Bossu ne voit pas sa bosse
– В моем кольце обычно видят нечто большее, чем просто кольцо, знак принадлежности к аристократическому ордену, к определенной избранной касте. Даже для посланников короля это, похоже, не только символ, но и украшение. Долгое время я полагал, что все дело в несоответствии моего светского статуса и этого символа веры, настолько, признаться, тяжеловесного, что даже на руке Фридриха он выглядел бы почти неуместно, хотя он – по рождению епископ, со всеми признаками святости. Говорят, он опять в Фиберике. Он исчезает, и его отсутствие становится все ощутимее, все явственнее оно исполнено какого-то внутреннего смысла, тайного и неопределенного, как будто он уже перешел в тайный орден. Любой из них он, кажется, мог бы сделать религиозным одним своим присутствием в нем. Достаточно немного понаблюдать за ним за столом. Он не ест, а вкушает пищу, словно подозревает, что все, к чему он прикасается, нечаянно может превратиться в плоть и кровь Христову. Наверное, мне так кажется, потому что я – язычник. Даже это кольцо с религиозной символикой не может никого ввести в заблуждение. Наверное, его несоответствие моему внутреннему настрою поражает всех. Я вижу, как посланцы Нового Короля Фалька, сына или племянника Фука, замирают в недоумении каждый раз, встречаясь со мной. При этом я чувствую напряжение, как будто между нами натягивается тетива, готовая вот-вот выпустить из своих объятий стрелу, и страх уже не оставляет ни их, ни меня, хотя ни один из нас никогда не признается в этом открыто, потому что мы сильнее своих слабостей, этому научили нас наши матери, хотя они и не были сестрами, насколько нам известно.
Нельзя сказать, чтобы кольцо это было столь завораживающе красивым, что от него нельзя было бы оторвать взора. Я бы поверил в столь явное проявление восторга, если бы речь шла о Жюстине или её дочерях. Да что там, я ведь и поверил ей, приняв когда-то этот восторг за нечто большее. Пожалуй, только Жанетт безразлична к признакам роскоши, как если бы она была дочерью не Жюстины, а Фелиции. Иногда мне кажется странным, как та величественно легко и свободно носит на шее свой крест, как если бы вовсе не чувствовала ничего естественнее тяжести его драгоценных камней. Крест же, в сравнении с тонким изяществом линий ее фризских кружев, кажется непомерно большим для ее худой лебединой шеи, беззащитно обнаженной и как будто выставленной напоказ. И всё-таки я никогда не слышал, чтобы она жаловалась хоть на что-либо. Признаться, иногда мне хотелось бы видеть, как эта сцена может выглядеть в её исполнении. И если бы мне удалось спровоцировать ее, наверняка она нашла бы способ выразить свое недовольство не так откровенно, как то пристало Фредеруне.
Кроме того, мне показалось, на мгновение, что крест Фелиции сродни регалиям послов Нового Короля. Впрочем, они, поймав мой взгляд, тоже это заметили и пришли в явное смущение от её иноземного невежества, ничуть не компенсирующего ее предобеденную эрудицию.
Rem tene, verba sequentur
Il n’est pire sourd que celui qui ne veut pas entendre
Выехавший на рассвете в Фурми Фриц подвергся нападению в лесу. Небольшой отряд Фердинана ждал его в засаде. Если бы они встретили его на равнине, возможно, Фрицу не удалось бы уйти, но освободившись из стремян лошади, ноги которой на бегу запутались в лассо и две передние сломались при падении, Фриц скатился по крутому склону в овраг, считавшийся разбойниками препятствием к бегству. После этого Фриц сам превратился в преследователя, подкараулил Фердинана ночью во время краткого привала, связал его, как вяжут валежник крестьяне, и спустил эту вязанку в овраг. Там Фердинан и очнулся наутро в клетке посреди кустарника, с кляпом во рту. Фриц завтракал поджаренной на костре свежеподстреляной уткой. Его спокойствие и манеры, явно неприличествующие месту, сводили Фердинана с ума. Он чувствовал запах плохопрожаренного мяса с дымком, к которому вместо специй примешивался запах простых осенних трав, привольно произраставших там, где им вздумается. Он с сожалением вспомнил об отсутствующем мастерстве Франца, благодаря которому он был избавлен от назойливой очевидности всего сущего. Так что дома, после походов, Фердинан, естественно, забывал о дикости этой природной жизни, о запахе гари, и утки в стенах его Замка являлись ему не какими-то своенравными дикими птицами, бесцельно мятущимися в поднебесье и неловко от изнеможения и усталости плюхающимися в пламя костра, а не иначе, как в образах умело облагороженной приправами дичи, чинно и величественно возлежащей на столовом серебре и с готовностью подставляющей его взору свои самые аппетитные области.
Фриц прекрасно знал, какой пытке он подвергает своего пленника. Чувство сильного голода смешивалось для него с не менее сильным чувством отвращения к способу приготовления еды и с чувством полного презрения к способу ее поглощения. Такое тройственное смешение чувств, в котором участвовали все обонятельные и осязательные рецепторы, оседало в виде комка в горле, который ему никак не удавалось сглотнуть. То, что Фердинан с лёгкостью снисходительно прощал своему войску, было, с его точки зрения, непростительно для человека, рискнувшего взять его в плен. Та искусственность, с которой обращался незнакомец со столь заманчиво пахнущей едой, никак не вязалась с отвратительной простотой окружающей их обстановки.
Фриц не собирался показывать Фердинану свое лицо. Он знал, что тот приказал своим людям подкарауливать всех всадников, направляющихся на рыцарский турнир, в надежде обнаружить и задержать своего прежнего обидчика. В случае неявки их обоих, их взаимные претензии друг к другу могли решиться в очном поединке с глазу на глаз в присутствии свидетелей. Таково было действующее в тот момент право, которое все еще считалось римским, хотя и с некоторыми оговорками.
Однако Фриц вовсе не собирался морить Фердинана голодом. Он кинул ему в ноги оставшуюся остывшую половину утки, и Фердинану пришлось выполнять собачью работу, а именно, наклоняться и подбирать охотничий трофей. Отряхивая его от прилипших к просаленной коже веток и хвои, он вновь с трудом подавил приступ тошноты, вспомнив, как галантно ел эту дичь пленивший его разбойник.
Me delectant mea, te tua
La robe ne fait pas le moine
– Episcopus extraneus или episcopus in externis. Ты упустил только точку зрения Фулькона. Однако, думается, именно она станет решающей на многие последующие века. – Достаточно встретиться с нунциями короля, чтобы составить представление о точке зрения мсье аббата. – Папство набирает силу, это правда. Однако этот процесс начался задолго до нашего появления на политической арене. – Причем стимулирующая роль Форфеннского экзерхата до сих пор горячо оспаривается с обеих сторон! – Мне вдруг припомнился Фулькон, когда он был странствующим рыцарем. Трудно даже представить себе человека, для описания поступков которого менее всего подходило бы подобное словосочетание! По сути, это был бродяга, бесцельно мятущийся с копьем наперевес ; и даже перед его весом в обществе Фулькону не всегда удавалось устоять. Однако ему, на его беду, неизменно доставалась лошадь ; и он оказывался в ситуации, когда положение обязывает. Он накрепко запомнил этот урок и ограничился скромной должностью аббата, хотя имел возможность оседлать и другого попутного коня. В те же, стародавние, времена я часто видел его несчастным, не способным внушать ужас другим. Таким не достается победа на турнирах. – Страшное было время? – В особенности, для него. – Если учесть, что в кармане у него, видимо, не было ни гроша. – Это было очень давно. Карманы появились позже. Фулькон привык обходиться без них. Теперь он знает себе цену, чем и научился внушать ужас другим. – Однако эту свою способность он умеет скрывать до поры до времени. В то время как другие, научившиеся у него только плохому, и не думают это делать. – Ты прав. Фредеруна многим ему обязана. Впрочем, как и он ей. Нельзя недооценивать этого симбиоза. – Неужели это правда? До меня доходили слухи, но я считал их наветом. – Да, Фредеруна была, кажется, первой, кто внушил Фулькону уверенность в себя. – Ты говоришь об этом, как о колдовстве, или мне это только кажется? – Может, ты и прав, и так оно и было, хотя прежде подобные хватка и прием не приходили мне в голову в связи с Фульконом. Однако хуже всего то, что он этого, похоже, не забыл. – Вот теперь я начинаю понимать, насколько это страшно для нее! – Вот именно : ему не нужны свидетели его позора, пусть даже он имел место в незапамятном прошлом. – Значит, это Фулькон предпринял интенсивные и безуспешные поиски самого себя, причинившего ей увечье? – Заметь, кстати говоря, как умело в этом случае ему удалось внушить ей мысль о ее собственном промахе, даже не поставив под сомнение свое искреннее сочувствие к ней. – Одно другому не мешает. Но она, наверное, не может подозревать его, помятуя о его прежней неловкости. – Не думает же она, что он и впрямь все по-прежнему делает своими собственными руками? – Похоже, он единственный, о ком она не думает вообще, настолько он ей примелькался. – Однако чтобы добиться этого эффекта восприятия, он сначала сумел вызвать ничем не оправданное негативное отношение к себе своими длинными и неразборчивыми письмами, которые постоянно напоминали бы Фредеруне о ее латинской безграмотности. – Но она же женщина! Это слишком жестоко! – Вот как? Это обстоятельство незаметно ускользнуло от меня.
Фриц ужинал в своем замке в обществе Фелеса. Фердинан был оставлен ночевать привязанным к дереву за воротами.
– Мне думается, человек живет в нескольких временных пластах сразу, единовременно. Поскольку он помнит о своем прошлом, заботится о настоящем и думает о будущем, которого у большинства из нас нет как нет. Счастье каждого, впрочем, как и злой рок, заключаются в соответствии указанных понятий. Скажем, у римлян не было настоящего, если речь не шла о триумфе. В остальное время они жили ожиданием будущих побед. На каком-то этапе своей истории они даже не знали прошлого, пока не соблазнились славой, отведав это иноземное блюдо у греков. Они начали сопоставлять размах одержанных побед и ставить подписи на статуях. Это выглядит так наивно и нелепо, как будто до тех пор они не знали письменности! С того времени римляне не знали больше покоя : они утратили былое равновесие, как будто составление надписей перевесило в их сознании все прочие образы и обряды. Возник так называемый временной провал, воронка, водоворот, в которую рано или поздно непременно должен был устремиться результат их действия. Нам известен их печальный финал : они лишились настоящего, присутствие которого когда-то игнорировали или не замечали. – Однако, вопреки общепринятому мнению, они не были безразличны к роскоши и комфорту. Доказательство тому : эта галера. – Великолепие найденного нами грота, и в особенности, простота и совершенство формы галеры, только подтверждают мою мысль, не вступая с ней в противоречие. Это не что иное, как попытка заполнить временную лакуну. Это заплатка, наспех наложенная на брешь. Будь они простыми греками, римляне превратили бы прошлое в легенду, воспев его, и оно перестало бы сводить их с ума излишними преувеличениями заслуг их предков. Странно, что люди, готовые дойти до конца мира, оказались не способны до конца понять суть покоренных культур. – А по-моему, ничуть! Рим не намерен был ассимилироваться в завоеванной среде. Исключительно по этой причине Понтий Пилат умыл свои руки. – Вот она : нелепая причина водобоязни или страх невовремя коснуться дна! – Море не остается в долгу, оно всё равно берет свое. Даже Фридрих теперь это знает, если помешал мне помочь Фабиану. – Однажды ты уж пытался помочь ему, и кончилось это лишь тем, что он сменил имя, так и не почувствовав силы веры. – Скоро мы, как мне кажется, узнаем, способен ли на это Фердинан. Этот факт может многое изменить и в его, и в нашей жизни. –
Eripitur persona, manet res
On ne fait pas d’omelette sans casser d’oeufs
Нигде, кроме этого леса, Фердинан не мог бы полюбить Фиулу. Он не знал, что это она. Фиула усыпила бдительность пса, приставленного Фелесом для охраны Фердинана. Наутро Фердинан пытался бежать из дома Фиулы, как только понял, где он находится. Впоследствии он предпринимал эти попытки еще несколько раз, однако, все без исключения оказались безуспешными.
Фредеруна, получив известие о проигрыше Фердинана на турнире в Фурми по причине его неявки, собрала его войско, выкрикнув единожды из своего единственного оставленного им незамурованным окна, обращенного во двор, что она сожжет их дома, если они не найдут Фердинана, и приказала до полусмерти избить того воина, который привез Фердинана в Замок, привязав его связанным к своему седлу, как пленника. Как только проштрафившийся смог ходить, его привели Фредеруне, и не было еще на свете двух столь похожих калек. Так сказала Фредеруне Жанетт. Фредеруна, вытянув вперед свои немощные руки, служившие ей теперь вместо глаз, натыкалась своими длинными, круто загнутыми внутрь, как птичьи когти, ногтями на еще кровоточащие подтеки на спине воина и осталась вполне довольна его вскриками от боли, как будто ей было недостаточно того, что она выслушала из его уст накануне расправы. Жанетт думала, что эти всхлипы похожи на признание в любви, но больнее всего ей было оттого, что Фердинан малодушно решил не вмешиваться в действия своей матушки, считая ее слишком слабой для причинения зла.
Всё вышеописанное происходило в покоях Фредеруны, среди старинных фолиантов, покоящихся на пюпитрах в обрамлении роскошных гобеленов, которые украшали подлинные молчаливые флейты и лютни времен Филиппа Храброго. Фредеруна до мельчайших подробностей помнила замысловатые изгибы их эф. Даже ослепнув, она не утратила причастности к их красоте. Оставшись наедине, она падала в их объятия, уткнувшись лицом в тот узор, на котором остывало лицо кагда-то убитого ею возлюбленного, как оказалось в последствии : единственного и последнего. Вместе с тем казалось, что и сама мебель в комнате свидетельствует о светской атмосфере и любви ко всевозможным усладам и удовольствиям .
В это самое время спасенный Фердинан обедал в обществе Фелиции с той невозмутимостью, которая была ему обычно свойственна, если он чувствовал, что Право и Закон на его стороне. В такие моменты он выглядел так, будто никогда не покидал пределов Замка. Фелиция показалась ему немного рассеянной, как будто он выбрал для обеда слишком ранний час и у неё в связи с этим остались незавершенными какие-то важные дела. Однако об этом смешно было и думать!
Всё недавно произошедшее с Фердинаном казалось ему теперь нереальным страшным сном, и не более того. Из узких окон гостиной открывался великолепный вид на леса, охваченные вызывающе яркой осенней желтизной, как пожаром. Соломенного цвета волосы Фелиции резко контрастировали с неспокойными красками леса, они как будто еще сохраняли нежный запах фиалок, раздолье скошенной травы и негу уходящего лета. Осень в тот год выдалась на удивление теплая, но Фердинан счёл естественным отложить намеченную намедни охоту на уток под тем предлогом, что ему необходимо побыть наедине со своими домашними.
Quid dubias, ne faceris
Qui en jeu entre jeu consente
– В любом явлении изначально заключено противоположное ему, противное, вступающее в откровенное противоречие. Когда-то мне доставляло удовольствие простое наблюдение за тем, как крестьянки плетут кружево. Теперь же, вспоминая об этом, я вижу только обратные стежки, в процессе которых нить то и дело возвращается вспять, словно затем, чтобы не забыть, откуда всё началось, чтобы потом, перевернув лицом наизнанку, можно было полюбоваться тем, чем всё это, может статься, закончится. И этот узор, поневоле, постепенно стал восприниматься мною не как исток, но как Исход, наделенный почти библейским смыслом.
Кажущееся поначалу бессмысленным плетение внахлёст, в сильных и грубых руках имеющее своей целью удерживать на приколе корабли по время размеренных приливов и отливов, научившись такой же размеренности у моря и измельчав в толщине нитей и ширине стежков на побережье, превращается в то, что призвано украшать знакомые предметы, меняя до неузнаваемости их облик с тем, чтобы занять взоры своим опасным хитроумием, на время понарошку, в реальности навсегда. –
– На эти и другие размышления навел меня столик для игры в римские шашки, подаренный Фредеруной аббату Фулькону и проигранный им мне вместе с его историей в, по большому счету, не имевшую к нему отношения партию. Разумеется, он оказался не столько подаренным, сколько врученным ему с просьбой учесть его ценность при подсчетах суммы её общего долга, и даже в этом случае, хорошо зная Фредеруну, я с трудом представляю себе, что она вручила столик Фулькону собственноручно. При этом она как будто забыла о своем долге мне! Однако ей пока невдомёк, что её долг, по мнению Фулькона, не может быть списан ни при каких! обстоятельствах. Если аббат и впредь будет на этом настаивать, то я, пожалуй, перепродам ему часть ее закладных мне, скосив тем самым часть ее долга, и исключительно из милости. Аббат не даст ей такого шанса! Он не поднимется до жалости к ней, хотя мне, признаться, крайне импонировало бы такое величие нашей церкви! Она и у меня отняла жизнь. От меня не осталось ничего, кроме оболочки с размеренно бьющимся сердцем. Многие годы я думал именно так, не вдаваясь в подробности. Я чувствовал себя, как кость, из которой псы выкорчевали мозг. Однако когда я впервые встретился с Фульконом, мне показалось, что ему досталось больше, чем мне. Теперь он стал постым аббатом : из всех возможных он предпочел именно этот сан, но не следует обольщаться тем, что некогда ущемленное самолюбие научило его этой скромности в мирских желаниях. Скорее, стоит, внимательно присмотревшись, увидеть в данном явлении нечто обратное ожидаемому. Фулькон, как и я, сменил маску, но он тоже не станет духовником Фредеруны, хотя у неё, видимо, по данному поводу нет ни малейших сомнений. Пусть отмаливает все сама. Нет и во мне сил для её прощения. Придет время, и я скажу ей об этом, просто для того, чтобы поставить в известность : так врач объявляет диагноз, бесстрастно и в двух словах. Фредеруна Смелая, вспомни-ка на досуге, как безбожно когда-то ты смеялась всем в лицо! Посмотрим, что она скажет, когда я предъявлю ей свой счет! –
– Образ столика оказался связанным с кружевом, потому что я много раз видел в ее доме черной маской накинутую на него кружевную скатерть. Тогда ее дом еще не назывался Замком Фёнжэ. В отличие от столика, скатерть появилась много позже, только после бракосочетания Фердинана и Фелиции. Тогда Фулькон, по его словам, подумал, что её приданое было спрятано у Фредеруны в кладовой, настолько стройно всё это вписалось в её прежний интерьер. Теперь эта шутка кажется мне единственным исполненным смысла фактом, которым мне всё-таки, рано или поздно, удалось завладеть. Неизвестно пока, не опоздал ли я! –
– О функциональном предназначении столика я узнал только тогда, когда он был представлен мне лично как моя полноценная собственность. То есть, меня, наконец, духовные лица сочли нужным поставить в известность о его утилитарном применении, очевидно, утратив надежду приспособить его к своим нуждам. Таким образом, мне пришлось прилагать усилия, вглядываясь в потёртую поверхность в поисках зашифрованной логики расположения клеток и/или прямоугольников. Даже о форме внеигрового поля нельзя было дать заключение со всей определенностью. Боюсь, этот диагноз заставит себя ждать еще весьма продолжительное время. Мне некуда больше торопиться, и логика кружев на моей стороне. Терпения мне тоже не занимать. Я понял, как важен не замысел, а его исполнение. Методичное и настойчивое! Рисунок при этом может быть очень простым. Главное, чтобы он не диссонировал с канвой. Не знаю, этому ли Фелиция учит Жанетт так, как могла бы учить свою дочь? –
– Мы все уже утратили всякое представление о правилах этой древней римской игры. Чего еще от нас ждать? По-моему, с точки зрения Рима, мы безнадёжны. В нас нет, как не было, того отчаянного рвения, той целеустремлённой пылкости, которая окрашивала их землю в цвет их крови. Теперь нам нужны иные, более веские, доказательства нашего кровного родства. –
– Чем дольше я рассматриваю это изображение, похожее на проекцию их каменных дорог, тем глубже, кажется, я погружаюсь в лабиринт форм, призванный поучать, развлекая. Игра, по-видимому, должна была занимать и одновременно дисциплинировать войско даже на досуге, во время кратких передышек, чтобы напряженные мускулы, удерживавшие почти невесомые игральные фигуры, не успели потерять боевой формы. Не исключено, что в этой игре каждый мог найти удовольствие сообразно своим способностям, как в жизни. В Риме, как нигде, должно быть, знали, насколько этот путь тернист. Теперь наши потребности стали намного изощреннее, и мы принуждены разнообразить кухню, чтобы выделить наиболее отличившихся. Наверное, этому расширению спектра удовольствий, как и многому другому, мы обязаны покорённым Римом народам, по сути, рабам. Подумать только : их-то римляне и взяли себе в пример как образец! Мы тоже теперь слабеем, как и Рим ослабел когда-то. Мы лишились возможности сопротивляться Риму, и это обстоятельство обеднило нас! –
– Детище рабства, худшего чем то, что мы имели в Египте, потому и просуществовал он не так долго. Следующая империя, если она возникнет, погибнет еще быстрее, поскольку однажды найденная технология саморазрушения будет неизменно искать своего свободного и сознательного воплощения. Моя мысль цепляется за этот столик, потому что мне нравится находить подтверждение своей слепой вере во всем, что может иметь римские корни. Преподобный епископ Фридрих, наверное, рад был бы это узнать, если бы узрел хоть в этом убеждение моей веры. –
– Я ищу примерно совпадающие по форме клетки, предполагая, что каждый из игроков мог перемещать фишки только по своим полям. Судя по моим расчетам, за этим столиком, хотя и с трудом, но могли разместиться до восьми игроков. Однако и временное отсутствие восьмого не должно было помешать игре. Знай они о существовании души, они вмиг бы бросили эту забаву! Тяжеть походов заставляла их экономить пространство, которое нужно было повсюду носить с собой. При этом воспоминания о Риме не должны были тяготить их заплечным грузом. И в то же время он должен был быть в достаточной степени увесистым, чтобы непрерывно напоминать о всевидящем оке Рима, как если бы он неотступно преследовал их, не давая им забыть о своем Долге перед Отечеством, иногда лишь мнимым или обещанным понапрасну в надежде на возможность никогда не исполнить обещаное. Столик представляется мне крошечным в сравнении с преодоленным Римом пространством, которое я, раскручивая весь путь римских дорог, как клубок нитей, обратным маршем, вряд ли решился бы в моем возрасте преодолеть в одиночку. Мне с натяжкой, но все-таки удаётся выделить четыре типа клеток. Значит, двое могли играть друг против друга, а могли и, объединившись, выступить против одного, как в настоящей битве союзников. Тогда победитель тоже должен был определяться по аналогии с реальностью. Но чем она им представлялась в то далекое от нас время? Возможно, Бог, лишая меня ответа на этот вопрос, оставляет мне последний шанс для разгадки этой тайны, и я найду, наконец, ответ, получив от Фредеруны, наряду с этим её имуществом, и всё остальное римское поместье Фёнжэсы. Бог бросил мне кость в виде столика. Мне становится жутко, что я, как простой язычник, каким ни один истинный римлянин не ощущал себя, следуя, однако, их образу мыслей, отчасти унаследованному мной, вижу в Боге лишь еще одного игрока в игру с изначально неизвестными правилами под названием Фортуна. –
Recte fructus fecisse merces est
De deux regardeurs il y en un qui devient joueur
– Фёнжэсы, с землями и постройками на них, уже были моими. Я уступил их лишь на время. Теперь мое время, как мне кажется, пришло. Признаться, я и не предполагал, что у Фредеруны найдутся средства, чтобы отстроить замок на месте полузаброшенной римской виллы, по местным представлениям весьма напоминавшей амбар, который окружало жалкое подобие сада, чрезмерно разросшегося, запущенного и всеми забытого.
Сейчас Фёд в стратегическом плане значительно превосходит Фёнжэ, который своей вычурностью лишь возбуждает всеобщее любопытство. Даже Фабиан без труда нашел к нему дорогу. Если бы не колдовство, удерживающее его внутри грота, весь папский двор уже был бы там. Здесь служили бы мессы. Фёнжэ превратился бы в монастырь. В том виде, в каком он является публике сейчас, это исключено. Его светскость не вызывает ни малейшего сомнения, как и манеры самого Фердинана. Отсюда возникает иная альтернатива : он превращается в лакомый кусок для нунций короля, как назвал их Фелес. Наверняка, и сам Король попытается наложить на него свою длань. Так что вопрос стоит только о форме вассальной зависимости, и он будет решаться между королевским институтом и папством с его паствой. Ни Фредеруна, ни, тем более, Фердинан не примут участия в дележе. Такова, на мой взгляд, перспектива, открывающаяся за великолепной, почти законченной, балюстрадой этого Замка.
Стройные пропорции линий обнаружили невиданную прежде красоту формы. То, что раньше вызывало лишь снисходительную улыбку, обнаружило вдруг точность расчета. Выверенность каждого изгиба галерей, высоты башен и башенок кажется поразительной. Совершенство стиля, неожиданно найденное Фердинаном, говорит красноречивее натянутых в ожидании неприятеля луков. Если бы Фредеруна хотела вновь выстрелить Новому Королю в самое сердце, она не могла бы найти более изощренного и надежного способа. И что самое удивительное, именно этого от нее и следует ожидать, поскольку такую цель она всегда и имела в виду и подобного рода поступки обычно были ей свойственны. Хотя на этот раз она не имеет к происходящему строительству ни малейшего отношения, оставаясь всё это время пленницей своей куриной слепоты и Фердинана одновременно, никто, как ни странно, не поверит в ее непричастность. Наоборот, любую её попытку оправдать себя каждый счел бы очередной уверткой. Так что спор, скорее всего, решится не в пользу клира. Сердце любого короля, непременно, дрогнет, соблазненное, и он влюбится. Однако на этот раз Фредеруну обойдут вниманием, одарив, впрочем, схваченными ею вскользь улыбками и поклонами. Ей не придется впредь конкурировать в эффектности с Замком, подаренным пасынку ; поскольку вдруг оказалось, что Замок будто высосал из неё, как у кормилицы, всю её прежнюю красоту, напитавшись совершенством её восхитительных черт и откровенной обтекаемостью плавных, но недоступных, как облака, форм. Каким странным образом совершилась эта подмена, в какой именно день и час, никто не мог бы ответить, но факт предстал налицо перед всей округой : Фредеруна вырастила нового обольстителя, и всем стало очевидно, как дорого стоило когда-то тепло её прелестных рук, запечатлённых в объятиях донжонов. Даже вычурные, наверняка, выдуманные Фердинаном машикули, напоминают кружево её нижних юбок, о нежном трепете которых она с неизменным успехом умела вовремя напомнить избранным. –
– По старой памяти я могу написать ей небольшое послание примерно следующего содержания : Смогу ли я теперь вмешаться в этот спор, если у меня на руках окажется документ, недвусмысленно подтверждающий мои наследственные права, в отсутствии на руках у противной стороны дарственной? Теоретически, несомненно, смогу. Но сможет ли кусок выделанной козлиной кожи остановить войска? Наверное, только в том случае, если кому-то лично дорога память об этом козле. Найдется ли в войске победителя хоть один человек, гладивший в детстве спину этого несчастного животного? Если да, то мне необходимо его найти. Так я и сделал бы в былые времена, когда она умела ценить мое общество. Несомненно, она и без подписи узнает мой почерк, хотя с годами он очень изменился. Не думаю, однако, что она останется бесчувственной к знакомым интонациям фраз. Когда-то мы без устали примеряли театральные маски, нам с ней было так весело, хотя иногда мы, наверное, слишком уж надолго вживались в свои роли, так что становилось немного жутковато. До сих пор мороз пробегает по коже ри некоторых воспоминаниях, и одно из них : наш разрыв. Однако теперь мне гораздо проще действовать совершенно иначе, вероломно заняв место Нового Короля, выдав себя за него, пока он удобно расположится здесь, в Фюжьере, не посмев отвертеться от моего приглашения : Может, поохотимся, или Ты все так же Смертельно Боишься моего Леса?!
Raram fecit mixturam cum sapientia forma
Au vrai-dire perd-on le jeu
Посланники Нового Короля Фалька не заставили долго ждать своего появления : так высоки были на этот раз их ставки. Одного за другим они рассмотрели кандидатуры всех претендентов, и Фердинан, в конце концов, показался им самой подходящей фигурой для выступления на турнире в Форже. Нельзя сказать, что в своем выборе они старались быть объективными, напротив, самые противоречивые слухи имели для королевских гонцов первостепенное значение ; и амплитуда колебаний между пороками и достигнутым ими впечатлением склонила их к тому выбору, который они сделали решающей ставкой к своему личному успеху.
Нунции папы, прибывшие в Замок Маркиза поздно вечером накануне, тоже расположились в противоположном от Фредеруны крыле, до которого еще не дошли строящиеся Фердинаном галереи, длинным кружевом уже туго опоясавшие другую часть Замка, придав ему на неопределённое время пронзительно-асимметричный вид неистово борющихся со временем стилей ; причем глубоко уходящее корнями в прошлое крыло выглядело при этом обрубленным, так что предпочтение гонцов папы можно было счесть актом сострадания к обездоленным, что им, неверняка, импонировало бы, если бы они составили себе труд вникнуть в архитектурные тонкости замысла Фердинана. Сам он, надо сказать, наверняка, нашел бы для них гораздо более роскошные места, если бы они не опередили его своим неблагоразумным выбором.
Странным показалось Фердинану то, насколько свободно нунции папы ориентировались в планировке его Замка. Они, едва успев переступить порог бального холла, походя, по очереди сообщили ему номера выбранных ими комнат, наспех отмеченные на принесенном ими плане ; поскольку возникновение галереи ими не предполагались, то второе, более длинное, крыло, было затушевано ими, судя по всему, уже по прибытии на место назначения, как будто ни его, ни покоев Фредеруны вместе с ней самой никогда и не существовало. Фердинану показалось даже, что они и приехали именно затем, чтобы показать ему имеющийся в их распоряжении план, как если бы он был черновым наброском плана их будущих действий.
Посланникам Нового Короля не оставалось ничего иного, как довольствоваться оставшимся : однако, по крайней мере, к утешению Фердинана, эти комнаты располагались этажом ниже, то есть, ближе к бальному залу ; к тому же, преодоление лестничных маршей требовало от этих гонцов гораздо меньше стоицизма, что казалось Фердинану вполне естественным при сравнении общественных положений и груза обязанностей его гостей.
За хлопотами никто и не подумал о Фредеруне, и никому не пришло бы в голову предупредить ее о приезде гостей. Слуги ждали распоряжений Фердинана. Он же, в свою очередь, сам ждал распоряжений Фредеруны, чтобы действовать наперекор ей, резонно полагая, что всё необходимое для получения новостей у неё есть и без посторонней помощи : а именно, предусмотрительно оставленное им незамурованным окно с видом во внутренний двор с садом, откуда до Фредеруны могла доноситься оживленная речь приезжих, если, конечно, глухота не стала к тому времени новым подкосившим её недугом.
Фердинан считал, что вновь прибывшие не смогут оставить её равнодушной к своим весьма вольным шуткам, которые она в свое время коллекционировала в неограниченном и произвольном количестве, когда ради красного словца она готова была обскакать все королевство, и даже не одно в придачу ; и новый акцент королевских гонцов, призванный вновь избранными на борьбу с пережитками старого королевского двора, наверняка, сможет вскружить ей голову сходством с ее собственным, бережно сохраненным ее девичьими воспоминаниями. Фердинан самоуверенно и не менее опрометчиво полагал, что после того, как посланники покорят ее, ей не устоять и перед ним.
Фредеруна не торопилась покидать свою часть Замка. Она даже не могла заставить себя выглянуть во двор и хотя бы жестом поприветствовать прибывших : признаться, ей было не до того. Она размышляла о том, как было бы странно, если бы оба враждующих двора одновременно собрались под её крышей. Разумеется, они выбрали бы для этого, со всех точек зрения, самое неподходящее время, когда всем им полагалось бы быть в совершенно иных местах, и даже в разных королевствах. Нового Короля, наверняка, интересовали бы результаты организованного в его честь рыцарского турнира ; а для гонцов папы всегда так широко распахивались двери аббатства Фулькона, что они имели бы больше поводов блюсти именно там свои традиции и вершить свои службы над судьбами других, в сущности мало знакомых им, людей ; и насколько ей было известно, аббат давно уже не менял своих манер и привычек. Так что легкий шум, доносившийся до ее окна, открытого на огород специй Франца, казался ей почти иллюзорным. Она предпочла бы, чтобы Фердинан в таком случае объяснил это странное стечение обстоятельств поистине блестящим кулинарным искусством Франца, быстро сыскавшего себе поклонников в двух в остальном разнящихся во взглядах куриях. Она терпеливо ждала, когда запахи приготовленных Францем блюд чудесным образом перенесутся из его кухни и наполнят её в остальном совершенные комнаты благоуханием. Никакое ожидание в данном случае не могло показаться ей слишком долгим. Она даже готова была к тому, чтобы оно длилось вечно.
К вечеру Фредеруна, не дождавшись ни слуг, ни ужина в своей комнате, с трудом спустилась в столовую и увидела там все то, что днем казалось ей просто невероятным!
Male parta male dilabuntur
Celui qui ne punit pas le mal, l’invite
Неожиданно передумав охотиться, Фердинан встретился с Фридрихом на обратном пути к Замку. Он был в монашеском одеянии, хотя и без цезуры : для отвода глаз ; и направлялся Фридрих, по его словам, к берегам Кефиса, в Фокиду, где давно стремился побывать. Миссия его была тайной и касалась всего монастырского братства, жизнью которого Фридрих никак не мог рисковать. Фердинан не смог преградить ему дорогу, как поначалу собирался. Он неожиданно легко для своей комплекции спрыгнул с лошади и пал ниц перед Фридрихом, буквально распростершись на земле и в слезах сгребая своими невероятно короткими пальцами пожухлую уже и влажную от проливных дождей листву. Затем, резко подняв голову, он взмолился о всепрощении, будто приняв лицо Фридриха за лик божий. И Фридрих с великодушной улыбкой отказал ему, сказав, что на это у него нет благословения Папы, и на свершение деяний, как и злодеяний, иногда требуется немало времени, причем на первое обычно больше, чем на второе, не в пример обеденному, и даже монастырскому, меню.
Однако Фердинан не внял совету Фридриха, а стал рассказывать тому об одном своем разговоре с аббатом Фульконом, когда тот вместо ответа на один из его детских вопросов признался ему вдруг, что испытывает пламенную страсть к Фридриху, которая, не имея ничего общего с физическим влечением, тем не менее, сродни ему, но в духовном смысле, где на смену визуальному неизбежно приходит необходимость интеллектуального общения ; тогда Фердинан, по его словам, не понял аббата, однако, теперь, испытав подобную же страсть, он будто бы, не умея выразить ее своими словами, прибегнул к истории Фулькона.
Но Фридрих уже не слышал его. Оставив Фердинана лежать распростертым на сырой земле цвета его одежды, оно обошел его, даже краем своей бродяжничей робы не задев его рук, окрашенных всуе в цвета крови всех оттенков, и весело продолжил свой нелегкий путь в поисках злаков для монастырской братии, по дороге уже узнав, что искомое им в изобилии произрастает в Аркадии, да воспета будет скальдами эта святая земля! ; а едва достигнув ее, узнал нечто важное, что заставило его поторопиться с возвращением, так что в спешке он чуть было не растерял все то им собранное, что он ни под каким видом не желал обменять на болотное золото : так в просторечьи называли в тех краях Helichrysum siculum, магическое действие которого, следуя наблюдениям самого Феофраста, могло стать причиной беспамятства Фрица. Не исключено также, что именно в этой траве следовало бы искать и обратное : а именно, причину злопамятности императора, не случайно выбравшего для своей негласной резиденции места ее наиболее частотного произрастания.
Imperfecta necesse est sublabantur aut succidant
Dame touch;e, dame jou;e
– Местная колдунья Фиула почти не понимает человеческой речи. Не совсем понятно, то ли она глухонемая, то ли просто некому было выучить ее говорить. – Не похоже, что она сторонится людей. – Она живёт в своем лесном мире, как настоящая королева. Она лучше других знает, как в нем можно и нельзя жить, знает его законы. Кстати, здесь можно умереть от укуса болотных змей, если вовремя не найти противоядие. – Она будто бы может заставить лечебную траву стпрятаться от дурного взгляда, чтобы помешать спастись обреченному ею на смерть. – Говорят еще, что она держит ядовитых пчёл, но это, наверняка, выдумки. – Она просто собирает лекарственные травы. Так делают все женщины всех окрестных деревень. – Однако никто из них не ходит в лес в одиночку. – Но кто же им мешает, кроме их же глупых предрассудков? – Однако все они, как одна, избегают встречи с Фиулой. – Они тоже считают ее колдуньей. На мой взгляд, ей лучше всего удаются предсказания, которые ни у кого из нас не будет времени проверить. – Она совершенно безобидна. Восставшее против нее общественное мнение явно преувеличивает исходящую от неё опасность.
Фиула слышала этот разговор и тут же, по-своему, ответила путникам, чья дорога пролегала через ее Лес Забвения, хотя тем казалось, что они уже пересекли границы земель Маркиза Фердинана :
Когда последний коронованный король сошёл с престола,
Лязгнули засовы,
Встревожив меди трубной голь.
Замшелый пруд подёрнулся слезой.
Парк поседел под первою звездой.
И трупов – рой,
И боль, и вой.
И рой, и жги,
Замри и жди,
Когда падёт глава звезды
Уж за полночь – и ни свечи,
Хоть явно – не видать ни зги.
Всё стихнет, в доме – ни души…
Но до беды,
Как до поры,
Никто
Не будет знать про то,
Ни знать, ни плебс,
Ни Бог, ни Лес.
Королевские послы даже под фистфанскими пытками, наверняка, отказались бы признаться, что бархатистый певучий женский голос, до смерти испугав всадников, чуть не свел их с ума. Так что на выезде из леса они, переглянувшись, при молчаливом взаимном согласии решили забыть об этом неловком происшествии, как в их круге принято забывать о двусмысленных авантюрах.
Terra firma – terra incognita
Au jeu d’;checs, les fous sont les plus pr;s du roi
– Фелес служил когда-то в королевской страже. Он вспоминает об этом, но только иногда, когда ему уж совсем перестает нравиться еда и нет возможности или продуктов, чтобы готовить самому. Оказывается, к страже можно относиться так же, как к охотничьим псам. Их хорошо кормили только после удачных походов. В остальное время держали почти впроголодь, хотя и называлось это быть налегке, то есть, всегда готовыми отправиться в дальний путь, преодолевая милю за милей вслед за полевой кухней. Казалось бы, неудивительно, что он стал, в конце концов, поваром? – Мне кажется, он всегда был поваром, по крайней мере, в душе и придумал эту историю, чтобы испытать твое храброе сердце. Признайся мне, ведь оно сжалось от жалости к нему, когда ты услышал её в первый раз? – Еще как! – Тогда, если Фелес тебя неплохо знает, то именно такого эффекта он и ждал. Повар всегда чувствует, сколько подсыпать перцу, чтобы не слезились глаза, но зато пощипывало в горле. – Ты, кажется, обвиняешь его в лицемерии? – Нет, его пикантность кажется мне весьма приятной и никогда не вызывает оскомины. Но он, как королевский шут, любит примерять на себя разные маски, чтобы публика не скучала, в особенности, если речь идет о публике самой изысканной. – То есть, ты думаешь, что он служил шутом в королевской страже? – Не вижу препятствий для Фелеса заставить нас думать именно так, чтобы продолжать вводить нас всех в своё очередное заблуждение. – А что если его разжаловали с кухни, и по хилости своего тогдашнего телосложения он попал в число тех, кому не доставалось ничего, кроме отбросов, призванных стимулировать их военное рвение. – Возможно, было наоборот, его всегдашняя тщедушность, визуально усиливающаяся в сочетании с огромным ростом, стала причиной его шутовства, в котором кухня с её очистками стала последней каплей самоунижения. Тогда-то и взошла его звезда, и он почувствовал в себе своё призвание! – Значит, ты думаешь, он повар, притворявшийся друидом в поисках кулинарных секретов. – Да, любой поздне-римский повар был способен на нечто подобное, иначе ему вряд ли удалось бы выжить среди галлов. –
Tardum cunctatur olivum
La main droite ne doit pas savoire ce que fait la gauche
Фиула знала страшную тайну своего рождения. И от того, что мать открыла ей на неё глаза, она стала ясно видеть в сердцах других людей, какие бы скрытые помыслы ими ни руководили. Видимо, поэтому Бог лишил её языка. Иногда она думала о Боге. Только раз в своей жизни она видела крест на аббатстве Фулькона, однако, не забыла об этом. Её мать говорила ей, что все самое страшное в жизни всегда совершается либо ради Бога, либо от Его имени. С тех пор тайну Имени Фиула считала самой страшной тайной.
Мать Фиулы, Флора, тоже считала тайну её рождения страшной. Однажды она показала Фиуле букетик фиалок, упорно называя их куриной слепотой. Фиула знала, что мать её не различает цветов. Однако запахи она узнавала превосходно. И в тот единственный раз этот непойманный матерью едва уловимый аромат фиалок испугал Фиулу, потому что был каким-то неизвестным ей образом связан с её тайной.
Флора могла говорить о ней только самыми простыми словами, которые, каждое в отдельности, никогда не казались страшными Фиуле. Это были совсем безобидные, знакомые слова, и только вступив в сочетание друг с другом они могли образовывать какой-то страшно незнакомый смысл. Так мать научила её варить зелье. Иногда это было снадобье, иногда – яд. Он нужен был Фиуле, чтобы лечить деревья и убивать портящие древесину личинки.
Однако Фиула знала и другое его действия. Однажды она нашла лошадь со сломанными передними ногами. Хозяин её, видимо, пытался помочь ей, но в последний момент пожалел любимое животное, рука его дрогнула, удар лишился своей силы и направленности, и лошадь была еще жива, когда Фиула склонилась над ней. Пришлось дать ей понюхать цветы, невзрачные и безобидные, как фиберийка, если собирать их живыми, но меняющиеся при высушивании до цвета хейхеры и приобретающими свойство умерщвлять, если сухими растереть их в ладонях и поднести к лицу на вдохе. Фиула знала, что в этот момент ей надо задерживать дыхание, чтобы ядовитые пары не оказались смертельными и для нее самой.
Но было у этих цветов и еще одно свойство, которое она испробовала в тот самый день, когда нашла Фрица на болоте. Если Фриц мёртв, то ему уже ничто не сможет навредить, однако если Фриц жив, решила тогда Фиула, то от небольшой дозы этого пыльцеобразного яда, он должен начать задыхаться, сердце его забьется учащенно, и он придёт в себя. Так и произошло. Только мизерность дозы она еще не научилось тогда определять со всей точностью, и Фриц забыл всё, что с ним до этого было, и то, что хотел бы забыть вместе с тем, о чем хотел бы хранить вечную память ; и Фиула, к ее ужасу, не знала, виновато ли в этом её зелье, или нет.
Если бы её спросили, Фиула, наверняка, ответила бы, что хочет попытаться вернуть Фрицу память, но думать наперёд она не могла, хотя могла предвидеть опосредованное и абстрагированное от нее самой грядущее на много лет вперед. Однако пока это грядущее не наступало, она, в сущности, была совершенно беспомощна и не знала, что с ним делать.
Фиула знала, что излечение Фрица станет его чудовищной и жуткой тайной. Для неё самой в этом предсказании не было ничего пугающего или отталкивающего, и Фиула тоже знала, почему. Её самой в тот момент уже не должно быть среди живых, чтобы никто не мог ей ничем навредить из мести или по злобе характера, но Фриц, к ее сожалению, непременно, узнает, во что обойдется ему ему возвращенное ею Имярек.
Facilius est plus facere, quam idem
Qui baigne ses mains dans le sang les lavera dans les larmes
Фердинан умеет слушать. Он строит свой Замок так, как строят замки в Фиберике. Он никогда там не был, насколько мне известно. Значит, узнать о них он мог только из моих рассказов. У него богатое воображение, хотя по нему этого и не скажешь. Это то, чего Фредеруна никак не могла ожидать, потому что ничто подобное ей самой не было свойственно. Если бы она всё это видела своими собственными глазами, то поняла бы, что это – единственная напасть, от которой ей вряд ли возможно уберечься.
Фердинан сумел перенести все особенности фасских оборонительных сооружений с равнинной поверхности на горный рельеф. Признаться, я никак не ожидал, что эффект окажется столь впечатляющим. Грандиозное сооружение, какое теперь представляет собой Фёнжэ, сравнимо разве что с Фомюром, созданным руками нескольких артелей зодчих. Поистине сказочное зрелище, никогда прежде никем не виданное. Фелес считает, что не много найдётся избранных, которые успеют насладиться его красотой. Я, однако, не вижу таких врагов, которые могут устремиться на его приступ. Здесь есть всё необходимое, чтобы считать эту дерзновенную идею смехотворной. Любой кажущийся неприступным оборонительный ров уступает по крутизне склонам той скалы, на которой обосновалось это укрепление Фердинана. Однако подлинное великолепие его Замка открывается только при въезде в его двор, после пересечения перекидного моста. В тот самый момент, когда решётка въездных ворот опускается у вас за спиной, и пережив испуг от того, что отступление назад, на свободные от невероятных архитектурных излишеств земли невозможно, вы внезапно становитесь очевидцем воссозданного из небытия пространства, способного реально превзойти ваше воображение. Вас охватывает изумление, наивное, почти детское. Вы чувствуете, как становитесь вдруг совершенно беспомощны, но не потому, что лишились сил, поднявшись так высоко над землей, а потому что видите, как посрамлён ваш боевой дух и знаете, каким непростым способом досталась Фердинану эта победа. Его изощрённость кажется вам оскорбительной, вы не находите в себе сил простить ему хотя бы раз испытанное вами унижение. Собственно говоря, вы просто не понимаете, как после этого вы можете чувствовать восхищение делом его рук, оробев перед непредсказуемостью и глубиной его замысла.
– Мне неловко прерывать Вас, однако, имейте в виду, Фридрих, что ни Фердинан, ни кто-либо другой, не может рассчитывать на ошеломительный успех в глазах кого бы то ни было, пока не обеспечит себя поддержкой своих сторонников в этих краях. Надеяться на это после завершения строительства Фёнжэ : всё равно, что искать пожухлую хвойную иголку в стоге свежего сена, то есть, даже если ее и не так трудно заметить, то находка эта, по меньшей мере, смешна, хотя и стоит не малого труда.
– Боюсь, Фердинан столь же изощрён в ведении политических дел, как и в выборе архитектурных форм. Кредиты, которым, как может показаться, нет числа, – наилучшее подтверждение его чрезвычайной популярности среди окрестной знати. Теперь им просто придётся по необходимости защищать Фёнжэ, чтобы не потерять вложенные в его строительство деньги ; и эта финансовая авантюра, вопреки обыкновению, станет наилучшей из пока еще возможных гарантий независимости Нейстрии.
– Ваши опасения, тем не менее, не напрасны, на мой взгляд. Вопрос заключается только в том, нужна ли будет Нейстрии, как Вы выразились, эта пресловутая независимость. К тому же не стоит путать искушённость с жадностью, доходящей до неразборчивости. От описанных Вами Замковых изысков Фердинана веет эклектикой. Это, безусловно, привлекает, однако, ненадолго. Замок может повторить историю его номинальной владелицы.
– Детали именно этой истории меня, признаться, интересуют в последнее время более всего. До начала разговора с Вами они казались мне необратимо утраченными, однако, в Вашем присутствии Истина как будто возвращается к себе домой.
– Раз уж Вы попали сюда, Фридрих, то необратимой Вам не должна казаться теперь даже сама Смерть, хотя Вы, надеюсь, понимаете, что никого из нас в земном смысле она не минует, несмотря на совместные потуги к святости малопросвещенных или святое отшельничество избранных.
– Разговор с Вами, Святейший, принимает для меня полифиническую форму : заговорив вначале об одном, мы с логической неизбежностью коснулись другого животрепещущего вопроса, еще более важного для меня, который я не посмел бы сформулировать так однозначно ввиду неотложной спешности первого, который таковым уже мне кажется после того, как все акценты, благодаря Вам, смещены.
– Не откажете ли Вы мне в любезности, Фридрих, пояснить, что именно Вы имеете в виду? Я, знаете ли, давно уже не участвовал в дебатах, поскольку привык просто учительствовать среди послушников, в основном не пригодных для битв, для которых наш монастырь стал своего рода прибежищем, а не пристанищем для поиска истины, как мне того бы хотелось.
– Скажем, святость, заметно ли Вам это самому, или нет, Святой Отец, но в том аспекте, в котором Вы затрагиваете это понятие, оно принимает друидический оттенок, как если бы это учение отбросило на нашу с Вами веру свою плотную тень вместо того, чтобы отринуть его прочь, как все прочие ереси ; я не уверен, однако, думаю, что Вы сознательно выворачиваете все посылы примерно таким же образом в поисках их подлинной сущности.
– И правильно делаете : поступайте так же и впредь и не доверяйте на слово никому! В наше время, когда в качестве аналога смерти рассматривается даже проигрыш на турнире, который знатоки склонны были бы счесть малозначительным, это поистине лучшая из манер поведения для сословия, непричастного к самоистреблению наций. Мир, на мой взгляд, слишком быстро меняет лица : еще каких-нибудь лет двадцать назад в происходящее просто невозможно было поверить! Однако я оказался очевидцем процесса, так что мне ни к чему отрицать очевидное : из того поколения, о котором мы ведем речь при упоминании о появлении Замка, уже почти никого не осталось в живых.
– Значит, осталось только вычесть Фердинана из этой совокупности грешников, и концов клубка имущественных страстей уже, похоже, никому не найти.
– Вы, видимо, упомянули о местечковых страстях? Или мне так только показалось?
– О местечковых? Помилуйте, а разве есть какие-то еще?
– Да. Вот видите! Не все так просто, Фридрих. Надо еще поторопиться, как правило, чтобы не всплыли иные мотивы. И скорое на расправу рыцарство не так-то просто урезонить, если не поставить ему в самое ближайшее время каких-либо поистине благородных целей, разумеется, сопровождающихся воображаемым ими соответствующим антуражем.
Разговор Фридриха с Фароном Фарфом начался на рассвете накануне и продолжился при свечах в тот час, когда всем в монастыре полагалось отходить ко сну после вечерней молитвы. Однако они, засидевшись допоздна после полуночи, переходя от одной темы к другой и вскользь касаясь наиболее скользких вопросов, не заметили, как за окнами забрезжил новый рассвет ; когда настоятель решил, наконец, посвятить свое время и ознакомить своего нового послушника с содержанием монастырских архивов, где они, слово за слово, провели в интересной для обоих беседе и весь следующий вечер, почти не притронувшись к позднему ужину, оставшемуся им на завтрак в этот ранний даже для местных обычаев час. Только обмелевшие жестяные бокалы, еще хранившие кисловатый запах легкого монастырского вина, безошибочно указывали им на быстротечность отпущенного человеку времени.
Сообщение о том, что вернулся исчезнувший воспитанник Фабиан, заставило Фарона Фарфа вздрогнуть, и можно было подумать, что превращение ученого знатока летописей в настоятеля мужского монастыря было для него мучительнейшей из пыток.
Alter frenis eget, alter calcaribus
On ne b;tit rien avec des p;tales de roses
– Я уже имел возможность наблюдать, как меняются люди. Это происходит так, будто заложенный в них импульс иссякает с течением времени. Так не съеденное вовремя жаркое утрачивает свой незабываемый первоначальный вкус. Но сначала любое блюдо теряет свой аромат. Вы, наверное, тоже заметили, что и цветы поступают так же прежде, чем облететь.
Иногда, несколько позже, некоторые обретают новый стимул для жизнедеятельности, а иногда – нет. Одним нужно время, как брошенному в землю зерну, а другие обновляются в одну ночь. Однако бывает и так, что импульс еще не иссяк, но обстановка, соизмеримая с прежним существованием, трансформируется до неузнаваемости, не оставляя места прежним идеалам. Так было и со мной, причем, заметьте, пока еще я говорю не о старости.
Страсть к кулинарии гнала меня все дальше и дальше от дома, от границ Циспаданской Галлии на север. Она притягивала меня ко дворам самых могущественных правителей, и она же отталкивала меня от них, если там не хватало простора для моего кулинарного воображения, не зависимо от того, скупость ли, жадность или по-христиански понятая осмотрительность были тому причиной. Папство, скажем, на мой взгляд, никогда не сможет добиться той политической роли, на которую претендует, если в ближайшее время не пересмотрит своего меню или, по меньшей мере, его ингредиентов!
Часть клира питается в стиле ранне-римских традиций, репой, приготовленной собственноручно или же сообразно очередности. Другая же часть, в пику первой, придерживается списка блюд поздне-римской кухни, в перерывах между постами ограничиваясь потрохами с приправами из незатейливых местных пряностей. В наше время крайне неосмотрительно отторгаются буквально все достижения Рима эпохи его расцвета, включая его величайшие кулинарные находки, которые веками были способны занимать умы и вкусы соответственно посвящённых и избранных. Можно ли было предположить, что люди окажутся способны забыть эти августейшие пиры?! Хотя, разумеется, и больной желудок Августа мог сыграть с ними эту злую шутку! Теперь, по злой иронии, эти избранники Бога, пережившего Страстную Пятницу, вряд ли смогут влиять на мнения простых людей, не обучившись их кухне с пристрастием к их терпкому вкусу их жизни!
Сам я, надеюсь, да Страшного Суда не спутаю головокружительно слабого благоухание Цизальпинских трав с отрезвляюще терпкими запахами Фиберийских пряностей! Хотя, разумеется, было бы наивно ограничивать себя этим простым сравнением в безмерном многообразии их профилей, пока еще недоступных моему мастерству и, по исключительно данной причине, не нашедших своего отражения в нашем времени, в целом довольно тяжелом как для желудков, желчных пузырей, так и, пожалуй, даже в большей степени, для кишечников, следовало бы считать худшим из постигших меня бедствий!
Местная колдунья Фиула, исследуя ароматическую картину своего зелья, тоже думает о пропорции составляющих его компонентов, чтобы добиться желаемого действия. Однако моя цель иная, совсем не близкая ей, при всём её кажущемся сходстве, и ее можно было бы назвать диаметрально противоположной. От своих шедевров я ожидаю не действия, а воздействия на органы вкуса. Мне, как в любви, необходима взаимность, основанная на непреодолимой первоначальной симпатии, постепенно возникающей из сходства заложенных в сознание образов или, если угодно, идеалов ; так что за внешней откровенностью моих блюд, помимо мастерства приготовления, должно скрываться и нечто, подобное таинству причастия.
Только поверхность высокогорного озера безразлична к тому, на какой глубине отражаются проплывающие над ним облака. Я же озабочен вкусовыми нюансами, их соитиями в комбинаторике, сложными взаимодействиями кажущейся несовместимостью гаммы, отрицающей в результате первоначальную мнимость ; в то время как снадобья Фиулы, насколько мне известно, всегда почти однообразно горчат. Однако только не для неё! Не стоит мерить наши блюда одними и теми же мерками. Она видит во всём совершенно иной смысл, поскольку каждый раз преследует разные цели, и даже если речь идет об исцелении, разнятся причины, которые она пытается преодолеть своим колдовским мастерством. Она умеет предвидеть и предсказывать отличия в привкусах к своей неминуемой желчи, как будто, выворачивая кишечник ее избравшим, она постепенно восстанавливает ход мыслей, приведших их авторов к ней. Но даже если бы попробовавшие её зелья хоть раз решились вслух высказать своё мнение, оно, наверняка, ни в малейшей степени не отражало бы её собственных представлений.
Фиула, моя соперница постольку, поскольку отвлекает от моих пиров желающих себе еще большего блага, не видит необходимости считаться с чьими-то пожеланиями, даже если достигаемый ею результат отличается от заказанного : настолько от природы высок и не подвержен иной, кроме ее собственной, критике суд вытекающих из ее действий обстоятельств ; я никогда не мог бы себе этого позволить! Подобное поведение противоречит в неусыпных трудах открывшимся мне гастрономическим таинствам : редкостной культуре, превращенной мною практически в культ личностей собравшихся за моим обеденным столом, где каждая из них вовек не имела себе равных вроде меня! Кроме того, обладая способностью сопереживать вкусам других, я считаю этот свой дар их неотъемлемым компонентом, единственно дарующих и мне право на жизнь в том обществе, где в запредельном мире заморских цветов правят бал не знающие пощады шпоры : в противном случае для меня не представилось бы ими возможным с подобающим моему мастерству вкусом калоритно обогащать и разнообразить роскошную колоритную палитру их великосветских блюд сообразно требованиям тонких и со временем с неизбежностью все более утончающихся вкусовых рецепторов моей аудитории, которая, на мое счастье, в состоянии вовремя и метко заострять свое внимание до диетической значимости на таких мелочах, как произведения моего скромного и пока еще все-таки мало знакомого им во всех своих тонкостях искусства, в то время, когда личного присутствия этих персон могут в самый неподходящий для трапезы момент потребовать безотлагательные дела, да простит их Господь! К счастью, кому-то ранее уже приходила в голову мысль гармонично и непринужденно совмещать на закате дня эти два рода разноименно ориентированных занятий, когда прохлада вечеров остужает на время не в меру пылкие страсти телесного цвета, огрубляющие порой с непреклонной однозначностью предложенных их владельцами форм, изначально нестойких к эвфуизмам, эти эфемернейшие субстанции, безмерно вздобренные принужденным горячить кровь, но без необходимой сноровки небрежно сервированным вином, дающим, в конечном счете, непреложное право, наконец, овладевшим им и рано или поздно вдоволь пресытиться и обвинить в своих промахах мое несовершенство, однако, по той же самой причине, к их стыду, не смеющих в достаточной степени долго настаивать на этом справедливом наблюдении, чтобы оно возымело необратимое действие, как, скажем, в случае с винным уксусом, на моей неизменно настаивающейся на этих перипетиях карьере, всегда предоставленной к их услугам, поскольку я признаю покорно, что цель, которой одной я служу : блаженство приближенных к импровизированному мною столу!
Фиула в похожий час ночи, не наблюдая часов, тоже думает о гармонии в том смысле, какой она вкладывает в свои колдовские слова. Разумеется, лишь для некоторых и по особому заказу снадобья Фиулы становятся последним причастием, на которое по ряду соображений вряд ли стоит расчитывать ей самой : в моем случае подобное сравнение следовало бы полагать, по меньшей мере, недозволенной дерзостью! Ей, впрочем, эта мысль, видимо, ничуть не претит : напротив, она, скорее всего, гармонично вписывается в ту структуру мира, которую Фиула преподносит своим клиентам на деревянном, как и все остальное в доме друидов, блюде, которое, как и сам отвар, не назовешь незатейливым, несмотря на его обманчивую для взгляда простоту. Не знаю, к чему мне сравнивать себя с ней, однако, я никак не могу выбросить из головы не только ее убеждения, мало похожие на религию, но и ее. Мне искренне жаль, что она чахнет в лесном запустении, где она предпочитает хоронить свой непревзойденный дар, который в моем случае назывался бы кулинарным. Фиула всегда уверена, что сделала все возможное или, в зависимости от обстоятельств, все, от нее зависящее, хотя может казаться при этом совершенно отстраненной. Я видел, как поваров казнят, однако, редко бываю вполне удовлетворен ; но если случится обратное, то буду думать, что утратил импульс новизны и нечто вроде творческого потенциала и никогда уже больше не смогу рассчитывать на свою изобретательность, и еще не известно, есть ли что-либо худшее. Не удивительно, мне думается, что многое, так и не нашедшее мною своего кулинарного воплощения, невыносимо, видимо, для других портит мой характер.
Тем не менее, несмотря на мою мнимую неуживчивость, я нигде не чувствую себя изгоем, и причины тому я вижу в относительно стабильно складывающейся вкусовой*/// избирательности, так что моя кухня везде находит мне своих единомышленников, причем иногда практически без малейших видимых усилий с моей стороны, если речь идет о многократно проверенных мною рецептах. Впрочем, не стоит и недооценивать и ту невероятную необремененность, с которой я расстаюсь с насиженными местами, имея смелость придерживаться, как королевские музыканты, наработанной гаммы, не отказываясь при этом и от экспериментов, если только они не идут в ущерб тем традициям которым в каждом отдельном блюде отдано предпочтение. Иначе вряд ли удалось бы галлу выжить в среде франков, как яблокам в плохо подобранном маринаде. Меня зажарили бы на римский манер, без малейших колебаний, если бы я не умел угождать их желудкам, сохраняя при этом полную автономию в их присутствии или иллюзию о ней. Признаюсь, однако, что я, подверженный сомнениям, подвержен и мною же организованному процессу не менее других его участников, и, по этой причине, не всегда при вынесении мною суждений, касающихся оценок, могу сохранять необходимую объективную отстраненность, являясь заинтересованным в конечном результате лицом.
Ab equis ad asinus
...продолжение следует...