Ура, Америка, ура!

               
               
                Повесть-фарс



                Хоть у китайцев бы нам несколько занять
                Премудрого у них незнанья иноземцев.
               
                Александр Грибоедов
























         

               

           ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЮ

Эту повесть нелегко дочитать до конца, если всерьёз ужасаться всему, что в ней страшно, и беспечно потешаться над тем, что в ней смешно. Мудрое, ироничное спокойствие — вот чем следует вооружиться, приступая к чтению... если, конечно, фоном для вашего спокойствия будут искреннее сострадание и лютая ненависть. Адресаты этих чувств скоро станут вам известны.
Еще одно. Надо быть душевно глухим, чтобы  крик боли принять за  злобный вопль. А ведь непременно найдутся "патриоты", которые обвинят автора в ненависти к его родной Украине. Что ж! Тогда любая история болезни — пасквиль на больного, а не залог излечения...
И, наконец, последнее. Отнюдь не погибели, но освобождения от сатанинских чар и прекрасного будущего желает автор могучему, талантливому американскому народу.

































Рецепт из журнала "C" ( "Си")

...Ошпаренный объект вытереть насухо полотенцем, слегка натереть мукой в тех местах, где остались волосы, и опалить на огне. Затем живот и грудную часть разрезать вдоль, от паха до горла; вынуть внутренности, удалить толстую кишку, надрубив для этого кость; объект тщательно промыть в холодной воде. После этого позвоночник в области шеи разрубить вдоль. Объект посолить с внутренней стороны, поместить в термокамеру спинкой вверх; слегка смазать сметаной, полить с ложки растопленным маслом, подлить четверть стакана воды и закрыть в термокамере до готовности... Перед подачей на стол положить на разогретое блюдо гречневую кашу и посыпать сверху рублеными яйцами. Отрезать голову объекта; тело рассечь вдоль на две части, затем каждую половинку разрубить на поперечные куски, уложить поверх каши на спинку в виде целого тела и приставить голову (черепная крышка снимается и приставляется заново для доступности мозга). По традиции ресторанов "Си", блюдо украшают зеленью и цветами.

Комментарий Мертвого Танкиста

Чайлдовый мит, скажу вам я,
Не надо жарить ни за что;
Коль вымочишь его в вине,
Сырой съедобен он вполне.


І. …— На концю конця? — растерянно спросил Тайрон Кресуэлл, и Мэри-Лу с готовностью засмеялась. Вместе с ней, столь же громко и охотно, рассмеялись триста тысяч счастливцев, обладателей рисипровизора*: во время программы полагалось бурно выражать свои чувства. Хохотали и сто избранных в киевской студии.
Кресуэлл поднял брови и озадаченно заморгал. Вернее, это сделал его виртуальный двойник, поскольку настоящий Тайрон в это время отнюдь не находился в Киеве, а в родном Балтиморе после очередного краткого бодрствования затворил за собой двери бокса "MD"... Но Мэри-Лу и триста тысяч ее соотечественников свято верили, что перед ними ломает язык, не в силах сложить простую фразу, сам знаменитый ведущий "Виктори-шоу"**, номинация "Омнисайент"***...
Конечно же, благодаря обратной связи рисипровизоров, Тайрон слышал хохот киевлян, и одесситов, и земляков Мэри-Лу — жителей города Узин, дистрикт Киев, регион Белая Церковь, — слышал и запутывался все больше.
— На конец в конце? Ньет? О-о... Конец на конец?..
Хлопая себя по бедрам, Мэри-Лу корчилась на стандартном матраце — как положено, сверхъярком, с огромными зелеными лягушками по голубому фону. Тесная комнатенка была пуста: лишь этот матрац, да бар-холодильник,  да рисипровизор, на большее скопить не удалось; но чем еще наполнять жизнь узинской счастливице, офис-менеджеру местного отделения Фонда Зорбаса, если не сексом, пирушками, сном и игрой в "Виктори-шоу"? А вещи хоть дорогие, зато настоящие, из Метрополиса...
— О, йес, шур****! В конец концов, кто отвечай на менья?!
Смех Мэри-Лу перешел в хриплый визг, затем в икоту. Забавнее всего были эти обыгрыши двусмысленного слова "конец"...
— Ванс мор*****, последни, говору вопрос: как ест имья на жена Президент Кеннеди, котори после смерти на муш вишьел замуж эгейн******, за гречески бизнесмен? Как звал на имья жена Президент Кеннеди?!
Вопрос был, конечно, из самых сложных. Когда-то, в обязательной четырехклассной       школе,     как       один      из      важнейших       предметов,    Мэри-Лу   зубрила    историю   Мирового    Государства,    заучивала     на     память имена его Великих Президентов: Отец-Основатель Вашингтон, Отец-Освободитель Линкольн, Победитель Западной Империи Зла — Рузвельт, Победитель Восточной Империи Зла — Буш... Кеннеди, кажется, тоже среди Великих. Но чтобы помнить имя его жены... Сурово! Слишком многого хочет Тайрон. Вот и эти, в студии, мнутся. Старуха с разноцветными волосами поднимает дрожащую руку, Кресуэлл разрешает ей говорить...
               
* От reciprocal — взаимный: "взаимновидящий". Все иностранные слова в повести (или иностранные основы слов) — английские.
**         Victory-show — шоу "Победа".   
***       Omniscient — здесь "всевед, всезнайка".
****    Yes, sure —  да, конечно.
*****     Once more — еще раз.
****** Again — опять.



— Клеопатра!
Ведущий морщится, будто хлебнул уксусу, мычит и, присев, пухлыми ладонями хлопает себя по коленям.
— Ноу! Ньет правилно! Ван пойнт... одно очко ньет! Кто еще говорийт? Жена на Президент Кеннеди, ван оф * сами красиви женшини на твенти сенчюри**!..
Старуха — дура. Но Клеопатра — знакомое имя: кажется, была такая красавица, из-за нее воевали греки... а с кем? С викингами, что ли? Проще, кто-то там сделал здорового деревянного коня, и в его брюхо упрятали роту автоматчиков... Почему Тайрон не спросит про Клеопатру? Мэри-Лу ответила бы...
Не отрывая глаз от объемного экрана, она схватила с пола ядовито-зеленый флакон "Гринлаф"***, отхлебнула глоток и тут же дробно захихикала, словно ее щекотали. В последние дни реклама призывала пить именно этот стимулянт; сообщалось, что пьющий "Гринлаф" всегда беспечен и счастлив... нельзя же, в самом деле, спорить с рекламой, она всегда права! Мэри-Лу старательно хохотала, прикладываясь, — а в студии тем временем гости программы тщетно выкрикивали женские имена: "Скарлетт! Далила! Марсельеза!" (Вот уж о последней Мэри-Лу точно знала, что она француженка.) Люди теряли очки, выигрыш их уменьшался, — а уж если пойдут отрицательные очки, придется лезть в собственный карман...
Ну, вот, допрыгались. Тайрон снимает вопрос — и тут же снисходительно называет заветное имя. Ничего сложного, но поди знай!.. Сотня в студии и триста тысяч у экранов не сумели ответить. Сто избранных пригорюнились. Пока что сумма их проигрыша почти условна, — одна мировая единица, — но лиха беда начало...
Стиснув в руке флакон, Мэри-Лу предельно собралась для ответа на следующий вопрос.
... — Ник Сероштан! Леди и джентльмены, несомненным лидером сегодняшнего гейма становится мистер Сероштан,  город Вижница, дистрикт Буковина! Еще один, всего лишь один раунд, и он сможет претендовать на Главный Приз номинации!..
Одетый лишь в плавки, мокрый от пота, стоял Николай посреди региональной студии "Стар Пауэр"****, бывшего зрительного зала черновицкого театра имени Кобылянской. Стоял, торжествуя, тяжело дыша, потрясая над головой сцепленными в замок руками — а вокруг него под дикий рев труб и барабанный грохот скрещивались разноцветные лучи, узорные световые шары плавали роями, сталкиваясь и ослепительно взрываясь, вращались радужные спирали, простреливаемые длинными сполохами... Только что, сломав клешню шипастому, проворному роботу-крабу, Сероштан опрокинул противника на спину, молотом раздробил ему панцирь и достал из роботового брюха шар с очередной цифрой. Трибуны сатанели от восторга, их вопли, свист и топот перекрывали даже чудовищную музыку...
Соперников в студии у Николая не осталось. Самый суровый, родом из Переяслава-Мазепинского, пилот ретро-самолетов для воздушных R-битв, сломался еще на втором раунде, не сумев  вытащить чурбак с цифрой из-под циркульной пилы — чурбак разрезало пополам, заодно отлетела кисть руки пилота... Предпоследнего из игроков, шустрого одессита, явно скрывавшего свою национальность от Всемирной Лиги Сиона под фамилией Пилипчук, одолели крокодилы в бассейне. Теперь опасность представляли только зрители — в студии ли, у рисипровизоров: если единственная оставшаяся цифра девятизначного номера будет угадана ими раньше, чем Николаем, значит, все игры со смертью теряют смысл, и плакал Главный Приз номинации "Стар Пауэр"...
Ведущий, элегантный Алан Максименко, с пятнами крови на белом фраке, перекрикивая трубы и барабаны, на своем хорошем американском возглашает:
— Итак, леди и джентльмены, девятый, последний раунд! Мистер Ник Сероштан против Адского Будильника!..
Разом обрываются кошмарная музыка и вакханалия света. В наступившей тишине, в луче одинокого прожектора, падающем с потолка, двое свирепого вида чернокожих в набедренных повязках, оскаливаясь и вращая белками глаз, хватают Николая под руки и тащат к огромным напольным часам.  Ростом  выше
 
*      One of  — одна из...
**      Twenty century — двадцатый век.
***   Green laugh — зеленый смех.
**** Star Power — Звездная Сила.



человека, в полированном, темного дерева футляре,  часы  похожи  на  антикварные,  но    у них лишь одна, причудливо-витая стрелка, и цифр не двенадцать, а десять, зловещих готических очертаний; десятая, верхняя цифра — ноль. Адский Будильник облеплен деревянными скульптурами демонов и летучих мышей. Стрелка замерла на единице.
Страшно гримасничая, бормоча и приплясывая, тремя парами широких ремней, вроде авиационных,  негры накрепко пристегивают Сероштана к Адскому Будильнику. Ремни прикреплены на задней панели часов. Руки Николаю притягивают к бокам, перехватывают плечи, ноги в коленях... полная беспомощность! Глядя на своих стражей, Ник вдруг ощущает слабую надежду на помощь... что, если перед ним — единоверцы?! Пусть чуть ослабят хватку ремней... Словно пароль, шепчет он молитву Легбе, богу всякого начала:
      
     Пусти меня, Папа Легба, открой мне пути,
     Пусти меня, Папа Легба, дай мне войти...

 Никакого ответа. Может быть, это и не настоящие негры, а свои же земляки в виртуальной плоти — преобразились для такого случая... Ну, своих просить бесполезно, не помилуют.
По сигналу Алана часы начинают идти с гулким, хрипловатым стуком, напоминающим о старинных замках и привидениях. Черная стрелка сдвигается.
— У тебя есть минута, Ник... нет, уже только 55 секунд! Когда стрелка дойдет до нуля, я бы не хотел оказаться на твоем месте...
... — Нау*, мои дороги, сами болшой этеншен**! Как это у вас говорийт? Корсарски рулетка? Ньет, — комисарски рулетка?..
Тайрон откровенно кривляется, но те, в киевской студии, подобострастно хохочут. Каждая дура хочет понравиться ему... вон как повыряжались! Как же, не видел он у себя, в Метрополисе, пришпиленных к плоским задницам бантов "рейнбоу"***, по которым все время текут переливы красок!.. Но гусарская рулетка — это сурово. Это суперигра, в которой достаточно ответить на один вопрос, чтобы списать все потерянные и отрицательные очки предыдущих раундов и взять Главный Приз номинации "Омнисайент".Только если уж тут проиграл — не обижайся. Будь ты в студии или у рисипровизора, платить придется очень дорого. Цену назначает компания "Виктори-шоу", хозяйка всех конкурсных программ в мировом эфире. Продашь вещи, квартиру... а если нехватит этого, то и самого себя Фонду Зорбаса! В конце концов, не хочешь, не играй. Священные Права Человека превыше всего...
        — Велл*, кто ньет рискуй, не пей шампанско!.. Кто-то говорийт на меня — "да"?..
        И тут бес подтолкнул Мэри-Лу рискнуть. Уж такой беспросветной, амебно-ничтожной показалась ей узинская жизнь, с нудной службой, с квартиркой этой, тесной, будто сортир, с погаными ласками шефа, после которых приходится пускать в ход вибромастурбатор, и еженощным улетом от гипнарка... ей-богу, уж лучше к родному Зорбасу! Если  не вся я, так, может, хоть почечки мои, поганым "Гринлафом" травленные, впервые ощутят прелесть добрых напитков, служа какой-нибудь изнеженной леди из Иллинойса!..
Фу ты, хрен свинячий! Студийное действо в очередной раз прерывает реклама — тех самых вибро, утешителей одиноких женщин, аппаратов от фирмы "Эмманюэль". Во весь экран показано, как грудастая роскошная блондинка, визжа от блаженства, пользуется мастурбатором... крупнее, еще крупнее... и — разверзаются райские картины вместо потолка, блондинка лицезреет сразу всех буддийских и индуистских богов; боги рукоплещут и осыпают ее цветами лотоса. Вот что может наш "Эмманюэль"! По двадцать раз на дню одно и то же, вибро и противозачаточные... Не передумать бы! Не успеть бы передумать! Боги... рай... Главный Приз...


*     Now — сейчас.
**   Attention — внимание.
*** Rainbow — радуга.
*   Well — ну...



     Лишь только погасла реклама, Мэри-Лу броском приложила ладонь к экрану — и тут же завертелись искристые шары и колеса в студии,  посыпался веселый пляшущий перезвон, музыка гномов... Есть! Она первая! Струсили разряженные бабы у помоста, где прыгал, заламывая руки, толстый Кресуэлл в своих расшитых подтяжках; триста тысяч промедлили у рисипровизоров — мужья одергивали жен, жены мужей, матери детей оттаскивали от роковых экранов...
— Не может бийт! Велл, кто ест такой смели?! Ай лисн ю*! 
— Я, — со сразу пересохшим горлом сказала Мэри-Лу. — Проще, я хочу в гусарскую рулетку.
— О, кто ви ест, храбри амазонка?
Она пролепетала свое имя, адрес и номер в "Уорлднете"; кажется, Тайрон не расслышал название города, а может быть,
продолжал издеваться:
        — О-о, мисс Мэри-Лу Тищенко из город Зюзин, регион Вайт-Черч! Ледиз энд джентльмен, ваши эплез**! (Вялые хлопки завистниц из студии. Тайрон становится нарочито таинственным и грозным, его палец уставлен с экрана прямо в переносицу девушки.) Бат***... Ви знайт условий? Ви сейчас долшен подписайт с нами один контракт, оушен сериозни! Ви понимайт, мисс Тищенко?
Она понимала и кивнула. Мини-камера, встроенная в рисипровизор, уже передавала туда, в Киев, на громадный экран за спиной Тайрона, объемное изображение Мэри-Лу. Торчат углами скулы на квадратном веснушчатом лице, нос приплюснут, под колтуном пестро раскрашенных волос — близко сидящие, водянистые глаза. Да, вид не товарный... Что у нее классное, так это задница — но не поворачивать же ее к объективу!..
По экрану в студии ползет английский текст, его читает вслух — нет, не кривляка Тайрон, а робот-диктор с безупречным выговором. Мисс такая-то, в дальнейшем Играющая, в случае проигрыша обязуется выплатить телекомпании "Виктори-шоу" сумму в... (Щелчок — робота остановили — вопрос Кресуэлла: "Сорок тисяча не ест много?" — "Нет, много не ест", кивает Мэри-Лу, поскольку суммы в одну, сорок или пятьсот тысяч МЕ для нее равно недостижимы.)  Обязуется выплатить сумму в 40 000 МЕ, форма расчета любая; в случае отказа Играющей платить проигрыш, телекомпания оставляет за собой право требовать его через суд в любом эквиваленте, согласно действующему законодательству...
Она снова прижимает ладонь к рисипровизору. Вместо подписи — дерматоглиф, неповторимый узор линий. Через суперпьютерную сеть "Уорлднет" за пять минут можно найти любого человека на Земле, а офисного серва****, наверное, еще быстрее.
— Велл, ми мошет начинайт!
... От природы сильный и обезьянье-ловкий, Николай догадался напрячь все мышцы и надуть живот, когда его пристегивали к Адскому Будильнику. Но негры постарались на совесть; да и ремни, будто наждачные, так и жгут, едва пытаешься выскользнуть... Вытерпим. Лучше ободраться до мяса, чем потерять жизнь.
Словно из пустой бочки, тикают проклятые часы. Сколько еще там осталось, затылком не увидишь. Он извивается, стараясь ужом выбраться из западни... и вдруг отпускает матерное словцо. Сорвана кожа, теплая струйка течет по запястью.
— У   тебя еще семнадцать секунд, парень, — любезно сообщает Максименко.
Николай быстро шепчет молитву Огуну, Владыке Железа, покровителю машин, хозяину всех на свете соревнований:

                Огун Бадагри,
                Воитель кровавый,
                Громы обрушь,
                Громом греми...


*       I listen you — я слушаю вас.
**     Applause— аплодисменты.
***   But — но...
**** От service  — служба; а может быть, и от servitude — рабство.



Должно помочь — тем более, сегодня четверг, день Огуна. Потому что больше обращаться не к кому.
Сероштан знает, ему втолковали перед началом гейма: никто не вмешается, не перережет ремни, не остановит Адский Будильник. Он простой, неученый человек, привык работать руками, не головой, — но выучил накрепко с детства: Мировое Государство не любит проигравших. Неудачники обречены, им незачем жить. Глубокое звериное чутье подсказывает Николаю, что любезность ведущего лжива. Вот так же, с приклеенной улыбкой, будет наблюдать лощеный красавец Алан за муками Играющего... покуда новые капли крови не шлепнутся на белый фрак. А уж как обрадуются те, на трибунах! Их почти не видно, лишь ряды светлых пятен — лиц — угадываются в полутьме зала; но Сероштан чует: люди не хотят, чтобы он выиграл и остался жив. Они пришли за другим. Им надоело ждать развязки. Чем скорее и чем кровавее будет гибель Играющего, тем лучше!..
Надо набраться силы для решительных действий — и заодно попросить богов  смерти, Барона Самеди и Барона Семетьера, не звать пока что их верного раба в загробное царство... Ну, поехали! Стерпев неистовую боль, рывком освобождает он правую ногу, каменно-твердой крестьянской пяткой лягает футляр часов. Раз, другой... Это и вправду дерево, старая работа! Еще, еще... Подается тонкая доска. Трещит. Провалилась! Теперь — попятиться, присесть, выскользнуть из ремней...
Все то же древнее вещее чутье надоумило: освободившись, не вскакивать. Так он и замер, сидя на корточках в пустом футляре, с тикающим механизмом над головой.
...Гром! Словно две ладони ударили по ушам, едва череп не треснул. Спрятанная в механизме за циферблатом, как раз на уровне затылка Николая, толстая трубка выстрелила картечью. Да, это было бы желанное для всех зрелище: голова, снесенная по нижнюю челюсть, разлетающиеся мозги...Алан предусмотрительно держится в стороне, трибуны же вне опасности — силовой барьер перед ними задержал свинцовых шмелей, вот  они лежат козьими шариками на слабо освещенном полу...
— Цифра! — кричит, картинно простирая руки, ведущий. — Последняя цифра, Ник! Неужели ты уступишь кому-нибудь свою победу — сейчас, после всего? Уступишь свой выигрыш, Главный Приз номинации "Стар Пауэр"?! Да ты должен за него глотку всем перегрызть! Ну?! Цифра!!.
...В студии "Омнисайент" происходят быстрые и чудесные перемены.  Тайрон Кресуэлл на своей круглой, подсвеченной изнутри подставке поднимает руки, словно дирижер, и —  лопается в высшей точке изгиба полукружие гостевых трибун. Две дуги расходятся, обращаясь концами друг к другу, — все пространство зала словно взято в скобки, а между ними из ничего формируются декорации. Это дощатый помост, а за ним, на заднике, нарисован старинный железнодорожный поезд, окутанный клубами белого неподвижного дыма... Звучат первые аккорды бессмертной, с детства памятной музыки. На задней, выступающей площадке последнего вагона стоит гибкая, тоненькая мулатка с зонтиком; у ног ее отбивают лихую чечетку, между делом кувыркаясь через головы, приземистые двойняшки-негры в клетчатых пиджаках, в  ботинках с белыми гетрами...
Студия свистит и топочет. Один негр подкидывает другого, и тот, извернувшись, застывает в воздухе. Два танцора превращаются в один черный вопросительный знак.
— Ви все учил в скул*, по истори култур Мировой Государство, десьят лючи мюзикл на все времья и народи?
— Да!! — надрываются сто глоток в студии и триста тысяч у рисипровизоров.
— Соу**, ви знайт, что это ест за филм?
— "Серена... на... на... олне... олне... лины"! — горланит нестройный хор от Карпат до Луганска.
— О"кей! Тогда вопрос толко на мисс Тищенко. Как ест фамили эти два гениални блэк*** степист, оушен извесни эбаут **** сто лет назад? Сайленс*****! Ми слюшайм толко мисс Тищенко! Нау, она скашет два слов — и полюшит Мэйн Прайз******, котори даст щасте на вес жизн!..

*           School  — школа.
**         So — итак...
***       Black — черные.
****     About — около...
*****    Silence —  молчание.
******  Main Prize —  Главный Приз.   



 ...Кожа на правой икре Николая словно рубанком стесана, кровь бежит струей, — а тут, на хрен, угадывай цифру... легко сказать! Где же она, на чем написана? Что теперь делать — лезть в развороченное нутро Будильника, там искать? Цифра...
Вот сейчас какой-нибудь городской хлюпик, вечно торчащий у рисипровизора, — бледная немочь какая-нибудь, офисный серв, только и умеющий, что разгадывать ребусы "Виктори-шоу", просигналит на студию и скажет цифру, последнюю в заветном девятизначном номере. Увидит, дерьмо проклятое, на своем экране то, что он, Николай, не может разобрать, стоя рядом. И все!.. Вмиг растает Главный Приз, который один лишь может оправдать всю дерьмовую жизнь механизатора-овсовода Ника Сероштана. А тогда — хоть вниз башкой с пышного фасада театра Кобылянской... Помогите  же мне, великие лоа, Змей Дамбалла, Радуга Айда-Ведо, и Папа Легба, и ты, Громовик Шанго! Я обещаю вам десять  петухов, а если надо, то и другие, тайные жертвы...
Спокойнее, Ник. Спокойнее. Тишина все еще царит в студии, и один лишь круг света от прожектора лежит среди тьмы на тебе, на дымящихся часах... Думай!
Зритель может угадать? Конечно. Таковы правила. Но ведь зрителю не дано лазить в часовой механизм, копаться там... Значит, разгадка наверху. Ее легко увидит каждый. Так,так... Здоровенный, точно шкаф, Будильник с проваленной внутрь передней доской. Циферблат разворочен, — но уцелела дурацкая витая стрелка, и она указывает...
— Ноль! — во всю грудь крикнул Николай. — Ноль последняя цифра! Проще, зеро...
С ревом и свистом из пола вырываются огненные фонтаны — зеленые, синие, золотисто-красные. Их раскинутые струи превращаются в крылья... Лебеди, сверкающие лебеди кружат в высоком старинном зале, озаряя лепной потолок, и навстречу им слетают охапки искристых цветов, какие-то феерические ладьи с хорами поющих ангелоподобных существ... Потом все закрывают падающие цветы. Лунные лилии, солнечные лотосы, радужные розы сплошным шатром сплетаются над победителем, вокруг него...
Сквозь голоса небесного славящего хора еле слышен шум аплодисментов, подобный далекой буре в лесу. Уцелел парень, не порадовал разбрызганными мозгами — жаль; ну, да черт с ним, разрядимся, бурно радуясь победе!.. Не в силах облечь ощущаемое словами или хотя бы четкими мыслями, Николай чуял отношение трибун... но не подавленность, а боевой азарт охватывал его. Дурейте, дурейте, сволота! Главный Приз "Стар Пауэр", самой суровой номинации "Виктори-шоу", можно сказать, почти в кармане. А может быть,  и не только этот Приз...
То, что теперь, по правилам игры, предстояло Нику, было, возможно, поопаснее, чем плавание в крокодильем бассейне или поединок с Адским Будильником. Но Сероштан ощущал себя вполне готовым к новой, еще более жестокой борьбе. С помощью великих духов вуду, до сих пор неплохо помогавших ему, он вырвет у судьбы все возможные награды. Если понадобится, то и ногтями, и зубами. Вырвет!..
...Мэри-Лу ошарашена, словно на нее упал... нет, не кирпич, а по крайней мере астероид из доброго старого фильма "Армагеддон"! Только удар последовал не снаружи, а изнутри — сокрушительный взрыв счастья. Вот так бы и лопнула, разлетелась на мелкие кусочки!
Памятуя, что на нее сейчас смотрит вся страна, Мэри-Лу преодолевает свой ступор и реагирует именно так, как положено во время "Виктори-шоу", то-есть, разражается истошным индейским визгом. Бог СИДС и Фрайди! Фрайди Аладжа, черный пророк! Дважды в неделю она бегает на его духовные сборища — попеть псалмы, попрыгать, кучей пофакаться с братьями по вере... не то, чтобы верила сама в божественную миссию Фрайди, а так, на всякий случай. Вдруг и вправду есть этот СИДС! Оказывается, есть. При каждом удобном случае проповедник нахваливает своих, негров: дескать, Адам и Ева были родом из Африки, и самые лучшие спортсмены — черные, и певцы, и музыканты... И об этих братиках говорил; и пела Мэри-Лу с другими членами общины, там, во Фрайдином прэер-хаузе*,  и отплясывала "Чаттанугу-чучу"!..
— Велл, мисс Тищенко! В кусарски рулетка ньет можно ждат! Имейт толко десят секунд! Нашинайм каунт**!..
В гусарской рулетке ведущий не повторяет вопрос и даже отдаленно не намекает на ответ. Программа хочет выигрывать. Хочет, чтобы мы продавали квартиры и самих себя. Сейчас она им вставит,

*     Prayer-house — молитвенный дом.
**   Count — счет.   



засранцам...
Легко перекрыв первые, мелодично-гулкие удары таймера в студии, Мэри-Лу торжествующе кричит:
— Братья Николас!
...Там, на скамьях, вновь образовавших полукруг, открытый в сторону Тайрона, народ вопит, отбивает ладони. А  мисс Мэри-Лу  Тищенко в своей узинской квартире глушит "Гринлаф", залпом осу шает  целый флакон. Быстро миновал восторг. Не привыкла Мэри-Лу разом думать о двух вещах. Пока шла игра, рвалась к победе. Теперь вот — вспомнила, во что может обойтись  ей, победительнице, получение Главного Приза, какой страшный "раунд"  еще впереди, и ревет глухо, обшаривая недра бара, ища, чем бы поскорее и посильнее себя одурманить — до следующего дня...



II. Июньское   беспощадное солнце множилось в радужно-зеркальных гранях куба, водруженного посреди Крещатика. Говорят, и в прошлом веке здесь были какие-то теле- или радиостудии... Выходя, Дан Барабин не спрятал яркий сертификат "Виктори-шоу", а вставил его в нагрудный карман. Кругом возносились дворцы элитного района OFA — туземца-укро тут могли остановить на каждом шагу...
Из относительно прохладной тени рисипростудии Дан шагнул  будто в самый центр сухой разогретой сковороды. Напротив, через широкую фарфорово-гладкую дорогу, за оградой из мраморных блоков  буйно цвел тропический сад; громоздились над ним, от Бессарабки до Индепенденс-сквер*, фронтоны, один другого пышнее, с могучими белыми колоннадами и скульптурными фризами, с балконами-галереями на плечах гигантских кариатид или романскими зубчатыми башнями. Размах царский, да населения — горсть: по этажу на каждое семейство полноправных граждан мира...  Правее, на горе, стояла над всем районом красно-коричневая усеченная пирамида; венчали ее две литеры, днем сверкавшие хищной зеленью, а ночью горевшие таким же светом: MD... Громадина эта, для туземцев особенно запретная и  манящая, словно переглядывалась с  туманным ступенчатым зиккуратом над Печерском — украинским отделением Единого Мирового Банка — и с подобным Парфенону офисом Фонда Зорбаса, увенчанным серебристой чашей, антенной силовой защиты района...
Барабин отер лоб, провел рукой по мокрым, будто из бани, волосам... Ну и денек! Впрочем, жара — далеко не самое неприятное. Первая бурная радость по поводу собственной победы в сложнейшей из номинаций, "Ворлд Сэйдж"**, сразу пригасла, как только Барабин осознал последствия выигрыша. Страхи игроков не только не оканчивались с шумным триумфом в студии, но намного вырастали: ведь теперь каждому из    победителей   предстояла   борьба   с двумя другими. И не в стенах рисипровидения, а на просторах Мирового Государства; беспощадная, смертельная борьба!.. Для того-то и проводились, и заканчивались одновременно соревнования "Омнисайент", "Стар Пауэр" и "Ворлд Сейдж". Главный Приз был один на всех, выдавали его в Метрополисе; если до генеральной дирекции "Виктори-шоу" добирались все счастливцы, награда делилась натрое. Поэтому, для пущего азарта зрителей и участников, призерам предлагалось помешать друг другу достигнуть цели... помешать любыми средствами, вплоть до крайних. Окажись в Метрополисе два чемпиона номинаций, им досталось бы не по трети, а по половине  Приза. А уж если бы кто-то один переломал ноги или вышиб мозги двоим соперникам... По заверениям "Виктори-шоу", такого человека ожидала просто божественная участь, исполнение самых безумных желаний.
...О Господи, какая же он, Дан, слабодушная тварь! Вполне мог бы не давать это обязательство, по сути, равное обещанию наложить на себя руки. "Я, Даниил П. Барабин, 2018 г.р., номер в "Уорлднете" 4500784 ukro/ki/B, гражданин четвертой категории, статус сервов, незадействованный, реализуя Священные Права Человека, освобождаю все правоохранительные органы Украины и всего Мирового Государства от необходимости защищать мою жизнь..." Не подписал бы, и конец! Пускай те двое, Тищенко и Сероштан, хоть на куски друг друга режут — а он под охраной полиции!..
Не только мямля вы, Даниил Павел, но еще и круглый дурак. Не подпиши вы обязательство, не видать бы вам и Приза — хоть целого, хоть трети...
Ну и хрен с ним, с Призом! Жизнь дороже...
А зачем же тогда встревал, пудель?! Мог ведь и не высовываться, вообще не выходить на "Виктори-

  *    Independence-square — площадь Независимости.
**   World Sage — Всемирный Мудрец.



шоу"...
Нищета, брат, и не на такое толкнет. С тех пор, как отменили в четырехклассных школах для аборигенов преподавание всех языков, кроме американского, не часто Барабин ест досыта. В общем, поздно теперь горевать. Принимай свою судьбу...
Да чего, в самом деле, стоит убогая жизнь без единого просвета впереди? Нашел, за что держаться... У тебя нет шансов — ни одного! — выбраться когда-либо из нужды, из ночлежки, из кошмарной экономии на самом необходимом. Нет надежды пустить в "Уорлднет" Книгу Книг. Ничего нет и никогда ничего не будет — кроме зыбкой нынешней возможности схватить Главный Приз...
Неприметно для себя Дан добрел до угла бульвара Шевченко, где напротив старинной, хорошо отреставрированной биржи OFA (в прошлом — Бессарабского рынка) высился непропорционально большой для своего круглого постамента, тяжелый, будто египетские колоссы, памятник Первому Истинно Украинскому Президенту (сокращенно ПИУПу).
Присев на скамью в тени статуи, Барабин нервно закурил. Соперники его пугали до обморока. Эта Мэри-Лу, какая-то жуткая, квадратная лохматая баба... и бугай-аграрий с Буковины, который и без оружия, одной левой может сломать тощую шею Дана! Что может поделать против них хлюпик, безработный учителишка? Наверняка и узинская стерва, и этот антропоид из Вижницы уже снимают с "Уорлднета" карты местности,  расписания мобусных рейсов, прикидывая в меру умственных сил, кто из конкурентов какой дорогой будет добираться до Бориспольского космопорта. В крайнем случае, если не удастся прикончить друг друга по дороге в Борисполь, — все трое наверняка полетят одним, ближайшим рейсом орбитера, т.е. послезавтра. Это оговорено в контракте: билеты, великодушно врученные чемпионам сервами "Виктори-шоу", у всех на послезавтрашний орбитер. Вполне может быть бойня в Космосе.
Дан болезненно усмехнулся,  представив себе фермера почему-то в виде рыжего Кинг-Конга, душащего его длинными косматыми ручищами прямо в салоне орбитера. Интересно, вмешались бы бортпроводники? Ох, вряд ли... Они, должно быть, проинструктированы насчет искателей Приза...
Боже, что за чепуха! Со дня рождения Барабин знает этот памятник,  неуклюжую глыбу розового полупрозрачного гластоуна на пьедестале, уцелевшем после низвержения статуи коммунистического вождя. Но лишь  теперь вдруг Дан заметил, насколько, в сравнении с фотографиями, заглажено  лицо  ПИУПа и подчеркнут его выпяченный подбородок...
...Как прыгают мысли! И сигарета с долей гипнарка не успокаивает. Что делать, что делать, что делать?! Хрен с ним, с целым Призом, — ему, Дану, хватит и третьей части. Никого он не будет убивать, даже пытаться не станет... разве что в порядке самозащиты. Спастись бы, долететь бы самому...
— Ну, чого тут був розкурывся, кэтлына* ты погана? Ридать** тебе булы не вчилы, чи шо? Нэ бачыш?..
Этого следовало ожидать, столь вольно закуривая и садясь в центре города. Жирный фолкполисмен***, неистово потея в своей черной рубахе с аксельбантом, пускает зайчики серебряным трезубцем на фуражке. Рука его устремлена к внушительному знаку OFA, подвешенному над перекрестком бульвара и Крещатика.
Внутренне дрожа самым позорным образом, чувствуя, как пере-   
сыхает во рту, Дан лепечет совершенную чушь:
        — Я бросаю пепел в урну, офицер; видите, здесь чисто...
        — Та мени до сраки твоя урна! Ты мени сэй****, як ты сюды був пролиз, га?..
— Я выиграл "Ворлд Сейдж", офицер; вот мой сертификат...
— Я тоби твой сретификат знаешь, куды буду засуну?! А ну, геть аут**** отсюда!.. 
Как всегда в подобных случаях, ненавидя себя за трусость и пытаясь ее преодолеть, Барабин встает и уходит.  О  нет,  он  вовсе  не спешит; прохожие не должны заподозрить истины. Никто не гонит худого,

*          От  cattle — скот.
**        От   read — читать.
***      Folkpoliceman — народный полицейский.
****    Say — говорить, сказать.
*****   От get out   — пошел вон.



худого, сутулого серва с нервным вислоносым лицом и ранней лысиной, в мятом стареньком офис-костюме. Просто он встретил на  прогулке знакомого фолкполисмена, обменялся парой слов и  спокойно идет дальше. Вот, еще и ручкой приветливо помашет офицеру...
Стараясь и вправду успокоиться, Дан зашагал к остановке  мобуса. Он понял, чего ему нехватало — встречи с отцом.




III.           ...Ой, зів’ю вінки та й на всі святки,
                Ой, на всі святки, на всі празники!..

Самые красивые девчата, отобранные среди рэгеров*, тщательно вымытые и накормленные, причесанные и подгримированные, в вышитых сорочках, сидя на траве, сплетали венки из полевых цветов и громко, дружно, хоть и не очень стройно пели.
Ник Сероштан, скучая за рулем своей дряхлой "Таврии Супернова", вымененной им пять лет назад у безработного серва на свиной окорок, невольно заслушался и засмотрелся. Щемило в нем от этой песни; дыхание перехватывало и просились слезы, будто хватил крепкого питья. В детстве Ник ее слышал, что ли?.. Мать ли, изломанная работой на помещика-укро из "золотой тысячи", пела своим тихим, надтреснутым голосом? Бог весть. Зеленая неделя... Троица...  Тихо нежится душа...
Там, внизу,  под насыпью шоссе, в окружении полей размером с простыню и черт-те из чего сколоченных хибар рэгеров, у края поросшего тростником озера-болотца лежало показательное село. Вернее, целый маленький почти естественный ландшафт ярко зеле ел, пестрел цветами и блестел водой — во все это были вложены деньги туристических фирм. Смешанный лесок граничил с мягким ромашковым лугом, от опушки вилась тропа, превращаясь в единственную  сельскую улицу.
Вторая группа девчат, поставленная режиссером на поляне посреди леска, но видимая с шоссе не хуже, чем первая, пятилетнюю малышку сплошь одевала зеленью, древесными ветвями, оплетала диким виноградом. Вот на выбеленную солнцем головку девочки водружают пышный венок из свежих листьев клена — и поют, поют...
Ник напоролся на этот аттракцион под Козятином. Дорогу  перегораживал  серый атлантский слайдер; два солдата Корпуса, привалясь спинами к своей огромной машине, мирно покуривали, но руки их лежали на подвешенных перед животом кобурах бимеров.
Проезда покорно ожидало несколько ободранных допотопных мотоциклов с фанерными или плетеными из лозы коробами вместо колясок — в этих коробах зажиточные рэгеры перевозили свой урожай. Благоухая все отчетливее, стоял ветхий грузовичок, полный коровьего навоза.
За квадратными же плечами и гребнистыми шлемами атлантов, за слайдером вздымались черно-серебряные глыбы правительственных джамперов. Шоссе плавно сворачивало, поэтому Ник хорошо видел сановных зрителей, стоявших у левой обочины, со стороны села. Впереди всех — руки за спиной, грозные седые брови растроганно подняты —  приглядывающий за Европой сенатор Мирового Государства, дородный румяный старик в сине-красно-белой тоге до пят, с чеканным орлом на нагрудной цепи из звезд.  Вокруг толпятся чиновники рангом пониже, блестя золотым и серебряным шитьем камзолов, бахромой зажатых под локтями треуголок, орденами, драгоценными ножнами шпаг. Почтительно отступив, застыли клерки в черных с серебром кителях; каждый держит возле уха мигающий огоньками уником. А сбоку, над самым склоном насыпи, в позе старательного гида, то и дело обводя рукой видимое, частит по-американски премьер-министр Украины. Нику стало жаль премьера, взъерошенного и мокрого от пота, в нелепом мундире с врезающимся в щеки сине-золотым стоячим воротником.
... Еще перед конкурсом, в Вижнице, Сероштан сделал все, как следует. В духе родного ритуала Рада, принес петуха на домашний алтарь и козла — на алтарный камень пе в городском храме-унфоре. Под надзором старого жреца-унгана Свирида Тарасюка долго молился  божествам-лоа и духам почитаемых предков — гови. Должно повезти; все должно удаться, но... Как трудно пересилить всосанный с молоком матери страх перед этими камзолами, мундирами, холеными брезгливыми лицами боссов,  стволами  их  бимеров!  Он  уже  готов  отступать,  бежать,  поворачивать назад. Он дрожит перед

*  От rag — лоскут; "лоскутники".



возможностью самого легкого обыска, самых формальных атлантских вопросов. И, может быть, развернулся бы сейчас прямо посреди шоссе, — если бы такой разворот не выглядел бы откровенным и весьма подозрительным бегством... Тем более, что еще одну, ох, и опасную штуку выкинул Николай в Вижнице. Кое-чем запасся...
             
              ...Ой, ми були у великому лісі,
              Нарядили куста, як зеленого кльону,
              Нарядили куста, як зеленого кльону, —
              Вийди, господарю, із нового покою!

Малышку в листьях, действительно, живое подобие дерева или куста, старшие голосистые подруги ведут селом. Вдоль улицы белые, с расписными ставнями, дома под черепицей утоплены в листве садов, заслонены грубо-роскошными мальвами, подсолнухами, обнесены романтическим тыном с перелазами. Дети, толкаясь, заходят во двор; навстречу из дверей — показательная семья, длинноусый хмельной муж в синих шароварах приплясывает, нарядная баба с кружками румян на щеках несет сласти на подносе, кланяется...
Сразу после игры, получив сертификат победителя и билет на орбитер, Николай бросился в ближайшую кабину "Уорлднета" — и уже через пять минут знал, что его главная соперница, чемпион "Омнисайента", узинская секретутка Мэри-Лу Тищенко, естественно, летящая тем же рейсом, может успеть к отлету, если прибудет в Киев не позже, чем в четыре часа послезавтрашнего утра. Может быть, мисс Тищенко уже заказала место в мобусе до Белой Церкви? Ну, разумеется! Предусмотрительность — черта офисного серва. Ночь она пробудет дома, а утром, в 11.00, не торопясь, выедет в Вайт-Черч. Что ж, мы встретим...
С другой стороны, место в мобусе может быть заказано лишь для отвода глаз. Для "Уорлднета". Бабы — хитрые твари, хитрее любого мужика. При наличии денег можно сесть на попутный слайдер, при наличии знакомств — добраться до столицы в машине приятеля, при желании подставить передок фолкполисмену — на полицейском джампере, и т.д. Но все же, встречи с Ником ей не миновать. Прежде всего, потому, что баба наверняка чувствует себя не только дичью, но и охотником. Она жадна и захочет отвоевать весь Приз. И, как бы ни была глупа, поймет, что, скорее всего, ее будут ждать на белоцерковском паркинге. Подготовится к встрече по-своему. А мы — по-своему...
Этого хлюпика, "Ворлд Сейджа", безработного учителишку Барабина, Сероштан и в расчет не брал. Наверняка, тому хватит третьей части Приза; постарается неприметно, мышкой проскользнуть в орбитер и сидеть там, сжавшись, до конца... Ну, конец мы ему устроим задолго до посадки. И хер с ним, не до него... Главное — баба. От нее можно ждать сюрпризов...
 Слава тебе, Папа Легба, отец всех затей и предприятий!   Премьер ведет сановную "экскурсию" дальше по шоссе, туда, где с насыпи широкая деревянная лестница с резными перилами спускается в центр села. Там, перед макетно-чистенькой трехглавой церквушкой, у длинного, покрытого свежей скатертью стола под яблонями, будут взбивать пыль гопаком парни и девушки в народных костюмах, с  венками на головах. Высокие гости за столом отведают борща и жареной свинины, крестьянского хлеба и вареников с вишнями; из старинных граненых стаканчиков примут "домашней", поражаясь ее вкусу и крепости. А танцоры и певцы станут веселить едоков и ждать — когда можно будет скопом навалиться на объедки...
Ну, вот, порядок. Спустилось  вельможное панство к столу... Отползает с пути грузный, весь в атлантских эмблемах (орел на земном шаре) слайдер, робко трогаются в путь мотоциклы. Лишь навозный грузовичок, попыхтев, остается на месте — так выразительно погрозил кулаком в его сторону солдат. Хозяева мира  не любят резких запахов.
... После гейма Ник долго мучил непривычные мозги, лежа без сна в номере черновицкой гостиницы "Буковина", ныне отведенной для аборигенов. Сквозь ветхие кирпичные, столетней давности стены долетали вопли уличной потасовки люпов*; серым сочился в грязное окно рассвет — а Сероштан все ворочался, прихлопывая слишком уж обнаглевших клопов, и соображал, как поступить. Наверняка, ни

* Люп — здесь: от слова люмпен, т.е. деклассированный.



Атлантический Корпус, ни фолкполиция не станут специально преследовать финалиста "Виктори-шоу", стремящегося уничтожить соперников. Это противоречило бы Священным Правам Человека. Но, с другой стороны, именно у финалиста скорее, чем у кого-нибудь другого, может оказаться оружие; а за это любого гражданина такой, как у Николая, пятой категории, схваченного на федеральной трассе, да еще рядом с делегацией боссов, ожидает расстрел на месте. Стало быть, если узнают Ника, будут трясти и его, и машину с особым  пристрастием... Если ты силен и удачлив, выкрутишься даже из атлантских лап; нет — подыхай. И правильно.
... Давеча в Вижнице, помолившись лоа и принеся все необходимые жертвы, Сероштан проведал пару стихийных рынков, где почти без надежды продать или обменять что-либо раскладывали прямо на земле свой жалкий товар рэгеры. Здорово он тогда обрадовал одного, почти голого, совсем отчаявшегося дедка из бывших университетских профессоров...
Крадучись, тронулся Ник вдоль правительственной колонны. Не зашуметь бы, не сделать слишком громкий выхлоп...
— Stop, jack! Hands on rudder! *
Так и есть. Они, родимые. Двое. Конечно, не те, что встречали при подъезде, но очень похожи. Собственно, атланты все похожи. Их делает близнецами не столько форма, призванная внушать трепет низшим категориям граждан, — все эти римские шлемы с гребнями, крабьи нагрудники с орлом, когтящим планету, наколенники, сапожищи на толстой подошве, — сколько выражение нечеловеческого превосходства в лицах, движениях, разговоре. Атланты не раздражаются и не гневаются; с одной и той же миной снисходительной скуки проверяют уникарту, рукою в серо-голубой перчатке дают затрещину недостаточно поворотливому туземцу или лучом бимера навскидку прожигают дыру в строптивом укро, так что внутренности вылетают сквозь спину. Доводилось Нику это видеть...
Склонив сине-красно-белую щетину гребня, солдат сует его уникарту в щель уорлднетовского тестера. Держа руки на баранке, Сероштан — тише воды, ниже травы — ждет и молится, чтобы его отпустили. Помоги, бог всех начал и концов, Папа Легба; будь для меня добрым Легбой Ати-Бон, а для них — темным, грозным Мэтром Каррефуром, отцом колдовства Легбой Кафу! Помогите, защитник всех крестьян Папа Зака, и ты, покровитель железа и машин, Огун Канканикан, Огун Батала, Огун Панама!.. Вот взяли бы да отпустили тихого, безобидного эгри-серва** на облупленной "Таврии"! Хрена собачьего они смотрят "Виктори-шоу", у них нидл-антенны OFA, аборигенной швали недоступные, у них программы прямо из метрополии... не узнают! Помогите, великие, вечные лоа... Наверное, я вам уже надоел.
— Велл, откривай... как ето? Багаджник!
Одним лишь указательным пальцем, обтянутым серо-голубой кожей, сержант роется в грязной проросшей картошке. А что, если им все-таки дают для ориентировки портреты чемпионов номинаций,               
самых вероятных носителей оружия?  Очень даже может быть...
       Вот и добрались до втиснутого в угол, покрытого отменным слоем грязи голубого пластмассового ведра.
— Что ест там inside? Open!***
Николай послушно, даже с некоторым заискиванием поднимает крышку — и... И происходит именно то, чего он ждал, на что изо всех сил надеялся, о чем второй день молил весь пантеон вуду.
Атланты дружно отшатываются. Рыжебровый сержант с очень белой крапчатой кожей заметно краснеет; у смуглого, латинской внешности солдата нервно дергаются холеные усы. Да уж, селедочку Ник у старика-профессора на вижницком блошином рынке купил ту, что надо! Видать, на свалке под магазином OFA злосчастный пан профессор выкопал бочонок этой расползающейся под пальцами рыбки с сокрушительным запахом...
Хлоп — с размаху сержант швырнул крышку багажника, чуть не разбив хлипкую Сероштанову колымагу.

*       Стой, парень! Руки на руль!
**     Agri... —  сокращение слова agricultural, сельскохозяйственный.
***   ...внутри? Открыть!



— Get out, сволотш! Ехай бистро!..
Под громкую брань атлантов, в душе вознося хвалы наконец-то сжалившимся лоа, Ник бережно отъехал. Но долго еще казалось ему, что в багажнике, в вонючем селедочном ведре громко стучит на каждой неровности то самое — унаследованный от пращура, вынужденного воевать в чуждой украинцам, московско-немецкой войне, плоский вороненый пистолет ТТ...



VI. Худющему мужичку в обрывках синей робы птицы уже исклевали все лицо. Вернее, трупу мужичка... На собственных руках, прибитых гвоздями, был он привешен к толстому деревянному столбу посреди прямой грунтовой дороги. Кровь давно запеклась, мухи густо вились над телом. А справа и слева от места казни, разделенные грунтовкой, сплошными массивами такие стройные, молодцеватые, с желтыми нимбами вокруг черных лиц стояли подсолнухи,  что Мэри-Лу срочно захотелось сорвать тяжелую голову цветка и выковыривать молодые семена. Но черта с два: между шоссе и полем тянулась бело-голубая, даже под солнцем сиявшая "струна", та, что могла разрезать тело  не хуже, чем мощный лазер, и через каждую полусотню шагов висело в воздухе грозное спроецированное табло: "Property of United East Food company*", ниже — череп и кости.
Пять минут назад она вышла из попутной машины, допотопной "Волги" какого-то небедного рэгера, со снятыми сиденьями, чтоб возить груз, — сидела на мешке с яблоками... Сунула владельцу   заветную зеленую карточку МЕ. "Волга" застреляла дымом и потарахтела дальше, а Мэри-Лу осталась на обочине, наедине с тишиной великолепного июньского дня, солнцем и трупом на столбе.
Казненный пугал не слишком, — на мертвецов современники мисс Тищенко насмотрелись, — лишь непрошенно думалось о собственном будущем. Нынешний украинский Кодекс о труде, построенный на уважении к Священным Правам Человека, соблюдал как право хозяина в любой момент без объяснения причин уволить работника, так и право любого трудоспособного гражданина искать себе работу. Конечно, лишившись службы, можно жить на пособие с "привязанными" люпами или воровать и грабить с "отвязанными" (впрочем, пособие таково, что и "привязанные" вынуждены промышлять); можно, сколотив шалашик на пустыре или заняв одну из тысяч пустующих квартир, стать рэгером и выращивать какую-нибудь дрянь на продажу. Но такой особе, как Мэри-Лу, привычной к определенному рабочему дню и гарантированной зарплате, одна дорога: если не в офисные, то хотя бы в хозяйские сервы. То-есть, на вот такое поле. Здесь, по крайней мере, накормят и дадут матрац в бараке. Правда, зато и контрактик подпишешь о полном своем отказе от защиты государства... и малейшее неисполнение хозяйской воли может кончиться порцией плетей или вот таким столбом... но, опять же, Священные Права соблюдаются строго. Не желаешь, не подписывай...
Все! Не думать о тяжелом. У нее, у Мэри-Лу, все о’кей, ее ждет в Метрополисе Главный Приз. Скажем так, она его себе почти обеспечила...
Поодаль, на проселке, была видна цепочка фигур в синем, медленно двигавшихся вдоль фронта подсолнухов,  да еще на коне медленно ехал один в шляпе, должно быть, надсмотрщик. Пропалывают, что ли? Или вредителей обирают? Химия тут запрещена... Весь Узин давно знал: могучая "Юнайтед Ист..." купила здесь у правительства тысячи гектаров земли, очистила свои владения от мертвых и умирающих сел, от лоскутных участков рэгеров и вшивых лагерей люпов; грунт был сплошь просеян и очищен (есть у них такие машины!), и стали  выращивать вручную подсолнухи для OFA, поскольку Мировой Торговый Совет определил: производить Украине подсолнечное масло, а больше ничего ...
Ожидание могло оказаться долгим, — черт их знает, этих хантеров, когда они припрутся! Лесик-то по уникому согласие дал, но... Двадцать лет назад прилетел бы он, как на крыльях; а сейчас, кто знает!.. Вот — осторожничает, встречу назначил за пределами Узина... Чтобы скоротать время, подошла она к самой "струне" и стала всматриваться — а вправду ли достаточно созрели семена?..
— Хай, чикен**! Делаешь ты ищешь меня? Так я есть хир***!..
У нее споткнулось сердце и разом пересохло во рту от этого веселого, ленивого, хамовитого, в общем-то, неизвестного, но сохранившего  щемяще знакомые нотки, сочного мужского голоса.

*              Собственность Объединенной Восточной Пищевой компании.
*               Chicken — цыпленок.
**             Here — здесь.



Бог весть, как сумела их машина подобраться столь незаметно! Действительно, хантеры — охотники... Серый в коричневых разводах, без каких-либо знаков, лежал на противоположной обочине, под корявыми тополями, большой, военного обличья, похоже, что бронированный слайдер. Бортовой люк был поднят, и к Мэри-Лу шли трое в масках. Вернее, нечто вроде грубой вязки серых носков было натянуто на головы этих мужчин, торча петушиными гребнями от лба к затылку; перед глазами и ртом имелись дыры. Всех облекали добротные, со стальным отливом комбинезоны; на ногах — тяжелая десантная обувь, у пояса кобуры и уникомы.
Один сказал:
— А насинг, насинг*! Дви нэдили будь покормы, и хоч у "Риц-отель"...
— Что ты, блад**, расп...елся, силик*** факаный! Это ж есть систер***** Машка!
О, разве в силах Мэри-Лу забыть эти яркие васильковые глаза, по-старому горящие любовью и восхищением даже сквозь прорезь нелепого "носка"?! Все внутри у девушки так и обдает сладкой теплотой. Неужели вот так, просто, может вернуться лучшее время жизни? А что, если может?..
Голубоглазый, идущий в середине, одним шагом длинных ног опережает товарищей и, остановившись, подняв руку в перчатке, торжественно декламирует:
                Твой взгляд — лайтовый****** рэй******* звезды,
                А остальное — до... свечи!
Бросившись навстречу, Мэри-Лу прижимается к его груди, обтянутой ворсистой мягкой тканью; чувствует на спине большие,  дружески похлопывающие ладони — и блаженно закрывает глаза. Конечно, Лесик — не кровный брат, но их связывает нечто, не менее святое и прочное, чем узы родства...
Он отстранил ее, глянул прямо в зрачки. Что-то твердое, молодецкое и вместе с тем — шальное, дикое, заставлявшее ожидать внезапных и страшных поступков, сквозило в Лесиковых глазах.
— Лесик, блад, помоги!..
— Тс-с!.. — Рот Мэри-Лу был немедленно зажат перчаточной ладонью. — Сайленс! Но мор********* Лесик, есть онли********* Мертвый Танкист! Лесик, моя дирагая**********, есть давно расфасован, приготовлен и подан на стол в ресторанах "Си"...
Слова эти показались девушке нарочитыми, рассчитанными на слушателей; но долго задумываться Мэри-Лу не привыкла, а потому затараторила о том, что само приходило в голову: о конкурсе, соревнованиях, Главном Призе и соперниках, от коих следует избавиться, особенно об одном:

*               Nothing — ничего.
**              Blood — кровь.               
****          От silly  — глупый.
*****         Sister — сестра.
******       От light — светлый, ясный.      
*******      Ray — луч.
********    No more — нет больше...    
         *********   Only — только.
********** От dear — дорогая.



— Он сурово так это... — Показала, как Сероштан работал мышцами. — Суровый, проще, мэн*, да? И он тоже, проще, получит одну парту** Мэйн-Прайз. Проще, Ле... ой, сори***, Мертвый Танкист, — я тебя, блад, прошу...
— Стоп, Машка, — прервал Танкист ее спотыкающийся лепет. — С этим мэном я буду разберусь. А киевского сквелчика**** не могу трогать, там свои гэны*****...
— Ну, Ле-е... — начала было канючить Мэри-Лу (даже детские интонации вспомнились!); но тот жестко отрезал, снимая руку с ее плеча:
— Все, Машка, делай-не болтать; и двух третей тебе будет с хидом******!
И добавил, снова став в позу чтеца-декламатора:

                Ведь жадность, я скажу, друзья,
                Пипла******* сгубила... очень много!
         
          Ответом на очередные стишки был дружный гогот друзей Танкиста. Один из них, тот, что вспомнил о "Риц-отеле", так и глядел на девушку с плотоядным, охотничьим выражением...
— Проще, Лес... ой!
— Ну, ладно, ладно, некст********...
— Я, блад, по "Уорлднету" узнала. Вроде, у него ретровый кар*********, номер вот записан... — Дрожащей рукой она протянула бумажку. — Проще, я синкаю**********, он будет там ошиваться, — в Вайт-Черч... ждать мобуса, да? Чтобы меня, блад... понимаешь? Ферстным***********...

*                Man — человек, мужчина.
**               От part  — часть.
***              Sorry — извини.
****            От   squelch— хлюпать; здесь — хлюпик.
*****          Gang — банда, клан. 
******         Head   — голова.
*******       People  — народ, люди.
********      Next — здесь: дальше.
          *********    Car — автомобиль.
**********   От   think — думать.
***********  От first — первый.



— Понимаю, хотя и с трудом...
Неожиданно притянув Мэри-Лу к себе и влепив ей звучный поцелуй, Танкист нараспев провозгласил:

               О Машка, пэшен* ты моя,
               Не пожалею ничего:
               Живи, май фэйр**, и в ус не дуй,
               А на врагов положим хвост.

... Он еще тогда сочинял эти дурацкие стишки с подразумеваемыми рифмами, — в невозможно далекие, невозвратно счастливые годы. Горячей пылью дышали Машка с Лесиком, возясь в лопухах  среди таинственных бетонных руин на месте бывшего узинского военного аэродрома. Других развлечений у них не было — разве что драки с похожими на тощих волчат, мычавшими вместо разговора детьми люпов, снежки зимой да весенние запруды на грязных ручьях... Впрочем, позднее возня в мусорных зарослях, взаимное веселое тисканье пробудили у неразлучной парочки чувства отнюдь не детские; все с большим успехом стали Машка и Лесик в тех же разрушенных ангарах или на взлетных полосах играть в "папу-маму"... Жизнь грубо раскидала их. Мэри-Лу по-идиотски выскочила замуж за сладкоречивого люпа-живописца, который через год загнулся от передозировки гипнарка. Слава Богу, несмотря на голод, оставалась столь здоровой, что прошла по жесткому конкурсу в берухи*** и дважды вынашивала в себе младенцев каких-то хлипких немецких фрау. Потом повезло еще     больше    — коренастой, веснушчатой, однако на диво крепкой и свежей Машкой соблазнился полуамериканец, гражданин второй категории — менеджер Фонда Зорбаса; и получила Тищенко, одна на сотни тысяч баб-укро, хорошую постоянную службу, квартирку-игрушечку... Лесик же, обидевшись, что они не поженились, перестал подавать о себе вести; в "Уорлднете" о нем ничего не было, лишь через несколько лет она случайно узнала, что узинский друг детства — в Одессе. Там он овладел занятным ремеслом лжекиллера, т.е., специалиста, умеющего изящно ранить или почти убить своего нанимателя, то ли заинтересованного в получении страховки, то ли (это касалось политиков) желающего выглядеть жертвой покушения... В конце концов, отделали самого Лесика. Полежав в регенерации и накопив злости, он  перебрался в Белую Церковь, где стал телохранителем у главного местного авторитета, Монгола; тот, имея пять-шесть карманных депутатов Рады Регионов, легко воткнул Лесика мастер-сержантом в танковый батальон президентской гвардии. Сегодня старый друг уже командовал ротой, — но, как и многие военные, вел отхожий промысел для сети ресторанов "Си". Это было довольно выгодно; половина хантеров тщетно скрывала строевую выправку...
Продолжала ли любить Мэри-Лу своего бывшего партнера по игре в "папу-маму" — Бог весть! Заботы будней заслонили прошлое; да и не умела она думать о том, что не находилось перед глазами. Теперь же —  отчаянно билось сердце, набегали слезы, и бедных Машкиных слов нехватало, чтобы объяснить толком, почему изменила ему с тем мазилой, почему не искала до сих пор, не звала, пока не приспичило...               
Но зачем ему, такому умному, беспомощный лепет Мэри-Лу?! Вот — склонился и нежно гладит, как встарь, ее колючие, десять раз перепигментированные волосы:
— Все буду сделаю, систер... ну, чего ты?
Мэри-Лу зарыдала.

*        Passion   — страсть.   
**      My fair   — моя прекрасная.
***    От  bear — носить; здесь — носящая, "носилка". Смысл: суррогатная мать.   



V. Разогретая улица была пустынна, лишь порою призраком простилался хрустально-голубой или льдисто-розовый слайдер. Из городского мобуса Дан не вышел, а плюхнулся, вытолкнутый лицом вперед: "теплушка" была набита рэгерами с их тележками и мешками; в отделение же OFA, пустое, с удобными кожаными сидениями, не пускал турникет, открываемый лишь уникартой полноправного гражданина.
Со  скрежетом  опустив  мятые  жалюзи  дверей,  мобус тяжело поднялся с мостовой и уплыл. Встав,Барабин долго отряхивал запачканные руки и колени. Хана скоро единственным брюкам, а уж как берег...
Несмотря на пустынность улицы, переход почти равнялся подвигу. Стоя на мостовой, увидеть даже вдали мчащийся к тебе слайдер — значило, погибнуть; увернуться от удара не успел бы и акробат. Поэтому Дан с минуту топтался на краю узенького тротуара, прежде чем рвануть во всю прыть через гладкое полотно...
Второго тротуара не было, дорога шла вдоль ограды военного кладбища, некогда красной, в гетманскую пору желто-синей, а теперь просто облупленной, сплошь в засохших с весны брызгах грязи. За углом начинались травяные чащи, вилась в них тропка к воротам.
Вход на кладбище, уцелевший во всей красе не менее, чем с середины прошлого века, в нынешнем городе поражал взор. Массивная чугунная арка с выпуклой пятиконечной звездой (как ее пощадили гетманцы?), с толстой гирляндой опиралась на два некогда белых кирпичных цилиндра. За ней начинались аллеи.
Военное кладбище было громадным, точно город в Городе. С каждой новой войной оно расплескивалось все шире, подминая самозахватные участочки рэгеров и опустелые, рушащиеся кварталы. Для разбивки очередных участков мэрия уже сносила лес, носивший странное название Детская Железка... Здесь же, на привратной, самой старой территории, могилы, наоборот, приходили в упадок, участки бурно зарастали. У ворот рыжий тростник вырос в мелководном болотце. Тропинка стала вполне условной, виясь меж грудами лома и каменной крошки на месте памятников. Слепыми глазами ужасно глядели в небо, а иные прямо на Дана, сквозь кусты и бурьян генеральские, офицерские статуи — низвергнутые, разбитые, вросшие в землю... Большая черная стела с двумя звездами Героя еще носила полустертые надписи белой краской, следы все той же короткой, но памятной гетманщины: "кат", "окупант"...
Идя тропой, в который раз Барабин насиловал свои мозги — перебирал варианты развития событий. Главным образом, вспоминал схемы убийств из знакомых детективов. Господи, чепуха какая! Да для любой из этих изощренных расправ надо быть одновременно гениальным спортсменом, виртуозом-техником, обученным солдатом спецназа... а главное, обладать закаленной психикой киллера. Он же, Дан, чуть  не намочил штаны там, в центре, перед краснорожим жлобом-полисменом...
Возможно, минута подскажет решение. Прижатый к стене, и котенок бывает страшен. Сработают глубинные, не испорченные цивилизацией механизмы самосохранения, и сама рука Барабина схватит... что схватит? Да хоть придорожный камень. Или пепельницу, или горло врага...
Незаметно для себя Дан выбрел в более новую, а оттого и упорядоченную часть кладбища. Шахматка узких аллей, посыпанных песком; черные низкие ограды "шахматных клеток", за ними — подстриженные барьеры туи, желто-синие ленты клумб, и в этом обрамлении, на квадратных газонах — сотни одинаковых серых кубов с фамилиями, званиями и датами на верхней грани. События не указаны, но по годам и дням смертей знатоку нетрудно понять, в каких заварухах полегли украинские ребята, соблазненные возможностью есть досыта, не платить чудовищную цену за жилье и носить казенную одежду. Одни из последних — захоронения солдат вспомчастей Атлантического Корпуса, погибших в амазонской сельве, где атланты добивали остатки партизан "Армии Че", еще двадцать лет назад вытесненных из штата Куба.  Надгробия чуть постарше — Ливия, Курдистан, Синьцзян... А вот и давние НАТОвские "розы ветров" — память о том, как телами укро, брошенных в помощь Великому Израилю, выстилали знойный Синай; как наш батальон "миротворцев" поголовно вырезали боевики наркоимперии У Чжэня возле Тхонгпхампхума...
Наконец, нужная плита — слава Богу, близко к ограде.

                ПАВЛО Д. БАРАБІН
                капітан      
                1996 — 2021

— Привет, па, — сказал Дан, присаживаясь на корточки. — Давненько мы с тобой не чирикали.
— Давненько, — из-под стандартного куба ответил капитан, убитый, когда ему было года на четыре меньше, чем сейчас Дану. — Как твои дела, сынок?
— Вообще, паскудно, — помотал головой Барабин-младший. — Правда, сегодня утром выиграл Главный Приз на "Виктори-шоу"...  Была у вас такая программа?
— Были другие, кретинов всегда хватало... Ну, хоть денег-то у тебя теперь будет много?
— Ага, — с кривой ухмылкой покивал Дан. — Если я прикончу кое-кого и не дам прикончить себя...
— Примерно, как было у меня. Только я мало выиграл: ядовитую стрелу в спину и сто баксов пенсии для Катюхи...
— Надо было оставаться учителем, па.
— Шутишь? Я заговорил по-русски в сортире, и меня выгнали ко всем чертям из школы. А Катюха уже собиралась тебя рожать...
— Не знал этих подробностей.
— При жизни мне было стыдно говорить... Да ведь тебя ж тоже выперли?
— Нет, па. Но кое-что похоже... на твою ситуацию: славянские языки  и литература оказались просто никому не нужными...
Под надгробием глухо выматерились.
— Значит, и украинский теперь в одну яму с русским... Что ж, к тому шло!
— Как там мама? — неуверенно спросил Дан.
— Хм... Мы не общаемся с ней, сынок. Ты... ты потом поймешь. Мы как бы... в разных местах, что ли! Или, скорее, на разных радиоволнах...
Чувствуя смущение и  неловкость в тоне отца, Дан сменил тему:
— А знаешь, я уже написал, наверное, половину!
— Твоей Книги Книг?
— Ну да! Масса  интересного... Например, я докопался, кто такие были сарматы. Это праславянское племя, где правили женщины, амазонки: "сар-маты" значит "царь-мати", мать-царица... А другое славянское племя, венеды, или просто водяники, — потому что они жили у большой реки, у Дуная, — пошли на юг и основали древнейшие государства Италии. Венеция — значит, Венедская, город венедов; Турин — место, где водились туры, такие дикие быки... Их близкие родичи, русины, тоже переселились в Италию, но только из Прикарпатья, и местные жители стали называть их этрусками... От племени лидов, т.е. ледяных, пошло название одной древней страны — Лидии, в Малой Азии, где сейчас турки... А знаешь, как надо правильно называть город Иерусалим? Русасалем, то-есть "русский шлем"!..
— Так что, его тоже наши основали?
— Ну да! Египтяне называли их гиксосами, а хананеяне, старожилы Палестины — русами. Гиксосы, наверное, потому, что в атаку скакали с гиканьем, как положено у казаков...
— Ты за это, что ли, свой Приз получил? За гиксосов?
— Нет, что ты! Было сочинение, несколько тем; я выбрал: "Билл Гейтс — Христос ХХ века"...
Вдруг Дан умолк —  почудилось ему, что из-под газона донесся короткий подавленный смешок.
— Ты чего, па? Из-за Книги Книг? Так я же это не придумал! Есть серьезные исследования...
— Да ладно! Мне главное, чтобы тебя все это занимало. Чтобы ты не скучал...
— Спасибо, я не скучаю. Особенно сейчас... — Набрав воздуху в грудь, Дан сделал решительный выдох и рывком встал. — Надо идти за Призом, па. Пожелай мне удачи. Не знаю, увидимся ли еще...
— Ну, будем надеяться... Короче: "Если смерти, то мгновенной, если раны, небольшой"!..
— Что?!
Молчит гладкий, крупнозернистый гластоун памятника.
— Я тебя не понял, па. Это что, твои стихи?
Молчание.
...Кто-то аккуратно  дунул морозцем на его разгоряченную спину; и Дан, одиноко стоявший на шахматке аллей, среди рядов шаблонных могил,  разом ощутил себя никому не нужным, беззащитным, предельно уязвимым. Почувствовал себя на прицеле... Слава Богу, что вместе с ним на Главный Приз не претендуют какие-нибудь офицеры-особисты, суперубийцы на службе МГ! Секретарша, аграрный серв — народ не очень расторопный. Иначе лежать бы уже Барабину неподалеку от отца, с дырой, аккуратно прожженной во лбу. Кладбище, судя по фильмам, самое подходящее место для жестоких расправ.
Нет! Ему, безусловно, кто-то смотрит в спину; и смотрит не просто так, а через прицел...
 На мгновение Дан словно вылетел в глухую межзвездную тьму, да и звуки замерзли, — когда, обернувшись, увидел он в пяти шагах за собой хмурого мужика с явно самодельным флэшером. Точно оживший мертвец-солдат, выкопавшийся из газона, стоял, расставив ноги и подняв ствол своей пушки, этот грязнолицый детина с головой, обвязанной платком по-пиратски, одетый в старинную и весьма драную дерматиновую форму военного регулировщика.
В отличие от отца, воином Барабин не был — никогда и ни при каких обстоятельствах. Не умел пролезть в мобус без очереди; даже когда речь шла о вещах, жизненно важных, трусил обратиться в любой из офисов фолк-администрации, не говоря уже о холодно-роскошных дворцах федеральных служб. По идее, парень, обремененный флэшером, мог поступить с Даном, как угодно, не встретив ни малейшего сопротивления. Дан стыдился своей беспомощности, негодовал на себя, презирал подобные качества в других людях... и оставался прежним. Одно лишь удавалось Барабину всегда и неизменно: бегство. Скрыться он умел моментально, юркнуть в первую щель. Бежал с немыслимой скоростью и изворотливостью, сгорая от стыда и ненависти к себе, такому ничтожному... но бежал все быстрее!
Он так сейчас и сделал. Дернул со всех ног по боковой дорожке обратно, в старую часть кладбища, где заросли сулили хоть какую-то защиту. Но оттуда выскочили навстречу еще двое: низенький хохочущий бородач в буром балахоне с дырой, прорезанной для головы, и розовощекий нежный юнец в одних панталонах от фрачной пары, разрисованный до горла виртуировками. В отрешении крайнего испуга Дан заметил не без интереса, как парусный флот на животе юнца был проглочен слетевшим от сосков розово-золотым драконом...
Бородач, видимо, считал, что не нуждается в оружии — ручищи он расставил перед собой волосатые и жуткие, размером с бычью лопатку. Ангелоподобный же мальчик нес на плече армейский супрессор и, судя по яростному выражению лица, был готов стрелять во все, что движется.
Дана точно кипятком обдавало с макушки до пят, снова и снова; все мысли вынесло вон, хотелось лишь опуститься наземь, закрыть глаза, и... будь, что будет!
— Лисн, бой*! — сказал, подходя сзади, "пират" в кожзаменителе. — Если не будешь дурить, откарваем** маленькую бздюльку, и все. А нет, так не офендяйся*** — выпотрошим, блад, как чикена... понял?
Троица промысловиков — а в том, что перед ним нелегальные промысловики, работающие на Фонд Зорбаса, Дан теперь не сомневался — образовала равносторонний треугольник, в центре которого стоял, затравленно озираясь, Барабин. Бандиты действовали спокойно и привычно: два ствола как бы невзначай глядели с боков на жертву; веселый же бородач отвернул на плечо каштановую бородищу, достававшую ему до живота, и вынул из-под балахона, надетого на голое тело, походный хирургический комплекс ПХК. При этом Черномор гудел:
— Щас  полукаемо****, шо тут у тэбэ самэ хэлснэ*****! Печенку вже, наверно, продрынкав******, ротняк*******?..
ПХК, доселе виденный Даном лишь в медицинской рекламе, был похож на громадного никелированного жука с экраном на  затылке овальной головы и зловеще пошевеливал лапами, способными выпускать лазерные скальпели.
— Та роздягайся, кажу тоби, спанджер********! — внезапно завизжал фальцетом бородач, а злой мальчонка засипел, подобно проколотому мячу, и поднял супрессор на уровень Данова виска.

*               Listen, boy — слушай, парень.
**             Oт  carve — резать (мясо). 
***           Oт  offend — обижать. 
****         Oт  look — смотреть.
*****        Oт  healthy — здоровый.
******      Oт   drink — пить.
*******    Oт   rotten — гнилой.
********  От  sponger — паразит, приживальщик.



Словно  загипнотизированный, Дан взялся за верхнюю магнитку рубахи... Он так боялся боли и оскорблений, что сразу предпочел добровольную сдачу, которая, может быть, обеспечит не слишком грубое насилие промысловиков, наркоз перед операцией (Господи, что же они ему отнимут?!) и более или менее чистое сращивание швов после нее. Конечно, и это не гарантировано — взяв органы, ему могут напоследок снести голову. Но все-таки, все-таки...
Он едва успел отскочить.
Земля между Даном и мальчишкой вспучилась, обнажая сырой грунт и корни; вырастал бугор, одновременно оседая и рассыпаясь; фонтаном бил из бугра вверх, расползался маревом горячий воздух.
Завороженно смотрел Барабин, как вылезает из земли, воздвигается бирюзовая, словно лакированная колонна с острой вершиной. Комья грунта отскакивали от нее, не оставляя следов.




VI. Надзиратель был занятный — маленький, с широким, как говорят, до ушей, тонкогубым ртом, черными живыми бусинками-глазами и скошенным лбом, переходившим в  желтую лысину, от которой, словно крылья, торчали в стороны два клока смоляных волос. Гладко выбритые щеки его отливали синевой. Несомненный южанин, надзиратель, со своим брюшком-арбузом, радостно катался по квартире на кривых коротких ножках. Звали его Шотик ("по-грузински Шота, по-армянски Ашот, — возьмем нечто среднее...").
Знакомство с Шотиком было странное, Николай несколько дней не знал, что и думать. Когда после стрельбы у вокзала привели его в этот подвал, Шотик, подметавший в углу за диваном, дождался, пока выйдут хантеры, и мячиком подкатился к Нику.
— А знаете ли вы, — без предисловий, с заметным кавказским акцентом, вдохновенно сообщил надзиратель, — что после смерти первого императора Китая, грозного Цинь Шихуанди, волнения и восстания охватили всю Поднебесную?.. — Глазки его увлажнились, видимо, этот человек любил растроганно поплакать; указательный палец Шотик поднял кверху. — Вот что пишет очевидец: "Люди ели человеческое мясо, больше половины населения вымерло"... Антропофагия, друг мой, только антропофагия спасла тогда Китай! И это далеко не единственный случай в истории...
У старого, чудом уцелевшего еще от сталинской эпохи, желтого белоцерковского вокзала, куда теперь прибывали междугородные мобусы, Сероштан занял тогда неплохую позицию — за столиком  привокзального "Макдональдса", в тылу  небольшого менового базарчика рэгеров. Все свои наличные МЕ  зашил Ник в подкладку комбинезона — и оттого чувствовал себя теперь редким среди укро счастливцем, который может выпить в кафе, не торопясь, чашку чая с пирожным...  Кроме него, в зале почти никого не было; лишь три-четыре офисных серва (видать, неплохо оплачиваемых), в черных своих пиджачках с блестящими галстучками, с шевронами на рукавах, обозначавшими чиновничий ранг,  отдуваясь, пили "Гринлаф" и жевали бессмертные гамбургеры. Один из них, рангом повыше, бравируя своей осведомленностью, таинственно сообщал прочим, что Сопатый с Жорой Кацапом плетут бест-шузы* братьям Явдохам и семье Гарика Рубина, а потому Глиста скоро из Мариинского вычистят, и будет у нас новый  президент.
Стоянка из кафе была видна отлично. Когда прибудет нужный мобус, надо лишь встать у выхода под прикрытием затемненного стекла витрины, подождать — и, увидев эту Тищенко, сделать всего пару шагов на крыльцо, а затем с пятнадцати метров разрядить в нее ТТ. Ник должен попасть; словно предвидев этот ход событий, он давно тренировался, палил по пустым банкам в горах под Вижницей. Туда фолкполисмены не ходоки, тем более атланты; там можно на таких нарваться... Сероштана только и спасало, что он был свий хлоп, местный.
Так. Стало быть, он расстреляет бабу на подходах к мобусу. Рэгеры всполошатся, на площади начнется паника — а ему, Нику, того и надо. Пистолет он выбросит в кусты — жаль, но придется — и тихонечко проберется в толпе к своей "Таврии". Для страховки, надо где-то переждать до ночи, а там — погонять на Киев...         
Времени до 11.35, до прибытия мобуса Узин-Белая Церковь, в котором, согласно "Уорлднету", забронировала себе место мисс Тищенко, оставалось уже всего ничего, когда над площадью появился аэростат. Но какой!..

* От  bast shoe — лапти.



Выплыл из-за теремной маковки вокзала чудовищный, кричаще-пестрый, будто сон неврастеника, расписанный веселыми непристойными фигурами фаллос. Пятиметрового диаметра яйца болтались под ним, а перед ними висела крошечная, в сравнении с баллоном, гондола, украшенная плакатами ПЗС "Энтибеби"*.
Аэростат приблизился. Махая длиннейшими рукавами-трубами, в гондоле бесновался белый Пьеро, вопил на диком суржике стихотворные похвалы своему товару. Но, вопреки этому, толпа на площади (по сути, все взрослое, способное ходить население  почти безлюдной Вайт-Черч, промышлявшее "чейнджем"** и овощами с лоскутных огородиков) едва обратила внимание на фаллос, имевший даже гриву красно-зеленых волос у корня. Лишь вовсе одурелый от гипнарка, бегавший на четвереньках оборванный люп радостно заскакал и залаял, когда Пьеро широким жестом осыпал площадь сверкающими пакетами, горланя при этом через динамик:

             Піпли! Хапайте "Ентібебі",
             І будете на сьомім небі!
             Робіть свій лав***, гірли****, хлоп"ята —
             Не наборняться***** кіденята******!..

Снова-таки, один лишь собаковидный люп, упав на брюхо, сгребал и совал за пазуху пакеты. Остальные — изможденные рэгеры со своим мелким луком и грязной картошкой, сервы в комбинезонах цвета пыли, ждавшие хозяйского мобуса — мало походили на людей, которым может понадобиться противозачаточное средство... Однако, фаллос продолжал нелепо висеть над стоянкой, точно клоун ждал чего-то, и это не могло не тревожить чуткого Николая...
Место заключения Сероштана мало напоминало тюремную камеру: это была тесноватая, по три шага в длину и в ширину, но уютная комнатенка с мягкой обивкой стен,  успокоительно разрисованной ландышами и стрекозами. Немного потертый оранжевый диван, почтенное кресло с выгнутыми подлокотниками, столик да  объемный телеэкран в стене — вот, по сути, и вся обстановка. Ника, хоть он и не привык следить за своей простецкой внешностью (еще мать в детстве называла бугаем), немного смущало отсутствие зеркал — как в комнате, так и в кукольно-маленьком санузле. Но Шотик по совместительству выполнял обязанности парикмахера, ежедневно тщательно брея пленника. Николай в два счета рассказал ему всю свою биографию: как вырос в родном селе под Вижницей, где родительская хата стояла на таком болотном неудобье, что на их участок не покусились ни агрофирмы, ни шайки вооруженных рэгеров; как нанялся квалифицированным сервом на ферму овса,  где и проработал, считай, всю сознательную жизнь, снабжая отборным чистым зерном класса OFA R-кавалерию Мирового Государства. Жениться ему не разрешали, да и выбора не было, — постыли тощие, в синем дешевом полотне, вечно унылые рабыни... Шотик слушал — и время от времени отходил с бритвой в сторону, откровенно любуясь мощными руками и торсом двадцатичетырехлетнего Ника, его румяным грубоватым лицом с полными детскими губами, кудрявой головой на шее античного Геркулеса...
Скоро пленник истощил все доступные ему темы и стал молчать во время бритья; зато Шотик болтал без умолку, все больше на милую ему тему людоедства. Николая и смешило это, и раздражало, и наполняло смутным ужасом. Как любой здоровый, сильный, а главное, живой человек, Сероштан надеялся выкрутиться: если б хотели прикончить, убили бы сразу; может, поставят на какие-нибудь работы, ну, пусть тяжелые, грязные... в худшем случае, отберут пару органов для Фонда Зорбаса, он выдержит даже большие потери... Но Шотик все время напоминал о самом худшем, — ведь и вижницкий эгри-серв слыхивал, что есть такие рестораны "Си" для "тех, кто с жиру бесится"; что кормят там, ох, не телятиной...

*             Anti-baby — против детей.
**           Change — менять, меняться.
***         Love — любовь.
****       От girl — девочка, девушка.
*****     От born — родиться.
******   От kids — дети.



А болтун-тюремщик все подкреплял растущую тревогу. Он пытался доказать своему подопечному, что поедание человека человеком вполне естественно и повсеместно; что оно всегда являлось панацеей от народных бед, а религиям и священным ритуалам придавало особую глубину и значительность. Шотик то  цитировал Вторую Книгу Царств, тот ужасный эпизод в осажденной Самарии, где две женщины-подруги пообедали сыном одной из них ("чем не образное провозвестие жертвы Христа?"); то пересказывал сообщение римского поэта Ювенала, сосланного в Египет, о том, как на празднике в Омбосе местные жители разорвали и съели чужака из Дандары, — а порою пускался в анализ неких научных теорий, чьи авторы доказывали невозможность становления и развития цивилизации без каннибализма. Сие, мол, доказывает история всех цивилизаций, а на островах Океании и в Африке от антропофагии не отказались по сей день…
Увлекшись, весь горя азартом, он восклицал, точно профессор перед полной аудиторией:
— А знаете ли вы, что во многих архаических языках одним и тем же словом передаются понятия вкушать и совокупляться?! Совокупление же — есть соединение человека с человеком... Считалось, что поедание убитого врага сообщает едоку и силу, и военную хитрость поедаемого. На ином же этапе развития стали кулинарно приобщаться к главному источнику всех благ и сил, к божеству, хе-хе! Когда  жрецы майя вырывали у человека сердце на вершине пирамиды, тело затем сбрасывали вниз, на площадь, где ожидали тысячи народу; и каждый старался урвать для еды кусок священной, обожествленной плоти!.. Христианские вырожденцы до сих пор практикуют символическое потребление плоти и крови своего бога в виде хлеба и вина; не значит ли это, что в глубокой древности евреи поедали своих пророков?..
 О да, возразите вы, Николай: с ростом культуры каннибализм все чаще стал подпадать под запрет, его проявления осуждались даже в мифах; вы можете напомнить мне о загробных муках царя Тантала, наказанного за то, что он угостил богов мясом своего сына Пелопа, и о проклятии, тяготевшем с тех пор над всем Танталовым родом, вплоть до матереубийства, совершенного Орестом. Да, вы можете напомнить мне и это, и тот факт, что, если в раннем культе Зевса Ликейского, Волчьего, полагались человеческие жертвы с последующим съедением их от имени бога, то позднее все народы объявили  людоедами только существ нижнего мира, демонов, злых духов, что нашло отражение в легендах об оборотнях или о Бабе-Яге. Вы можете, — но я отвечу вам трагически-прелестным рассказом Авла Геллия об Артемисии, выпившей чашу с прахом своего любимого мужа Мавсола и, таким образом, похоронившей возлюбленного в себе, как бы заново зачавшей его. Разве здесь антропофагия — не воплощение высокой, благородной страсти?..
 Но оставим мифы и перейдём к реальности. О! Здесь людоедство с древнейших времён выступает в двух ипостасях: как доказательство человеческого стремления к абсолютной свободе и как благороднейшее средство спасения людей от гибели. Пожертвовать собой, своей плотью «за други свои» — разве это не высший акт гуманности?! Давайте вспомним вместе с вами, несомненно, знакомого вам Иосифа Флавия. Разве не пишет он о том, как в осаждённом римлянами и раздираемом внутренними распрями Иерусалиме иудеи поддерживали свою жизнь, питаясь мясом родных и  близких? Богатая молодая женщина по имени Мариам, доведённая голодом до отчаяния, зарезала и сварила новорождённого младенца своего. Горожане, привлечённые запахом варева, ворвались в дом. Тогда Мариам, показав им уже частично съеденный труп младенца,  сказала: «Возьмите, ешьте: вы, наверное, не более сострадательны, чем мать…» И знаете, что? Ведь Моисей в своём «Второзаконии» за полторы тысячи лет предсказал это событие! «И между вами жена юная и нежная, не привыкшая от изнеженности ступать ногою по земле… съест тайно новорождённого младенца своего»!.. Стало быть, пред нами жертва богоугодная…
Поляки, благородные носители западных ценностей, запертые в московском Кремле во время смуты 1612 года, поддерживали свою жизнь, служа блюдом друг для друга. Во время одного из восстаний в средневековом Китае глава борцов за свободу Ли Цзычэн,  взяв город Лоян, велел убить тирана, князя Лю Чаньсюня; мясо последнего зажарили и роздали повстанцам, а Ли Цзычэн, торжествуя,  выпил кровь угнетателя… У вас же, на Руси, в году 1643, во время первой экспедиции  на реку Амур, казаки, по приказу своего начальника Пояркова, съедали  убитых тунгусских аборигенов. Не будь этой и подобных акций, разве выросла бы и окрепла Российская империя?.. В цивилизованнейших Нидерландах, во время франко-голландской войны, некий де Витт, державший руку врага, был казнён и частично съеден возмущёнными голландцами. А разве солдаты Великой армии Наполеона, дикарями-крестьянами изгоняемые из России, куда они пришли, чтобы принести идеи западной цивилизации, — разве они не боролись со смертью, потребляя плоть своих умерших товарищей?! А сколько экипажей судов, начиная со знаменитого фрегата «Медуза», — сколько моряков, полярников, замечательных учёных и исследователей спаслось после кораблекрушений на шлюпках и плотах, по жребию съедая своих спутников?! Вот где истинная демократия: ведь политический деятель Запада, избираемый для власти, тоже как бы отдаётся на растерзание соотечественникам…
Во время ужасов русской разрухи 1920-х крестьянство, этот единственный хранитель духовной традиции, выживало, подчас, лишь благодаря человекоядению. — Шотик слазил в карман за пухлой и грязной записной книжкой. — Вот, из записок писателя Мариенгофа, это 1922 год: «В селе Гохтале Гусихинской волости крестьянин Степан Малов, тридцати двух лет, и его жена Надежда, тридцати лет, зарезали и съели своего семилетнего сына Феофила… В Словенке Пугачевского уезда крестьянка Голодкина разделила труп умершей дочери поровну между живыми детьми. Кисти рук умершей похитили сироты Селивановы»…
Надеюсь, вы не будете отрицать, что японцы — истинные двойники просвещённых западных людей в восточном полушарии, да ещё и носители древнейшей, изысканной культуры? Лишь несправедливость истории столкнула их с американцами… Так вот, во время войны на Тихом океане самураи поддерживали своё мужество  и силу, съедая тела пленных. Свидетель этого,  Джеймс Брэдли, пишет, что, прежде всего, воины микадо производили ритуал поедания печени врага. Затем происходило постепенное съедение «живых заключённых в течение нескольких дней путём последовательной ампутации конечностей, что обеспечивало постоянное наличие свежего мяса».
А вот и достойное продолжение этой традиции. В 1981 году японский студент Иссэй Сагава, изучавший английскую литературу в парижской Сорбонне, заманил к себе сокурсницу-голландку  Рене Хартевельт,  убил её и расчленил. В течение двух дней Сагава поедал разные части её тела. По его описанию, мясо было «мягким» и «без запаха», как тунец. Позднее Иссэй подробно описал свой поступок: в лучшем самурайском духе, он утверждал, что девушка была здоровой и красивой, а сам японец — малорослым и слабым: итак, к нему должна была перейти сила съеденной… Французские психиатры признали Сагаву невменяемым. Отец студента добился его возвращения в Японию. Там, побыв в лечебнице, Иссэй вышел на свободу и дожил до глубокой старости. О, в Стране Восходящего Солнца умеют чтить древние магические обычаи!.. Книга Сагавы о том, как он питался студенткой, сделала его национальной знаменитостью, он даже был снят в художественном фильме «Спальня» в роли созерцателя сексуально-садистских сцен… 
Пускай людоедство было, как никогда широко, распространено в голодающей Камбодже в годы правления «красных кхмеров». Пусть диктатор Уганды Иди Амин держал в огромном холодильнике человечину, а император Центральноафриканской империи Бокасса, по слухам, даже втихаря скормил своим министрам их убитого коллегу. Это представители низших рас. Но вот деяния белых арийцев!
В 1936 году был приговорён к смерти на электрическом стуле шестидесятипятилетний американец Альберт Гамильтон Фиш, известный как  «Лунный Маньяк», «Серый Человек», «Бруклинский Вампир»... Его обвинили  более чем в ста сексуальных домогательствах по отношению к детям… но мужественный сторонник свободы без границ,  Фиш, гордо заявил,  заявлял, что таких попыток, часто удачных, было около четырёхсот. Однако Альберт был ещё и каннибалом! Его приохотил к человеческой плоти друг, моряк, вернувшийся из Гонконга, где в 1894 году разразился страшный голод, и люди стали поедать детей, чтобы выжить. Фиш писал (опять пошла в ход разбухшая записная книжка Шотика):   «Мальчик или девочка до 14 лет не были в безопасности на улице. Вы могли заходить в любой магазин и просить бифштекс — и вам бы приготовили мясо. Вам предоставили бы куски тел мальчика или девочки, если бы вы только пожелали вырезку из такого мяса. Зад мальчика или девочки является самой вкусной частью тела, он продавался по самой высокой цене. Друг, задержавшийся там, приобрёл вкус к человеческой плоти. При возвращении в Нью-Йорк он захватил двух мальчиков — семи и одиннадцати лет. Спрятав их в своём отдалённом доме, он держал их связанными в туалете. Несколько раз на дню он шлёпал их, чтобы сделать мясо вкуснее. Первым он убил одиннадцатилетнего мальчика, потому что тот был толще и имел больше мяса. Каждая часть тела была разделана, кроме головы, костей и кишок. Его зад он обжаривал в духовке, а остальные части были сварены, прожарены и протушены. Меньший мальчик повторил этот путь. В то время я жил в доме 409 по 100-й Восточной стрит. Друг так часто говорил мне о вкусе человеческой плоти, что я решил попробовать…» Это — строки из  анонимного письма Фиша родителям убитой им девочки, Грейс Бадд. Обосновав своё людоедство давней привычкой, Альберт добавляет по поводу Грейс: «Сначала я раздел её догола. Как она пиналась ногами, кусалась и рвалась! Я задушил её, а затем вырезал мягкие части, чтобы отнести к себе в комнаты. Приготовить и съесть. Как сладка и приятна её маленькая задница, зажаренная в духовке! Мне потребовались девять дней, чтобы полностью съесть её мясо…»
Прославленный на весь свет американец Джеффри Лайонел Дамер, начиная с 1978 года, прикончил и съел семнадцать мужчин и юношей. Дамер был сложной личностью, гомосексуалистом-некрофилом:  он  совокуплялся с убитыми, а затем пожирал их.  Несовершенное, с пережитками тоталитаризма, правосудие тех времён приговорило Джеффри к 957 годам заключения. Но он и близко не дожил до конца этого срока: Дамера убил сокамерник… 
Теперь мы на родине теории арийского превосходства, в Германии.  2001 год. Некий Армин Майвес, сорока одного года,  помещает в Интернете серию объявлений. Он разыскивает  молодого парня, желающего… умереть и быть съеденным. И что же? На объявление откликнулся такой себе Бернд Брандес — и  предложил свои услуги… Майвес и Брандес встретились в укромном месте; второй был убит и частично съеден первым. Увы, федеральный суд, не учтя обоюдной добровольности совершённого и не понимая сути западной свободы, приговорил Майвеса к пожизненному заключению…   И этот случай — не единственный! Да, недаром лучшим и любимейшим киногероем рубежа веков стал для всего мира доктор Лектер, Ганнибал-каннибал…
Перейдя к странам бывшей империи зла, Советского Союза, подчеркну, что приход в них нормального, частнособственнического уклада приблизил бывших сталинских зомби к правильному пониманию свободы и её высшего проявления, антропофагии. Упомяну лишь такую своеобразную личность, как Александр Спесивцев из Новокузнецка, его мать и сестра. После крушения социализма, уродовавшего людские души, Саша стал приглашать домой проституток, а позднее и подростков, мальчиков и девочек. Матушка, Людмила Яковлевна, тоже в этом участвовала, заманивала под предлогом: «Ребята, помогите старой женщине занести в квартиру тяжёлые сумки!» Вежливые ребята помогали… А там — Спесивцев их убивал, после чего всё семейство устраивало себе хороший обед из молодого мясца, не забывая покормить и любимую собаку. Иногда, правда, самих детей заставляли потрошить их только что убитого товарища и есть его плоть…  Слава Богу, русский тоталитаризм умер безвозвратно: Сашу полечили и выпустили, сестра отделалась штрафом, и лишь мамаша была отправлена в тюрьму…
Николай, увы, не мог ни возразить, ни напомнить; он и понимал-то наполовину пышнословные Шотиковы речи, и лишь тупо кивал, слушая их, в то время как крестьянское чутье било на сполох: опасность, беги, беги...
Бежать было некуда, и сон его становился все хуже.
Впрочем, куда больше времени, чем бритье, отнимало принятие ванн, также происходившее при активном участии Шотика. Сероштана на протяжении часа, а то и дольше, выдерживали в горячей воде с шампунем; мяли, терли губкой, затем спускали воду и наливали снова, уже с  другой ароматической пеной... Когда пленник однажды попытался было выскочить из ванны раньше времени, надзиратель после долгих уговоров вздохнул и объявил, что будет вынужден доложить "командиру", а это приведет лишь к насильственным купаниям, быть может, после уколов парализующего свойства.
Однако,  самой долгой, хлопотной и — в глубине души —безумно пугающей церемонией  стала еда...
Тогда, на вокзальной площади в Вайт-Черч, он дождался-таки мобуса из Узина. Тот притащился, опоздав всего на сорок минут (редкая точность!), чуть не теряя по дороге дико дребезжавшую подножку, весь обшитый грубо сваренными решетками — защитой от дорожных грабежей. Николай был уверен, что Тищенко не станет мешкать, выходя, и торчать готовой мишенью на тротуаре. Так и случилось. Она пряталась за спины выходящих, пока могла, —  а выскочив, нервозно озираясь по сторонам, быстро зашагала ко входу в вокзал. Конечно же, как и было видно в экране, морда широкая, сама — шкафом, на сильных кривоватых ногах; но среди прочих выделяется, будто полноправная гражданка МГ, и вызывающе-сытым видом, и этим нежно-розовым костюмом с белым кружевным жабо, и аккуратной платиновой прической. Недешево стоит баба... а может, одолжила денег под свои будущие миллионы?..
Ну, помогите, Папа Легба, все добрые лоа! Пора за дело...
Боевой азарт столь мгновенно и властно охватил Сероштана, что не заметил Ник того, что вдруг замолк оглушительный Пьеро, отступил вглубь гондолы, а срамной аэростат его медленно, плавно двинулся прямо к "Макдональдсу"... Двумя руками протягивая вперед пистолет, выскочил он на крыльцо; Тищенко, завизжав, бросилась бежать, Сероштан послал ей вдогонку первую пулю — даром... и в это время из гондолы под фаллосом на него упала, разворачиваясь хищным цветком, ловчая сеть. Такую хитрую дрянь показывали в сериалах из метрополии, посвященных борьбе доблестного Атлантического Корпуса с мировым терроризмом (так теперь называли любую революцию). Накрыв Ника, сеть моментально сжалась вокруг его тела и стала тугой, словно презерватив.
Он видел, корчась на крыльце, как поднимает Мэри-Лу, упавшую от страха, невесть откуда взявшийся рослый молодец в отливающем сталью комбинезоне, в колпаке, натянутом на голову до подбородка, с прорезями для рта и глаз. Двое таких же шли с развальцем к Нику, и народ испуганно расступался перед ними...
— Заботясь о вашем здоровье и... э-э... хорошем состоянии тела, мы составили для вас дивное меню, очень простое, питательное и вкусное, — журчал Шотик в первый день заключения, расставляя тарелки перед Николаем. — Смотрите, какая прелесть: салат из фруктов и дыни! Кто знает толк в еде, начинает только с фруктов... Затем два винегрета, свежайшие: один из овощей, яблок и квашеной капусты, другой из фаршированного перца и картошки. Вот корзиночки из теста с  грибной икрой...
Откармливание Ника начинали по-вегетариански: за холодными закусками последовал странный, но вполне съедобный суп из овсянки с черносливом ("рецепт французских аристократов", по словам Шотика); его сменили жаренная в сухарях цветная капуста, морковные котлеты ("поборите предубеждение к ним, это прелестно!"), горячее овощное рагу... Наконец, Нику было позволено пить чай с медом, но к нему Шотик навязывал то хворост из теста, то кусок торта или пирожное с миндалем.
Пост чередовался с мясоедом; но последний приводил к такому перееданию, что Сероштан буквально не мог встать с дивана. Да и вообще он теперь постоянно пребывал в полудреме — наверное, мозг защищался от грызущего страха... А когда ужас перед собственной кулинарной судьбой одолевал, — снова перелистывал Ник лежавшие на полке под столиком пять-шесть книг того, по сути, единственного рода, который ныне заполнил все прилавки — так называемых "Тидбитс"*, толстых сборников  всякой всячины, от анекдотов и головоломок до сексуальной магии; однако, Ник был неграмотен, а смотреть картинки быстро надоело. Слава великим лоа, маленький настенный головизор, лишенный обратной связи, тешил обычным набором: порно-садистские сериалы, бесконечные конкурсы и розыгрыши "Виктори-шоу", старые фильмы метрополии и новости о ней же, связанные, главным образом, с деяниями Президента Мирового Государства или скандалами вокруг богачей. Изрядное время занимала реклама, Николая, впрочем, никак не интересовавшая, поскольку из пяти миллионов жителей Украины лишь "золотая тысяча" членов главных семей да высших офисных сервов могли пользоваться товарами с Запада... Частые ролики "MD" просто раздражали, — Ник вообще не понимал, о чем идет речь: две заветных буквы переливались всеми мыслимыми цветами, то съеживаясь, то вырастая, то рассыпаясь,то вновь складываясь  на фоне каких-то вычурных храмов, крутящихся галактик и нагих фей, танцующих среди звезд...
Но однажды, после чудовищного обеда, завершенного профитролями в шоколадном соусе,  навсегда кончился полусамовнушенный, сытый покой Николая.
То была изрядная промашка жалостливого Шотика (а может, расчет палача?). Чтобы не унывал, не куксился подопечный, — надзиратель включил для него коммерческий канал OFA, зрителям-укро совершенно недоступный...
После сводки новостей, завершенной показом церемонии ежегодного приема дани от послов  Московской республики эмиром Исламского Кавказа, сладко дремавшего Ника вдруг пробудила реклама  всемирной сети супердорогих ресторанов "Си". Ролик был сделан в благородном духе ретро. Посреди ресторанного  зала,  уютно-тесноватого,  с  вишневыми,  в помпонах,  шторами  на стрельчатых  окнах,   за

*Tidbits — лакомые кусочки.



столом под крахмальной скатертью, в круге света от лампы с граненым абажуром сидел, куря сигару, дородный, румяный, в галстуке-бабочке и жилете с цепочкой, усач-жизнелюб. Вот вырос и склонился над ним, держа золоченый карандашик у блокнота,  сверкающий пробором официант — мол, что будем заказывать?.. Жестом приказав ему подождать, словно к самой грани трехмерного экрана склонился гурман с лихо задранными кончиками усов, сказал по-английски — доверительно, веселым полушепотом:
— Новому времени — новую кухню, леди и джентльмены! Изысканные порывы утонченнейшей души; желания, самые смелые и дерзкие в истории, будут удовлетворены здесь, и только здесь, в ресторане "Си"! Больше нет запретов и предрассудков, друзья, — Священные Права Человека безграничны!..
Расплылось изображение, под слащаво-бравурную  музыку вновь обрело четкость. Давешний лощеный официант с другим фрачным героем-любовником торжественно ставили перед гурманом закрытую фарфоровую ладью. Вот — ловким движением сняли крышку, ароматный пар ударил в ноздри блаженно зажмурившегося клиента... Точно уснув на подстилке из гречневой каши, весь в розах, лежал, закрыв глаза и скрестив ручонки, золотисто-коричневый младенец. Вблизи стало видно, что тельце его составлено из кусков...
Страшно закричав, вскочил с дивана Николай Сероштан; затрясся, не в силах сказать и слово. Почему-то вспомнились рассказы унгана Тарасюка о том, как во дни, самые опасные  для посвященных в великие культы Рада и Петро, вдруг начинали бить священные барабаны, знаменуя помощь грозных духов... Не ударили барабаны! Прежняя стояла мягкая, поглощающая тишина. Затем отъехала стальная, обитая все тем же  материалом с букетиками дверь, и неунывающий Шотик, встав на пороге, возгласил:
— Встали? Вот и ладненько! Будем заниматься гимнастикой. А то обрастете сплошь салом, куда это годится...




VII.

На прощанье Лесик сказал:

                От этой боши* в хеде** дыры,
                Не понимаю ничего...
                Но будешь ты царицей мира,
                О систер Машка, лав моя!..

День Мэри-Лу провела с Мертвым Танкистом, болтала, пила пиво. А вечером, по знакомству хантеров, ее посадили в танк, везший троих офицеров на какие-то учения в Киев. Громадный плоско-обтекаемый, камуфлированный "Клинтон" с парой мощных бимеров и  блестящей иглой Э-транслятора на башне сотрясался от глубокого басистого гудения антиграва, но Лесик  и Мэри-Лу еще стояли у бокового люка, стиснув друг друга изо всех сил, зажмурившись, как люди, уже не надеющиеся увидеться.
Тоска, тоска затапливала душу чемпионки "Омнисайента", наполняла грудь, поднималась по горлу, слезами выплескивалась из глаз. Что-то настоящее, единственно человеческое в ее  жизни рвалось сейчас, рушилось безвозвратно. Хотела сказать, как жутко будет ей одной лететь в метрополию, в чужой мир, где может вдруг исчезнуть маленькая туземная офис-леди, будто капелька воды на раскаленной плите. Как, несмотря на все золотые надежды, тяжко ей покидать нищую,постылую, но такую уж родную землицу... И еще — пыталась Мэри-Лу поведать Лесику,  что нет в ее памяти ничего милее, ничего лучше, чем детская возня в узинских аэродромных лопухах с дружком сердечным... Но вместо всего этого — лезли на язык корявые, заеложенные слова, ведь других она не знала:
— Лисн, Лесик! Ты меня, блад, жди, о"кей? Проще, чего тебе купить? У меня, блад, маней** будет суровая куча... Или, беттер, эпортку*** классную в Киеве купим, а?..

*           Bosh — чепуха.
**         Head — голова.
***        От money  — деньги.
****      Better — лучше. Эпортка — от apartments, квартира.



— Куда мне грешному, Машка! Эпортку... Кофин*, блад, моя эпортка! — Сгребя девушку за виски ручищами в черных беспалых перчатках, Мертвый Танкист надолго, взасос припал к ее губам. Со вздохом оторвался: — Нет уж, больше нам не митаться**. Не бродить, не мять в кустах багряных... Вижу, блад, свои же обрутели***, скоро пустят раба Божия на собачьи канды****...
И, отвернувшись, на длинных, точно ходули, ногах зашагал туда, где ждала его хмурая машина хантеров.
Мэри-Лу сама удивлялась потом — как надолго ей хватило заряда тоски...Офицеры в танке тщетно приглашали ее выпить, — девушка, забившись в угол, обняв колени руками, лишь головой мотала.
Внутренность старой американской машины делилась на две части. Впереди, за бронестеклом, виднелся расцвеченный виртуальными схемами пульт и стриженые затылки двоих солдат, водителя и связиста. Сидели они, сложа руки, но то и дело начинали бубнить, — прежняя, еще не ауральная электроника реагировала на голос. Офицеры же и сама Тищенко сидели в салоне,  где кресла при желании можно было поворачивать друг к другу и собираться вокруг откидного стола. На последнем воины  водрузили бутылку "Буфало Билла". Пили без закуски, под минеральную воду.
Майор, Мэри-Лу представившийся, как Боб, — чернявый, лысеющий, полный, из числа мужчин, всегда пахнущих потом, — весело дымя сигарой, рассуждал о малоизвестной рядовым укро индустрии "Си".
— Вы смотрите, блад, кто себя продает на фуд*****? Пурнота****** разная, срань худая. Их сколько еще отмывать и откармливать надо... А рестораны процветают. Вай*******? Отвечаю. От здорового мэна, откормленного, мита******** и требухи килограммов двадцать. Это... ну, порций сто в кабаке, не меньше. И каждая баксов по пятьдесят — пурным "Си" не по покету*********... Значит, выручка тысяч пять. Ну, скажем, пятьсот на откорм, тыща семье... Три с половиной тысячи профита**********! Клирного***********! На каждом! Что, херовый бизнес?..

*                Coffin — гроб.
**                От meet — видеться.
***               От brute   — зверь.
****              От canned   — консервы.
*****             Food — пища.
******           От  poor — бедный.
*******         Why?  — почему?
********        Meat — мясо.
*********      Pocket — карман.
**********     Profit — прибыль.
***********   От  clear — чистый.



Оба капитана неопределенно хмыкнули, и Боб с увлечением продолжил. Кроме злосчастных добровольцев, приносивших себя в жертву собственным женам и детям, и отчаявшихся бедняков, шедших  на пункты эвтаназии, на кухню ресторанов "Си" попадали и люди, изловленные хантерами. Человеколовы брали хорошую цену — однако, по мнению Боба, "Си" и тут не оставались внакладе. Приятели майора, банда Мертвого Танкиста, добычу привозили отборную, для богатейших гурманов. Большинство полуфабрикатов находило сбыт на Западе и даже в метрополии. Заливное женское мясо, самые нежные части, "тянуло" в ресторане по 200-300 МЕ за порцию; запеченный в термокамере грудной младенец был еще дороже...
Внезапно капитан, назвавший себя Костей, скуластый низенький шатен с утиным носом, отчего-то разом взъерепенился и со стуком поставил только что опустошенный стакан.
— Ну, Боб, блад! Лисн, я не чопаю*, как ты можешь...
И умолк, делая такие жесты рукой, словно пытался в воздухе поймать недостающие слова.
— Что — как я могу?
— Ну,  тебе же это все, блад, нравится! Хантеры, рестораны "Кэнибел"**... Так на хера что-то менять?!
— Костя... — Второй капитан, костлявый, длиннолицый и вислоусый Вова, прятавший в тень свое изъеденное какой-то болезнью лицо, кивком показал на Мэри-Лу. Но скуластого несло. Они все участвуют в некоем деле, от которого не поздоровится и гурманам-людоедам, и тем, кто поставляет им пищу, и вообще "всему этому гэну" — так почему же, блад, майор так расписывает этот шитовый*** бизнес? Может, он в доле с хантерами?..
— Ну, ты, блад, и наивный, — покачал головой майор. — Ты что же, синкаешь, что Кацап и Сопатый — ангелы с крылышками?  Что при Фицыке в кабаках будут подавать только айс-крим****?!
— Они молодые, может, еще не такой шит, как те. Должно ж нам когда-то повезти с гаверментом****... Или тебе один х.., лишь бы платили баксы, ты, блад, стинкер******?.. — пьяно упорствовал капитан.
— Панэ капитанэ, — попытался было Боб разрешить ситуацию уставным окриком, — прошу нэгайно заспокоитысь! Швыдко!
Не слушая командира, Костя подпер лицо ладонями и заныл:
— Шит мы, вечный шит, правильно сделают, если будут поселить сюда арабов. Они  не   мы, они себя в обиду...               
— А ну цытьте! — вдруг загорланил Вова, ударяя кулаком по столу так, что опрокинулась бутыль с водой, а солдаты обернулись от пульта. — Шо вы, як диты! Тилькы леди пугаетэ...
Мэри-Лу тронуло то, что оба петуха мигом присмирели и, нахохлившись, виновато  ей заулыбались. Чтобы окончательно закрепить мир, она чуть кокетливо спросила:
— А выпить больше ничего нет, панове?
Тотчас же нескладный Вова засуетился, добывая из-под сиденья следующую бутылку.
Мэри-Лу крепкого не любила, предпочитала сладкое вино; но для окончательного умиротворения спорщиков храбро выдула поднесенные полстакана "Буфало". Боб галантно поднес ей засохшую карамельку.
Тем временем за боковым бронеокном теплый свет густеющих сумерек сменился тьмой. Одним растянутым скачком танк махнул через покрытую кустами площадь в центре вымершей Ксаверовки.  Лучи мощных фар вырвали из мглы белую стену, арку входа — то, неведомо для Мэри-Лу и танкистов, строилась мечеть, подарок переселенцам из Йемена...
Неожиданно танк, все набиравший скорость, застопорил и с надрывным гудением снизился почти до  самой  дороги.  Впереди  шаманили  во  мгле  чужие  лучи,  сияние  широко  разливалось  по        полю.

*           От  chop — рубить; здесь — не врубаюсь.
**         Cannibal — каннибал, людоед (первая буква в английском алфавите называется "Си").
***       От shit  — дерьмо.
****      Ice-cream   — мороженое.
*****    Government — правительство.
******   Stinker     — вонючка.




Усиленный динамиком, раздался голос связиста:
— Панове офицеры, Перший передае: можлыва сытуация "икс"!..
Троица переглянулась; допив и тылом ладони утерев губы, майор Боб сказал с нотками извинения:
— Тут такое дело, мэм... Ваш Лесик есть мой близкий фрэнд*, это  правда. Только поэтому, блад, мы вас взяли. Думали, блад, довезти до Киева. Но может не получиться. Сами видите...
Мэри-Лу никогда не интересовалась политикой, не знала толком, как устроено и управляется государство, — в ее кругу политику называли "грязным делом", рисипровизор поощрял такое мнение. Девушке вообще претило все, что выходило за пределы ее личной жизни, заработков, удовольствий. Но слышала, конечно, Тищенко о частых переворотах в Киеве; о том, например, не столь уж давнем дне, когда клан Гарика Рубина, владевший всеми украинскими ядерными станциями, вместе с легендарными братьями Явдохами пошел против главного торговца оружием, Мити
Сопатого — кажется, он залез в их зоны... После двух дней уличных боев между армейскими частями, чьи командиры были куплены той или другой стороной, Гарик провел в президенты Украины своего юрисконсульта, о коем лишь тогда выяснилось, что зовут его не Глист, а Гарольд Перегуда. Настоящая власть — посол МГ и эмиссар Единого Мирового Банка — в туземные разборки не вмешивалась...  Сопатому пришлось туго, — но вот, отсидевшись где-то на Сейшелах, он, кажется, нашел сурового партнера, молодого, но уже славного своей жестокостью Жору Кацапа...
— Якщо вдасться, — сказал капитан Вова, — позже кудысь довезем блыжче; а ни, то вже экскюзайте**...
Но Мэри-Лу уже не хотела, чтобы эти подвозили ее до Киева. Ужас подмял девушку, когда увидела она с обеих сторон над черным пойменным лугом быстрое, бесшумное движение обтекаемых поблескивающих глыбин, увенчанных башнями. Все сразу телебоевики вспомнились ей, с бесконечными, любезными душе испорченных и никогда не взрослеющих детей — американцев, вспышками, взрывами, адским ливнем снарядов, лазерных лучей, транслируемых взрывов и сизых сполохов бимеров. Казалось, сейчас все это обрушится прямо на нее, сжигая вулканическим жаром, в клочья раздирая беззащитное тело...
Еще целая ночь впереди, и не так уж далеко до столицы.
— Пожалуйста, о... — Горло Мэри-Лу пересохло, она с трудом договорила. — Остановите, я выйду.
  Все выпили "на коня"; затем офицеры по очереди поцеловали Тищенко (хмельной Костя припал взасос), и боковой люк открылся.
Теперь она стояла, провожая взглядом красные задние огни танка, не решаясь и шагу сделать в сторону от растрескавшейся асфальтовой ленты, туда, где низовой ветерок шевелил почти невидимые при ущербной луне травы, а дальше слева и справа стояло черное Ничто, даже звездами не помеченное в эту пасмурную ночь. На смену страху перед болью, перед телесным уничтожением пришел иной, не меньший испуг, внушенный  немеряным простором мрака между ней и Киевом. Где-то здесь бродят безумные от гипнарка люпы, сидят рэгеры в своих шалашах, готовые растерзать любого прохожего, лишь бы он не покусился на их жалкий урожай, рыщут машины хантеров, темных промысловиков Фонда... мало ли кто еще может встретиться в ночи?! Дома в Узине, в компании, за прочными стенами квартир, они уютно попугивали друг друга, пересказывая слухи о разных полуночных страшилищах, якобы живущих за городской чертой. Шептали о неких женщинах, голосовавших на обочине — если водитель подбирал одну из них, то быстро обнаруживал у пассажирки медвежью пасть; о псах-мутантах в костяном панцире, неуязвимом для импульсного оружия; о призраках съеденных людей, которые мстят за гибель своих тел...
Все это всплывало сейчас в памяти Мэри-Лу, а ноги сами несли ее по осевой линии — туда, вперед, куда ушла над лугом широкая подкова танков. Она шагала, крепко прижимая к себе сумочку, слыша лишь стук собственных каблуков и чутко прислушиваясь — не донесется ли иной звук с поля. Вот шарахнулось что-то — пес ли, бродяга ли на четвереньках, потерявший людской облик...
Обмирая, ничего не видя, шла, спотыкалась  Тищенко. И вдруг там, в стороне Киева, будто великанская  грудь  выдохнула  воздух;  точь-в-точь  полярное  сияние  заходило  складками  занавеса,  не обавляя света в пространство, а лишь оттеняя его черноту. На фоне бледных искристых сполохов остро, часто забили сизыми трассами бимеры — а с высоты к танкам уже планировало нечто, похожее на чудовищную летучую мышь со множеством ярко горящих глаз...
Упав, Мэри-Лу съежилась и накрыла голову руками.

*   Friend — друг.
** От    excuse me  — извините.




VIII. Бирюзово-зеленая, облитая лаком торпеда столбом вынырнула из кладбищенских недр, плюхнулась, с оглушительным шумом и свистом  поползла вперед. Всю ее обегал никелированный обод, сзади торчали короткие треугольные крылья, потоки белого пламени вырывались из двух сопел. Странным казалось отсутствие грязи на зеркальных боках.
Злой ангелоподобный юнец исчез куда-то, лишь фукнул его супрессор, будто открыли шампанское. Не уследил Дан и за бородачем, — зато пират в кожаной форме, брошенный вспучившейся землей прямо в объятия Барабина, с каким-то насекомым писком схватил Дана за горло.
Несколько секунд они боролись, рвали и душили друг друга, пока Дан не сообразил дать противнику подножку. Оба покатились по земле.
Куда и страх девался — теперь не робкая душа Барабина, сама плоть билась за свое существование! Лежа на спине, подмятый, Дан сумел рывком отстранить пирата кверху... буквально поднял врага над собой на длину вытянутых рук.
Палящий поток воздуха хлестнул, проходя справа налево, доменным жаром, — то развернулся на месте бирюзовый андеркар. Дан лежал низко, ему лишь нос и лоб чувствительно обожгло; зато у прогнутого в спине пирата так и полыхнула головная повязка, обуглился череп... Умер он почти мгновенно.
Лоскутья сгоревшей кожи пирата посыпались на Дана, с омерзением отшвырнул он скалящийся труп. Сел. На мгновение горячий жирный ком подкатился к самой глотке, едва Барабин не сблевал. Потом отвлекло и ошеломило увиденное.
Перед ним валялся, чуть шевеля блестящими лапами, робот-хирург с раздавленной "головой", а дальше дымилась воронка, откуда выполз подземоход — в ней, надо думать, и сгинули бородач с юнцом. Сама же торпеда лежала, посвистывая и ворча, еще в десятке метров; мигала огнями у оснований крыльев, словно ждала чего-то. Расколотые плиты, поваленные стелы, кучи желтого  грунта окружали ее. Почудилось Дану, что в путанице вырванных с корнями кустов боярышника белеет недвижное лицо, посверкивает шитый золотом погон... Всмотрелся. Не понять — садится зрение, а на очки денег нет...
А-а, вот оно! На ближнем краю шахматки газонов, покрытых стандартными солдатскими надгробиями, вздымалась горбом и разваливалась дорожка, словно карабкался из-под нее на свет пыхтящий крот-великан. Второй андеркар, морковно-оранжевый, поднявшись с ревом, лег на брюхо и заскользил по дуге, явно стараясь обойти спереди первый.
Мигом ожила бирюзовая торпеда; попятилась глубже в старую часть кладбища, сшибая, точно кегли, уцелевшие статуи давних героев. Оранжевая ускорила ход. Должно быть, водитель первого андеркара боялся своего соперника, — задрав круглую корму с бьющими вверх струями пламени, бирюзовая стала зарываться. Слепая голова  оранжевой на ходу выплюнула молнию, запахло озоном...
Не дожидаясь конца поединка, Дан вскочил и бросился бежать к воротам.
Он и раньше слышал об этой парочке плейбоев, владевших самыми новыми и роскошными в городе подземоходами. Бирюзовую машину водит Валерочка Меркис, сын хозяина сети фудмаркетов OFA, а на морковной гоняет старший отпрыск министра внутренних дел Савченко. У них уже пару лет жесткое соперничество...
Придя  домой, Дан выклянчил у одного из многочисленных соседей, копошившихся за фанерными и тряпичными перегородками, глоток вонючего крепкого пойла, — иначе не уснуть бы ему в эту ночь... Строго говоря, дома-то у Барабина и не было, — лишь временно закрепленная за ним конура № 487 в центральной ночлежке, бывшем Дворце спорта. А наутро, выпив кипяточку с дешевым печеньем и побросав в рюкзак все ценное, — остаток того же печенья, сигареты, обмылок, зубную щетку, бритву, пару многократно штопанных носков и, разумеется, Книгу Книг, — Дан отправился в Борисполь.
В целях экономии последних центов, Барабин решил не садиться ни на мобус, ни на древнее, едва работающее метро, а пешком добираться до Левого берега. Оттуда уже можно ехать прямо в космопорт... К тому же, пеший способ передвижения казался Дану самым безопасным. Кто из соперников  по "Виктори-шоу" сможет различить скромную фигуру с вещмешком среди тысяч ободранных бродяг-люпов и серых рэгеров, влекущих свои возки к импровизированным рынкам?.. Кстати, надо бы и себе найти возок. С ним еще спокойнее. Кепку на нос — и не бриться до самого прилета в Метрополис... 
Возок Дан достал неожиданно легко, просто взял у стены дома в одном из разрушенных кварталов Печерска. Хозяин двухколесной тележки, старик в лохмотьях древнего милицейского кителя, лежал рядом на боку, подтянув колени к подбородку. Вначале Барабин двигался осторожно, полагая, что старик спит; потом заметил кисть его руки, объеденную собаками. "Вот пудель", привычно обозвал себя Дан; взял пустой возок за высокую ручку, бросил на него свой вещмешок и покатил вниз по улице, к Днепру.
Лет двадцать восемь назад, в пору гражданской войны, спровоцированной гетманом, поблизости, в старинном крепостном здании — Круглой башне, засел отряд евразийцев. Вооружение у ребят было доброе, стрельцы и сердюки Танцюры ложились грудами; пришлось "богоданному вождю Украины" просить поддержки у Корпуса. Боссы к гетману относились неоднозначно: с одной стороны, весь этот шароварно-жупанный карнавал  был вдохновлен национал-патриотами, кричавшими, что "герои вызвольных змагань" 1990-х зря старались, воюя с Советами, ибо независимость обернулась лишь трехъязычным суржиком да дьявольской властью доллара; с другой — все же психопат Танцюра был лучше, чем воссоединение Русского Мира... Наверное, поэтому атланты, не мудрствуя лукаво, ахнули инфразвуком с боевого сателлита и по гетманцам, и по их противникам. С тех пор, подобно тысячеглазым черепам, высились дома окрестных улиц — стекла и все хрупкое в квартирах, включая жителей, рассыпались тонким порошком. Вырос между домами корявый лес, газоны провалились рваными разветвленными оврагами. Первое время после звукового удара целый район рылся в обезлюдевших жилищах, собирал, что поценнее. Но скоро все кончилось: странные болезни привязывались к мародерам, покрывали  кожу язвами, награждали людей истощающим кровавым поносом. Видно, и старик этот злосчастный, ища поживы в домах, в пахнущих крысами магазинах, подцепил какую-нибудь хворь, не занесенную в медицинский банк "Уорлднета". Жутко было Барабину касаться старикова возка, но соблазн пересилил.
Дошагав почти до моста, Дан все смелее начал надеяться, что с заражением пронесло. Внушали радость и другие обстоятельства. Покрытый пылью заброшенных улиц, сутулый, шаркающий усталыми ногами в ботинках, связанных проволокой, он  вправду сделался неприметен. Слился с унылыми толпами людей, шедших к мосту. Большинство киевлян бродило так до ночи — с берега на берег, из района в район, в тщетной надежде продать то, без чего можно обойтись, купить необходимое, обменять, выпросить, украсть, отобрать...
С Барабиным никто не заговаривал, все шли молча, хмуро погрузившись в себя, глядя только под ноги. Лишь однажды, на краю заваленной мусором площади перед мостом, из-за ржавого скелета автобуса выскочила девчонка лет тринадцати, со старыми порочными глазами и большим ожогом на щеке, — ее привлекла Данова сигарета.
— Хало, рич мэн*, гив** посмокать***! — Правой рукой девочка пыталась вырвать окурок изо рта у Барабина, а левой руки у нее просто не было, по плечо, — не иначе, продала в Фонд Зорбаса...  — Велл, не будь гридным****, гив потянуть!..
В ямке под ее худым, грязным горлом прыгал жетон со штрих-кодом — стало быть, бродяжка была в числе "привязанных" люпов, безработных на пособии. Жалкую эту подачку нерегулярно бросал им какой-то фонд "с барского плеча" Меркисов и Сопатых...  У Барабина, бывшего учителя, по статусу — серва, пособие было вдвое больше, чем у никогда не служивших люпов, и то он нищенствовал; что же говорить про несчастную попрошайку!..
Девчонка посулила было Дану сексуальную услугу — прямо тут, на месте… Ужаснувшись и не дослушав, Дан протянул ей окурок, тут же жадно вырванный — и только теперь заметил глаза на юных, замурзанных   лицах,  глядящие  из  окон автобусного остова. Подростки с шейными жетонами, голодные,

*         Rich man — богатый человек.
**       Give — дай.
***     От smoke — курить.
****   От gready — жадный.



слишком слабые, чтобы нападать и грабить... Вздохнув, Барабин добыл из рюкзака пачку сигарет, протянул девочке: "Только, чур, на всех!.."
        Прижимая подарок к груди, она сорвалась с места — бежать, спрятаться... Не вышло. Догнали дружки, грязные волчата; кучей навалились, завизжали... Махнув рукою, Дан пошел дальше. 
Мимо дряхлых предмостных колоннад тянулась широким лучом набережная — федеральный объект, как и сам мост, а оттого гладкая, чистая, с голубовато-белой пространственной разметкой в виде призрачных барьеров, колонн, висящих над дорогою стрел. От покрытия набережной, цвета слоновой кости, отскочил бы, вздумай он тут выходить на землю, самый мощный андеркар.
Обернувшись налево, до самой Лавры — туристского объекта OFA — Дан видел горы, изгрызенные пещерками рэгеров,  сплошь в дымах костров и печурок. Направо, за тройкой натянутых в пустоте жутких фосфорических "струн", также высилась приречная гряда, но совсем другого вида. На склонах пестрели роскошные цветники, сквозь синие кроны пиний  проглядывали бледные стволы эвкалиптов; то был сплошной парк, владения "первой сотни" из "бриллиантовой тысячи" Украины, близких к боссам воротил, чьи мавританские дворцы и рыцарские замки  заслонили своими громадами Выдубицкий монастырь, ныне дворовую церковь христолюбивой семьи Моти Цыгана... Чуть не сшибив Барабина, даже не оглянувшись, в сторону запретной зоны проехали на сытых конях два охранника в стетсоновских шляпах, в щегольских костюмах ковбоев, с бичами и кобурами у пояса.
Передохнуть и подкрепиться  своим печеньем Дан решил уже за мостом. На входном КП его уникарту проверили, обдав Барабина крепким духом чеснока и самогона, родные фолкполисмены. Осмотрели рюкзак, карманы... Увидев разукрашенный сертификат победителя "Виктори-шоу", один из них, более пьяный, рыгнул и громко пожалел, что документ именной: "бо краще б я цей прыз получыв, чым оцей шитюк"...
Нескончаемо долго тянулись чугунные перила, украшенные гирляндами и старыми советскими символами; за ними в глубине мощно нес свои иссера-синие воды единственно неизменный, равнодушный, вечный Днепр. Но вот, наконец, Дан ступил на землю Левобережья.
Здесь было еще меньше целых, населенных домов, чем на правом берегу: нынешнее население Киева,  50-70 тысяч человек, предпочитало оседать хоть и в трущобах, однако на святых, исторических местах вроде Подола, Владимирской или Печерска... В бетонном ложе канала догнивали остатки воды; впереди лежали, перегородив  шедший вдоль канала проспект, обломки давно рухнувшей, построенной чуть ли не из картона высотки 2010-х. Через эту груду были протоптаны тропки. Одолев руины, превращенные городскими скитальцами в общественный сортир,  Дан стал искать глазами место для еды и отдыха — и вдруг обмер.
Призраком далекого, наполовину выдуманного детства, сказочно и зримо-вещественно — справа от проспекта, на поле, заросшем травой и ивняком, стоял разрисованный большими яркими фигурами, украшенный флагами шатер  цирка  шапито.




IX.                Miss  America,
                You are beautiful*...

— торжественно пело под черепом Мэри-Лу. То ли мюзик-проджектор, далекий потомок наушников, способный настроиться на ауру любого  из пассажиров, выполнял ее подсознательный заказ; то
ли память выдала эту песню в связи с важностью момента, — хорал гремел стройно и полнозвучно. Да, она откровенно наслаждалась; прошли даже слабенькие опасения — вдруг этот кролик Барабин из Киева все же затаится в салоне, нападет, ударит... 
Когда орбитер нырнул вниз, с заатмосферной высоты, черно-синее звездное небо быстро стало изголуба-розовым, и по нему над океаном раскинулись золотые облачные перья.
От горизонта надвигалась, разводила свои концы подкова сплошь застроенных берегов. Ее разрывало просторное устье Гудзона. На узком, извилистом мысе Рокавей громоздились кубы, и цилиндры, и друзы кристаллов, и целые горные хребты тесно стоявших зданий. Еще величавее выглядела окутанная дымкой, в несколько сотен этажей, стена Бруклина.

* Мисс Америка, вы прекрасны... (Гимн конкурсов красоты в США.)



Пустынной была необъятная бухта, лишь  какое-то длинное, вроде гусеницы, судно огибало клочок суши, лежавший на чуть выпуклом сизо-серебристом щите моря. Никто не сказал Мэри-Лу, что она созерцает с высоты остров, где стоит уже почти двести лет статуя женщины с факелом, в шипастом венце, — символ города, ныне называемого Метрополисом.
Никто не сказал этого Мэри-Лу, поскольку ни один из пассажиров, весьма немногочисленных в орбитере, большом, точно неф готического собора, не снизошел до разговора с ней. Она затерялась в рядах  эластичных сидений, послушно принимавших форму тела. Рослые, на диво выхоленные стюардессы, белокожая и мулатка, в синей форме с какими-то немыслимыми эполетами и аксельбантами,  обслуживавшие один из пяти проходов, — тот, рядом с которым сидела Мэри-Лу, — то ли не смотрели колониальное "Виктори-шоу", то ли не хотели замечать явную аборигенку-укро. Во всяком случае, одна из них расплескала джус, бросив стакан на откидной столик перед Тищенко, а другая просто проигнорировала просьбу о кофе...
Орбитер, проваливаясь в каньон между тысячеэтажными корпусами, совершал вертикальную посадку в космопорту Джон Кеннеди. Размерами и формой напоминавший океанские лайнеры прошлого века, с десятью рядами иллюминаторов, бесшумно снижался орбитер на антигравах, — а вокруг, на разных уровнях, таинственно переливались пары зеленых букв: MD, MD, МD...
Потом она увидела некоторых из своих спутников рядом, в проходе. Даже не покосившись на нее, они обходили Мэри-Лу, словно забытый стюардессой столик на колесах. Точно, кролика среди них не было... Граждане первой категории, миродержатели, великаны; щеки — кровь с молоком, камзолы богаче церковных риз; внушительные статные фигуры словно облиты с головы до пят невидимым сверхпрочным лаком...
Когда орбитер, наконец, завис над посадочной площадкой, Мэри-Лу поразилась — насколько маленьким было поле, только и лечь гиганту. Посадочная площадка напоминала дно сотейника: ее обнимали сплошные стальные стены все  с теми же зелеными вездесущими буквами... Внезапно прямая трещина разделила поле, и обе половины его стали клониться книзу. Колосс уходил в подземелье. Вот уж оно поистине было чудовищным, будто простиралось под всем Метрополисом. Мэри-Лу не видела стен, лишь гладкую, без единого шва пустыню пола, напоминавшую каток для целого народа конькобежцев, залитую ровным светом без видимых источников. Поодаль грузно лежал другой орбитер, с погашенными иллюминаторами. Еще минута — и "каток" прогнулся, образовав впадину точно по размерам и форме космического судна.
Полушепчущий, обворожительно-нежный женский голос высказал надежду, что полет был приятен; пожелал удачи в бизнесе и посоветовал обращаться прямо в центральный офис "Мэджик Дрим"*, минуя фирмы-посредники. "Примите это решение! Библейский Эдем, мусульманский рай с гуриями и шумная Вальхалла викингов — жалкие выдумки в сравнении с тем, что обретете вы..."
Большая, сложная конструкция трапа подплыла  и прильнула  к  борту орбитера во всю его четвертькилометровую длину. То было нечто вроде чуть изогнутой этажерки с полками по числу этажей  корабля; от полок спускались наружу десятки эскалаторов. Отворились овальные люки в борту, стали выходить пассажиры.
        Беззвучно приближались, держась высоко над полом, слайдеры невиданной вне метрополии формы — высокие, закругленные с носа и с кормы, с плоским верхом и низом. Стены их, из полупрозрачного материала, были разделены парами тонких колонн с вычурными капителями, верх каждой машины огибал тяжелый лепной карниз. Прямо с эскалаторов американцы шагали внутрь слайдеров.  Мэри-Лу показалось странным,  что в нескольких машинах не горел свет, они были черны, словно полированные бруски угля.
Немного народу привез орбитер, — да и какие дела могли найтись у этих людей в нищей, почти вымершей Украине, которую, по слухам, скоро должны были начать заселять выходцами из перенаселенных арабских стран?.. Уплыла дюжина странных слайдеров. Мэри-Лу осталась стоять одна посреди блестящей пустыни, у подножия гороподобного лайнера, а кругом мертвенно сиял воздух и далеко мерцали в нем изумрудные пары букв.

* Magic Dream — Волшебная Мечта.



— Мисс Мэри-Лу Тищенко?
Каким бы сосущим ни было чувство страшного одиночества и заброшенности, — но этот голос испугал ее не меньше. Звонкий, чистый, ясный голос, лишенный интонаций и половой принадлежности. Мэри-Лу обернулась: перед ней стоял юноша, одетый этаким щеголем позапрошлого века, в вертикально-полосатом костюме, штиблетах с белыми гетрами, желтой шляпе-канотье. Руки, обтянутые бежевой лайкой, ритмично вертели тросточку. Юноша был слишком румян, гладкокож и писано красив, чтобы быть человеком, не прошедшим боди-реновейшн, искусственного обновления тела. Все тем же бесстрастно-приветливым голосом, четко, гулко он поторил ее имя.
— Да, это я, — ответила она, стараясь соблюдать хорошее американское произношение. — Вы... от "Виктори-шоу"?
— Конечно, мэм, — сказал юноша, не изменяя своей бессмысленной, оголяющей все зубы улыбке. — Я уполномочен встретить вас и сделать вам предложение.
— Предложение?..            
Что-то оборвалось в груди у Мэри-Лу — может быть, легкие или сердце — и мягкой грудой шлепнулось вниз, в полость живота. Значит, не повезут ее сейчас со всеми подобающими почестями в главный офис телекомпании, получать тот самый, солнцем горевший в рекламных фильмах бриллиантовый суперчек на Главный Приз трех номинаций? Что это еще за предложение?..
— Нет... — Розовощекий каштановокудрый манекен изящно покачал головой. — Если хотите, вы можете ограничиться той наградой, за которой приехали. Ее готовы вам вручить. Но участие в еще одном, экстра-туре, обеспечит награду куда более крупную...
Юноша перевел дыхание и сказал как можно более веско:
— Вы получите в бессрочное пользование новейший бокс "Мэджик Дрим".
... Расписанный рекламными текстами слайдер "Виктори-шоу" скользил высоко над мостовыми, как и весь транспорт, куда менее многочисленный, чем предполагала Мэри-Лу. Она быстро заметила, что среди машин, плавающих в несколько слоев между гранями подоблачных зданий Бруклина, тоже встречаются мрачно-пышные, сплошь забранные черными панелями, скрывающие свою внутренность от чужих глаз. Потом Мэри-Лу сообразила, что многие окна в домах тоже угольно-черны... На фасадах и кровлях, среди граненых шпилей, облепленных плодовыми гирляндами башен, слоноподобных ангелов, гениев и кариатид зеленели разнокалиберные "MD" — иной рекламы в городе почти что и не было.
После первых минут острого, мутящего сознание восторга — ведь обладание боксом "Мэджик Дрим" обозначало механическое причисление владельца к страте полноправных граждан — Мэри-Лу почему-то все больше стала беспокоиться об условиях экстра-тура. Что же это такое сногсшибательное надо ей совершить, за что узинской девчонке-укро пожалуют Мировое Гражданство и подарок, который любому из боссов обошелся бы в миллионы МЕ?!
Но молчал провожатый, отделываясь незначащими фразами либо просто бессмысленной голливудской своей улыбкой; и все быстрее, все рискованнее маневрировал водитель-автомат между обрывами  стен, проносился вдоль  фризов, стократ превосходивших  величиною Пергамский алтарь,  чуть не натыкаясь на слепые маски и выпуклые мышцы  рельефных титанов. Вот — круто взлетел сквозь венок, протянутый с километровой высоты фронтона крылатою Победой; шаловливой спиралью обвил золотую трубу Архангела...




Х. В подобном цирке, да и ни в каком другом, Дан никогда не был — цирки, театры, вообще любые виды живого общения артистов со зрителем давно раздавило рисипровидение. Однако же, на дне памяти, быть может, там, где тайный рубеж проходит между унаследованным и приобретенным, теплился детский восторг, жило неизбывное ожидание доброго чуда, связанное со всем, что называлось — цирк...
Шатер из довольно тонкой, но, видимо, прочной ткани был, как положено, кругл и натянут на каркас; плоско-коническая вершина собрана в складки. По верхнему краю вились укрепленные через равный промежуток радостно-алые флаги, стены были разрисованы изображениями мужественных красавцев в кожаных доспехах и шлемах, с красными звездами на груди, оседлавших двухколесные машины архаично-воинственного вида. Надпись над входом на хорошем украинском языке сообщала, что здесь дважды в день зрители могут увидеть  рекордный номер "Космические мотоциклы".
Красные флаги и звезды тоже присутствовали в подсознании Дана, но были связаны с чем-то неприятным, пугающим — с ужасным прошлым родной земли, о котором рассказывали еще в четырехклассной школе, с Империей Зла, сокрушенной  полсотни лет назад Великими Президентами, героями спецслужб Мирового Государства и настоящими демократами Украины... В конце 2010-х, в недолгую пору гетманства, за одно употребление красного цвета в символике можно было либо угодить "до дида Лукьяна*", либо пасть жертвой самосуда зомбированной толпы. Но противоречив был характер мягкого Дана: если что-нибудь слишком уж хвалили или охаивали учителя и проповедники, Барабин к сему предмету начинал испытывать обратное чувство. Ныне — дразнящей опасностью лучились алые флаги. И Дан пошел на зов.             
Меж угрюмым рядом полуобрушенных домов, тянувшимся справа от проспекта, и цирковым шатром простирался пустырь, изрытый оврагами, кое-где утыканный пыльными кустами. На пустоши, в непосредственной близости от красно-белого каната, ограждавшего шапито, резвилась группа детей, чей облик выдавал учащихся одной из школ самой модной ныне системы Фридмана-Сакса,  доступных на Украине лишь преуспевающему меньшинству. В полном соответствии с правилами системы, восьми-девятилетние мальчишки и девчонки, одетые в грязно-серую с разводами полевую форму атлантов, опустив решетчатые забрала касок, дрались за "условную драгоценность" — в данном случае, за предложенную наставником в качестве последней пустую банку от "Гринлафа". Поскольку детям внушалось, что они действительно сражаются за сокровище, ученики старались изо всех сил. Один, присев за кучей глины, швырял в товарищей твердыми комьями; парнишка, которому он угодил в затылок, с плачем корчился на земле. Иные мутузили друг друга кулаками или тут же подобранными палками, давали подножки, пытались сорвать с противника шлем, а когда это удавалось — со свирепыми воплями выдергивали один  другому волосы, пытались выдавить глаза, разодрать рот... Не по возрасту рослый облом швырнул затылком на канат ограждения хрупкую девчушку; у той  уже был расквашен нос, окровавлено все лицо, но девочка, зажмурив глаза, бешено визжала и не отдавала смятую банку. Тогда, стащив с нее каску, верзила каской ударил несчастную в висок... еще, еще раз... и вдруг, поднятый мощной рукою за грудки,  щенком забарахтался в воздухе.
Таких людей Дан видел нечасто, и, главным образом, на экране. В спортивном костюме песочного цвета, плечистый, крупнолицый блондин, производивший впечатление силача, держал на отлете — одной рукой! — шибзика-драчуна и поучал его негромко, хрипловато, но чрезвычайно внушительно, так что прочие школяры прекратили возню и внимательно слушали. Украинский язык блондина был безупречен... Барабину достаточно банальными казались максимы, изрекаемые атлетом — но воспитанники Фридмана-Сакса, очевидно, впервые сталкивались с мыслями о том, что вообще-то младших и слабых надо защищать, а в девочках видеть будущих женщин, жен, матерей.
Словно из ямы вынырнув, — до сих пор его не было видно, — подлетел наставник, тоже в грязно-серой форме и шлеме, с дубинкой и кобурой парализатора у пояса. Лет он прожил не более восемнадцати: считалось, что люди, лишенные пыла первой молодости, да к тому же отравленные моралью "проклятого прошлого", уже не могут учить жестокой конкуренции... Наставник, обученный, как спецназовец из президентской гвардии, без лишних слов ухватил блондина за свободную руку и тряхнул ее, пытаясь вывернуть; но тот, легко отбросив рыдавшего школьника, сделал одно лишь нетерпеливое движение, и юный педагог пропахал изрядную борозду лицом, по счастью, защищенным решеткою забрала. Человек в спортивном, не торопясь, отвернулся и пошел к шатру, откуда, надо полагать, он и явился через боковой выход. Измазанный грязью наставник, встав на колени, начал орать жуткие угрозы и хвататься за кобуру, но дальше этого дело не пошло. Блондин и спиной  внушал трепетное почтение...
Уже не обращая особого внимания на то, как носится пустырем наставник, собирая своих птенцов и — вероятно, в порядке компенсации за пережитое унижение — награждая всех подряд оплеухами, Дан направился к главному входу в шапито.
Представление должно было вот-вот начаться. Барабина время не поджимало — сейчас полдень, а вылет завтра утром, он и пешком успеет  добраться до Борисполя; цирк же манил все сильнее, особенно после эффектного явления защитника слабых. Оттого Дан  решительно направился к столу, где продавал билеты  мускулистый  юнец,  чем-то  похожий  на  давешнего  блондина, но еще тонкий, с детской шеей и

* Народное прозвище старинной Лукьяновской тюрьмы в Киеве.



совсем бесцветными волосами. Плата  оказалась ничтожной — меньше, чем стоимость банки пива. Он выложил деньги и переступил порог.
Вообще, все здесь было чрезвычайно просто, начиная от столика юного кассира. Кольцами в несколько ярусов стояли скамьи, разомкнутые двумя проходами. В один проход, прикрытый парой красных портьер с бахромой, очевидно, выходили на манеж артисты из автофургона, пристыкованного к шатру; второй предназначался для впуска зрителей. К часу, когда должно было начаться представление, на скамьях сидело не более двадцати человек. Двое-трое почтенных рэгеров явились с возками; наверху со стонами целовалась пара люпов, явно принявших гипнарк, а первый ряд заняла компания неплохо одетых, чернявых, смуглых и белозубых парней, болтавших громко и непонятно. Барабин решил, что это арабы — то ли уже осевшие в Киеве, то ли приехавшие на разведку...
Незачем было искать место, указанное в билете; Дан пристроился точно напротив выхода для артистов.
Арена, застеленная ковром с изображениями красных звезд в венках из колосьев, вмещала лишь один, весьма объемистый предмет — полусферу из толстой металлической сетки. Будто панцирные, лупоглазые саранчуки на дне пиалы, стояли в полусфере два огромных белоснежно-алых мотоцикла, подстать изображенным снаружи.
Подняв глаза, можно было убедиться, что под морщинистым сводом шатра висит вторая такая же, только опрокинутая сетчатая чаша.
Музыка заиграла бодрый марш, свет приборов, расположенных над залом по кольцу, погас, два луча скрестились на портьерах, и из-за них вышел облитый фраком, на редкость гладко причесанный мужчина с усиками-шнурками. Руки в белых перчатках он взял по швам, гордо откинул голову...
"Шульц... Штольц..." — терзался в это время Дан, вспоминая старинное название должности фрачного циркового глашатая. Ведь знал же, читал в уцелевших русских книгах...
Тут фрачник объявил столь громогласно, как будто слушала его не кучка бездельников, а полный стотысячный стадион:
— Ув-важ-жаемые зрители! Сейчас вы увидите ун-никальный, р-р-рекор-рдный цир-рковой аттр-рацион, после многих л-лет забвения воскр-решенный в-выдающимся ар-ртистом наших дней Ив-ваном Без-зуглым! Кос-смич-ческие м-мотоциклы!..
"Шпицрутен... фу, глупость какая! Шпрехен зи дейч..."
— Итак, внимание! Смер-р-ртельный номер-р! Выс-сочайшее достижение а-течественного и мир-рового цир-рка! Ан-натолий и Ив-ван... Без-зуглые!!
Последнее слово было выкрикнуто особенно звонко и торжественно. "Шпрехшталмейстер", — осенило Барабина. И в эту секунду погас свет.
Когда вновь зажглись прожекторы, светя сквозь тревожные багряные фильтры, — рядом с мотоциклами, неведомо как войдя в полусферу, стояли двое. Оба в белых плащах, таких же сапогах и нагрудниках, на которых повторялся знак манежа — звезда в пшеничном венке; оба в круглых шлемах с торчащим назад клиновидным гребнем вроде ракетного стабилизатора. Дан узнал их сразу, светловолосого атлета и мальчика-кассира, уступавшего отцу и в росте, и в массивности, зато стройного и легкого, будто солнечный луч.
Снова грянули аккорды незнакомого Барабину, радостного и упругого марша. Пара Безуглых, опиравшихся на свои мотоциклы, разом подняла свободные руки над головой, и каждый чуть отставил ногу, обтянутую белым трико.
— А зараз уси бажаючи — своим негромким хрипловатым голосом объявил Иван, — можуть пидийты сюды и переконатысь, що мотоциклы нэ мають антыгравив. Будь ласка!..
Никто не встал с места; "верим, верим!" — крикнула девушка из четы люпов, сделавших передышку между поцелуями. Тем не менее Безуглый-старший спокойно, точно подушку с дивана, поднял мотоцикл и показал его всем колесами вперед. Антигравы миниатюрностью пока не отличались; конечно же, мотоцикл не имел обезвешивающей приставки.    
Упругим гимнастическим шагом обойдя вокруг своих машин, Иван и Анатолий взобрались на сиденья, дружно ударили ногами по педалям... Зарычав и фыркнув дымом, совсем как в исторических фильмах, хорошо отрегулированные мотоциклы сорвались с места.
Сначала белая пара ездила небыстро, как бы разминаясь; затем скорость возросла, ревущие саранчуки стали описывать друг за другом все более широкие круги, по спирали поднимаясь выше и выше, к краю чаши. Мотоциклы с седоками уже мчались, почти лежа на боку, когда полусфера, уж точно поддерживаемая антигравом, начала медленно всплывать вверх.
Сомкнулись пиалы... В шаре из стальной сети, постепенно осваивая всю его внутреннюю поверхность, метались две красно-белых, надрывно воющих кометы. Круги наклонные сменялись отвесными взлетами, леденившими Даново сердце падениями. Потом, в один неприметный миг, мотоциклы снова закружились лежа, по горизонтали, но уже в верхней чаше. А нижняя стала отползать, покуда вновь не легла на манеж.
Вопреки земному тяготению,  стремительно вращались мотоциклы.  Никого и ничего не видя вокруг, кроме двух блистательных комет над собою, сидел Барабин; острое наслаждение нес ему чувственный запах сгорающего бензина. Черт возьми, — ему снова было пять лет; Данюшка прыгал, сидя, хлопал себя по коленкам, а рядом так же подскакивал, так же бил себя по коленям и кричал "ух ты!.." его молодой, веселый отец.
Но тут исчезла, растаяла сетчатая сфера. Под куполом проклюнулись звезды, а за звездами — далекие, из нежно-серебристой пыльцы сделанные раковины галактик. В глубоком Космосе, между светилами вершили свои орбиты залитые алым светом машины с блистательными всадниками. Крылами ангельскими взвивались плащи. Наконец, затих треск допотопных двигателей, и на всю Вселенную грянул хор тем самым бойким, окрыляющим маршем; и простые, наивные слова его нашли горячий ответ в Дановой душе, на границе унаследованного и приобретенного:

            Нам нет преград
            Ни в море, ни на суше,
            Нам не страшны
            Ни льды, ни облака;
            Знамя страны своей,
            Пламя души своей      
            Мы пронесем
            Через миры и века!..




XI. "Ты более не человек, обреченный тревогам и заботам, вынужденным страданиям, болезням и смерти.
Ты — бессмертный и всемогущий бог, сверхсущество, способное неограниченно продлевать каждую секунду своей жизни и наполнять эту вечную секунду самыми увлекательными переживаниями, ни с чем не сравнимыми наслаждениями.
Ты — мужчина? Значит, по первому желанию можешь вселиться в тело могучего борца, выигрывающего трудный поединок, стать охотником на львов в  африканской саванне, гангстером — грозой старого Чикаго  или астронавтом, победителем чудовищ в дальней звездной системе. А хочешь — будь беспечным плейбоем на волшебном тропическом острове, среди красавиц-дикарок, боготворящих белого человека...
Ты — женщина? Ну, так выбирай судьбу маркизы, фаворитки Короля-Солнца, окруженной всей роскошью французского двора; кинозвезды ХХ века в лучах славы, амазонки-воительницы... или, если все эти ощущения недостаточно остры — судьбу пленницы на пиратском корабле, проститутки в Чайнатауне!
Но, может быть, ты хочешь изменить свой пол? Стать андрогином, сочетающим мужские и женские свойства, или кем-то третьим, невиданным в природе? На все твоя воля, всесильный счастливец..."
                Из рекламного текста компании "MD".    
      
        Мэри-Лу предложили попробовать.
Было удивительно и жутковато, когда вокруг нее сомкнулись черные полупрозрачные стены камеры. Сбросив одежду, она легла в глубокое покойное ложе, более напоминавшее мягкую гробницу. Со всех сторон скользнули  бархатные змеи, теплыми губами припали к венам на запястьях, к вискам и щиколоткам. Толстый удав  прильнул к животу Мэри-Лу — и вдруг без боли, только щекоча возбуждающе и сладко, внедрился в кожу, уполз вглубь ее тела! Она знала, это — датчики и питающие устройства, они могут днями и годами следить за состоянием организма, снабжать его всем необходимым, покуда мозг занят грезами "MD". Человек словно возвращается в утробу матери; отныне он — беззаботный, блаженно спящий эмбрион-бог внутри биомеханической матки... спящий, пока хватит денег! Говорили по рисипровизору, еще в Узине, что один миллиардер из всемирной "бриллиантовой сотни" купил 200 лет магического сна. Продление жизни до купленных пределов компания обещала...
Мэри-Лу подарили для пробы всего десять минут, но проверка на восприятие змей-кормилиц была необходима: некоторые люди обнаруживали полную несовместимость с "маткой". Да, жалкие десять минут получила Тищенко, но ухитрилась растянуть их на целый собственный день. И весь этот летний день ласково пригревало солнышко, сухим дерьмом несло из лопухово-репейниковой чащи в разрушенном ангаре аэродрома; и Лесик неумело ласкал девчоночьи, еще не налившиеся груди систер Машки...
Всю в слезах, ее вернул к действительности розовощекий Джеральд — так звали клерка, что встретил девушку в космопорте и сопровождал затем по всем кругам рая "Мэджик Дрим". Мэри-Лу долго еще всхлипывала, одеваясь. Затем Джеральд снова вывел ее в холл — уголок безумной роскоши, скрытый в недрах главного офиса "MD", подмявшего под себя весь север Манхэттена. Камера для искусительных "проб" представляла собою тяжелый черный саркофаг на львиных лапах, по всем ребрам взятый в затейливую бронзу, с бронзовым же рельефным фризом, изображавшим нагих резвящихся фавнов и нимф среди асфоделей. Вообще, строгий геометризм недавнего прошлого был начисто забыт в Метрополисе: всюду, снаружи и внутри зданий, било по глазам баснословное богатство, помноженное на техническую мощь; воцарялось новое барокко  державы-царицы, вобравшей все сокровища Земли...
Так и здесь: камера величиною со слайдер казалась лишь безделушкой, чем-то вроде изысканного аквариума среди просторов холла. Вокруг нее пышная, в завитках и гирляндах, мебель была собрана в островки и перемешана с тропической зеленью, словно эти столы с самоцветными мозаиками и выгнутые раковинами кушетки были давно брошены в джунглях.   
Джеральд усадил чемпионку в кресло с подлокотниками в виде лебедей, под сень ало-розового водопада цветов бугенвиллеи. Девушку била крупная дрожь, зубы ее стукнули о край поданного клерком бокала с соком.
— Успокойтесь, — сказал Джеральд. — Окончится экстра-тур, и вы сможете наслаждаться этим круглые сутки, как уже делает половина нашей страны...
Не то чуть слышная издевка, не то горечь мелькнули в последних словах клерка, — Мэри-Лу было не до нюансов, она плакала и боролась с нервной икотой.
— Это... это  лучше, чем в жизни!..
— О, вы еще не знаете наших возможностей! — снова входя в  рекламный тон, интригующе воскликнул Джеральд. — По желанию клиента, "МД" может дать не только  приметы событий, извлеченные из вашей памяти или воображения; вам предлагаются реальные сегодняшние чувства, переживаемые индуктором!
Тылом ладони, по детской привычке, Тищенко утерла нос.
— Кем-кем?..
— Индуктором, мэм. Многие пользователи камер заранее делают заказ — какие ощущения они хотели бы испытать. Тогда мы берем специальных людей, обычно граждан низших категорий, и помещаем их в надлежащие ситуации. Ну, скажем, они попадают в какую-нибудь необычную обстановку, или... там... дерутся на дуэли, участвуют в сексуальной оргии. А их чувства — напрямую или в записанном виде — передаются заказчикам.  Мы, знаете ли, владеем теперь биополем так же свободно, как и радиоволнами... Есть и другая форма обслуживания. Например, мы объявляем, что тогда-то будет происходить  R,  то  есть  реконструированное  сражение  при  Бул-Ран*, и можно, так сказать, вселиться в

* Одна из главных битв  гражданской войны "Севера и Юга" в США, 1861-1865 гг.



тела южан, северян, рядовых, генералов... Или, скажем, объявляются гладиаторские игры — кстати, для этой цели полностью восстановлен Колизей в Риме... Люди, не охваченные сетью "МД", прибывают смотреть лично наши R-постановки, — но таких зрителей все меньше...
Кто такие гладиаторы, Мэри-Лу с грехом пополам знала, — оттого и задала слегка встревоженный вопрос:
— И что, есть такие, которые... ну... хотят чувствовать, как их там... убивают?
— Все чаще и чаще, — ответил Джеральд с более откровенным, чем прежде, ехидством. — Сладкое, знаете ли, приедается. У нас еще пятьдесят лет назад продавались в секс-шопах бичи, хлысты, наручники...
Она задумалась, отрешенно глядя на многоствольный баньян, выраставший прямо из ковра. Потом спросила:
— А... а вы сами?..
Не решилась окончить.
— Я? Хм... У меня должность такая, что разрешается пользоваться камерой не чаще одного раза в десять дней. Правда, бесплатно... Но я этого совсем не делаю.
— Как это — совсем?!
— Очень просто. — Херувимское лицо Джеральда вдруг стало мужским и серьезным, сдвинулись писаные брови, опустились углы губ. — Не хочу...
После блаженства, испытанного в черно-бронзовом саркофаге, слова эти показались Мэри-Лу  дикими. Вовремя сдержав себя, она подавила презрительно-удивленный возглас и спросила о другом — о самом главном:
— А какой будет этот... экстра-тур? Мне... что надо будет делать?
— Вы еще не догадались? — Джеральд опять надел издевательски-сладкую ухмылку. — Год работы индуктором, поставщиком ощущений для наших клиентов. Контракт — согласно правилам фирмы, либо заключаем сию минуту, либо не заключаем вообще.
Мэри-Лу побледнела, веснушки выступили на ее лице, словно камешки из моря при отливе.
— Ну   да,   всего   год   работы.   А    потом    —    пожизненное бесплатное пользование камерой.
  Вот что она сделает, да благословят ее Фрайди Аладжа и Бог СИДС, то-есть Саваоф-Иисус-Дух Святой, Который говорит через Фрайди. Вот что... Как-нибудь потерпит этот год Мэри-Лу, побудет дойной коровой для этих обжор, пьющих чужие радости и боли. Получит свою камеру — и закажет, блад, одно мозговое видео до конца своих дней. Заляжет туда, и пусть ее питают бархатные змеи-шланги, насыщают энергией вросшие в плоть провода. Ну их к бесу, гладиаторские игры, сражения и все прочее! Вернется Тищенко в свои восемнадцать лет, выйдет замуж за Лесика, получит здоровенное наследство (или, скажем, он разбогатеет); и уедут они вдвоем куда-нибудь на безлюдный остров посреди океана, с белым нежным песком и кокосовыми пальмами. Построят там дом, нарожают детей (двух мальчиков и девочку, здоровых, красивых и послушных) — и станут жить. И умрут старыми-престарыми, в один день, в объятиях друг друга, под шорох пальм, под шум прибоя...
Удерживая вновь набегавшие слезы, Мэри-Лу посмотрела на Джеральда — и увидела, что лицо его строго и печально, а взгляд полон сострадания. И холод коснулся ее разгоряченной, распахнутой души.
— Может быть, возьмете Мэйн-Прайз? — тихо, просительно сказал клерк.  Его изменчивое лицо теперь было скорбным. — Он ведь теперь весь ваш... это много, много денег!
Лишь секунду колебалась Мэри-Лу. Затем, явственно почуяв запах гниющих раковин с берега, и жар от нагретого песка, и вкус морской соли, сказала:
— Где, блад, у вас сенсор? Я хочу контракт...

После недолгого вынужденного бодрствования — надо же было сделать заказ! — миллионы Граждан Мира, граждан I категории, владельцев или арендаторов камер MD, по всей Америке ожидали начала заранее оплаченного Переживания. За последние недели армия сверхмощных и ювелирно точных машин преобразила французский город, вернув ему средневековый облик. Сегодня по узким улицам его, от хмурой крепости-тюрьмы к площади Старого Рынка, двинется торжественная процессия. Оттирая толпу горожан, справа и слева зашагают солдаты, тронутся закованные в сталь рыцари на конях; под их охраной выступят священники со свечами и святыми дарами, сопровождая простую крестьянскую телегу.   
Сотни людей, также с восковыми свечами в руках, станут преклонять колени по обочинам улиц, завидев на телеге ее, девушку в белом балахоне, с позорным колпаком на голове, сидящую между молящимся монахом и одетым в черное адвокатом. Многие будут готовы броситься освобождать приговоренную, но не решатся, глядя на суровых латников с копьями. Иные же из горожан примутся плевать вслед телеге, грозить кулаками и проклинать колдунью...
На площади шествие остановится у двух дощатых помостов, с грудою хвороста между ними и торчащим из нее обструганным столбом. Высокие, с заостренными крышами дома вокруг запестреют лицами людей, свесившихся из окон; площадь забьет людская масса,  сдерживаемая кольцом солдат, окруживших помосты и костер.
На одно возвышение судьи возведут девушку в белом; со второй площадки обратится к народу священник с проповедью, в которой помянет евангельскую сухую ветвь, сжигаемую усердным садоводом. Двое важных прелатов за его спиной станут согласно кивать митрами; а потом один из них, дородный, краснолицый, встанет и произнесет жестокую формулу отлучения еретички от церкви, после чего передаст девушку светским властям для суда и расправы...
Тысячи индукторов будут собраны там, во Франции, тысячи свезенных со всего света граждан низших категорий, победителей разных конкурсов и викторин — либо нанятых за гроши для услаждения избранных. Благодаря надлежащей психотронной обработке, все эти мелкие сервы, люпы и рэгеры искренне переживают событие, — что и требуется заказчикам.
Быть может, через несколько дней или недель большинство из них, согласно контракту, примет муки, раны, а то и смерть в одной из заказанных имитаций знаменитых битв, революций, катастроф... Сегодня же умрет только она.
Жестко запрограммированная, чувствуя себя героиней и мученицей, на старофранцузском языке Мэри-Лу вознесет молитву за короля, восстановленного на троне, и проклянет город, где ей суждено погибнуть.
Кто-то из хозяев Земли, покоящихся в искусственных матках MD, пожелает отождествить себя с гордыми рыцарями, или с епископами, или с палачом, поджигающим хворост под девушкой, привязанной к столбу, или с тем сердобольным английским солдатом, который по просьбе осужденной сделает из двух палок крест и подаст его мученице.
Возможно, самым пресыщенным, тем, кому уже постыли любые чувства, доступные человеку-потребителю, вздумается побыть в коже приговоренной, когда эту кожу начнет лизать пламя.
Об этом никто никогда не узнает — как, может быть, и о последних мыслях секретарши из далекого  Узина, рядовой туземки-укро, сподобившейся героического и страшного конца. 
В безмолвии проведут этот день города Америки — с пустыми улицами, с вычурно украшенными чудовищными домами, где из множества окон глядит глухая чернота.




XII. Погромыхивало за тонкой стеной фургона, а один раз ощутимо тряхнуло пол. Дан снова насторожился, вытянул тонкую шею. Иван же Безуглый, спокойно отхлебывая чай, сообщил:
— Теперь у меня и сомнений нет, — это Жора Кацап. Четвертый танковый корпус его, и президентской гвардии, наверное, половину он кормит. Они с Сопатым Глиста вышибают из Мариинского. Значит, быть Фицыку президентом.
— Кому?
— Ну, Четырехглазому. Корниенко его фамилия, вот, — забыл... У Сопатого он, что называется, консильори — ведет все дела и документы семьи...
— Рубин еще может заступиться за Фицыка, — не по возрасту рассудительно сказал Толик.
— Он, наверное, это и делает. Но у него что? В лучшем случае, пара полков из гарнизона. А Явдохи не помогут. Старший еще отлеживается в регенерации после взрыва под Баку, а за Борькой армия не пойдет, разве что фолки, холуи трусливые... — Иван смачно хохотнул. — Помню, года два назад, когда Гарик протаскивал Перегуду, черт меня дернул в самый разгар событий пройтись по Грушевского! Представляете? Вдруг из парка — бах, бах! — батальонные Э-трансляторы: не рассчитали, снесли льва перед Мавзолеем ПИУПа... Я бежать, — а сверху, от Капитолия, такая волна жары, что, чувствую, волосы на макушке загораются, даже запах паленый пошел. Эти дебилы в конгрессе приказали верным частям  врубить сверхмощный термал, —  посреди города! Спасибо, говорят, атланты вмешались, одернули, а то б дома стали плавиться. Впрочем, патрули Корпуса в драку не лезли. Я сам потом видел ихний джампер на Владимирской горке. Стояли, галдели, любовались в бинокли... наверное, ставки делали, чья возьмет!..   
  Бог весть почему, но после медлительных, со смешочком слов Ивана — даже стрельба на правом берегу перестала пугать Барабина, и он снова взялся за чай с вафлями.
С циркачами Дан познакомился своеобразно. Когда отлетала пара комет-мотоциклов под звездным сводом, отгремели аккорды волшебно бодрящего марша, — он вопил и бешено отбивал ладони, ожидая того же от прочей, весьма немногочисленной публики. Но компания южных мужчин, предполагаемых арабов-переселенцев, лишь пару раз вежливо хлопнула, чтобы не обидеть артистов; рэгеры были и того скупее на благодарность, а парочка  люпов в верхнем ряду, вовсю предававшаяся любви и уже догола раздетая, едва успела напялить свои рубища, бегом выскакивая вон.
Тогда Дан, оставшись посреди безлюдного шатра наедине со стальным сетчатым шаром над манежем, пуще прежнего зааплодировал и закричал "браво". Пусть знают эти храбрые, прекрасные люди, отец и сын — у них есть хоть один, но верный поклонник!..
Честно говоря, он не ждал ответа на свои восторги. Но внезапно рядом, над левым ухом раздался уже знакомый, хрипловатый голос с мягким, истинно полтавским выговором, спрашивавший, "чи довго пан добродій буде отак відбивати долоні". В проходе, зайдя, очевидно, со двора, стоял в полосатом, пушистом халате Иван — и уже тогда посмеивался тихонько, лукаво...
Дан рассыпался в комплиментах; Безуглый присел рядом. Узнав, что новому знакомому лишь наутро надо быть в Борисполе, циркач пригласил Барабина выпить чашку кофе за кулисами.
По дороге Иван приобнял гостя за плечи, — и оттого, от близости его сильной горячей руки, не столь перетрусил Дан, увидев при входе в фургон, рядом с двумя неземной красоты мотоциклами, того самого лощеного шпрехшталмейстера. Со своими синими бесстрастными глазами соблазнителя, шнурками-усиками и крахмальной манишкой на выпуклой груди, глашатай покоился на спине в ящике самого "контейнерного" вида и не подавал признаков жизни. Заметив невольную дрожь Дана, артист лишь хохотнул чуть громче прежнего, но ничего не сказал.
Гигантский фургон вмещал настоящую квартиру, небольшую, но уютную, дававшую впечатление основательности домашнего бытия. Все здесь было рассчитано до квадратного сантиметра — и  голубая кухонька с электроплитою о двух конфорках, и санузел, вроде как в туристском мобусе, и обе смежных комнатки; но теснота не ощущалась, малый размер помещений казался нарочно выбранным для покоя и уединения. В первой комнате, примыкавшей к почти условной прихожей, все пронизывал дух мужественно-спортивный: стояла там специальная горка для наградных кубков и медалей,  над узкой кроватью висели голограммы Ивана, совершающего прыжок на мотоцикле, его же — на рыбной ловле, напротив на стене — цирковые афиши. Вторая комната и обилием домашней электроники, во главе с овальным, незнакомого типа головизором, и широкой постелью под синтемехом, где так приятно поваляться, и снимками модных музыкальных "команд", и безделушками с разных концов света говорила о своем  хозяине — полуребенке, которому не давала полностью вступить в мужскую пору трепетная забота отца. Замыкала короткую анфиладу не по-мужски аккуратная кухня, где они втроем и присели за столик.
Безуглые, назвавшие себя природными киевлянами, между собой говорили все на том же округлом, нежащем слух украинском языке. Дан таким не владел, — то, что считалось украиноязычием в его Киеве, внушало стыд самому Барабину, — зато унаследовал  от отца с матерью хорошую русскую речь. Из вежливости артисты также перешли на русский, почти безупречный; лишь Иван  смягчал "г" и в конце слов вместо "в" произносил "у"...
Итак, военные действия на далеком Печерске более не смущали Дана; почти опьянев от позабытого вкуса крепкого, сладкого чая, от искренне-ласкового обращения хозяев, он пустился в рассказы о своем безрадостном житье-бытье, где одна была отрада, один свет в окошке — Книга Книг, над которой корпел бывший учитель одиннадцать лет. Мелко исписанная с обеих сторон пачка листов,  уже изрядно обтрепанная, была, по просьбе Безуглых, извлечена из вещмешка и местами зачитана с комментариями.
— ..."В начале было слово", сказано в Библии; и, понимаете, я пришел к выводу, что слово это было славянским! Во Франции нашли один  рельеф,  еще каменного века, на нем женщина, явно беременная, держит справа от себя рог. Ну, разве непонятно, что здесь записаны слова рог и жена, то-есть ро-жена, роженица?! Это древнейшее, так называемое пиктографическое письмо, оно было во всех странах... А мифы? У многих, например, античных богов — греческих, римских — славянские имена. Вот, скажем, Эриннии, богини мести; разве вы не чувствуете здесь корень ярый, яриться? Гера — это просто гора, что-то величественное, — мать богов!.. Зевс, или Зевес — се вес, "это вес", то-есть огромность, важность. Царь Вселенной!..
— Занятно, — за всегдашним ровным хохотком пряча отношение к мыслям Дана, сказал Безуглый. — Ну, а, скажем, Венера? Ее имя ты как понимаешь?..
— Венера — женская форма слова "венец", Венчанная... Любовь — венец жизни, разве не так? 
— Я что-то такое и у нас слышал или читал, — серьезно сказал Толик, из-под девичьих ресниц переводя взгляд с отца на гостя. — Только не про богов, а про названия географические. Ну, что они тоже на всей Земле русские, славянские...
— Да-да, конечно! — радостно подхватил Дан. — Вот, смотрите, у меня тут по алфавиту: Ангола — она голая, голая земля, жаркая, сухая; Азоры, Азорские острова — аз зор, "я зрю", "я вижу", — так мог сказать мореплаватель, увидев на горизонте землю; Бразилия — значит, брези илие, илистые берега реки Амазонки; Валенсия в Испании — валы несе, то-есть, окружена валами; Ватикан — в ти кани, "в те концы"; сравните — "все дороги ведут в Рим"; Ливан — лие вани, точнее, вони, благовония изливает; Марсель — мар сель, морское село, селение моряков... Сахара — сухая... *
Тут умолк Барабин, поскольку неустанный тихий смешок Безуглого-старшего навел его на мысль, что Иван относится к его идеям все-таки не совсем уважительно.
Но артист был человек чуткий; заметив, как болезненно дернулось впалое, щетинистое лицо гостя, он быстро сказал:
— Ты, брат Данило, не обижайся. Это, знаешь, видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы... Хорошо, что ты не оскотинел здесь, мыслишь, книгу пишешь. Это, брат, главное...
Дан молча отмахнулся. Ему уже не хотелось думать о своей обиде. Произошло невероятное: циркач явно процитировал кого-то из классиков! "Видимый миру смех"... Чехов, что ли, так чеканно сформулировал? Даже он, Барабин, сын и внук педагогов, один из последних в умирающем Русском Мире преподавателей литературы, не помнит точно. Вот пудель! А этот мотоциклист...
Иван тем временем журчал, с удивительной для его роста и сложения ловкостью двигаясь по тесной кухне, доставая и нарезая лимон, ставя на стол недопитую бутылку коньяка:
— Но, понимаешь, надо быть честным — и с другими, и особенно с собой... У вас тут многие хотят... уйти от жизни, что ли! Кто в пьянку, вот как мы сейчас будем... кто в гипнарк, или в религию какую-нибудь смурную... а ты вот — в прошлое, в историю. Но ведь — ты меня извини — ты же и сам прекрасно понимаешь, что история эта не настоящая!..
— А какая же?! — взвился крепко задетый Дан. — У нас самая древняя в мире оседлая земледельческая культура, и вполне естественно, что ее представители могли нести свой язык другим...
— Остынь, — сказал Иван, расставляя маленькие, уютные рюмки толстого граненого, чуть синеватого стекла. — Несут как раз кочевники, а не земледельцы... и свое, и чужое! Да только не в этом дело. Не было ни одного народа, который однажды не объявил бы себя самым древним, самым мудрым и учителем всех прочих народов...
— Снорри Стурлусон предков скандинавских народов выводит из Трои. А Гальфрид Монмутский бриттов называет прямыми потомками Энея, —  авторитетно заявил Толик, обмакивая лимон в сахар.         
— Бриттов назвали так, потому что они были бриты, когда другие племена еще носили бороды, — возразил Дан — и вдруг почему-то устыдился сказанного.
— Ага, — насмешливо кивнул Безуглый. — Просто нас,  украинцев,  эта зараза настигла позже, когда мы начали усиленно хлопотать о своем суверенном государстве...

* Дан Барабин, обладая немалой собственной фантазией, очевидно, имел также доступ к сочинениям авторов конца ХХ века, таким, как "Вавилонский феномен" Петра Орешкина (Санкт-Петербург, 1994) или "Словник давньоукраїнської міфології" Сергея Плачинды (Киев, 1993). Надо отдать справедливость Барабину — он не заимствует самых экзотических "гипотез"; не переводит название города Нагасаки как нагие с яками и не утверждает, что "стародавні українці-орії"  принесли культуру в Индию, Китай и страну инков.



Внезапно Иван отставил бутылку, оперся о край стола и, жестко сузив глаза, наклонясь к Барабину, напористо спросил:
— Ты, филолог, учитель,  — ты что, никогда не слышал, что имя Зевс происходит от той же индоевропейской основы, что и слова деус, дио, теос, дэва? Это значит просто "бог"! Не знаешь, что  Марсель — это искаженное римское "Массилия"? Что Ливан на самом деле называется аль-Лубнания? Что имя Венера, точнее — Венус, возможно, произведено от слова venia, "милость богов"?..
Барабин, ошалев от такого натиска, с откровенным испугом смотрел на ручищи Ивана, способные его, хлюпика, скрутить и разорвать, точно бумажку... Толик проговорил женственно-мелодично, с самой умиротворяющей улыбкой:
— Папа... Ты неправ. Блажен, кто верует... Тем более, когда его вера никому другому не приносит вреда.
— Ну, брат, эта вера, — что твой народ самый-самый, а другие дерьмо, — она, знаешь, большой крови стоила!..    
— У меня такой веры нет, — сказал Дан. Искреннее возмущение хозяина, как ни странно, успокоило его; перед ним был открытый, чистый человек, наверняка неспособный обидеть кого-либо за идею. Но эта нежданная эрудиция...
— Ты где учился, Иван? Что оканчивал, можно узнать?
— Мы все учились понемногу... — с прежним успокоительным смешочком ответил Безуглый, разливая коньяк. "Пушкин", подумал Дан, — в происхождении последней цитаты он был уверен. — Я, вообще-то, физик-абсолютист, занимаюсь природой континуумов. Если они дают заниматься собой, хе-хе... А Толик — и сын мой, и студент.
— Абсолютист?
— Ну да! Слыхал, небось, про теорию относительности? Ну, так она — частный случай теории Абсолюта...
Барабин зажмурился и мотнул головой, окончательно сбитый с толку. Физик-циркач, смыслящий к тому же в исторической филологии, — от такого могли разбежаться мысли...
Очевидно, поняв его состояние, отец и сын дружно засмеялись, и Безуглый сказал, поднимая рюмку:
— Давай, брат! Щоб наша доля нас нэ цуралась...
Дан хотел ответить украинским присловьем, но в голове вертелось лишь явно неподходящее "ты ж мэнэ пидманула"... Выпили в молчании, коньяк сладко ожег непривычное небо, ударил в ноздри запахом изюма и корицы.
 "Ты что, лимон без сахара ешь?" — "Ага, привык так... в детстве, когда бывали лимоны!" Не зная, о чем говорить дальше, все неуютнее чувствуя себя под пристальным, хоть и дружелюбным взглядом четырех глаз, гость взял со стола бутылку, повертел, рассматривая...
— "Карпаты", хм... Даже не слышал о таком. А что это значит — "Зроблено в УСР"? Название фирмы?..
— Не совсем, — со странной протяжностью ответил Безуглый. С правого берега, то притихая, то усливаясь, продолжал докатываться грохот боя. Сын с отцом быстро, многозначительно переглянулись, и Иван спросил:
— Ты фантастику, брат, читал когда-нибудь? А то у вас, знаешь, можно сказать, и книг-то не читают, кроме этих п......тых "Тидбитс"!..
— Я литературовед! У нас библиотека была... — взвился было Барабин — но разом поник, сообразив, насколько сейчас глупы его амбиции. Сказал совсем другим, смирным тоном:
— Читал, конечно, много всякого. А что?
— Да просто... Фантасты, знаешь, часто писали о том, что есть не одна, а много вселенных.
— Континуумов, — строго поправил Толик, и Безуглый кивнул головой.
— Скажем, вселенных четырех измерений... Писали, что когда-нибудь люди научатся переходить из одной вселенной в другую, в третью и так далее...
— Точно, — подтвердил Дан. — И обычно оказывалось, что другая Земля полностью похожа на нашу... ну, кроме каких-нибудь мелочей. Скажем, жена героя в нашем мире была стервой и мужа тиранила, а в параллельном —  сущий ангел и любит, только держись!..   
— Допустим... — Иван вежливо усмехнулся — и продолжал, гипнотически глядя в зрачки гостя:
— Но, по-моему, никто еще не писал о том, что есть не несколько вселенных, а несколько реальностей. Тебе такое не попадалось?..
Дан честно прокрутил в памяти несколько полузабытых классических сюжетов. Шекли, Уиндэм, Саймак... Джек Финней... Вроде бы, вправду не всплывала тема многих реальностей. Иван тем временем поставил на конфорку вновь наполненный чайник. Вообще-то, улицы Левобережья, почти разрушенные и опустелые, током давно не снабжались. Значит, имел фургон свои источники энергии..
— Не вспомните, пожалуй, — ласково сказал Толик. Он смаковал коньяк по капле и до сих пор не допил рюмку. — Да это, право, и не важно. В литературе... А в жизни — так даже очень. Физика Абсолюта установила, что реальность одновременно и уникальна, и множественна...
— Ты проще говорить можешь, студиозус?! — шутливо рыкнул на юношу отец. И снова обернулся к Барабину:
— Я бы лучше сказал так: натуральная реальность одна, зато условных, вероятно, бесконечное количество...
Вдруг Иван махнул рукой, как бы обрывая свои же рассуждения, и другим, заботливым тоном спросил:
— Слушай, Данило, мы тебя тут чаями пичкаем, а ты, может быть, есть хочешь? Давай мы тебе яичницу, а? Или сосисок? Толь, там в холодильнике...
 — Нет-нет! — Теперь уже Дан рукой махал, призывая артиста-физика не отвлекаться. Ох, неспроста хозяева подняли эту тему! Посасывало у Барабина под ребрами, медленно брал его какой-то захватывающий, веселый ужас. — Давай, давай дальше! Как это — натуральная, условные?..
— Ну, вообще-то, это описывается формулой строк в двести. Но для умственно отсталых, как мы с тобой, — Толик не в счет, он гений, — есть примерно такое объяснение. — Иван комично набрал воздуха в могучую грудь. — К примеру, имеется некий  естественный путь событий, когда развитие всего — ну, природы, общества, культуры — идет точно по законам, без значительных искажений. Китайцы такой путь называли дао... Но иногда происходит так, что случайность как бы берет верх над закономерностью. Ну, отклонение какое-нибудь от нормы, уродство... но в больших масштабах, понимаешь? В стратегических... Бывает такое. Так вот, с этого момента, — с начала большого отклонения от дао, — от природной, или натуральной реальности как бы отпочковывается другая, в которой эта случайность действует, как закон, и определяет все последующие события. Начинается уродливое псевдо-дао, но — идущее отдельно... Фу! — Безуглый жестом попросил помощи у сына, и тот, словно мяч игроку своей команды, бросил отцу одно слово:
— Динозавры!
— Я ж говорю, гений... Динозавры. Один наш ученый, Набиев, из Азербайджана, сделал вывод, что они и не думали вымирать! А кости остались в земле потому, что каждый ящер в свой срок умирал своей, сугубо индивидуальной смертью. Так почему они исчезли? А потому, говорит Набиев, что все эти огромные, нелепые, неуклюжие твари, черновые наброски эволюции, ушли в другую, условную реальность, где, возможно, и здравствуют поныне... Набиев пишет еще, что здесь, в нашем континууме, они бы натворили много бед. Например, съели бы всю растительность, и стала бы Земля-матушка  пустыней... Сахарой, которая сухая!
— Может, там они ее и съели, — ввернул Дан, на чьем лице уже давно отражались все переливы мимики Безуглого.
— Может. И тогда уже без вариантов вымерли... Но, согласись, мертвая, сплошь объеденная планета — это ненормально. А раз ненормально, значит, реальность там условная. Хотя динозаврам от этого не легче — они-то для себя издохли по-настоящему!..
Делая передышку, Иван снова наполнил рюмки. В чайнике начал стучать положенный на дно "сторож". Толик сказал  в сторону, как на сцене говорят реплику а-парт:
— Есть одна условная Земля, где в 1962 году случилась атомная война. Мрачное место...
— Ребята, — набравшись храбрости, будто в прорубь ринулся Дан. — Скажите правду, вы — откуда?
Пауза. Чайник выплевывает длинную струю пара, и его снимают с конфорки. Студент ополаскивает изящный заварочный чайничек, начинает церемонию заваривания. Над потолком квартиры кто-то неимоверно сильный раздирает в небе толстый железный лист, затем бросает наземь его обрывки. Бой идет нешуточный.
— Ну, вот те раз... Говорылы-балакалы! Мы киевляне, такие же, как ты; просто ездим много, редко бываем дома. То-есть, вообще-то, я из Калуша, Ивано-Франковской, — но вот его мама покойная сделала меня киевлянином...
— Иван, — терпеливо сказал Барабин. — Ты понимаешь, о чем я спрашиваю.
Долго, испытующе смотрел Безуглый-старший на гостя, пытавшегося унять хотя бы внешне свое страшное, полуобморочное возбуждение, на капли пота, испещрившие залысый лоб Дана. Потом сочувственно прищурились веки циркача, поднялись углы губ.
— Толя, сэрдэнько, а ну, принеси наш альбом...
Отодвинув чашки со свежим чаем, они переворачивали плотные, из непонятного пористого, очень приятного на ощупь материала сделанные листы большого альбома в вишневой, без надписей, кожаной обложке. Первая же страница была окном, от одного взгляда в которое словно перегорели в душе Дана некие плавкие предохранители, и дикий, ломающий сознание страх сменился запредельным спокойствием. Оставив все земное, включая собственное беззащитное тело, "тварь дрожащую", — теперь будто в отдалении видел Барабин и себя, и кухоньку эту кукольную, и внимательных, как врачи, хозяев, и немыслимую голограмму.
Громадная площадь раскрывалась вглубь перед зрителем, снятая с верхней точки, вероятно, с горы. На переднем ее плане зеленел парк, засаженный старыми дубами и акациями, поблескивающий прудами, — парк, полный нарядно одетого народу и совсем не похожий на вызывающе-роскошные сады, скрытые за оградами киевских крепостных кварталов OFA, "only for american*". Вообще же, людей на этой площади было больше, чем в любом из полувымерших украинских городов. Целые толпы стояли на широченных полосах движущихся тротуаров, вливались в хрустальные горловины, уводившие под землю, — быть может, к станциям какого-то обновленного метро. Проспект, пересекавший площадь, был сплошь покрыт длинными расплывчатыми мазками  бешено мчавшихся машин, вероятно, слайдеров — в количестве, опять же говорившем о многолюдье и богатстве города. Далее снова кудрявились скверы, желтела вода подковообразного канала с ажурными выгнутыми мостиками. За каналом же — амфитеатром замыкал площадь склон; у подножия его и на самом подъеме вздымались невиданные Даном дома. Стремительные, легкие, они походили на застывшие во взлете струи фонтанов, на сделанные из заиндевевшего хрусталя модели пирамидальных тополей. Между  башнями  вились воздушные дороги и галереи; балконы, подобные листьям лотоса, парили, отходя от зданий на тонких черенках. Ближайший балкон был полон цветных зонтов и столиков — этакое поднебесное кафе... Крылатые и подобные обтекаемым вагонам, большие и малые, висели над домами летающие машины. А в просвете поднимающейся вверх улицы, в бледно-голубом столбе неба...
          ... волшебно золотилась луковица Софийской колокольни.
 — Вот именно, — мягко сказал циркач, выводя Дана из ступора. — Натуральная реальность. Наш с тобой город. Столица Украинской Советской Социалистической Республики XXI века.
Растекался, проваливался в туман сиявший радостными красками голоснимок. Впервые за много лет откровенно плакал Барабин.
Его не утешали, не останавливали, хоть каждая следующая страница исторгала новые слезы. Старинная черная статуя держала свиток над лестницей, сбегающей к прозрачно-белому, похожему на парусник морскому вокзалу; женщины с высокими прическами, в длинных платьях и газовых шарфах, поддерживаемые элегантными кавалерами,  восходили по этой лестнице, а внизу, по обе стороны вокзала, стояли корабли размером с городской квартал. Широкий ров распарывал заснеженную равнину, на горизонте жалась оттесненная  тайга; надо рвом же двигалась машина, сущий небоскреб на гусеницах, укладывая из нутра две нити огромных, с кита толщиною,  труб. Были в альбоме и снимки подводных добывающих станций, окутанных бирюзовым сумраком с тенями резвящихся рыб; и космодромы, где посреди бесконечного гладкого поля высились многобашенные замки ракетных кораблей; и детские города, где толпы счастливых малышей могли бродить по мезозойским джунглям или участвовать в рыцарских турнирах...
— Ты никогда не ездил на мотоцикле, Данилушка? — несколько неожиданно спросил Иван.
— Н-нет... даже не садился!
— Ну, брат, это очень просто. Берешься за руль покрепче и ударяешь ногой по педали. А потом только держись, как следует...
Дан молчал, в силах лишь глядеть глазами, полными слез, снизу вверх на Ивана. И тот сказал, будто говоря с напуганным ребенком:
— Когда-нибудь, может быть, мы откроем путь для всех, в ком еще жива душа. Но пока — спасаем лишь тех, кто очень хочет. Ну и, скажем, чего-то может...
— Чемпионов "Ворлд Сейдж", — сказал Толик, и они расхохотались втроем.
— А между прочим, за это стоит выпить, — весело объявил Безуглый, глядя на свет — много ли осталось в бутылке коньяка.
— И еще за одно, если можно, — вдруг совсем по-новому, твердо, колюче сказал Барабин. — За то, чтобы мы все однажды вернулись сюда. И вправили эту вывихнутую реальность.
— Годится! — крикнул Иван. — Зелья хватит и на два тоста!..
Все сильнее гремело за Днепром, но уже не так, как прежде. Словно приманенная боем, разворачивалась летняя гроза.

                1999 год.
                Киев