По рассказу Свинцовая Анна. Юрий Буйда

    
               
Предисловие. Приходит время подведения итогов, осмысления своей жизни. Как это лучше сделать?  Способ находится сам собой: из нереализованных возможностей и стремления поделиться своим видением внутреннего содержания жизни. Так я вышла на показ литературно-музыкальных композиций, где сливаешься с автором будь то прозы или поэзии, подхватываемая музыкальной стихией родственного ему композитора.
               
                * * *
1. Никто не спешил предложить руку и сердце угрюмой школьной уборщице Анне Ионовне Свинцеровой, даме мрачной, носившей грубые мужские ботинки, тёмно-коричневые юбки до пят и чёрные кофты ручной вязки. Из-под надвинутого на лоб коричневого в клетку платка она взирала на мир такими бесстрастными глазами, что мир с его людьми и машинами сворачивался до той главы учебника зоологии, где рассказывалось о бессмысленных насекомых. С утра до вечера она подметала и мыла школьные коридоры, классы, туалеты, не пропуская даже крашеные стены, на которых ученики при помощи мела упражнялись в знании русского языка и анатомии женского тела.

  В благодарность за десятилетнюю безупречную службу ей в торжественной обстановке вручили почётную грамоту и огромную, размером с годовалую хулиганшу, куклу в ярком нейлоновом платье, которая вдруг закрыла стеклянные глаза и внятно выговорила по слогам «Ма-ма». Свинцерова заплакала и ушла домой, смутив директора и учителей.
– А ведь ей всего двадцать шесть, –  задумчиво сказал учитель астрономии Марков. – Ни мужа, ни детей, ни радости. Космос!

 В безвоздушном пространстве, в котором Анна Ионовна путешествовала, у неё был маленький домишко за кладбищем, где она жила с сумасшедшим братом, которого приходилось  кормить с ложечки и который делал под себя. Как только наступали тёплые дни, Свинцерова выносила брата в садик, где и оставляла на весь день в деревянной клетке под замком. Дарёную куклу она в тот же день заперла вместе с братом. Он  обрадовано обнял подружку и задрал ей нейлоновое платье. Анна Ионовна передёрнулась, увидев перекошенное разочарованием лицо стареющего мужчины, и поспешила убраться в дом.

  2. Больше всего в жизни Анна Ионовна любила натирать паркетный пол в школьном актовом зале. Делала она это поздно, когда в школе никого не было. С огромным куском белого парафина в руках она на четвереньках часа полтора-два ползала по залу, после чего разувалась и, надев на ноги щётки, с прибитыми сверху жёсткими кожаными тапками, принималась доводить паркет до зеркального блеска.

  Надраив пол и совершенно не ощущая усталости, Анна Ионовна скидывала тапки-щётки и с певучим «И-раз-два-три-ии!» разбегалась и прыгала, в полёте делая шпагат и приземляясь на правую ногу и замирая на несколько мгновений с раскинутыми руками и вытянутой левой ногой, как это делала одна балерина в кино.

– Спину доской! и смотреть выше носа! – услыхала она голос с балкона. – Ноги-руки не дрожат, а молча поют!
Она узнала голос учителя пения и танца Михаила Любимовича Старцева и, не оборачиваясь, сжавшись, с жутким воем бросилась к дверям.

 Михаил Любимович Старцев утверждал, что предки его были бродячие артисты, а сам он выступал в столичных театрах оперы и балета и не умеет жить в городках вроде того, в который его каким-то бесом занесла судьба. Анна Ионовна всегда сторонилась Старцева, а после того случая в актовом зале, едва почуяв его приближение, пряталась в заброшенном склепе на кладбище, где завхоз хранил вёдра, мётлы и запасы мела.
 Но бес не оставил её в покое и на кладбище.

 - Можешь не отвечать, но выслушай, – услыхала она голос Старцева за чугунной дверью. – Я могу тебя научить танцевать. Данные у тебя есть, хотя заниматься этим начинают лет в пять, а то и раньше. Только не в сорок… Сегодня суббота, вечером у меня хор. Если хочешь, приходи завтра вечером. Обещаю: пальцем не прикоснусь. А не хочешь – как хочешь. Только платье другое надень: в картофельных мешках не танцуют.

  3. Ночь с субботы на воскресение Анна Ионовна не спала. Она дрожала то от гнева (сорок лет! картофельный мешок!), то непонятно от чего.

Ещё не рассвело, когда она с бумажным свёртком в руках проникла в школу, поднялась в актовый зал, заперлась изнутри и принялась надраивать пол. Несколько часов кряду она работала с таким неистовством, с таким остервенением, что выбилась из сил. Спрятавшись за плюшевой кулисой на сцене, подложила под голову бумажный свёрток и уснула.

Проснулась, услыхав голос с балкона:
– Анна свет Ионовна! Ну не буду же я вас искать, как рыцарь принцессу в заколдованном замке! А ну, брысь пред мои светлые очи!
Свинцерова осторожно выглянула из-за кулисы: Старцев стоял на балконе и, судя по всему, был не очень пьян.
–Ага! вот вы где! – Он взмахнул рукой. – Итак, антре ан данс!

  По воскресениям Старцев учил её двигаться, прыгать через скакалку, доставать прямой ногой ухо. Пришлось ей обзавестись трико с тапочками, смахивающими на балетные. Раздвинув ноги ножницами, она на пуантах стремительно мчалась через паркетное озеро, пылавшее ярким голубым светом, то вскидывая руки, то резко разводя; прыгала, изгибалась, а иногда и больно падала, но не жаловалась.

– Зрителей у тебя нет и, наверно, никогда не будет, – хмуро говорил Михаил Любимович. – Я не в счёт. А у танцора только два способа понять на что он годится: танцевать перед публикой либо перед Богом. Павловой и Нижинскому  то и другое удавалось, но это – чудеса. Тебе остаётся танцевать перед Богом. Вот и вообрази, что ты вызвана на Страшный суд и должна руками - ногами  объяснить, кто ты такая.

  Михаилу Любимовичу нравилось, как ей удаются прыжки, но стоило ей опуститься на пол, как он начинал ворчать:
– Что за манера всем весом бухаться на носок? Ты в полёте думай, что приземляешься на тонкий лёд. Или на взбитую подушку, на которой и следа не должно остаться! Это искусство, а у тебя… Свинцовая баба! Имя у тебя больно тяжёлое, а у танцора в полёте нет имени!.. Ладно, давай чаёвничать!

  4. Умотанная до предела, Свинцерова ставила чайник и раскладывала на сцене бутерброды. Она научилась пить чай только свежий и горячий донельзя, хотя потела от него, в чём призналась учителю.
– Потей, покуда над тобою ещё безоблачна лазурь! – со смехом отвечал он. – Играй с людьми, играй с судьбою… и что-то там ещё буль-буль.
– Ты – жизнь, назначенная к бою, ты – сердце, жаждущее бурь, – без выражения поправляла Анна Ионовна. – Красиво и страшно. Как будто перед тобой вдруг распахивают двери и кричат: "А ну входи!". А куда и зачем не говорят. Но хочется… и страшно.

   Анна Ионовна наливала чай, пока Михаил Любимович приканчивал принесённую с собой водку.
– Ты не бурбонься, Аня, ей-богу, не надо. Ноги у тебя сильные и красивые, фигура выставочная, руки – ласточкины крылья, это тебе не лебедиха какая-нибудь. А главное, ты врать не умеешь. Балетное враньё – особое: оно танцора по рукам-ногам вяжет… Только я не понимаю: зачем тебе это? Извини: раньше надо было спросить.

 Брат, наконец, отмучился. Похоронили его за стеной, отделявшей двор Свинцеровой от кладбища. Освободив его комнату от ветхой рухляди и дочиста её отмыв, она выкладывала на середину взбитую пуховую подушку и прыгала на неё, но всякий раз, естественно, проминала её до пола. "Свинцовая баба", - угрюмо думала она, взбивая подушку. И снова прыгала. И так до изнеможения.

  Как ни странно, о занятиях её никто не догадывался, тем сильнее была поражена вся школа, от директора до первоклашки-шмыгоноса, когда она пришла без коричневого платка, с длинными волосами до плеч. От удивления даже не сразу обратили внимание на скромненькое серенькое платье и дешёвые туфли, заменившие старушечье тряпьё и мужские ботинки.
– Словно помирать собралась, вы меня простите, – брякнул в учительской астроном Марков. – Ну не влюбилась же! Такие не влюбляются, а замуж выходят.

 5. В тот день у железнодорожного переезда народу собралось много – кто с работы, кто на работу – потому в свидетелях недостатка не было. Как только отгрохотал товарняк и поднялись шлагбаумы, из боковой улицы с рёвом двинулись тяжело гружёные лесовозы. Люди прижались к заборчику, в конце которого у лужи Анна Ионовна мыла свои туфли. И вдруг кто-то закричал, и все увидели ребёнка, норовившего на четвереньках уползти от надвигавшегося грузовика, и перекошенное лицо шофёра, напрасно пытавшегося остановить свою тяжеленную машину, в которую сзади врезался такой же лесовоз.

  Отшвырнув туфли, Анна в мгновение ока крутанулась на расставленных циркулем ногах, одним прыжком достигла переезда, вторым – уже с малышом  в руках – вылетела над головами ошалевших зрителей и поплыла в пахнущем цветущей липой воздухе над грузовиками, людьми и деревьями…

 Родителей ребёнка не обнаружили ни в тот день, ни через месяц. А вечером к Анне Ионовне пришёл трезвый Михаил Любимович Старцев.
– Вот и всё, Аня. – Он сел на стул посреди комнаты, покосился на лежавшую на полу пуховую подушку. – Пора кончать наши занятия, а мне уезжать отсюда. Не знаю даже почему, но – пора. – Он извлёк из кармана пиджака конверт и протянул Анне. – Потом почитаешь. Курить можно?

  Ребёнок спал в другой комнате, поэтому Анна Ионовна разрешила гостю курить.
– Пора… Да, пора… Отоврал своё, больше мне тебе и наврать нечего – исчерпался – пора… Да и чему я тебя ещё научу? – Он строго посмотрел на кончик сигареты. – Никогда никаким артистом я не был, Аня. Служил в цирке, прыгал в кордебалете да спивался, пока не выгнали. Была жена – любил, правда… Спился – она меня бросила. Были другие женщины… А сегодня, когда всё это… сел, да и написал тебе про всё на прощанье. То есть можешь даже не читать, а сразу бросить в печку: уже рассказал. Про любовь там ни слова, клянусь.

  6. Он встал, с недоумением уставившись на кепку, смятую в потной руке.
– Хотя всё, что было между нами… может это как раз и было… может в первый раз и последний… да я сам себе давно привык не верить.
– Я знала, что вы всё время врали, – сказала Анна Ионовна. – С самого начала знала… Ну и что? Лжецы лгут да лгут и так залгутся, что иногда такую правду выговорят, что никакому правдолюбу не снилось – так моя мама говорила. И зачем вам уезжать? Вы ведь главного так и не видели.
– Главного? – Михаил Любимович растерялся. – Все видели, и я видел.
Анна с улыбкой покачала головой.

  Она отошла к двери,  постояла несколько секунд с закрытыми глазами – и вдруг легко прыгнула и опустилась на пуховую подушку левой ногой. Замерла на несколько мгновений. Встала на правую, согнув левую в колене. Михаил Любимович перевёл взгляд с ноги на подушку, на которой не осталось даже намёка на вмятину.
– Боже, – прошептал он. – Но это не я…
– Вы, – сказала Анна, – Всё – вы. Я – это уже вы и только вы. Потому и я, что вы… – Она взяла его за руку. – Пойдём чай пить, а то перекипит. И тихонько, Миша, не разбуди малыша: он спит. А на лбу у него мотылёк спит. Крошечный, золотой… как звёздочка… Куда же тебе уезжать после всего этого? Некуда.
– Тупик, значит, – пробормотал Старцев, едва выдерживая взгляд улыбающейся Анны. – Мотылёк…
И ещё раз посмотрев на подушку, светившуюся белизной на полу, он на цыпочках последовал за Анной в кухню, где уже вовсю бушевал чайник.
                * * *
  Послесловие. Рассказ мной представлен с большими сокращениями. Я читала его со сцены, подыгрывая по содержанию сочинение для фортепиано: А. Аренский. Этюд, соч. 19, № 1.

Произведения писателя - Юрий Васильевич Буйда - можно найти на его сайте.