Дрова.
Было без десяти двенадцать, когда колхозный слесарь дядя Дима вышел за калитку, вывел за собой санки и осмотрелся. Светила Луна, в деревне было тихо. Было около двадцати мороза, что необычно для этих мест. Дядя Дима прикрыл калитку и направился по улице, стараясь ступать как можно тише. Но санки шуршали полозьями по укатанному снегу, перестукивали по выбоинам. -«Надо бы санки поднять. А обратно как?»- Дядя Дима слыл в деревне самым что ни на есть непутёвым парнем. До сих пор холост, иногда пьёт, иногда дерётся. Ну с кем не бывает. Однако, был у него серьёзный недостаток. Деньги он, понятное дело, не брал, считал воровством. Но всё остальное тянул. С детства. Как идёт мимо чьего-то огорода — какой-нибудь овощ да стянет. Ругались на него, лупили. -«Ну, попросил бы, тебе бы и так дали! Ты что, это… как его… клептоман?»- Дед Клим знал умные слова и любил их ввёртывать. Впрочем, без нужды Дима ничего не тянул.
В деревне по-прежнему было тихо. Иногда, где-то вдалеке, на окраине, лаяли собаки. Дома были погружены в темноту, освещаемые только Луной сверху. Дядя Дима продолжал тихо ступать валенками по укатанному снегу, иногда останавливаясь, прислушиваясь и приглядываясь. Местные собаки знали своих и не лаяли — были несколько особо зловредных псов, но туда ходить и не надо.
Наконец, дядя Дима остановился перед калиткой дяди Максима. Остро вслушался. Всё тихо. Ни малейшего проблеска света за ставнями. Все спят. -«Шарик,»- вполголоса сказал он. Из-за калитки донёсся равномерный стук — Шарик в будке завилял хвостом. Механизатор дядя Максим был, в отличие от Димы, путёвым. Весной, летом и осенью почти всё время проводил в поле, да и зимой без работы не оставался со своим трактором. Женат, отец пятерых детей. Если выдавалось свободное время — на охоту ходил. Позволял себе выпить лишь в субботу вечером, но никто не видел его пьяным или небритым, или с перегаром. Дядя Дима опустил руку за калитку и отодвинул щеколду. Калитка отворилась тихо и без скрипа — одна из причин, почему Дима пришёл сюда. Сняв варежку и вытащив из кармана свернутый тетрадный листок с куриными костями (баба Шура зажарила курицу день назад за отремонтированный керогаз), развернул и положил в будку. Шарик благодарно захрустел. Дядя Максим был мужиком суровым. Как-то за слитый соляр (ну далась эта солярка проклятая, всего-то печь растапливать полегче) так приложил Диму, что пришлось рассечённую губу в районе зашивать. -«Только попробуй мне тут ещё слить!»-
Дядя Дима поёжился, поставил санки, снял бечеву и стал перекладывать дрова из поленницы на санки. -«Я же немного беру, от Максима не убудет,»- говорил он себе. — «Вон сколько дров. Может, он даже и не заметит. Да нет, заметит, конечно...»- Дима упустил из виду, что ходит за чужими дровами уже всю осень и зиму, что его ночной поход к Максиму далеко не первый, и что в деревне уже поговаривают, что тащит кто-то из своих — собаки молчат, да и до соседних деревень минимум километров пятнадцать. Наконец, дрова были уложены, перевязаны бечевой, Шарик управился с костями. Дядя Дима вывел санки на улицу, закрыл калитку на щеколду, внимательно прислушался. Всё тихо. Правда, теперь санки шуршали и перестукивали. Несколько раз он останавливался, прислушивался и осматривался, пока шёл домой.
В последний раз прислушался у своей калитки. Затем затащил санки во двор и закрыл щеколду. Снял бечеву и переложил дрова под навес. Большой кирпичный дом был построен его родителями. Осенью они уехали к старшему брату Прохору, путёвому, в соседнее село. Дядя Дима открыл дверь, зашёл на веранду. Скинул полушубок и валенки, повесил ушанку на гвоздь. Надел тапки, всё по чину, зашёл в комнату. Было тепло. Большая печь с плитой остынет только к утру. Золу он выгребет в обед — печь топиться два раза в сутки. От родителей оставалось всё как было — занавески на окнах, мебель, люстры, холодильник, даже тапки. А вот вешалку с веранды забрали. Ну и ладно.
Дядя Дима зашёл во вторую комнату и забрался в постель.
Проснулся утром, ходики на стене показывали восемь. В деревне уже давно кипит работа, а он, слесарь, ходил в колхоз зимой только когда что-то ломалось и его звали чинить. Надо воды вскипятить, побриться, зажарить яичницу с трёх последних яиц на сале. Дима выбрался на веранду, накинул полушубок и шапку и занёс несколько поленьев в дом. Вытянул задвижку в печи, открыл дверцу. Сложил решёткой тонкие бруски, зажёг щепу. Затем добавил бруски потолще. Подождал, пока разгорится. Затем сложил поленья крест-накрест, прикрыл дверцу. Поставил ведро воды на печь и пошёл во вторую комнату за бритвой.
Когда дядя Дима прикрыл за собой дверь, пол из-под ног резко дернулся. Дима упал. Люстра оторвалась и со звоном разбилась. Дверь распахнулась, по ушам ударил резкий хлопок, стёкла в окнах посыпались вниз. Поднявшись на ноги, Дима выглянул в дверь. В ноздри ударил резкий запах дыма. Раздавалось шипение. Комнату заволокло чадом вперемешку с паром. От печки осталась груда кирпичей. Битые осколки кирпича и плиты, угольки и зола разлетелись по полу. В разбитые окна затекал холодный воздух. -«Ах, ты ж… Ах, вы ж...»- сказал дядя Дима, сжимая кулаки и пытаясь сдержать слёзы. Закашлялся от дыма. Подошёл к окну. За забором стоял дядя Максим. Рядом — участковый; он опустил руку за калитку и открыл щеколду.