В клубе в субботу и воскресенье по вечерам показывали фильм, а после сеанса убирали скамейки и были танцы под радиолу. Сашка с дружками оставался на танцы. Правда они еще не танцевали, стояли под стенкой, старались не шуметь, чтобы не обращать на себя внимание заведующего клубом, и тот не выгнал бы их. С тайным волнением наблюдали, как парни, танцуя, прижимали к себе девушек.
Но в тот вечер заведующего не было, они почувствовали себя посвободней, завозились. Одна из танцующих пар остановилась возле них. Парень оставил девушку, подошел к ним, и, видно, решив порисоваться перед своей подругой, грубо потребовал, чтобы они перестали баловаться. Сашка, который был старше всех в компании, верховодил, огрызнулся. Парень подошел к нему и ткнул слегка пятерней ему в лицо, так, что он ударился затылком о стену.
Удар был не сильный – он даже не набил шишки. В другое время он может быть и стерпел бы, но хуже то, что произошло это на глазах у его друзей. А еще хуже, что в клубе в тот вечер была девочка, которая ему нравилась и могла тоже видеть его позор.
Сашка, не глядя по сторонам, покинул зал, сходил домой, достал пистолет и вернулся к клубу. Заходить он не стал, а только посмотрел через окно, убедился, что обидчик еще там. За клубом был небольшой лес, и тропинка через него значительно сокращала дорогу жившим в другой части села, и здесь Сашка решил сделать засаду.
Ночь была лунная, но в лесу темно, тропа едва видна у самых ног. Он прошел до места, где между ветвями деревьев был просвет, дававший возможность увидеть идущего по тропе прохожего, и, отступив метра два в сторону, стал у ствола дерева.
Вскоре послышались шаги, и на тропе возникла темная фигура. Опасаясь, как бы по ошибке не пристрелить кого другого, он на всякий случай окликнул парня по имени. Тот, видно, узнал его по голосу, остановился, вглядываясь в темноту.
- Что, показалось мало? – сказал он. – Щас добавлю.
Направился к нему. Когда он был рядом, Сашка поднял пистолет и выстрелил два раза. Парень упал к его ногам. Постоял немного, не веря, что так быстро умер. Может притворился, и когда он уйдет, кто-нибудь найдет его. Он наклонился, нащупал голову и выстрелил еще раз.
Возвращаясь домой, сделал небольшой крюк, зашел в школьный туалет и бросил туалет в выгребную яму. К концу лета уехал в город и поступил в училище.
Он же начнет с того, что уедет в город. Устроится на работу, поработает до очередного отпуска и вернется. Через год о нем в хуторе ни одна душа не будет помнить – мало ли тут перебывало заезжих – когда найдут тело Калмыкова с простреленной головой. Пистолет в наше время, конечно, не найдешь ни в одном лесу, сколько не ищи, но охотничье ружье можно приобрести запросто. Если укоротить ствол и отпилить приклад по шейку, получится нечто похожее на старинный пистолет, из которых стрелялись на дуэлях. В карман такой пистолет не спрячешь, но можно переносить его в корзинке, в хозяйственной сумке, положив сверху для маскировки что-нибудь из одежды или какие-нибудь продукты. Вместо дроби патрон можно зарядить шариком от большого подшипника, или даже гайкой.
У него было достаточно времени все обдумать. Не обремененный ни какими заботами, ум не торопясь прорабатывал будущие свои действия до мельчайших деталей. Он даже сходил на ферму, когда был уверен, что никого там не встретит, чтобы высмотреть место, где он будет выжидать удобный момент.
Но немного позже его напарник художник перешел жить в хутор к одной женщине, и заботы, свалившиеся на него, несколько отвлекли от праздных размышлений. Когда Михаил жил с ним при своем объекте, который был препоручен охранять, они, не договариваясь, поделили обязанности. Он, собственно, нес службу по охране колхозного имущества и тракторной бригады, заготавливал и рубил дрова, топил печку, изредка подметал пол. Художник ходил в хутор за продуктами и готовил. И еще подкармливал двух собак, живших при бригаде, попечение о которых теперь стало самой тягостной обузой для него.
Он не помнил, чем сам в то время питался. Он не любил и не умел готовить, и сколько себя помнил в подобных случаях, если поблизости не было столовой, он кроме картошки «в мундирах» ничего не варил.
Художник, удалившись к людям, манкируя своими обязанностями, которые ему навязала власть в виде наказания и в качестве воспитательной меры, стал довольно редко появляться на объекте, притом, на короткое время. Может ради оздоровительной прогулки и заодно узнать обстановку, то есть узнать, не появлялось ли начальство и не интересовалось ли оно, по какой причине отсутствует сторож. Теперь приходилось самому ходить в хутор за продуктами, которые он получал в колхозной кладовой в счет расчета по трудодням. Что он там получал кроме картошки? Ну, наверное, постное масло да хлеб. Да еще, наверное, молоко.
Запомнился на всю жизнь только колхозный хлеб, выпекаемый в колхозной пекарне. Белый, круглый, высокий, румяный, пышный. Скармливать такой хлеб собакам казалось величайшим кощунством. Эти постоянно голодные животные съели бы целую булку за раз.
Он еще не забыл детдомовских хлеб, который выдавали по кусочку к завтраку, обеду и ужину – с примесью семечек подсолнуха, шелуха которых придавала ему серый цвет. Однажды, войдя в столовую, они увидели возле тарелок белые кусочки и радостно закричали:
- Белый хлеб!
Но это был не настоящий белый хлеб, а из кукурузной муки.
Проснувшись утром, он тут же вспоминал, что ему предстоит сейчас выйти из дома, и он увидит этих двух голодных животных. Серый кудлатый, довольно крупный кобель обычно сидел в стороне мордой к двери с унылым безнадежным видом, и когда дверь открывалась, он лишь привставал и вяло помахивал хвостом. Он видно довольно давно жил при бригаде, привык ко всему, притерпелся. Чем он питался в тяжелые для них времена – кто знает? Может голод вытащил из генетической памяти опыт его далеких предков, живших на воле до того, как человек приручил их. Проглотив как муху кусочек хлеба, он удалялся.
Более всего его изводила вторая – маленькая сученка на коротких лапках, какого-то неопределенного цвета – среднего между морковным и апельсиновым, с белой грудкой и глазами несколько навыкате, с выражением постоянного испуга. Ее подкинули во время уборки, когда наехали городские помощники и работала полевая столовая. Трижды в день они крутились под столом между ног сидящих, и время от времени к ним падал кусочек хлеба или даже косточка. Но, конечно, более всего перепадало от поварихи.
Но вот полевой стан обезлюдел, и их некоторое время еще подкармливали наехавшие трактористы, потом художник, и наступил настоящий голод. Маленькая собачонка впервые узнавшая, что такое голод, с жалобным визгом кидалась навстречу, как только он выходил, не добежав метра два, ложилась на брюшко, подползала к его ногам, переворачивалась на спинку, усиленно мела хвостиком землю, смотрела на него снизу своими испуганными глазками.
Однажды, в такой момент и явилась ему мысль убить ее. Явилась робкая, неуверенная, но он тут же с мрачной издевкой подумал: «Собираешься человека убить, а тут перед собачонкой готов идти на попятную – испугался. Ведь все равно не переживет эту зиму – сдохнет». И уже мысленно ушел вперед, представил, как придет с хутора художник, который всегда приносил что-нибудь собакам, спросит где собачонка, и он спокойно, даже равнодушно ответит: «Убил я ее. Что ей мучится – все равно ведь сдохнет».
Эта фраза и решила окончательно и бесповоротно участь несчастного животного. Утвердившись в своем решении, он в тот же вечер приготовил топор и веревку, положив их у бревна на котором рубил дрова, отложив исполнение до утра. Но утром он снова отложил, оправдывая свою нерешительность присутствием серого кобеля, который против обыкновения, получив свой кусочек хлеба, никуда не ушел, а лег под стенкой в затишке на припеке, пролежал часа два. Пол дня он прожил в томительном ощущении медленного неумолимого течения времени, приближающего его к моменту, когда должно совершиться что-то противоестественное, дикое, против чего вопреки разуму восстало все его существо.
Обедая, он представил, что в этом отвратительном настроении ему придется провести остаток дня, и, скорее всего, бессонную ночь, решительно встал, отрезал кусок хлеба и вышел.
Серого не было. Сученка с визгом бросилась навстречу, поползла на брюшке, но он не дал ей перевернуться на спинку, призывно причмокнув, направился к дровосеке. Возле бревна он бросил ей хлеб, и пока она торопливо судорожно ела, дрожащими руками накинул петлю на шею, завел конец веревки за бревно, и, взяв в другую руку топор, нерешительно потянул веревку, намереваясь притянуть голову вплотную к бревну и нанести удар.
Собачонка, почувствовав недоброе, жалобно заскулила и принялась рваться, мотаясь со стороны в сторону. Он понял, что ему не удастся прижать ее голову, решил попытаться ударом обуха оглушить, а затем добить ее, положив недвижную на бревно. Собачонке удалось увернуться, топор лишь вскользь прошел по голове, сорвав лоскут кожи. Она отчаянно закричала и с удвоенной силой принялась рваться, разбрызгивая кровь по сторонам, петля придушила ее, она упала на землю и он бил и бил топором куда попало, словно безумный, с одним лишь желанием скорее прекратить мучение животного.
Наконец она недвижная растянулась на земле у бревна. Он отбросил в сторону топор, бросил веревку и стоял над ней с одним ощущением – совершилось нечто непоправимое, безобразное, гадкое, жестокое, и бездумно созерцал на дело рук своих. Вдруг она зашевелилась. Вернее зашевелилось брюшко, будто что-то округлое, размером с небольшое яблоко, резко, раз за разом толкало изнутри. Он понял, что щенки, задыхаясь, рвались из своей темницы.
«Может, - подумал дед, - переворачиваясь брюшком вверх, она хотела, чтобы человек увидел, что она беременна, понял, что ей необходимо усиленное питание, что она постоянно хочет есть». Ему казалось, что он еще острее переживает случившееся тогда, что невыносимая тоска, словно непосильный груз придавила его к постели.
Пытаясь освободиться от нее, как-то отвлечься, он напомнил себе, что после этого убийства он уже не думал о том другом, которое было бы еще страшнее.
- Господи, - прошептал дед, - благодарю Тебя, что ты отвел от меня эту беду, не допустил, чтобы я убил человека.
Спасаясь от страшных, мучительных видений, дед увидел небольшой, какой-то по особенному уютный школьный стадион, вокруг которого сплошной стеной росли огромные тополя, и бегущую по беговой дорожке маленькую девочку, которая казалась совсем крохотной у подножья зеленых великанов. Наверное, было начало октября, что листья на деревьях только-только начали желтеть, и солнце уже не палило как раньше, а приятно припекало, смягчая заметную прохладу середины осени.
После звонка на урок вошла завуч школы и объявила, что учительница математики заболела, и вместо нее урок проведет учитель физкультуры совместно с седьмым «Б», и чтобы все тихо, без шума, потому что в других классах начался урок, шли на стадион. Как только она вышла, все тут же, хлопая крышками парт, повскакивали со своих мест, закричали «ура», выскочили из класса, протопали по коридору, и помчались через школьный двор на стадион.
Седьмой «Б» был еже на месте, и играли в догонялки. Седьмой «А» тут же включился в игру. Водила маленькая девочка. После двух-трех попыток догнать кого-нибудь из новеньких, она вдруг устремилась за ним с такой скоростью, что он, не оглядываясь, пустился наутек изо всех сил, слыша позади себя быстрый топот ее ножонок. Чувствуя, что она его догоняет, он сделал обманное движение вправо, затем резко повернул влево у росшего с краю стадиона высокого пышного куста желтой акации, с намерением обогнуть его. Но за кустом она его настигла, и вместо того, чтобы хлопнуть ладошкой по спине или плечу, она вдруг обхватила ручонкой его за шею, притянула к себе, и, быстро поцеловав в щеку, убежала.
Вскоре пришел учитель физкультуры и объявил, что проведет соревнования по бегу и прыжкам в длину между классами. Когда бежали девочки, она, самая маленькая из всех сразу вырвалась вперед, обойдя своих рослых соперниц, и пришла к финишу первой.
Дед помнил, как он с волнением следил за ней, как радостно смеялся ее победе. И весь оставшийся урок он следил за ней, и потом несколько дней во время большой перемены старался попадаться ей на глаза, испытывая странное волнение в неясном ожидании до сих пор ему чего-то неведомого, но она, казалось, не замечала его. Потом он, казалось, забыл о ней навсегда, и вот теперь почему-то вспомнил.
Что это было? Простое озорство бойкой девочки или он все же ей нравился? Может он раньше не замечал ее, а она, так же как он потом, старалась попадаться ему на глаза, ожидала, что он заметит ее, и, наконец, решила сделать этот первый шаг, поцеловала его, ожидала каких-то ответных действий с его стороны.
А может сердечко маленькой женщины почувствовало одиночество в этом мире маленького худенького мальчика детдомовца, отозвалось жалостью, состраданием, и она в порыве этих чувств не совладала с собой. Кто знает! И вспоминала ли она его потом, ставши взрослой; этот поцелуй, который она подарила с детской непосредственностью несчастному сироте? Вспоминает ли она его сейчас? Он не хотел думать, что ее уже нет в живых. Женщины живут дольше мужчин. Но, наверное, болеет, с трудом ходит.
Он снова увидел бегущую впереди всех маленькую девочку, увидел, как быстро мелькают ее маленькие ножонки, и вдруг заплакал. Заплакал от великой печали, от невыносимой жалости к этой девочке и ко всему живому на земле, живущим и жившим во все времена.
8 ноября 2014 г.