мысль вряд ли придется по вкусу, однако, думаю, мне удастся убедить его, что его жизнь вне опасности, пока он занят моей стройкой, так что некоторое замедление ее темпов пойдет ему только на пользу. Разумеется, в этом случае мы лишаемся права на сравнение масштабов этого строительства с грандиозным замыслом пирамиды Джосера, то есть, отдаляем разгадку тайны Сфинкса, но я пообещаю Мастеру сохранить ему право на исполнение других моих замыслов. Я, правда, попыталась поговорить с послами о посланнице, они, к моему удивлению, немедленно согласились и предложили мне отправить с ними мою дочь, полагая, что она уже в таком возрасте, что и ее тоже не сможет не обрадовать встреча с отцом. Я сделала вид, что не поняла их, вызвала во дворец жрицу и, несмотря на возражения со стороны жрецов, осталась с ней наедине. Жрица пришла в состоянии транса и сообщила мне, что эти послы – тоже жрецы, чья вера, однако, отличается от веры Египта, а самого опытного из них они надеются оставить во дворце; запутанность отношений двора и храма может пойти как во вред мне, так и на пользу. Большего она не захотела или не смогла добавить. Это лишь укрепило меня в желании больше полагаться на армию, чем на храм, хотя меня с детства учили, что сила Египта – в знании, а его лучшее оружие – вера.
А
Открывшееся мне пророчество, предусмотрительно спрятанное в кувшине, настолько неожиданно и страшно, что мне хотелось бы найти подтверждение тому, что дважды повторенное в двух витках уложенных в спирали черепков оно все-таки понято мною именно в том смысле, который и был заключен в нем первоначально. Здесь говорится о неизбежной смене династии фараонов. Я должна предупредить об этом царицу, хотя, на первый взгляд, ей ничто не угрожает. Если такая истина открылась моей матери, то не удивительно, что я росла сиротой. Долг любой жрицы… но ведь она, насколько мне известно, не была жрицей. Значит, возможно, и я, будучи жрицей, не обязана ни о чем сообщать царице, если не вижу способа помочь ей. Мое предостережение может лишь вывести ее из равновесия, лишить покоя и вещих снов. Напротив, мне нужно добиться такого расположения царицы, каким пользовалась моя предшественница, если я намерена ей помочь. Насколько я себе представляю, в этом случае я не смогу рассчитывать на взаимопонимание в храме, здесь мало кто расположен к состраданию царице. Однако, на мой взгляд, это только усиливает ее позиции при дворе. Но именно это и пугает, и останавливает меня – она не просто царствует, она упивается властью, как бог плодородия кровью во время храмовых обрядов. Это зрелище лишает меня сил. Однако ее поведение ничуть не противоречит вопросам веры.
С
Гробница медленно, как дерево, растет ввысь; ее запутанные лабиринты цепляются, извиваясь, за стены, как вьюнки. Я рисую картины загробного мира сообразно ритуалу, не терпящим отклонений ни в позах, ни в повороте тел, ни в наклоне голов, а рядом со мной постоянно присутствует кто-то из жрецов, пребывающий в молениях над свежей надписью на глине, которую я должен повторить на стене. Иногда жрец указывает мне на необходимость нанести рисунок совсем в другом месте лабиринта, хотя мне кажется, что прежняя сцена еще сырая и не готова к тому, чтобы ее передавали подмастерьям, которые не могут заканчивать ее без моих пояснений. Однако мне запрещено перечить жрецам. Иногда их бормотание над свитками совсем не помогает мне сосредоточиться, но постепенно я учусь отвлекаться от тембров их голосов и мысленно повторяю за ними каждую их фразу, вспоминая при этом голос жрицы, которая читала мне описания всех сцен из Книги Мертвых и летописей, которые предполагается изобразить на этот раз. История правящего дома фараонов раскручивалась, как свиток, вдоль стен лестничного лабиринта, снизу вверх, переносясь, подобно птице, из одной его части в другую в зависимости от того, где планировалось замуровать ходы. Всем было известно, что такие замыслы редко согласовались в реальности… Иногда язык жрецов так же мало понятен мне, как и язык наводняющих недостроенную пирамиду рабов и их надсмотрщиков. В такие моменты ничто, кажется, не связывает меня с реальностью, кроме ступеней, на которых, как мне помнится, стоят мои затекшие ноги. Но живопись рано или поздно увлекает меня настолько, что я забываю об окружающих. Однако в последнее время жрецы стали приходить подвое. Один из них – всегда один и тот же. Нет, служек всегда было двое, они подсвечивали мне факелами, если в том была необходимость, и безмолвно сменяли друг друга. Странное дело, но я даже не сразу понял, что в присутствии этого, второго, жреца, лица которого я даже не могу разглядеть из-за накинутого на его голову серого капюшона, я утрачиваю способность отвлекаться на звук голосов жрецов. Я настолько забываю обо всем на свете, что прихожу в себя, словно очнувшись от глубокого сна, только когда не обнаруживаю рядом с собой красок и вообще никого под нависшим надо мной звездным небом. Утром я вижу, что почти вся заказанная мне накануне сцена готова, и все повторяется, как накануне. Я даже не уверен, я ли это рисую, но я не мог бы сделать лучше.
А
Жрецы – всего лишь проводники чужой воли, и нет ничего хуже для жрицы или жреца, если они об этом забывают, особенно почему-то для жрицы, сказал мне Верховный жрец в первый день моего пребывания в храме. Теперь мне кажется, что я никогда не была за его пределами. Все, что со мной происходит, так или иначе связано с жизнью храма, как будто я – его живая часть, человеческий орган. Я видела, как умирали во время службы жрецы, но чаще – жрицы, с обрывками фраз на устах, с ополовиненными Словами, которые храм, видимо, еще не готов был услышать. Редко кто из жриц доживал до возраста той, что заботилась обо мне во времена моего ученичества, и я так и не узнала, как ее звали, кажется, у нее не было языка. Храм – это странный мир, не похожий ни на одно из египетских сокровищ. Здесь совсем нет рабов. Все, кого сюда допускают, делятся на посвященных и всех остальных. Посвященные владеют знанием и, как следствие, магией. Все остальные имеют способности к откровению, кроме художников и фараонов. Новый жрец, которого царица назвала послом своего мужа, не мог быть отнесен ни к одному из этих разрядов. Всегда казалось, что он знал больше всех остальных, и его знание строилось на ином источнике, чем знание посвященных. Он казался беспечным, когда спокойно, как на детские шалости, наблюдал за желанием жрецов продемонстрировать свое превосходство друг над другом. Однако в искусстве магии ему не было равных. Это было настолько очевидно, что жрецы прекратили поиски кандидатуры верховного жреца. В храме почти перестали приносить жертвы, такие обряды если и совершались, то только тайно, в то время, пока посол отсутствовал в храме и находился во дворце, на аудиенции у царицы.
С
…давно уже размышляю я над тем, какая жалкая ирония заключается во всех фресковых образах, жалким исполнителем которых я являюсь. Они призваны охранять вечный покой фараона в его последней темнице, одной из многих, но все-таки самой… Все, включая рабов, трудятся, не покладая рук, наши жизни уходят на то, чтобы заточить фараона в подземелье вместе с любыми воспоминаниями о нем и обо всем, что с ним связано, в такое же тесное пространство, какое отводится перед казнью беглым рабам, чтобы душа мертвого фараона никогда уже больше не смешивалась с душами живых и не вставала на их пути. Смерть фараона даровала людям надежду на свободу. Они не щадят жизней, чтобы дожить до этого праздника. Даже рабы, хотя их рвение и подстегивается погонщиками. И в этом тоже скрыта ирония, как мумия фараона скрыта в своем саркофаге, - рабы не вольны в своем стремлении возликовать по поводу смерти человека, как правило, являющегося причиной утраты ими их свободы, хотя это и есть их главное желание. Рабы не в праве демонстрировать свое желание, это запрещено каноном. Канон, или свод правил египетской морали, – это письменное доказательство бесправия всех перед ним. Канон уравнивает всех, и даже фараон не вправе выбрать себе место для своего последнего пристанища, как раб не выбирает своего палача. Я видел одного, в иной ситуации он был бы даже мил, в нем не было ни той ненависти, ни жадности, которая могла бы покалечить рыбака, он просто буквально исполнял правила канона, полагая, что покорность возвышает его над рабами. Он так и сидел, на возвышении, вкушая ниспосланные Ра дары, вкус которых считался запретным для рабов. Он видел их, а они даже не смели поднять свои опущенные головы, или были не в силах это сделать. Это будничное поедание фруктов исключало равенство в радостный для всех день смерти фараона, когда Ра, при встрече со своим сыном был особенно щедр… Фигуры на моих фресках столь же неподвижны, обездвижены моим мастерством, как рабы – хлыстом погонщика, по которому стекает терпкий сок, потому что погонщик так и не отложил его в сторону перед своей трапезой, но не потому, что так предписывает ему канон, а, видимо, из страха перед безропотными рабами. Значит, страх может заставить египтянина поступиться вечным каноном, однако, в этом жрецам видится гибель совершенного, с их точки зрения, Кемета, и не менее прекрасного…
А
…мы, фараоны, лишены права выбора, если отвлечься от возможности выбора блюд к обеду или танцовщиц к ужину. Даже подарки нам, в сущности, навязывают, наше положение обязывает нас принимать их, отказ стал бы немым приказом армии к началу или обострению военных действий. Ассортимент блюд и танцовщиц, подаваемых к нашему столу, – это безмолвное свидетельство наших способностей к управлению покоренными нами землями, воплощенное в образах реальности умение внушать страх, культивируемая Каноном …защита двора от магии жрецов. Хотя, иерархия их среды подвержена велениям Канона едва ли не в большей степени, чем все остальные. На мой взгляд, между пустыней и долиной Нила меньше различий, чем между жрецами и жрицами, между жрецами и… (стражами храма)… в то время, как она почти полностью отсутствует между жрицами и… Сама природа Египта учит нас тому, что все следует держать в своих рамках, и законы храмы должны оставаться исключительно внутри его стен… Я так решила, и теперь даже фараон не может перечить мне… …граница Египта столь же прочна, сколь прочна она между двором и храмом, кажется, этому учила меня моя жрица, или моя мать, или та женщина, которая мне ее заменила, у нее тоже не было выбора, даже она не стала исключением при дворе… позже моя жрица, еще до того как стать только моей, тоже пыталась заменить мне мать и тоже потерпела неудачу, ее нельзя в этом винить, ведь не всякая наложница становится женой… и вдруг теперь мне представился случай сделать выбор… странно, что именно сейчас, мне кажется, я к этому еще не готова, и странно, что выбор предстоит сделать именно мне, той, кому с пеленок внушалась мысль о непререкаемости авторитета: канона, фараона, отца, мужа, божественного промысла… интриг… (до этого момента речь шла только о божествах в мужском обличии)… …вот сейчас вдруг мне и открылся истинный облик того, кто, то есть, что нами правит – это страх… страх пророчеств… страх предательства… измены войска, бунта рабов. Бунт жречества, куда более коварный, для меня ничто… в данных обстоятельствах... Пожелай они выбрать верховного жреца, и я лишилась бы всего лишь одной из степеней свободы, не более того… однако это – утрата прав… на мечту. Я вновь регулярно виделась бы с одним и тем же избранником храма …как виделась когда-то (давно) со своей жрицей… однако, не так, а по принуждению, то есть, это принуждение исходило бы извне, из форм приличий, закрепленных в каноне, но, по этим же меркам, эти нормы поведения превратились бы, в моем случае, в аморальность, поскольку они применимы только в отношении к фараону как к такому же избраннику богов, как и верховный жрец… к фараону, то есть, ко мне в его отсутствие… однако мой облик явно выпадает из сонма мужских… интересно, как справится с этим парадоксом храм… наверняка, он отомстит мне за причиненные неудобства… …еще и еще раз… до тех пор, пока я жива… пока жив хоть один из фараонов (они своего добились, я думаю о себе уже в мужском роде)… и эта гражданская война гораздо страшнее набегов кочевников… конечно, это в далеком прошлом… Иногда мне хочется вернуть время назад, и спросить мою жрицу, не было ли ее появление в моей жизни предвестием всех последующих событий. Я знаю мнение храма на этот счет, но меня интересует, что сказала бы она. Ну, разве не парадоксально, что я могу приказать все, что угодно: вырыть колодец в пустыне, построить сказочный дворец, но я не в силах извлечь ни звука из остывших уст. Жрицу выбрала для меня наложница моего отца. Она тоже была не вольна в своем выборе, как и для моего отца… …он диктовался жаждой, только в ее случае это была жажда мести. Это было очень давно, в другой реальности, тогда я еще могла уклониться от некоторых подношений. Однако этот подарок я приняла. Я сделала свой выбор, и он меня устраивал… …и только смерть моей жрицы освободила меня от обязательств… тогда эта свобода вдруг повергла меня в прах, я чувствовала себя раздавленной сводами ее гробницы, а не просто несчастной, какой я казалась себе после оказавшегося бессрочным отъезда моего мужа, превратившимся в бегство, что стало очевидно после высланного им дара …пренебрежение долгом фараона… желанное им освобождение от всех обязательств перед Каноном и, в том числе, передо мной… или кто-то хотел, чтобы я так считала… тогда цель может быть только одна – хаос, однако его не удалось посеять в моей душе даже наложнице, хотя тогда я была гораздо моложе, а может, я должна возблагодарить провидение за свою неопытность. Я была счастлива, что судьба явилась ко мне в ее облике …свела меня с моей жрицей, за это я и отправила ее к рабам после смерти отца. Фараон, мой муж, разумеется, был против. Их обоих устраивало, что жрица развлекает меня, они и представить себе не могли… Чем дольше были наши беседы, тем больше было у них времени. Они ни разу не дали мне повода в этом усомниться. …сам бы он никогда такой выбор сделать бы не посмел, но он его одобрил, когда он был сделан руками другого, значит, этот последний тем самым выбрал и свою участь – вершить замыслы других своими руками.
В
Центральный недостающий элемент в сосуде должен был состоять из слов «Исповедь Сфинкса». Цепочки слов на всех прочих черепках выстроены так, что каждый раз последнее слово на предыдущем из них становится первым словом на последующем. Даже если бы кувшин разбился и черепки рассыпались, их порядок легко можно было восстановить. Тексты на черепках столь просты и незамысловаты, что похожи на школьные упражнения. Их быстро мог бы выучить даже самый неусидчивый ученик. Их легко вспомнить, потому что тексты эти – ничто иное, как старинная легенда о страннике, отправившемся в опасное путешествие в невиданно прекрасную страну Пут. Там бьют волшебные фонтаны. Вечнозеленые фруктовые сады плодоносят там круглый год. В то время, как на одних деревьях только появляется завязь, другие окутаны пышным красочным цветением, насыщенность этой цветовой палитры поражает самое изощренное воображение. Любой из этих черепков мог легко прихватить с собой любой странник, чтобы предъявлять его в качестве подорожной грамоты. Это может стать документом для любого лазутчика. Последовательностью текстов можно определять значимость передаваемых сведений или устанавливать иерархию агентов. Возможно, вместе с центральным пропали еще несколько черепков, но помещение Сфинкса в центр пересказа этой старинной легенды кажется мне вполне логичным. Интересно, что каждое предложение после отсутствующего центрального черепка повторяется практически в точности до наоборот, как храм отражается в воде пруда. Так, например, первое из имеющихся предложение «Перед путником открылись ворота города» зеркально перевоплощается в «И откроются врата неба». Таким образом, получается, что в то время как верхний слой служил для развлечения профанов, нижний слой полагалось читать только посвященным, жрецам. Это путь устремленного к свету в стране мертвых. Так сказать, краткое описание, справочник для отстающих. Тогда центральный фрагмент мог предназначаться… и служить ему в качестве амулета. Но кого мог защитить такой амулет… с таким странным текстом… Путник, упавший к ногам сфинкса. Сфинкс, выслушавший исповедь путника и исчезнувший после этого в песках. Какой тяжестью должны быть исполнены слова этого счастливца, отведавшего заморских фруктов. И куда исчез амулет, яркие краски которого отпечатались на соседних черепках.
С
Я скоро не смогу рисовать свою жрицу. Не то, чтобы губы ее стали ярче, нет чувственнее стал взгляд. С ужасом и трепетом думаю о том, кому она достанется. На том зеркале, формой для ручки которого я выбрал контур ее девичьего, почти детского, тела… …храм – это зеркальное отражение дворца, здесь стража похожа своим изобилием на наложниц, иногда уже не совсем понятно, кому именно и зачем понадобилось их столько. Для простой охраны всего разросшегося храмового комплекса вполне хватило бы крокодилов. Но еще более удивительно, чем питается то напряженное внимание, с которым они взирают на мир… если только они – не кочевники. Несмотря на свою многочисленность, кажущуюся мне чрезмерной, здесь выбирают не их. Выбирают они, и лишь изредка друг друга. Иногда даже непонятно, кого еще они могут здесь выбирать. Но храм гораздо больше, чем кажется. Он тоже, как крокодил, лишь изредка всплывает на поверхность. Ремесленникам храма, даже тем, кто, как и я, живет здесь постоянно, видна лишь его незначительно малая часть. Но к жрецам стражи не прикоснутся, и для тех, и для других это все равно, что официально перейти в ранг раба… впрочем, как знать, иногда унижения ищут, как денег, особенно те, у кого в последнем уже нет нужды. Кто из них влиятельнее… Жрецы мудрее, и звезды порой представляют для них больший интерес, чем люди, их окружающие. Они лишены изысков, поверхностно относятся к вопросам искусства. То есть, иногда им могут понадобиться посредники для общения с дворцом. И чему противостоит могучий разум Египта – торсам, которые проверяют на пригодность несения храмовой службы два раза в год, или чаще в случае погребальных церемоний, если они проходят с интервалом в разлив Нила. Если бы речь шла о чем-то, не имеющем отношения к храму, я мог бы назвать эти торсы красивыми. Я никогда не встречал в городе списанных со службы стражей, их не перепутаешь ни с кем из-за незабываемого выражения их лиц, ведающих то, что они не могут познать. Это уже не просто слуги, которые не попробовали пока всех блюд своего господина. На просмотр торсов они могут прислать кого-нибудь из своих родственников или наемников, да и египетская косметика может творить чудеса, в особенности здесь, в Фивах, в самом начале пути в чудесную страну Пут.
А
Ко мне стала приходить новая жрица, как ни странно, с той же самой целью, с какой наносила мне официальные визиты моя жрица: чтобы поговорить про сны, в особенности про те, что так или иначе связаны со Сфинксом, образ которого, по ее мнению, может присутствовать в качестве составляющей другого, гораздо более емкого, образа. Она очищает увиденные мною образы от всего лишнего, как дворцовый повар, вытряхивает внутренности из туши, чтобы, поджарив, подать блюдо на стол, в удобной и привычной для меня форме, облегчающей усвоение. Иногда мне, как дворцовому псу, кажется, что она выбрасывает самое вкусное. Я пускаюсь вдогонку, но обнаруживаю, что кто-то уже опередил меня, и все съедено. Наверное, внутренностями полакомились шакалы, обитатели пустыни, знающие место погребения Сфинкса. В присутствии новой жрицы я даже не пытаюсь сделать вид, что воспринимаю или понимаю ее слова, в которые она переводит мои видения. Иногда жрица приглашает художника, чтобы он в точности зарисовал мои видения, а сама начинает распутывать нити истории, как запутавшийся клубок. Она немногословна, в отличие от моей жрицы, и дает только советы. У нее есть прогнозы для любой ситуации, какой бы выбор я ни сделала, как будто я и мой двор – не более чем карманные фигурки в игре… Я могу спросить ее, пришло ли уже время для осуществления моих планов, или нет. Она же называет, кому может угрожать опасность, если я начну действовать безотносительно к указанной ею степени вероятностей. Она не гарантирует, что права, это могло бы внушать мне смелость, однако, мне доступен лишь страх. Это напоминает игру, в которую играют мои стражники, только у них она сопровождается хохотом, а мои промахи... Мне страшен их азарт. И мне кажется, что теперь мне недоступны иные звуки, кроме их смеха. Где бы они ни были, мое ухо улавливает только его. Я знаю, что такие игры не нравятся жрецам. Они находят их богохульными. Какое бы оправдание не выдумывали стражи, даже мне известно, что в них задействованы персонажи Книги Мертвых. Их трофеи, в конечном счете, – это составляющие …всех оболочек человека, но одним игрокам достается больше Сах или Ка. Эти игры еще более кровожадны, чем войны. Не знаю, кто мог их этому научить. Когда Ба встречается с Ка Ра… по мужскому аспекту… Им так весело, если б они только знали, с чем играют. Но мне не в чем их упрекнуть, я чувствую, что в той игре, в которую я вступила, я ничуть не лучше них. Это противоречит всему, к чему меня готовил храм. Унижение меня страшит, а страх унижает.
С
Я стал приходить вместе со жрицей в храм, и мне это не нравится. Я не люблю храм, и царица здесь совсем другая, совсем не похожа на ту, что позировала когда в моей мастерской. У нее на руке я заметил браслет Мастера. Он не смог затеряться даже среди других многочисленных браслетов. Она лежала на своей постели, и ее запястье оказалась прямо передо мной. Этот браслет я не могу спутать ни с каким другим. Я сам сделал его, после чего и был принят в храм. Однако, даже надев мой браслет, Мастер ничем не выделял меня из всех остальных… пока не решил доверить мне скульптурное изображение царицы. Это произошло уже после отъезда фараона. Теперь лежащая на своем ложе царица кажется мне своей мумией. Когда я обмолвился об этом в храме, жрица попросила говорить ей все, что придет мне в голову во время этих живописных сеансов. Воздушный полог в изголовье, кажущиеся багровыми из-за цвета факелов ткани, оборачивающие бездыханное тело. Жрица погружает царицу в транс… …в храме погружается сама. Она сидит на расстоянии вытянутой руки от меня, сидит совершенно прямо, как изваяние, но я почему-то не верю в ее окаменелость. Две неподвижные фигуры, которые я вижу, кажутся мне расположенными в разном времени и пространстве. На кремовой накидке жрицы даже не отражаются всполохи пламени. Две разные женщины, две жизни, и если бы я не увидел их вместе, я не мог бы представить… Теперь нас стало четверо, вместе с чернокожим, на шее которого болтается черепок такого же багрового цвета, как платье царицы. В то время, как женщины неподвижны, его тело извивается так, что кажется, что его суставы лишены костей, как будто он сам – часть пламени, и кожа его становится прозрачной, как полог. Я понял, жрица использует в этих сеансах магию его племени, которую не практикуют в Египте. Я ничего не говорю, я просто рисую то, что вижу. Я вижу фараона… они возлежат вместе… они веселы… они вместе танцуют… фараон просит принять что-то в дар… что-то, что помещается на ладони, так на фресках приносят дары фараоны, и я никогда не видел, чтобы было наоборот…
В
Центральный элемент сосуда должен быть красивым, а не просто красочным или броским. Красота может представлять ценность сама по себе, в ней самой заключен смысл, она несет в себе жизнь и одновременно является источником соблазна. Вольно или невольно, в конечном счете, не важно. Важно то, что этот элемент исчез, а потом исчезли и люди, обнаружившие сосуд, и один из них перед этим был покалечен почти до неузнаваемости. Если изображение было амулетом фараона, что не исключено, судя по его вероятной красоте, то рыбака ждала неминуемая смерть. Ему могли даровать жизнь, рассчитывая перепродать находку, однако, опасаясь нового расследования обстоятельств появления этого изображения, условно названного мною амулетом.
В
Я вспомнила, что сказал мне Верховный жрец, когда привел меня в мою комнату и показал свитки. Он сказал, что Канон был изменен и мне придется выучить его вновь. Тогда мне показалось странным, что он говорит со мной так, как будто я уже знаю Канон. Думаю, что он хотел мне сказать, что даже хорошо известные тексты полезно время от времени перечитывать. Все свитки, подаренные мне Верховным жрецом – это заклинания. Он был прав, что предупредил меня. Жрицы чаще, чем жрецы, исполняют пожелания и служат исполнению желаний. Это очень страшно. Но страх бывает разным, бывает пугаешься, если ночью в храме после молитв из-за колонны внезапно выходит стражник, свет факела меняет его привычные днем черты до неузнаваемости. А бывает страшно от того, что можешь сделать что-то не то, и процесс этот окажется необратимым, как с заклинаниями. Если бы я знала, как это страшно, я бы послушала в тот день мою тетю и не пошла бы к храму. Даже после смерти Верховного жреца мне не было так страшно, как сейчас. От этого страха нет спасения даже в музыке и танцах… Раньше мне было не так страшно переноситься в другой мир, возвращение было гораздо болезненнее… …да не разверзнутся уста усопших… пред богом… Этих слов не должно было быть в Каноне. Вместе с ними вошла в нашу жизнь смерть. Мы обречены. И Кемет… …вот художник мне тоже ничего не говорит. Он рисует и в каждой его линии больше жизни, чем во всем Каноне. В каждой из них живет красота. Амулет должен быть красив… как юноша, подаренный, как амулет, для защиты царского дома. Он появился, чтобы вдохнуть в нас жизнь. Наверное, придется узнать, подарен ли он, как самое дорогое, или подарен, потому что стал не нужен или его прежний хозяин научился обходиться без него. Он стал частью дворца и стал влиять на его жизненные ритмы. Его оболочки звучат, как заклинание. Амулет и есть то же заклинание, только воплощенное не вербально, но визуально. Значит, слова «Исповедь Сфинкса» - это заклинание на неразверзание уст Сфинкса, который, стало быть, хранит какую-то тайну. Темнокожий юноша – он и есть в данном случае Сфинкс, в котором заключена тайна… …тайна фараона, которую он не расскажет, пока не снято заклятие. Тот амулет, что висит у него на шее, имеет те же формы, что и остальные черепки из сосуда. Мне это показалось настолько странным, что я даже сначала не разглядела его лица. Я и теперь, как ни стараюсь, не могу его вспомнить, хотя лицо Верховного жреца вспоминается мне очень отчетливо, как будто я видела его минуту назад. Мне кажется, что в трансе я вижу оборотную сторону медальона юноши, но вместе со Сфинксом там другой иероглиф, которого я никогда прежде не видела. Ко мне возвращается заклятие, тайну которого хотела сохранить моя мать, и если я его не пойму, то мне – смерть, а если пойму… то же самое… Наверное, жрецы всегда знают, когда дорога назад из иного мира будет закрыта для них. Наверное, смерть каждого фараона сопряжена с уходом жреца, а если этого не происходит, и он не становится невозвращенцем, то следующий фараон думает, что тот плохо выполнял свои обязанности, их круг начинает сужаться, пока у жреца не останется иного выбора… впрочем, всегда есть стража или стражники. Понятно, что храм хочет защитить себя от произвола двора. Двор сам вынуждает храм посягать на власть. Канон… Культ культивирует соблазн, и воля к власти сменяет собой волю к истине, когда в соблазн превращается стремление к знанию, а астрономию пытаются заменить… Конфликт неизбежен. Однако мало кого из жрецов может устроить такая подмена знания на… Мудрость нельзя растиражировать как (монеты), профанация знания чревата отказом в знании жрецу. Мудрость Египта погибнет, если не… (примет) иные формы…
С
Я просто рисую видения жрицы. Она предупредила меня, что знание открывается мгновенно, и все целиком. Она даже сказала, что я могу отказаться, если боюсь. До сих пор египетское письмо мне представлялось окаменелостью, серией застывших значков, в которых цепенеет образ. Теперь же я увидел за каждой фигуркой сцену из магических обрядов. В каждой из них заключен увлекательнейший рассказ, ожившая история. Увидев ее, не всякий художник способен будет и впредь рисовать, как делал это раньше. Эти образы самодостаточны. Канон не запрещает нам заниматься живописью, как принято думать, для посвященных она может показаться излишней. Ведь несколько застывших образов не могут заменить живую картину… наверное… Значит, нас не посвящают в знания храма, чтобы мы не утратили способностей к своему ремеслу и…
С
Юноша ведет себя так, как будто, кроме жрицы, нет никого на свете. Они сидят неподвижно, но в моем сердце запечатлена сцена экстаза. Их разделяет только ложе царицы. Ее желание – препятствие для них… или только для него… Я не знаю, не вижу, о чем думает жрица. Я здесь только для того, чтобы рисовать все, что связано с царицей. Остальное скрыто от меня, как прежде. Ах… в ответ на это безотчетное влечение жрица хочет подменить себя царицей. Ей нужен сын, чтобы династия не оборвалась. А юноша чуть старше ее дочери. Похоже, что его, действительно, прислал фараон. Жрецы, наверняка, придумали бы что-нибудь, чтобы не возникло никакого недоразумения. К тому же он явно не египтянин, на него могут и не подействовать египетские заклинания… или он может оказаться защищенным от них тем египетским амулетом, который болтается у него на шее.
А
Я видела карточную игру, в которую играет дворцовая стража. Они используют в своих интересах выпадающий им жребий. Эта игра крамольна еще и потому, что она вселяет мысль о возможности выбора там, где все должно решаться предпосылками – неосознанными устремлениями Эб, сопровождающими душу от рождения к смерти. Однако я не призову на помощь жрецов. Напротив, я позволю вовлечь себя во всеобщий хаос… …так разверзается пропасть… еще не поздно повернуть лошадь, но опытный всадник никогда не сделает того, что по стать армейскому обозу… Мастером придется пожертвовать в угоду войску. Он стал архитектором, чтобы спасти свою жизнь. На какое-то время ему то удалось. Думаю, он останется доволен собой… на какое-то время… Время – какое дело ему до нас. Мы забываем, как пахнут руки кормилицы, едва научившись ходить, потому что одно действие для нас становится несоизмеримо важнее другого. Мы забываем, сколько страданий принесло нас одно безраздельно охватившее нас чувство, едва позволяем себя, как сосуду, наполнить другим. Мы – не более чем емкость, прочность стенок которой – лишь результат мастерства ремесленника. Не будь мы закалены в горниле Канона, что предполагает образование и воспитание… стенки его могли бы расплавиться, не выдержав плотности неизвестного материала. Значит, мы вмещаем в себя лишь то, на что обучены реагировать. Даже чувства рождаются в нас как следствие чужого произвола… …неудовлетворенность поисками… вызов устоям…
С
Мне передали рукопись Мастера. Не уверен, что правильно все понял. Звучит, как завещание или наказ. Мне всегда казалось, что подобная откровенность не в его стиле. Затрудняюсь представить себе обстоятельства, побудившие его излить подобные мысли: «Строительство… в него впряглись, как в военное ярмо. Для рабов – это не более чем новая обуза, для армии фараона – незавоеванное добро, имущество, рабы, неувиденные и неподвластные… недостроенная ими военная реалия – утрата власти, ибо если армия не воюет, она проигрывает. Царица легализовала неофициальный раскол армии, который стал очевиден после отъезда ее супруга. Он высылает рабов, как платят дань. Ее часть армии вынуждена довольствоваться ролью надсмотрщиков, ей повезло, что их это устраивает. Армия… вот куда жрецам вход воспрещен. Доблесть, ратные подвиги и… азарт – понятия, недоступные менталитету жречества, хотя и они тоже, в неменьшей степени, чем воображение, формируют реальность. Отсутствие открытых военных действий в какой-то степени уравнивает их… в интригах жрецы опытнее… однако, вряд ли азартнее. Немыслимая доблесть – вот та преграда, на которую, как вода на плотину, наталкивается фантазия. Или, скажем, готовность пойти на жертвы – это обезоруживает. Жречество бессильно перед этим фактом. Их мощь – в убеждении, в способности склонять в пользу своих доводов, в поисках аргументации… Однако любой язык немеет при одном только виде ран. Фантазии если и рождаются, то только у уже переживших острую боль. К ним более всего склонен хронический недуг. На этой стадии иногда появляется опасная иллюзия, что уже больше нечего терять. Жречество фантазирует иначе. Любой образ должен быть уместен среди прочих атрибутов могущества. Вечная и безраздельная власть фараонов – это и их власть. Доказательство прочности их знания… астрономии… Здесь новизна образа уязвима, если не ущербна. Фараон – вот продукт культа жрецов, самый совершенный… самый необузданный полет самых дерзновенных фантазий. Воспитывая наследника престола, жрецы закладывают матрицу, способную реализовать их политические устремления. В сущности, фараоны – те же рабы жречества, которые в случае неповиновения подвергаются жестким репрессиям, с той лишь разницей, что эти репрессии ментального толка, что не делает их ничуть менее жестокими. То есть, фантазии жрецов воплощаются посредством рабов в лице фараонов. В распоряжении фараонов лишь рабы, которые роют им могилы. Весь уклад жизни, а по сути, и вся организация дел в Египте – это реализованная в плоскости реальности звездная фантазия жрецов. Рабы в этом смысле – образ самих же фараонов в этой проекции, с той лишь разницей, что для их приручения фараонам нужно не красноречие, а армия. Связи опять амбивалентны. Жрецам рабы нужны для устрашения фараонов, фараонам – для устрашения армии, армии – для получения жалования, что есть ни что иное, как самая иллюзорная из всех фантазий, очень похожая на мираж в пустыне. Истребляя свои армии, фараоны экономят свое великодушие. В коне концов, у всего есть рамки, как у туннеля под Нилом.» В конце записки было нарисовано лицо, точнее, лик. В том, что написанные строки принадлежали Мастеру, не могло быть сомнений. Это был первый рисунок, который он показал мне… лик Сфинкса…
С
Никто не предполагал, что какое-то иное строительство увлечет царицу больше, чем возведение собственной пирамиды и дворца. До сих пор считалось, что ничто иное не имеет большего значения для дома фараонов. Цель поражала сразу две цели: деперсонифицировались и фараон, и жрецы. Они слишком долго привлекали к себе внимание выборами верховного жреца. Разумеется, делали они это из лучших побуждений, не желая, чтобы вся полнота ответственности ложилась на царицу. Именно это и подталкивало ее на поиски… цели… Чем далее отодвинуты контуры в перспективе, тем менее очевидно, что видимые нами контуры не есть суть миражи, абрис, имеющий значение лишь для сознания одиночки, которое склонно выдавать за желаемый им смысл любые штрихи эскиза, лишь слабо проступающие на гладкой поверхности реальности. Хотя реальность… в этом смысле даже она не является фундаментом. Основание истории – иллюзии, порожденные сознанием, узор звездного неба, перенесенный на плоскость земной коры посредством примитивных строительных механизмов. Жрецы это поняли довольно давно. Это и стало… их главным таинством. Постижение реальности посредством воображения – вот основа их культа. Из поколения в поколение они учатся видеть в жизни больше, чем доступно невооруженному взору. …власть над миром… достижение ее полноты парадоксальным образом лишает беспристрастности.
А
Мне кажется, если бы мой муж, а в том, что он жив, у меня теперь нет никаких сомнений… если бы мой муж не стал поставлять к моему столу этих темнокожих рабов, я бы никогда не решилась на такое строительство, традиционных дворцов было бы вполне достаточно. Но их было так много, они были так хороши, так сильны… так независимы… их надо было чем-то занять, чтобы обезопасить его и себя, то есть, власть. Оказалось, что они быстро умирают в нашем северном климате. Один рейс на другой берег Нила – и из их первоначального числа остается чуть больше половины. Это меня успокаивает… не так много хлопот. Жрецы сумели превратить эти поездки в настоящее ритуальное зрелище. Темные, потные, исхлестанные в кровь спины освещенных светом факелов рабов, разгоряченное дыхание живых, жаждущих приобщиться к таинству смерти – все это создает достойную прелюдию при въезде в мое подземное царство. Ощущение того, что над нами в этот момент шумят воды Нила, кажется настоящей мистификацией, но это реальность. Эта мысль повергает всех в трепет, внушает страх перед могуществом дома фараонов. Никому даже в голову не приходит, что все сделано руками таких же в точности рабов, как и те, что снопами лежат вдоль фараоновой дороги в туннеле. Я благодарна мужу за то, что ему удалось, наконец, порадовать меня… после стольких лет… Власть… он передал мне ее, не отдав скипетр. Появление этого юноши все испортило. Однако мой муж прав, мы с ним должны думать о продолжении династии. Моей дочери нужен брат для вступления с ним в брак. Скорее всего, этот юноша – просто напоминание об этом. Беда только в том, что он мне нравится, он понравился мне, наверное, точно так же, как нам обоим понравилась в свое время моя жрица. У жрицы тоже мог быть ребенок, так что, возможно, и этот юноша – сын какого-нибудь жреца. Как все-таки странно, что вместо жизни, вдоль и поперек размеренной Каноном, моему мужу удалось отравить мое существование сомнениями и догадками. Даже если большинство из них совершенно беспочвенны, ни их, ни его самого я не могу выбросить из головы, не могу начать жить так, как мне того хочется или как предписывает Канон, что было бы куда проще… Моя жизнь немыслима без оглядки на его тень по той причине, что если он вдруг вернется, то ни у кого не будет сомнений, кому именно они должны подчиняться. Конечно, ему, а не мне. Хуже того, его предпочтут мне, что бы я ни сделала в его отсутствие… Мне пришлось бы отчитываться ему о положении дел, и если бы они оказались в высшей степени запутанными, он имел бы право меня казнить, согласно Канона, хотя сам же им пренебрег, но на это никто не станет обращать внимание… в случае его возвращения… Теперь я, кажется, понимаю, какому искушению он подвергает меня… я начинаю желать его смерти… я научилась обходиться без фараона… я знаю, о чем шепчется стража храма… если он вернется, они на фресках будут вынуждены изобразить фараона о двух головах… конечно, эти мысли крамольны, как и игры с оккультными понятиями… но кто посмеет упрекать стражу храма, перед которой трепещут даже сами жрецы… они бы охотно приняли присланного мне в дар юношу в свои ряды, в сущности, он мало чем от них отличается, кроме разве что цвета кожи… но во время богослужений, при свете факелов… он может стать их богом…
А
Да он и стал их богом. Они просто узнали в нем свои потерянные корни. Большинство из стражей храма – потомки рабов. Конечно, кожа их со временем стала чуть светлее… точнее, приобрела привычный для египтян бронзовый оттенок, однако, скоре благодаря втираемым в нее эфирным маслам, чем смешанным бракам. Стражи всегда были слугами при храме, и больше никем, и никем больше никогда не будут. Знание закрыто для них. Фактически они живут в ином мире, чем жрецы. Трудно сказать, когда именно в устройство храма вкралась такая ошибка. Однако они пережили власть гиксосов и так прочно плелись в структуру храмовых устоев, что не мешают жрецам аккумулировать мысли, настроенные на общение с царством теней. Стражам пришлось слиться со своей тенью. Он держат факелы, приносят утварь, имеющею второстепенное значение при богослужениях, делят шкуры не убитых ими жертвенных животных, выносят нечистоты, включая те останки, которые нельзя использовать при бальзамировании. Строго говоря, это тоже – часть таинства, которая не может быть доверена непосвященным, но стража никогда не отказывалась от этой работы, и жрецам не пришлось думать, к каким неудобствам привело бы увеличение числа лиц, приближенных к храму. Но иногда стража выходит из-под контроля. Они знают, что не подчиняются Канону, они одни во всем Царстве. Им одним нет до этого дела. Канон пошел им навстречу – их не считают рабами, однако, жизнь при храме не дает им возможности считать себя никем другим. Из этого противоречия они ищут выхода доступными им средствами. Если ими и движет месть, то она совершенно иная, не такая, как, скажем, у египетских воинов. Эти могут затаиться, как змеи, могут даже окаменеть, выжидая жертву. Их укус может быть смертелен, но пока им самим страшно, хотя вокруг них – никого, кроме беззащитных жрецов, старающихся вычислить с максимальной точностью длину линии жизни очередного фараона, с тем чтобы строителям удалось успеть выстроить еще при его жизни периметр пирамиды. Стража не чувствует себя частью звезд, но они чувствую себя частью тех, кому Кемет потерял счет. Безголосые жертвы… имеющие доступ к таинствам храма… они могут заставить умолкнуть знание, вырвав язык у тех, кто им обладает. Им может показаться, что это совсем нетрудно. Что, в сущности, у нас есть – глиняные таблички, свитки папируса и своды храма, они видели, как все это возникает из песка. Кемет для них – просто воздушный замок, сюрреальность. Они даже не в состоянии сравнить его с затерянной среди звезд туманностью. Страшно представить себе, что доступ к знанию действительно в их власти…
С
Стражи и художники – единственные приземленные люди в храме Нас объединяет то, что мы меньше всего думаем о порядке, который сообразуется с Каноном, и больше всего – о красоте жизни. Однако стражи являют собой ту красоту, которую мне никогда не хотелось бы изображать. Они слишком вычурны, их манера держаться кажется мне неестественной. К тому же Канон запрещает художникам храма изображать мирскую жизнь. То есть, исходя из этих логических построений, стражи соединили в себе две жизни – внутри храма и вне его, оставаясь при этом чуждыми обеим формам этой жизни. По-моему, это очень странное образование. Вряд ли кто-то в Египте может испытывать влечение к таким извращенным по своей сути формам. Однако род их продолжается, как и род жрецов – с незапамятных времен. Соединив знаки письма с образами, Египет в значительной мере сузил возможности художников, занимающихся пластическим воплощением визуальных форм. Когда-нибудь они откажутся подчиняться Канону. Однако пока до этого еще далеко. Еще опробованы не все материалы, появляются новые краски, работой над сочетаемостью которых заняты многие не лишенные вкуса умы. Краски все такие же нестойкие, работа такая же кропотливая, а обучение мастерству художника занимает, как правило, несколько лет… и не все успевают… к назначенному сроку… Навязанный образ сковывает, отвлекает от визуальной реальности. Говорят, раньше жрецы пытались обучить нас своей медитации, но мы оказались слишком привязанными к земле… почти ничем не лучше ремесленников, создающих цветные побрякушки… Причастность к Культу лишь немного облагораживает нас. Однако чем ярче становятся краски, тем очевиднее, что изобретенная тысячи лет назад и бережно сохраненная жречеством письменность – это начало его конца. Так выглядит начинающий костенеть труп. Выпавшие гласные – как пустые глазницы. Что мир сможет узнать о Египте без них… они раскрашивают нашу речь, как краски – мои фрески. Впрочем, и они должны выглядеть так же, как тысячелетия назад. Есть лучшие способы выразить мысль, но говорить об этом небезопасно, век художников и так слишком короток. Это наши трупы костенеют в песках. Попытка Египта запечатлеть себя в вечности, скорее всего, обречена на провал, потому что даже сейчас почти никто в городе не может прочесть тот текст, который я старательно целыми днями вывожу на стенах гробниц. Их стало две. Некоторым кажется, что царица думает о дочери. Но она ни о чем не думает так упорно, как о власти, которая официально принадлежит другому… фараону.
А
…наше могущество следует считать самым страшным искушением… иногда мне трудно выдерживать алчные взгляды, устремленные на меня из толпы… я знаю, что делать с ненавистью, но здесь я бессильна… я что-то не могу припомнить, чтобы раньше сталкивалась с чем-то подобным… я внимательно смотрю на свою дочь… она по-прежнему прозрачна, как эфир, и все так же светла… я должна уберечь ее… значит, я должна уберечь ее от власти и от ощущения собственного могущества, которое непосвященным легко спутать со вседозволенностью…
В
…хорошо, что Сфинкс улетел… хорошо, если он скрылся… хорошо, если его закопали… хорошо, если его выдумали… теперь не важно, был он когда-то или нет, он стал частью истории… жрецы не уверены, что эта часть истории может быть для чего-нибудь полезна… однако не всякий образ можно сколоть с барельефа, как учил меня художник… … вопрос в том, ограничиваем ли мы систему понятий, выражая их все время через одни и те же образы… только Сфинкс.., потому что о нем уж точно никто не знает ничего определенного, и в то же время, каждый способен хоть как-то его себе представить, не входя в противоречия с Каноном, не испытывая угрызений или мук религиозной (совести)… наша египетская мораль при этом ничуть не страдает, и у нас появляется шанс столь же вольно трактовать и другие образы, выхваченные жрецами из бесконечного потока реалий… что небезопасно… поэтому Сфинкс должен быть найден… сделать его уже, конечно, никто не сможет, это было бы слишком откровенной фальсификацией, на это никто не решится… в случае чего всегда можно найти подходящие соображения в Каноне…
С
Обычно художники спят в то время, когда бодрствуют жрецы. Мы слишком зависим от освещения. Жрецы правы, нами правит бог солнца. Но однажды я уже был в обсерватории, на крыше храма. Приборы, которыми жрица вычисляла расстояния между планетами, почему-то показались мне уродливыми. Скорее всего, они напомнили мне жезлы власти фараона. Регалии не пробуждают во мне фантазий. Их язык мне скучен. Однако потом не знаю, что со мной произошло, но я вдруг поддался этой магии чисел, она захватила меня целиком. Жрица вела меня сквозь лабиринты созвездий, и я видел, как вслед за легкими движениями ее руки на небе воцаряется строгий порядок форм… сродни музыкальной гармонии ладов… Мне ясно, что и язык звезд – такая же условность, как знаки египетской письменности. Они точно так же меняют свое положение, чтобы новый хоровод составил новый прогноз, но преодолеть условностей своего канона они не могут, как и рисунки на моих фресках. Когда-нибудь, к следующему сезону, через год, хотя бы две из них снова займут свое прежнее место, на котором мы видим их сегодня, и совпадут и угол, под которым они видны, и расстояния между ними. Однако доступных им комбинаций гораздо больше. Странно, но в тот день, убедившись в вездесущности условностей, сопровождающих наше существование, я почувствовал себя свободным от них.
А
…странно, что жрецы вообще решились впустить этого юношу в храм, это все равно, что впустить добровольно гиксосов. Несомненно, фараон узнал, что он владеет магией, неизвестной в Египте. Он послал его в назидание нам… как неисследованный образец почвы. Нам предстоит определить, что на нем можно вырастить и проверить, приживутся ли в нашем северном климате посеянные в нем зерна. Боюсь только он не учел того, что жрецы не потерпят в своей среде никого, кто потенциально сильнее их. А быть может, напротив, он выслал своего гонца, чтобы на нем проверить, что станет с ним после его возвращения. Так дают пищу кошке, чтобы проверить, не отравлена ли она. Однако трудно себе представить, что фараон научился есть ту же пищу, к которой с детства привык этот юноша. Должно быть, он претерпел существенные метаморфозы. Мне тоже интересно понаблюдать, что станет с юношей в наших условиях. Однако мною движет не любопытство, а какое-то иное чувство… Впрочем, вряд ли он превратится в фараона. Царица этого не потерпит, фараон теперь – она, все трепещут, особенно жрецы. Говорят, они многое упустили в ее образовании, потому что жрецы всегда делают ставку на юношей, а не на женщин. Мне же кажется, что они напрасно посвятили ее в возможности магии, теперь она пренебрегает мерой в погоне за своими целями, это может навредить ей лично. Напрасно она думает, что это неважно, раз этого никто не в состоянии заметить. Вот гонец фараона это сразу почувствовал… Непонятно, почему он решил, что угроза, исходящая от нее ему не страшна… если только он не посланец богов. Он чем-то защищен от нее, но не его телесная оболочка. Тогда как же он надеется сохранить содержимое… из него как будто струится солнечный свет, а может, это и не свет вовсе. Он похож на ту воронку, в которую я однажды упала после похорон, теперь кажется, что это было настолько давно, как будто и не со мной вовсе, но жрецы не должны уступать подобным иллюзиям… когда еще в город Мертвых не переправлялись в туннеле. Теперь я понимаю, что это было предупреждением, предзнаменованием… смерти… однако смерти в Египте никто не боится, кроме, разве что… тех, для кого это событие не превратилось в культовое действо. Однако всё, вся жизнь Египта, кажется, нацелена на то, чтобы выработать устойчивость к восприятию этого непреложного факта как данности. Жрецы, созданные в помощь фараонам, тысячелетиями надеются на то, что это войдёт в привычку. Так настойчиво ищут только противоядие к смертельному яду. Значит, смерть все-таки и жрецами не воспринимается как благо, несмотря на все их усилия представить это событие как праздник. Может показаться странным, что я в последней своей фразе противопоставляю себя жрецам. Однако я – жрица, а это совсем не то же самое, что жрец. У нас больше возможностей, потому что нас выбирают по призванию. Жрецы же наследуют свои должности, как фараоны. Им остается только подчинить нас, как фараон подчиняет себе крестьян… этот посланник фараона и богов не похож ни на кого из тех, кого мне приходилось видеть прежде. Мне было бы жаль, если бы он исчез. Мир без него, несомненно, померкнет… мой мир… то есть, и мой мир тоже… или уже… поздно…
С
Я вновь оказался в обсерватории. На этот раз вместе со жрицей был наперсник фараона. Она, кажется, хотела, чтобы он показал ей, что он видит на небе, и похоже, по звездам он умел читать не лучше меня, но у меня опять возникло то самое чувство, которое не давало мне покоя во время сеанса магии у постели царицы, мне показалось, что везде, и на земле, и на небе, этот юноша не видит никого, кроме жрицы. Мне не было страшно, я просто знал наверняка, что его чувства обречены… так же как и мои… Возможно, он еще пожалеет, что его вырвали с корнем из его мира, но пока он не обнаруживает никаких признаков жалости к себе, как и вообще никаких признаков жалости. Он спокойно взирает на рабов, как будто привык к ним с детства, как фараон. Он собирает вокруг себя жрецов, фиксирует на себе их внимание, как будто он не кто иной, как верховный жрец. Он удерживает на расстоянии стражу храму, как если бы был предводителем этих разбойников. При этом он не знает нашего языка, ничего никому не говорит, иногда даже не смотрит на тех людей, чье внимание привлек, хотя ими могут оказаться и жрецы. Похоже, он ничего не добивается, но все удается ему легко, само собой, потому что он ни к чему не стремится, кроме гармонии, этой богине он служит… и ее олицетворяет жрица, которая в последнее время стала жрицей Исиды… …а я не могу нарисовать его портрет, его черты моментально стираются из моей памяти, как будто он хочет сказать мне, что его облик не имеет для меня никакого значения, однако, на это странно было бы рассчитывать, другое дело, если бы я не был художником… как будто он хочет сказать мне, что не его чертами лица мне следует интересоваться… но язык его образов я пока воспринимаю с трудом, мой мир раньше обходился без них… Впрочем, возможно, сказывается недостаток опыта общения этого юноши с представителями местной элиты. Как ни странно мне в этом признаваться, но это первый человек, который не отличает меня от жрецов, хотя всё в моем облике и одежде указывает на присущее мне с рождения неравенство с ними. Видимо, он совершенно безразличен к внешним формам явленным в пространстве. Однако кто мог бы поручиться, что в нем не присутствует в скрытом виде талант скульптора… Кто мог бы утверждать, что его непосвященность в тонкости египетского искусства является следствием его недоразвитости. Он смотрит на местные гробницы так же отчужденно, как и я. Они не кажутся ему воплощением внеземной красоты, повторяющей структуру созвездий. Как и я, он видит в них убогую имитацию барханов. Ущербная для внутренней целостности попытка остановить мгновение может оказаться саморазрушительной для общества, претендующего на безмерную власть. Однако не похоже, что наперсник фараона готов отказаться от власти. Это слово лучше всего вяжется с ним. Да, оно буквально связывает его по рукам и ногам. Именно поэтому мне и не удается уловить черты его лица. Он, как брошенный в карцер за провинности раб, пытается освободиться от пут, чтобы вытащить кляп, заткнувший ему рот. Единственная сцена, в которой я мог бы использовать образ этого посланца богов, как называет его жрица, - это изображение поверженного раба немощно распростертого у ног фараона. Понимает ли фараон, что он с ним сделал, сомневаюсь… Если он выдает его за гонца, то в этом… в нем есть угроза царице. Однако только ли ей…
А
Я стараюсь почаще приглашать Посланца фараона, чтобы ему не передали, что я отвергла его Дар… конечно, если он жив. В его обществе сияние моей дочери не то чтобы несколько меркнет, но на него как будто опускается туман, легкая дымка, про которую все знают, что она исчезнет, как только взойдет солнце. Но пока еще солнце – это, видимо, я. Какая ужасная участь – затмевать свою дочь и чувствовать при этом ревность соперничества, не имея на то никаких реальных оснований. …кажется, он хочет сказать мне, что наш союз невозможен, как будто он проник в мои мысли перед началом сеансов магии со жрицей… кажется, магия – это его естественное состояние, ему не надо приходить в транс, чтобы что-то узнать, и мои мысли, как и весь египетский мир просто струится сквозь него, и даже сияние моей дочери оказалось захваченным в его внутренний водоворот. Он читает пространства, разделяющие людей и …разделенных на составляющие… являющиеся их частью. Думаю, он мог бы ответить на любой мой вопрос о фараоне, боюсь только, он не может понять, о ком я его спрашиваю, потому что я сама слишком долго разрушала его образ. Но он может и реконструировать его, как Мастер способен создать из чертежей дворцы и туннели. Признаться, я не уверена, что хочу этого. Возможно, я слишком долго лелеяла если не ненависть, то отторжение от меня образа фараона. Это продолжалось до тех пор, пока он не стал казаться мне инородным телом. Какая в таком случае ирония заключена в его подарке. Этот юноша, чья кожа кажется мне эбонитовой, а не черной, как кожа любого раба. Он стал мне ближе всех духовно, хотя не умеет даже говорить на нашем языке. Я могла бы доверять ему. Пожалуй, ни к кому иному я не могу применить это слово, кажущееся мне несоразмерным моему положению и потому превратившееся в своего рода пытку для меня. Насколько выгоднее положение бесписьменных рас – им не надо обременять себя абстракциями, облаченными в слова Долг или Доверие …только Посланцу фараона это не нужно, он не добивается моего покровительства, он его не игнорирует, он его избегает, как сделал бы любой представитель его бесписьменной расы. Однако именно потому я и не считаю себя оскорбленной, я не могу опуститься перед ним до таких эмоций. …как это ни странно, напротив, я уверена, что это столь же естественно, как и все, что он делает… или не делает. Теперь во сне я вижу Сфинкса, лицо которого отчищает от налипшего песка и ила Художник… тот самый, в объятия которого я когда-то угодила. Я выбрала Мастера и оказалась права, но больше ни в чьих объятиях мне не было так хорошо… Посланец смог подарить мне другую мечту. Однако его нет в моих снах. Каждое утро я спрашиваю себя, почему… Только жрица может знать ответ, но для этого пришлось бы спросить ее. Это значит, что у меня нет власти над образами, в которой я подозреваю юного Посланца. Впрочем, что я могу знать о его возрасте. Я чувствую только то, что моя власть находится сейчас под угрозой. Со всех сторон. Как если бы меня теснил внешний враг. Только строительство туннеля метро может служить хоть каким-то, пусть и слабым, оправданием моей немощности. Стоит признаться себе, что все, что я делаю, воспринимается окружающими именно так. Только для Посланца всё это не имеет никакого значения. Мне хочется, чтобы именно он окружал меня со всех сторон. Надо ли мне советоваться со жрицей, чтобы узнать, что это невозможно…
В
Мне нужно приходить в гробницу. Если бы мне в детстве сказали, что существуют и такие обязанности, я бы удивилась. Когда-нибудь вход сюда будет закрыт и, если ему повезет, забыт. Тогда душа может жить там свободно. Но до тех пор мы, знающие ее тайны, не сможем чувствовать себя в безопасности… если нам повезет и мы переживем фараона… Странно называть этим именем женщину. Звезды говорят другое… Однако стоит ли мне повторять вслух то, что для меня очевидно? Посланник богов тоже все знает. Каждый знает то, что должен знать, если не боится. Я боюсь, но у меня нет выбора. А царица…. Она не боится, однако, слова правды, даже одни только начальные буквы слов, переданные ей через заклинания, могли бы, кажется, раскрошить ей череп. Так художник раскалывает отвергнутые ею работы.
Я прихожу в гробницу. Это действо должно стать для меня привычным. Я призвана обживать это пространство, наполнять смыслом его пустоту. Потому что ремесленники не посвящены в таинства церемонии. Для того верховный жрец и искал жрицу. Это – жертва, которую приносят в разверзшуюся пасть земли, чтобы задобрить богов подземного царства. Сначала мне только казалось… но теперь, я чувствую, как душа моя улетает в пропасть, в которой ей, видимо, предстоит жить всю оставшуюся вечность. Посланник богов живет так, как будто вечность уже у него за спиной. С ним мне не легче переносить боль узнавания своей миссии. Художник – совсем другое дело. Мы с ним в одной упряжке, как рабы, перевозящие поезда в туннеле метро. Каждый день я спускаюсь вниз и, медленно поднимаясь по ступенькам, не быстрее, чем точат камень и покрывают краской рельефы, я отмаливаю у богов жизнь того …или той, кому предстоит здесь лежать. Эта неопределенность пола губительна для моего сознания. В молитве должно учитываться все, без недоговоренностей или умалчивания. Мне вменяется в обязанность, но я не возьму на себя грех. Будь я старше, я делала бы то, что читаю по звездам. В моем возрасте мне для этого нужна смелость. Это первый шаг к самостоятельности, за которую жрецы карают жриц. …ее у меня и нет. Но ведь я все равно могу делать только то, что открывает мне знание. Я мучаюсь противоречиями своего чувства и долга, как он понимается заказчиком, хотя всем посвященным давно уже известно, чья здесь будет гробница. Видимо, надо остановиться на том, что мои чувства – это и есть обязательное для меня лично чувство долга, и больше никто не вправе вмешиваться в отпущенное мне звёздами время. Художник работает так, как будто у него впереди – вечность. Как будто он сам – часть этих стен, вросших в пустыню, не имеющую пределов ни во времени, ни в пространстве, как Небо. Не потому ли Египет всегда так стремился обособиться от этой стихии, подвластной лишь ветрам и солнцу, противостоящей извечному порядку звезд, отождествляемой с порядком и размеренностью египетской жизни. Возможно, Художник и является воплощением Хаоса или подземного царства, однако, Он – не прообраз царства тьмы… Он все время рядом со мной в гробнице, и мы делаем абсолютно противоположную работу. Я перевожу на язык заклинаний все истинные поступки, об основной массе которых призваны умалчивать его стилизованные изображения. Он знает, сколько недосказанного скрывается… однако он знает далеко не все, но и об этом он догадывается. Не так, конечно, как мог бы догадаться Посланник богов, если бы его спросили. Работая бок о бок со мной, Художник мысленно восстанавливает то действо, о котором призваны умолчать его рисунки. Так, даже помимо его воли, истина иногда проскальзывает в его работы, закономерно отвергаемые затем царицей. Кажется, он равнодушен к потерям. Посланник богов наверняка знает все, известное мне, и, наверное, много больше. Но ему, в отличие от Художника, совершенно нет до этого дела. Он ничего не отвергает. Он как будто стоит на вершине гробницы, и ветер обдувает его лицо. Так же, как его волосы, могли бы разлетаться во все стороны манускрипты, оставленные там без присмотра. И так же беспорядочно ветер мог разметать глиняные таблички. Так, при всеобщем попустительстве и равнодушии, мог быть погребен даже гигантских размеров сфинкс. Он – совершенство Природы, противостоящее совершенству творения рук Человека. Он – немой ропот и укор Создателю. В нем заключено потенциальное Зло, я чувствую это. Он не приемлет то, чему его вынужденно сделали свидетелем. Поэтому он опаснее целой толпы гиксосов. Те знали, чего хотят. Он хотели власти над Египтом. Однако в Египте и сейчас есть люди, которые хотят этого больше всего на свете. Они не утратили вкус к магии, поэтому предприятия гиксосов были обречены с самого начала. Посланник богов – это предупреждение, голос Природы, не имеющей ни начала, ни конца. Природа никогда не утратит своей власти над людьми. Ей не нужно прилагать усилий, чтобы доказать свою мощь. Ей достаточно заставить египтян неделями ждать разливов Нила, чтобы затем обрадовать их своим торжеством. Посланник богов не нуждается во власти над Кеметом, он просто хочет его разрушить. Думаю, что это и послужило истинной причиной его высылки из подвластных фараону земель туда, где, как ему казалось, он уже утратил власть. В каком-то смысле он просто переложил ответственность на плечи царицы, потому что, как ему могло показаться, она всегда была сильнее него, хотя и не стремилась перехватить бразды правления. Теперь она, похоже, готова уступить свою власть Посланнику. Думаю, он сделает свой выбор, как только поймет, чего от него хотят. Вопрос только в том, способен ли он к пониманию египетских реалий… тем более, без участия жрецов, которым во всех смыслах не выгодно посвящать его в свои таинства власти… Ошибка Природы, которая может стоить мне жизни…
А
Я смотрела на город, отрывающийся с вершины пирамиды. Мне не удается прийти сюда с тем, чтобы встретить рассвет. Я застаю здесь всегда одно и то же – погребение солнца. Все обозримое мною пространство как будто противоречит идее пробуждения. Наверное, Смерть – это Сон, в котором нам будут являться образы из этой, прожитой нами жизни, и некоторые из них, наверняка, окажутся крайне мучительными, как мой брак, например. Хочу ли я устроить судьбу своей дочери так, чтобы Сон о ней казался мне приятным… …почему-то мне это безразлично. Точнее, меня это не волнует, как если бы меня это не касалось вообще. Она, прежде всего, - дочь своего отца. Это значит, что ей придется наследовать его власть, но только после меня. Другой очередности событий я не потерплю. Она была отвергнута фараоном вместе со мной, но все-таки после меня. Вначале он осудил мой поступок, хотя мне казалось, что он был продиктован, прежде всего, интересами Египта. Устраивать брак полагается фараону, то есть, полагалось бы это делать не мне. Я чувствую, что не готова к такой роли. Дочь слишком быстро росла. Разделяющее нас с мужем расстояние увеличивалось не так быстро день ото дня. Мы по-разному представляем себе нашу жизнь. Я хотела бы, чтобы детям моей дочери не пришлось бы испытать подобных разногласий. Наше с мужем разное представление о власти над Кеметом сделало нас соперниками, без учета пола. Наше представление о браке тоже должно было нивелировать это различие. Однако нам это не удалось. То, что мы с ним оба в этом понимаем, то нас и разъединило… Как ни странно, мне не все безразлично в моих снах. Меня волнует, каким я увижу во Сне ее мужа. Если ему и достанется что-нибудь, то только после моей Смерти. Жрица говорит, я проживу очень долго. Я верю ей. Наверное, потому что хочу, чтобы она оказалась права. А должна была бы быть выше этой суеты. Каждый день я сама нахожу повод, чтобы упрекнуть себя в своей негодности к свалившимся на меня в одночасье обязанностям. Хотелось бы знать, кто устраивал наш брак. Нельзя было отыскать больших противоположностей, чем мы с ним. Наш брак был обречен изначально. Это запрограммированная катастрофа. Но я сделаю так, что о ней никто не догадается. У меня такое чувство, что из всех возможных кандидатур выбрали именно его именно с той целью, свидетелем которой я стала. Жрецам хотелось показать, что женщины ни на что не годны. В том числе это относится и к жрицам. Без них не обходится ни одна служба, однако, жрецам больше всего хотелось бы их игнорировать. Наверное, тогда, когда я была моложе, это мое ощущение и толкнуло меня к жрице. Мне хотелось найти опору, объединиться с кем-то духовно близким мне, чтобы противостоять враждебному миру мужчин. Однако мой поступок был неправильно истолкован моим мужем. Да и могло ли быть иначе… не в этом времени, не здесь… Здесь жрецы – только инструменты власти фараонов. Впредь им будет отказано в духовном родстве. А пока я буду приходить сюда встречать закаты. Каждый из них будет теперь приближать меня к моему Сну. Тогда мне и откроется истинный смысл того, что же я видела с тех пор, как встретила свой первый восход во дворце.
С
Столько слухов витает над дворцом, что, кажется, им там уже тесно, и их ветром задувает даже в город мёртвых. Говорят, что на перегонах метро каждый раз гибнет кто-то из рабов. Им страшно под землей. Мало кто из них знаком с верой Египта, но когда их направляют на работу на дорогу в город мёртвых, им кажется, что их гонят на смерть. Им темно и жутко в пещере. Их чувства трудно описать. Если мне удалось бы увидеть их лица, я смог бы их нарисовать, но боюсь, что никто не в состоянии выдержать обуявшего их ужаса. Мало кто гибнет там от побоев. Надсмотрщики боятся, что крики рабов могут напугать переправляющихся… У них просто останавливается дыхание. Всегда в одном и том же месте, примерно на полдороге к цели. Причем им не важно, в каком именно направлении они движутся – туда или обратно. Похоже на головокружение. Они падают и не могут больше встать. Когда-нибудь вход в это метро занесет песком, как занесло песком Сфинкса, чтобы люди, наконец, забыли о тайном ужасе, охватывающем всех, кто туда вхож. Избранность наказуема, потому что она ущемляет других, ничего не предлагая им взамен.
А
Царице не везет. Каждое из ее начинаний терпит крах. Сначала один брак, теперь другой… Жрецы никогда не дадут на него согласие. Они ясно дали понять, что примут только своего… С появлением Посланника все противоречия обострились. Так бывает перед предсмертной агонией. Кто-то должен пасть жертвой. Пока речь идет только о планах царицы на нового наследника. Она не хочет делиться властью с дочерью. По той причине, что от нее отказался ее отец. Жрецы просят и ее сделать то же самое, им якобы не понятно, что мешает и ей пойти на такой же шаг. Правила меняются постоянно, как будто никаких правил и вовсе никогда не было. Все делают вид, что в происходящем нет ничего противоестественного. Царица уже знает, чей наследник ей нужен, и отказывается выбирать из предложенных жрецами кандидатур. Она больше не спрашивает совета, она, видимо, полюбила и считает, что этот факт дет ей какие-то права… перед которыми все должны пасть ниц… Однако только не жрецы. Они глухи к голосу чужих чувств. Они все переводят на язык очевидных желаний. Сейчас они хотят власти, потому что считают себя в праве… Мне хотелось бы написать, что звёзды не дадут совершиться произволу, если бы рождение этого ребенка уже не явилось произволом, который допускает магия. Сейчас жрецам трудно противопоставить что-либо тому, что сделано женщиной. Однако они проявили невиданное единодушие в отказе царице на брак. Она в отчаянии и плохо скрывает это. Она им, непременно, отомстит. Но для такого отчаяния нужна длительная месть. Как мучают провинившихся рабов. Ведь известно, что только от них не считают нужным скрывать свои подлинные чувства.
С
В гробнице довольно много людей, не считая рабов. Однако присутствие посторонних все-таки дает о себе знать. Мне неловко работать в присутствии наперсника фараона, хотя он наблюдает не за мной, а за жрицей. Наверное, он увидел ее на одном из храмовых таинств. Жрецы, воспротивившиеся царице в одном ее желании, не могут рассчитывать укротить все ее порывы. Она разрешает наперснику фараона свободно перемещаться, где ему вздумается. Ему даже в голову не приходит просит у кого-то разрешения. К тому же сейчас всем не до него, потому что Мастер исчез. Не так, как в прошлый раз, когда он только начинал работать над проектом метро. Нет, теперь его присутствие на строительстве вообще не обязательно. Все почти закончено, так что легко создать иллюзию, что всё совершается по воле богов.
…я нашел их. Они лежали в обнимку …сжимая в руках амулет… Он и сейчас со мной. Сначала я, действительно, так и подумал, будто они лежат в обнимку. Только позже, странствуя и много повидав, я понял, что он вырывал амулет из ее сжатой и сопротивляющейся вторжению ладони. Трудно сказать, зачем он понадобился тому, кто мог просить у царицы чего угодно, не опасаясь, и не встретить отказа. Возможно, она привлекла его красотой. Я мог бы сделать такую же надпись, если бы жрица попросила меня. Но она отбивалась, как могла. Однако …как будто предназначена для случившегося. Жертвенность стала ее профессией. Скорее всего, эта поза была неправильно истолкована не только мной… Жрицу я увидел на том самом месте, где умер Верховный жрец. Только никаких следов насилия, ни крови, ни ран. Как будто сами боги покарали их обоих за неправедное поведение в храме. Сначала мне показалось странным, почему никого из постоянно преследовавших жрицу стражей храма не оказалось на месте. значит, всё свершилось при их попустительстве, если и не соучастии. В Египте умеют останавливать дыхание ядами. Для этого есть змеи, есть травы. Здесь обожествляют крокодилов, чтобы показать, что явная угроза не всегда бывает внешне опасна. Религия всегда назидательна. Гиксос предпочел бы первое, змей, египтянин – второе, травы. По этой части Египту нет равных. Даже сейчас еще не поздно найти виновного. Но человек, сделавший это, должен был иметь яд всегда под рукой. Он должен был быть натренирован в достаточной степени, чтобы, поняв, что происходит, а я не сомневаюсь, что он это понимал… немедленно использовать свое смертельное средство, пользуясь беспомощностью поз предполагаемых жертв. В нем не должно было быть ни капли жалости, ни сострадания. Он должен был действовать без малейших колебаний, чтобы не утратить своего преимущества в данных обстоятельствах. Среди стражей храма, конечно, найдется немало выросших среди трав и змей, но они ничего подобного не носят при себе постоянно. Им потребовалось бы решение общего совета, если только дело не касалось кого-то лично, однако, тогда у меня был бы соперник и я бы об этом знал. Однако это мог быть человек, способный усыпить бдительность стражей своим видом. Конечно, это не мог быть фараон, которому разрешено входить в храм в любое время, но появление которого не могло бы остаться незамеченным. Появление же не наперсника, которого прочили в мужья дочери царицы, не вызвало бы подозрения ни у кого. Многочисленность стражей помешала бы им обратить внимание на то, что они дважды впускают в храм одного и того же человека. Во дворце такого недоразумения не возникло бы. Царица очень внимательна к входящим в ее дом. Однако убийца должен был быть очень коварен. Это человек, выросший среди трав и змей, не иначе. Он способен часами лежать в неподвижности, карауля жертву. Он знал всё о храме, знал, когда меняется стража, знал, когда там бывает тот, кого он ищет. Жрица стала случайной жертвой но он не мог позволить себе выдать ей себя. эта тайна должна была умереть вместе с ней. Он должен был выглядеть как двойник наперсника фараона. Возможно, он выбирал из двух зол и выбрал… Возможно, он и понятия не имел, что их двое и они заодно. Возможно, они только кажутся похожими и только египтяне, никогда не бывавшие южнее истоков Нила, могли перепутать их лица. Тем не менее, убийца должен был полагаться наверняка на их неспособность к узнаванию его. Неузнанным он так и вышел из храма, миновав двор, причал, он растворился в предрассветном тумане до того, как я нашел тела… Я много раз видел, как делают мумии, но сам не… после этого жрецы бы не позволили мне расписывать гробницы. Не думаю, что мне когда-нибудь еще пригодится этот навык. Я прятал тело жрицы Исиды все семьдесят дней, столько же, сколько Исида мумифицировала Осириса… за той дверью гробницы, которая считалась ложной. Я появлялся в храме в положенные часы, как ни в чем не бывало, но меня тянуло в город Мертвых, как будто там осталась половина меня самого… она будет погребена в гробнице той, что пожелала ее смерти и превратила в вечность ее тленную плоть… Ночью мне удалось пройти в город незамеченным. Коня я купил у надсмотрщика. Я отдал ему все золото, полученное от жрицы за рисунки у ложа царицы. Не помню точно, сколько прошло дней, прежде чем я встретил людей. Мне кажется, я двигался на запад. Кочевники сразу приняли меня за своего, несмотря на мои египетские одежды, другой цвет кожи и амулет со странными словами, которые явно не имели и не могли иметь никакого отношения ко мне лично, но без которых моя жизнь утратила бы всякий смысл… «у сфинкса было мое лицо»…
...продолжение следует...