Прошел месяц. Месяц, полный смятения и растерянности. Месяц, полный томительных ожиданий и страстных покаяний. Вот уже целый месяц, как Себастьен засыпал с Евангелием под подушкой, боясь выпустить его из рук, как если бы вместе с этим ему грозило потерять нечто важное. Он слушал исповеди, вел богослужения, читал молитвы и псалмы, что знал наизусть уже много лет, но замечал порой, как, шепча их заученные строки, мысли его где-то далеко от них. Не перепутал ли он дорогу, когда стоял на перекрестке своей судьбы, когда ему не было еще и пятнадцати? Не сделал ли он шаг не в том направлении? Впервые в жизни в его душу стали закрадываться сомнения. Даже не сон не возвращал бодрости духу. Ему чудилось, что, в самый солнечный день он все блуждает в темноте, видя множество отблесков, но, не зная, который из них есть истинный светоч его судьбы.
Себастьен много дней вынашивал эту идею, и вот, наконец, решился. Он понял, что, помогая другим, сам себе помочь не способен. Страшные мысли стали приходить к нему: имел ли он право говорить с людьми, утешать и наставлять, мучительно теряя в себе что-то важное, дающее ему на это право?
В церкви Сен-Мадлен много лет служил отец Бернар. В некотором роде Себастьен считал его своим наставником или учителем, поскольку, в свое время по прибытии в Труа именно он объяснил Себастьену все те обязанности, что возлагаются на человека, которому предстояло возглавить приход. Отцу Бернару было далеко за шестьдесят, но с Себастьеном они сразу нашли общий язык. Наверное, во многом именно с отца Бернара Себастьен брал пример, заимствуя у того лучшие черты. Молодому человеку казалось, что лицо старика так и излучает свет, который он считал чуть ли не божественным сиянием.
Отец Бернар был худощавым человеком с тонкими, быстро заострившимися чертами лица, которое озаряли его большие глаза, лучисто-серые, и всегда чуть влажные. Он любил прищуривать их, отчего взгляд его становился добрым и благодушным. К нему тянулись люди, и еще не было никого, кто бы обманулся в его благожелательности. Отец Бернар говорил очень тихо, но голос его, чистый и ясный, заставлял каждого не прислушиваться, но вслушиваться в его речь. Иногда он заходил в Сен-Урбен навестить Себастьена, и после того, как последний прихожанин покидал церковь, они шли к Себастьену и могли просидеть до темна за разговорами в уютной гостиной маленького домика, что снимал молодой священник.
Однако на этот раз Себастьен, не дожидаясь визита отца Бернара, сам шел к нему, но отнюдь не за душевными разговорами. Он шел, ловя на себе отвратительное чувство страха, о которого начинали дрожать коленки. Сердце его, никогда не знавшее ни ненависти, ни неприязни, теперь рисковало узнать и то, и другое, и никто иной, как он сам был объектом этих новых чувств.
«Он даст мне совет, скажет, как быть», - успокаивал себя Себастьен, все еще не уверенный в том, что отважится. До сих пор у него был один способ, что спасал его, вытаскивая из любого мрака. Его вера. Никогда прежде ему не было так страшно: как остаться верным себе, если ныне он перестает чувствовать ее незримую руку, что каждый миг вела его за собой? Себастьен шел, доверив своим ногам вести себя по знакомой дороге и продолжая шептать спасительные слова:
- Душа моя непрестанно в руке моей, но закона Твоего не забываю. Нечестивые поставили для меня сеть, но я не уклонился от повелений Твоих. Я приклонил сердце мое к исполнению уставов Твоих навек, до конца. Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю. Ты – покров мой и щит мой, на слово Твое уповаю. Удалитесь от меня, беззаконные, и буду хранить заповеди Бога моего…
Иногда Себастьен поднимал голову, и глазам его становилось темно. Он замирал на мгновение, даже замедлял шаг и никак не мог отделаться от неприятного чувства, как что-то, гоня его вперед, в то же время как привязанного тянет назад.
- Мал я и презрен, но повелений Твоих не забываю. Правда Твоя – правда вечная, и закон Твой – истина. Скорбь и горесть постигли меня; заповеди Твои – утешение мое…
Не поняв как, он уже сидел в исповедальне. Он говорил и понимал, что ему уже не остановиться, пока он не выплеснет из себя все наболевшее.
- Теперь мне кажется, что я почувствовал это в тот самый миг, как увидел ее впервые, - продолжал Себастьен. – Юная, прекрасная и дивная, она прелестна, как весенний первоцвет. Я мог бы тысячу раз убеждать кого угодно, что это есть привязанность к человеку, к душе, что вдруг стала для меня самой родной, но станут ли оттого эти слова правдой? Да, она близка мне, но вижу в ней не только человека. Она женщина, и я чувствую, как напрягается вся моя плоть, когда смотрю на нее, когда думаю о ней. Под подушкой моей лежит Евангелие, но не его вижу я в своих снах. Раньше моя душа и мое телесное естество были одним целым, теперь же они раздвоились. Душа моя все еще хранит верность Богу, из последних сил удерживая мое тело от измены. Но и она теряет силы. Наваждение? Поначалу я считал это наваждением, помутнением рассудка, последствием моей неопытности и юности, но шло время, и я все больше терял самого себя. У меня больше нет опоры под ногами, отец Бернар. Мечты о ней разбивают все мои былые убеждения. Я даже хотел взять на душу грех и возненавидеть ее. Она была влюблена. Она терзалась, отдавая свое сердце тому, кто не стоил даже быть случайно задетым ее тенью. О, как же я терзался тогда! Вы думаете, я мечтал спасти заблудшую душу, уберечь ее от непоправимой ошибки? Да, я хотел ее уберечь, но меня терзали не муки долга, но ревности. Когда же она решилась убежать с ним, я мечтал сойти с ума, чтобы пережить разлуку с ней. Не знаю, возможно, ее спасение Бог сделал моим наказанием. Я пал так низко, святой отец, что решил выследить их. Я дал себе слово, что, если не смог заставить себя рассказать ей правду, то все равно не дам ей совершить то безумие, на которое она была готова. Я хотел выйти из укрытия, когда для того настал бы решающий момент, но события повернулись иначе. Он смалодушничал, испугался признаться в лицо, прибегнув к бумаге, что все стерпит. Я видел, спрятавшись в темноте, как она рыдала, чувствовал ее боль как свою собственную. Чего я ждал? Боялся. Думал, что все обойдется, и я останусь незамеченным. Кем возомнил я себя? Незримым ангелом хранителем? Вот только я так же труслив как тот, кого ненавижу и презираю. Не знаю, чего больше в любви: добра или зла. Давая обет безбрачия, я знал, что, не изведав ее сладости, не познаю и горечи, не узнаю ни мук ревности, ни боли расставания. Ныне я узнаю всю гамму чувств, что спрятана в одном единственном слове: любовь. Я думал, что не успею. Господи, как же я молил Бога, когда, наконец, поняв, что она задумала, летел наверх вслед за ней. После я сказал ей, что, если бы она совершила это, я последовал бы за нею. И я, не колеблясь, сделал бы это. Что это значит, отец Бернар? Чувство мое к ней сильнее страха Божьего? После я задумался над этим, но только не тогда. Я не могу забыть того дня. Я просыпаюсь, и первое, что вспоминается мне на рассвете – как я держал ее на руках. Никогда я не чувствовал подобного блаженства. Она была так близка ко мне, что я слышал, как стучало ее сердце. Оно было точно птица в моей руке. Пусть над моей головой разрываются раскаты грома, пусть первая же молния, ударившая в землю, убьет меня, если я совру, что в те минуты я думал о чем-то кроме нее. Всего лишь тонкая ткань – и наши тела могли бы соприкоснуться. Когда она лежала в комнате, где обычно я отдыхаю в промежутках между мессами, я видел только ее. Если бы в тот момент сам Люцифер предложил мне продать душу за право обладать ею, я бы не устоял. Вы думаете, мое чувство есть голос страсти? Плотское, низкое, падшее, скажете вы? Разве может низменная страсть застилать солнце на небе? Бога в душе? Язык мой болит от всех тех молитв, что я прочитал за это время, но мысли мои как околдованы. Они возвращают меня к ней, где бы и ни был, что бы ни делал. Я схожу с ума, разрываюсь на части, отец Бернар. Знаете, что сделал я, когда она спала? Я сидел так близко, что чувствовал ее тепло. Я накрыл ее ладонь своей, мне нужно было ощущать гладкость ее кожи. Я склонился над нею, чтобы вдохнуть ее запах. Я никогда не знал, что есть запах женщины. Наверное, и теперь я едва ли знаю, что это такое. Мне показалось, я вдыхаю аромат цветов на летнем лугу. Я никогда прежде не видел так близко от себя лицо женщины. Я любовался бархатом ее кожи, видел, как подрагивают в неспокойном сне ее глаза под сомкнутыми веками. Губы ее были влажными и чуть приоткрытыми. Мертвенно бледные еще несколько минут назад, тогда они были нежно-розовыми, они точно самое дьявольское из всех искушений нашептывали мне что-то, и мне казалось, я слышу их зов. Я склонился над ней так низко, что дышал ее дыханием. Я хотел прикоснуться к запретному, прежде чем навсегда распрощаться с нею. Я знал, что желание мое преступно, но этот поцелуй, которого я жаждал, как не жаждал ничего прежде с такой же силой, был для меня в ту минуту как глоток воздуха для утопающего. Я почти коснулся ее губ, как услышал, что она произнесла во сне его имя. Я отпрянул, точно ошпаренный. Думаете, меня отрезвил звук этого презренного имени? Нет, наверное, я пал еще ниже, чем дотоле считал сам. Я знал: это было прошлое, что прощалось с нею в минуты забытья, но я испугался. Я просто испугался, что она проснется, я боялся выдать себя. И все же на тот момент для меня это было спасение. Я понял, что, если она останется, мне уже не совладать с собой. Я решил не дожидаться утра и отвезти ее домой. Я считал каждый ее вздох на моей груди, пока нес ее на руках до экипажа, мечтая, чтобы путь этот не кончался.
Я понимаю, что лучшее лекарство для меня – не видеть ее. Раз и навсегда поставить точку, отрезать от себя это воспоминание и не питать больше свое чувство встречами и разговорами. Я пытался прибегнуть к этому, но снова потерпел фиаско, отец Бернар. Лишив свое сердце этой пищи, я понял, что иной оно больше не приемлет, и я рискую умереть с голоду. Я снова пошел к ней. Я по сей день не могу не видеть ее. Я обнаруживаю в себе отвратительное малодушие – из двух зол я выбираю меньшее. Мне проще терзать себя недоступным, чем заставить себя забыть. Быть может, я разучился жить по-другому?
О чем говорим мы, когда видимся? Обо всем. Она во многом противится мне, иногда смотрит на меня как на врага, воспринимает в штыки мои слова, может даже обидеться и убежать. Иногда же наоборот. Мне кажется, что она говорит то, о чем я едва успеваю подумать. Она словно читает мои мысли, опережает мои слова, и тогда в душу мне начинает закрадываться мучительное сомнение: а не поспешил ли я? Не тот ли это человек, у которого точно такой же ключик к пониманию этого мира? Я всегда верил, что для каждого Бог создал его вторую половину. Это то, что предназначено тебе судьбой, и как бы ни поворачивалась жизнь, половинка эта все равно найдет тебя. Я считал, что моя вторая половина – это Бог. До последнего своего вздоха я мечтал посвятить Ему мою жизнь, и вот она украла у меня эту возможность. Она завладела моими мечтами. Неужели власть ее надо мной сильнее величия Бога? Я подхожу к концу, святой отец, но скажу еще об одном. Вы скажете, что это моя больная фантазия, но мне кажется все чаще и сильнее, что и она изменилась ко мне. Изменилась после того случая. Я ослеплен, но не слеп. Я вижу, что она ждет меня. Я замечаю, как что-то вдруг вспыхивает в ее глазах, когда мы встречаемся, и тут же угасает. Ее голос дрожит от какого-то ожидания, когда она говорит со мной, иногда она произносит вещи, от которых меня бросает в дрожь, иногда досадует или же, наоборот, вся светится такой нежностью, что у меня начинает кружиться голова. Я не раз ощущал острый укол догадки, безумной, нереальной догадки. Потом, конечно, я смеялся над своей наивностью: питать чувства к священнику? Как мог я обольститься этим, пусть и на мгновения? В этом отрезвлении и есть моя последняя надежда. Я смогу справиться, если буду видеть перед собой холод ее глаз и слышать равнодушный голос, но, Господи, как устоять мне перед ней, если предположения мои окажутся верными? Я знаю, что если на чашу весов лягут наши два чувства, то, увы, они перевесят ту, на которой всегда зиждилась моя любовь к Спасителю.
Себастьен замолчал, все еще с трудом осознавая, что решился. Было ли у него чувство, что тяжелый камень упал с плеч? Возможно, но отчасти. До сегодняшнего дня он ни разу открыто не признавался самому себе, что любит. Теперь же, когда открыто сказал об этом, его чувство вдруг предстало перед ним во всей своей мощи исполина. Отец Бернар молчал. Признание Себастьена, должно быть, немало удивило его. За маленьким зарешеченным окошком исповедальни Себастьен мог различить склоненную голову старика, погруженного в раздумья.
- Чего ты ждешь от меня, Себастьен? – наконец, спросил тот. – Священник отпускает грехи, когда к нему приходят с покаянием и раскаянием. Ты же растерян, ты оказался на перепутье и ждешь от меня наставления. Ты шел сюда, боясь решиться сам. Хочешь возложить на меня ответственность решить твою судьбу? Хочешь услышать: вспомни все свои обеты, Себастьен, не поддавайся уговорам лукавого, собери свою волю, забудь и иди дальше выбранной тобою дорогой. Увы, мой мальчик, что-то подсказывает мне, что это не тот случай. Ты еще молод, Себастьен, твой сан не столь велик, чтобы церковь не простила бы тебя. Лучше быть добрым мирянином, чем худым священником.
- Вы оправдываете мой соблазн? Вы считаете правильным поставить женщину выше Бога? – изумился Себастьен.
- Ошибка твоя в том, что ты берешься ставить на чаши весов то, что никому не дано сравнить. Ты хочешь противопоставлять, но у тебя нет даже мысли о том, чтобы объединить и жить в мире с самим собой.
- Что вы хотите этим сказать, отец Бернар?
- Ты думал, что уже прошел перепутье судьбы, что из дорог, открывающихся тебе, ты уже пошел по той, которая предназначена тебе Богом. Не задумывался ли ты, что у тебя просто не было выбора? Ты узрел первое повеление сердца, и, проникнувшись им, у тебя не было необходимости сомневаться. Помнишь, что я говорил тебе всегда? Никому не избежать этого перекрестка, и существует только один способ сделать правильный выбор: слушать себя, ибо то, что звучит внутри тебя, и есть голос Бога. Ты только ступаешь на него, Себастьен. Это тяжело, и скажу больше, самое трудное еще впереди. Ты правильно сказал, Себастьен: каждому уготована его судьба, а то, что не твое, само выпадет у тебя из рук. Ты и не заметишь, как упустишь его.
- А если это действительно соблазн? Испытание, которое я по недоумению своему принимаю за настоящее, рискуя потерять то, что предначертано мне? – воскликнул Себастьен.
- Ты не знаешь, как понять? Время. Время и только время, и голос судьбы, что звучит внутри тебя. Ты поймешь, что тебе становится трудно дышать, когда ты начнешь терять настоящее. Все равно что телу расстаться с душой. Поверь, Себастьен, ты не ошибешься.
- Значит ли это, что мне не нужно бежать от нее, как от чумы?
- Ты думаешь, что способен убежать от себя? Бог сотворил мужчину и женщину, и в том состоит величайшая прелесть мира, в котором мы пребываем. Тебя гложет страх, что, если ты откажешься от стези служителя церкви, то тем самым отринешь Бога из души своей. Кто надоумил тебя в том? Не верь лжепророчествам книжников и фарисеев, как назвал бы их Иисус. Бог пребывает в душе, но ты будешь худшим из его слуг, если останешься верен обетам только из чувства долга или гордыни.
Себастьен уходил от отца Бернара с сомнительным чувством облегчения. Ему было бы проще услышать, как его хулят и обвиняют. Он желал услышать наставление, но так и остался на перепутье. Отец Бернар легко раскусил его: он просто хотел переложить на того ответственность решить свою судьбу.
И все-таки в глубине души что-то просветлело. Как будто приоткрылась маленькая дверца, через которую он теперь имел право повернуть назад. Изабель. Как она? Дыхание его учащалось, стоило ему произнести про себя ее имя. Он молился, чтобы Бог простил его за то, что он шел святить Его с ее именем на устах.
В дверь постучали. «Наверное, это она», - подумала Франсуаза, спеша открывать. На пороге стояла молодая женщина лет двадцати восьми или тридцати. Возможно, ей было и меньше, с первого взгляда было довольно сложно определить, результатом чего является ее ухоженная и приятная внешность – привычки следить за собой или природной моложавости. Девушка (слово это подходило к ней больше) была выше ростом, чем Франсуаза или Изабель. Она была стройна, но не худощава. Все в ней отражало приятную располагающую с первого взгляда стать. Простое коричневое платье, украшенное белым незатейливым воротничком и такими же манжетами (что делало его схожим с униформой) умело подчеркивало высокую грудь и тонкую талию. На собранных в пышный пучок темно-каштановых волосах примостилась маленькая шляпка с такой же, под цвет платья, коричневой вуалью. В руках она держала старый потертый, но опрятный чемоданчик. По всему можно было сказать, что девушка эта из скромной семьи, что, впрочем, не мешало ей держаться прямо и даже гордо. Незнакомка поставила на пол чемодан, приподняла вуаль и протянула Франсуазе руку.
- Анабель Лоти, - сказала она и улыбнулась.
Улыбка ее вышла чересчур открытой и откровенной, обнажая два ряда ровных белоснежных зубов. Девушка смотрела на Франсуазу, глядя той прямо в глаза. Взгляд ее был уверенным и открытым, как и ее улыбка, и был устремлен точно на собеседника, свидетельствуя о том, что его обладательница твердо знает о том, чего ждет от этой встречи. В первую минуту девушка показалась Франсуазе простой и в то же время заметной, даже эффектной. Странное соседство противоположных черт. Мадам де Монферрак готова была поспорить, что сейчас из-под вуали на нее глянут черные, как ночь, глаза, и не ошиблась. Глаза эти смотрели проницательно и даже остро, возможно, оттого, что были несколько глубоко посажены. Нос был прямым, практически идеальной формы, а тонкие губы четко очерченными. Лицо приятное, но что-то в нем настораживало. Чем дольше Франсуаза смотрела на девушку, тем сильнее было ощущение, как удивительно выразительно сплелись в облике молодой женщины противоречивые черты. А еще… нечто будто знакомое. Так бывает, когда что-то не оставляет равнодушным, и потому Франсуаза поспешила выбросить из головы эту мысль.
- Что же мы стоим на пороге, - сказала она, отвечая на рукопожатие. – Пройдемте в мой кабинет.
Кабинет в особняке де Монферраков по всему периметру был заставлен стеллажами книг, что доходили до самого потолка. Чтобы забраться на самый верх, приходилось пользоваться небольшой стремянкой, что всегда стояла тут же в углу. У одной стены, стоял огромный стол, массивное кресло, обитое кожей темно-шоколадного цвета, перед ним два стула, а чуть поодаль – небольшой диван с торшером у изголовья. Франсуаза указала девушке на стул, сама же заняла свое законное место в кресле. Девушка положила шляпку на край стола, всем своим видом показывая, что готова отвечать на вопросы.
- Я читала ваши рекомендации, мадмуазель Лоти, - произнесла Франсуаза. – Они впечатлили меня. Почему вы покинули Париж?
- Мои прежние хозяева уехали на юг. Ближайшие полгода их не будет в столице. Оставаться в доме не было необходимости.
- Вы оказались в Труа?..
- Здесь живет моя тетушка. Так совпало, что она заболела некоторое время тому назад, вскоре после того, как закончилась моя работа. Я решила подыскать себе работу здесь, чтобы иметь возможность навещать родственницу.
- Что же ваша тетушка? Как ее зовут?
- Мадам Молен, - уверенно произнесла Анабель.
Франсуаза кивнула в ответ, ничем не выдавая, что впервые слышит это имя. Она продолжала пробегать глазами рекомендательные письма из Парижа, на которых все значились знатные фамилии, многие из которых были ей знакомы. Анабель улыбалась все так же открыто и приветливо, ожидая последующих вопросов.
- Расскажите о себе, мадмуазель Лоти.
- Я родилась в Париже. Я была единственным ребенком в семье. Моя мать была гувернанткой, а отец держал маленькую обувную лавку. Когда мне не было и трех лет, дела пошли неважно, он обанкротился и вскоре после этого умер. Мы жили с матерью весьма скромно. Когда я стала подрастать, мне находилась небольшая работа в домах, где служила моя мать. Так я стала заниматься ведением хозяйства. Не так давно я похоронила мать, а последние три года, как видите, служила у господ де Бреже.
- Да, я вижу, у вас неплохой послужной список, - ответила Франсуаза, поджав губы. – Я рада, что вы ответили на мое объявление. Я ищу человека для ведения дома, экономку или домоправительницу, как вам будет угодно. Мне нужен человек честный, расторопный, хозяйственный и в высшей степени порядочный. Пока у меня нет оснований сомневаться в ваших наилучших качествах, впрочем, об обратном мне так же не приходится судить. Уверена, у вас будет возможность доказать мне все ваши способности, что же до недостатков, то у вас есть все шансы сделать их незаметными, коли таковые имеются. Через некоторое время мне придется ненадолго покинуть Труа. Мы, видите ли, мадмуазель Лоти, здесь пребываем временно, и сами из Парижа. Дочь моя пока не желает возвращаться туда, но мне не избежать этой отлучки, потому мне и нужен здесь человек, который будет поддерживать порядок в доме. Вы же понимаете меня, мадмуазель Лоти?
- Будьте уверены, мадам де Монферрак, вы не пожалеете о вашем выборе. Обговорите со мной все детали, и заверяю вас, вы останетесь довольны.
Уверенность девушки, как ни странно, оттолкнув вначале, теперь весьма подкупала. Франсуаза пока не могла понять, нравится ей новая экономка или нет, но ей, безусловно, импонировали люди, готовые немедля и четко приступить к делу. Анабель, по-видимому, принадлежала к их числу. «Эта девушка любого расположит к себе», - промелькнула мысль, но Франсуаза не нашла в этом ничего дурного. Должно быть, поняв, что лучшего не найти, мадам решила оставить все сомнения, чтобы тотчас обговорить с Анабель все детали ее будущей работы.
Так некая Анабель Лоти стала экономкой в особняке де Монферраков. Франсуаза не знала, как дела пойдут дальше, но пока, как и предрекла ей в самом начале Анабель, не находила ничего, к чему бы могла придраться. Анабель выделили в особняке комнату, простую, но со всеми удобствами. Она рано вставала, и теперь Франсуазе не нужно было задумываться о том, чтобы подгонять на кухне с завтраком, следить за уборкой, посылать за поручениями, проверять, в порядке ли счета и все ли сделаны покупки, в каком состоянии комнаты или гардероб. Неизвестно как, но Анабель успевала выполнять абсолютно все, ничего не путая и не задерживаясь ни на минуту. Она была все так же уверенна и неразговорчива. «Меньше слов – больше дела», - любила повторять она, и Франсуазе оставалось только недоумевать, откуда у этой молодой особы столько ловкости и прозорливости. Честно говоря, нанимая экономку, Франсуаза несколько иначе представляла ее себе. Она думала, что в ее дом придет опытная немолодая женщина, умудренная жизненным опытом, похожая на мадам Жером, что уже много лет работала у де Монферраков в Париже. С мадам Жером они часто сидели по вечерам за чашкой кофе или рюмочкой ликера – экономка давно стала членом семьи, и им всегда было о чем поговорить. Здесь же все было иначе. Анабель меньше всего подходила Франсуазе, чтобы скрашивать приятным общением одинокие вечера. Она была прекрасной исполнительницей, не больше. Франсуаза прекрасно помнила то первое чувство, которое возникло при знакомстве с Анабель. Странная беспричинная настороженность, точно что-то, расположив, тут же отталкивало. Что именно это было – Франсуаза до сих пор едва могла выразить словами. Субъективное внутренне неприятие? Однако ничем иным оно не подтверждалось, и, возникни в том сейчас необходимость, Франсуаза сама бы дала Анабель самые блестящие рекомендации, более того, меньше всего ей захотелось бы потерять такую помощницу. Все же так повелось, что Франсуаза желала как можно меньше оставаться с девушкой наедине. Она никак не могла отделаться от ощущения, что та просто пригвождает ее к земле тяжелым взглядом. Взгляд у Анабель действительно было тяжелым. Губы ее могли улыбаться, но улыбка больше походила на оскал или маску, взгляд же ее никогда не был поверхностным, перелетая с одного предмета на другой. Он медленно и целенаправленно изучал обстановку, после чего останавливался на собеседнике, не заискивал, не метался, не увиливал, но смотрел невозмутимо и открыто. Как будто всем своим видом девушка хотела доказать, что она сама искренность, но Франсуазе становилось едва ли не физически холодно от этого взгляда. Анабель понимала все с полуслова. Она не имела привычки возражать и соглашалась со всем, что от нее требовалось. Когда же было видно, что она не согласна, она, не стесняясь, говорила о том, объясняя все просто и логично, заставляя каждого принять свои доводы. Словом, дом стал жить четко и слаженно, избавив свою хозяйку от многих забот. Так прошли еще три недели.
Лето подходило к своему экватору. Время жаркое, красивое, но пустое. В саду уже успели отойти первые летние ягоды, а самое вкусное и сочное, что созревало к августу, было еще далеко. Вот уже много дней солнце жарило, как на юге. Каждый день Анабель заказывала на рынке ароматные привозные фрукты, готовила прохладный цветочный чай. Она выписала на окна новые теневые шторы, заменив ими тяжелые портьеры, что были хороши зимой. Почти каждый день она заказывала хозяйкам все новые блюда, легкие и необычные, что вызывали аппетит даже в самый душный день. У нее сложились прекрасные деловые отношения со всеми торговцами, и никогда еще так четко и слаженно не поставлялись лучшие товары из их лавок. «Нет ничего лучше свежего, но проверенного временем», - повторяла она, заставляя вздыхающую с досадой Франсуазу и смеющуюся Изабель соглашаться с нею снова и снова.
Франсуаза готовилась к отъезду. На самом деле она планировала уехать раньше на неделю другую, но все не решалась оставить Изабель на попечение Анабель, не узнав ту, как следует. Время шло, и Франсуазе стало казаться, что все, что она могла узнать об Анабель, она уже узнала. По большому счету мало что прибавилось к тому, что было сообщено в день знакомства. Перед ней была профессиональная домоправительница, возможно, слишком молодая для подобного статуса, в остальном же девушка оставалась для всех темной лошадкой. Несколько раз случалось, что Франсуаза как будто бы к слову пыталась ненароком узнать нечто большее, сама, впрочем, не зная, что именно хотелось бы ей знать, но Анабель с поразительным умением уводила разговор в сторону, и продолжать настаивать становилось нелепым. Так, оставляя неоднократно Франсуазу в глупом положении, Анабель ничем не выдавала своей тайны, если та, конечно, была у нее. «У каждого человека есть тайна, - повторяла не раз Франсуаза свое твердое в том убеждение. – Даже младенец, что появляется на свет чистым, как лист бумаги, уже наделен ею», - так считала она. Что за тайна была у Анабель, если вообще у нее могла быть тайна, никто не знал и не мог бы узнать, даже проявив в том немалую настойчивость. Франсуаза даже хотела сблизиться с Анабель. В Париже мадам Жером по обыкновению присоединялась к де Монферракам за столом, если только на тот момент у нее не возникало прочих дел. Как-то Франсуаза пригласила Анабель присоединиться к ним с Изабель, надеясь, что в более непринужденной обстановке лед неприступности немного оттает, но Анабель отказалась с таким видом, что Франсуаза зареклась повторять попытки. «Каждый человек обязан знать свое место», - примерно об этом говорил взгляд девушки, когда она почти надменно произносила слова отказа и вежливой благодарности.
Таким образом, Анабель Лоти на время заняла мысли Франсуазы, немного отвлекая ту от Изабель. События почти двухмесячной давности больше не будоражили кровь матери напоминаниями о себе. Ничто не намекало на то, что история может повториться. О Люсьене Дювале с тех пор не было слышно ни слова. Возможно, он уехал из Труа, возможно, остался здесь, исполнив свой мужской долг – никто не знал и не горел желанием узнать. История стала забываться, и меньше всего в особняке хотелось, чтобы она ненароком всплыла где-нибудь в случайных разговорах. Франсуаза могла только догадываться, что за чувства переживала сейчас Изабель, и старалась как бы невзначай, в мелочах или на словах, поддержать дочь во всех ее стремлениях. Франсуаза меньше всего желала сейчас перечить Изабель, предпочитая лишний раз оставить дочь наедине с собой. Однако в голове наблюдательной матери находили место самые различные предположения.
Близился день отъезда. Франсуаза уезжала, но на сердце у нее было неспокойно. Она несколько раз уговаривала Изабель поехать вместе с ней, обещая, что та сможет вернуться в Труа, как только пожелает, но девушка оставалась непреклонной. Более того, разговоры эти каждый раз грозили перерасти в нешуточную ссору, что было весьма некстати перед отъездом. Франсуаза не хотела уезжать, увозя с собой на сердце груз размолвки, потому перестала настаивать, убеждая себя в том, что едва ли что-то случится в ее отсутствие – все-таки были еще достаточно свежи воспоминания о том, чего мог стоить юношеский порыв. Как ни странно, но Франсуаза при всей своей неприязни к Анабель, возлагала на ту определенные надежды. «Уж такая-то не допустит сумасбродства», - считала Франсуаза, составив про себя более или менее верный портрет новой экономки. Она решила поговорить с той перед отбытием в Париж, не сомневаясь, что слова ее не будут поняты превратно. Одно лишь немало огорчало Франсуазу: отец Себастьен стал все реже приходить к ним в дом. Она сразу прониклась уважением и доверием к этому молодому человеку, одно время уповая лишь на него одного в отношении Изабель. Она видела, как действуют на дочь разговоры с ним – девушка оставалась если не успокоенной, то хотя бы просветленной после этих бесед. Однако за последний месяц он побывал в их доме всего пару раз, не больше, тогда как раньше приходил каждую неделю. Франсуаза пыталась поинтересоваться, почему вдруг визиты стали такими редкими, но и отец Себастьен не удовлетворял ее любопытства, а лезть в душу и допытываться всегда казалось Франсуазе унизительным. «Не многим лучше Анабель, - думала она не без доли досады и обиды, провожая Себастьена. – Никак Изабель постаралась», - предполагала она, боясь предположить иное. С некоторых пор, а именно со времени событий, что едва не стали трагическими, она стала замечать нечто, в чем боялась сознаться самой себе, считая свои домыслы фантазией, наивысшей из иллюзий. Ей нужно было время, чтобы проверить, но его как назло почти не оставалось. «Что же, если гора не идет к Магомету, значит, Магомет должен идти к горе», – так решила Франсуаза, считая, что не может уехать, не оставив дочь под присмотром святой церкви. Решив свидеться с отцом Себастьеном на днях, Франсуаза в одиночестве собирала вещи, готовясь к дороге.
- Вам помочь, мадам де Монферрак?
Франсуаза чуть не подпрыгнула от неожиданности. Она выпрямилась, глядя на возникшую неизвестно откуда на пороге ее комнаты Анабель.
- Вы напугали меня, мадмуазель Лоти. Что за привычка появляться за спиной, точно вы привидение! – вспылила она.
- Я постучала, мадам де Монферрак, - невозмутимо, как будто не услышала упрека, возразила Анабель. – Вы мне не ответили, и я решила зайти проверить, все ли с вами в порядке.
- Конечно, со мной все в порядке. Что со мной может случиться? – Франсуаза продолжала возмущаться, еще больше заводясь от непоколебимого спокойствия Анабель. – Что хотели?
- Я могла бы помочь вам со сборами, - ответила та, не дожидаясь приглашения, заходя в комнату и прикрывая за собой дверь. – Мне бы не хотелось, чтобы хозяйка забыла что-то необходимое, - она снисходительно улыбнулась, становясь перед Франсуазой и давая той понять, что готова выполнять любые распоряжения.
- Благодарю вас, Анабель, - сказала Франсуаза, несколько обезоруженная подобной услужливостью, - но у меня уже почти все готово. Вы уже все заказали для завтрашнего ужина? – она решила перевести тему разговора. – Не будет никого из гостей, только отец Себастьен. Надеюсь, на этот раз вы присоединитесь к нам, мадмуазель Лоти?
- Конечно, мадам де Монферрак, как пожелаете, - чуть склонив голову, ответила Анабель, на удивление Франсуазы, не отклонив приглашения.
- Что же Изабель?
- Мадмуазель де Монферрак еще не вернулась с прогулки. Мне что-то передать ей, когда она вернется? Послать ее к вам?
- Нет, ничего не нужно. Мадмуазель Лоти, - вдруг несколько несмело заговорила Франсуаза, кладя на кровать платье, что до того держала в руках. – Я бы хотела попросить вас, но это исключительно между нами. Вы, я вижу, девушка порядочная, цельная и умеете стоять за себя. Я уезжаю, пусть не надолго, но все же впервые оставляю дочь без присмотра, и потому,.. - Франсуаза замялась, чувствуя, что затея ее принимает нелепый оттенок.
- Вы можете не волноваться за мадмуазель де Монферрак, мадам, - чуть понижая голос, ответила Анабель. – Уверяю вас, езжайте спокойно. В любом случае у меня есть ваш парижский адрес.
Франсуаза удивленно подняла брови, но не успела и рта раскрыть, как Анабель, даже глазом не моргнув, улыбнулась:
- Вы же дадите мне его? – она как будто поправилась. – Я готова его записать, - сказала она, доставая из кармана платья блокнот и карандаш. – Вы же понимаете, что это необходимо. Будьте покойны, мадам де Монферрак, ваша дочь под надежным присмотром.
Франсуаза продиктовала, чувствуя, у нее немного отлегло от сердца. Анабель спросила еще раз, не нужна ли хозяйке помощь, после чего попросила разрешения удалиться. «Чертовщина какая-то, - пронеслось в голове Франсуазы, когда она закрывала за экономкой дверь. – Да она просто читает мои мысли. Хотя, может, оно и к лучшему?» - подумалось ей, стоило только вспомнить заверяющий и проникновенный взгляд Анабель.
День не уставал преподносить сюрпризы. Франсуаза не успела собраться, чтобы пойти в церковь и пригласить отца Себастьена на завтрашний ужин, что она устраивала перед отъездом, как снова к ней в комнату постучалась Анабель, сообщая о его приходе. «Жаль, что Изабель нет дома», - успела подумать Франсуаза, спеша вниз в гостиную.
- Я как раз собиралась к вам, святой отец, - сказала она, приветствуя Себастьена и усаживая его напротив себя в глубокое кресло. – Мы ждем вас завтра на прощальный ужин.
- Прощальный? – вырвалось у Себастьена.
- Да, отец Себастьен. Париж больше не может ждать, но что поделать? Отец Себастьен, вы плохо себя чувствуете? – спросила Франсуаза, видя, как молодой человек изменился в лице, внезапно побледнев.
- Нет-нет, что вы. Конечно, я приду, мадам де Монферрак, чтобы попрощаться с вами и с… Изабель.
- Только со мной, святой отец, - засмеялась Франсуаза. – Изабель остается. Несмотря на то, что я столько раз уговаривала ее поехать со мной, она и слышать об этом не желает. Вы уже успели узнать, насколько упрямой может быть моя дочь. Не представляю, что за блажь на этот раз. Вы случаем не знаете? – она внимательно посмотрела на Себастьена, который только сейчас начал приходить в себя.
Франсуаза заметила перемену в нем, но пока временила с расспросами, выжидая, что интересующее ее всплывет само собой.
- Нет, мадам де Монферрак. Мне ничего неизвестно, - тихо произнес он. – Если вы думаете, что это продолжение той истории, то можете быть уверены, это не так. Я не могу утверждать, что ваша дочь окончательно забыла Люсьена Дюваля, но смею заверить, что этот человек более не тревожит ее мысли.
- Вы это говорите как ее духовник? – многозначительно улыбаясь, сказала Франсуаза.
- Увы, не более чем как сторонний наблюдатель и редкий собеседник.
- Почему вдруг столь скромная роль?
- Разве она была когда-то иной? Изабель довольно скрытная натура, нет, не то слово. Замкнутая, недоступная, неуловимая, - поправился Себастьен, и взгляд его чуть затуманился, устремившись куда-то мимо Франсуазы. – Не думаю, что она впускает многих в свой мир.
- Одно время мне казалось, что вы были одним из немногих, - заметила Франсуаза.
- Мне тоже так казалось и хотелось, чтобы так оно и было.
- Что же вам помешало?
- Не знаю, что ответить вам, мадам де Монферрак. Вероятно, это случилось не по моей воле.
- Равно как и то, что вы почти позабыли наш дом? – устремив на Себастьена острый взгляд, произнесла Франсуаза, и интонация ее была на грани с ироничной.
- Я предполагал, что получу подобный упрек, - Себастьен горько улыбнулся, опустив голову. – Поверьте, мадам де Монферрак, ваш дом для меня отрада, и нигде, ни в одном мирском месте меня не принимали лучше, душевнее, но…
- Всегда есть это отрезвляющее «но»? – в голосе Франсуазы зазвучали нотки горечи.
- Но нигде мне не было так мучительно больно, - вырвалось у Себастьена.
Молодой человек испугался своих слов. Он тут же вскочил с кресла, едва договорив. Он не знал, что делать дальше, как исправить сказанное. Он более всего желал сейчас покинуть дом де Монферраков, чтобы никогда больше не возвращаться сюда, но не мог сделать и шагу. Он поправил тугой воротничок сорочки, что вдруг стал душить его, или душно становилось в комнате – Себастьен не понимал. Растерянно, совсем по-юношески он смотрел в уверенные и чуть насмешливые глаза Франсуазы де Монферрак, чувствуя себя мышью, попавшей кошке в лапы.
- Что вы, что вы, присядьте, - тихо, по-матерински нежно проговорила Франсуаза, осторожно беря Себастьена за руку и бережно усаживая на прежнее место. – Не стоит так волноваться, - почти шепотом заговорила она, поглаживая Себастьена по рукаву и прислушиваясь к его неровному дыханию. – Наш дом всегда будет принимать вас так же тепло и сердечно, в этом мое вам слово. Я вижу, как нелегка для вас ваша участь, святой отец. Вы призваны утешать, наставлять. Вам поручено быть сильным и непоколебимым, уверенным в своем слове как в Божьем, но я сижу перед вами и что вижу? Юного ли священника или человека – неважно, я вижу того, кому сейчас самому нужно не меньшее утешение, чем всем тем, кто ходит к вам за ним. Чем мне помочь вам, Себастьен? – Франсуаза не отпускала его руку, продолжая ее гладить и чувствуя, насколько та была напряжена. – Скажите, и для вас я сделаю все.
- Вы тут не при чем, мадам де Монферрак, - сдавленно проговорил Себастьен.
- Однако виновный все же существует? Кто же это?
- Виновный?
- Да. Причина вашего смятения, вашей растерянности. Тот, кто заставляет вас исчезать, дрожать от страха так, как вы дрожите сейчас, мысль о ком заставляет вас бледнеть так, как вы побледнели минуту назад. Кто несчастный, делающий несчастным вас?
- Простите, мадам, это все усталость, - как можно увереннее заявил Себастьен, пытаясь вырвать ладонь из цепких рук Франсуазы. – Я буду у вас завтра к ужину, обещаю.
- А сегодня? – вдруг спросила Франсуаза. – Вы пришли сегодня… - она оборвала свою фразу, ожидая объяснений от самого Себастьена.
- Навестить вашу дочь, - смело, словно бросая вызов, ответил он, только сейчас высвобождая руку.
- Какая незадача, что Изабель нет дома, не правда ли? А у меня как раз была к вам просьба, святой отец.
Себастьен с готовностью взглянул на Франсуазу, облегченно вздохнув – наконец, подошел конец допросу.
- Навещайте Изабель в мое отсутствие, святой отец. Будьте ей другом и советчиком, так мне будет спокойнее на душе, пока я буду вдалеке от нее. Я не приму отказа. Не эта ли роль предписана вам вашим призванием?
- Д-да, конечно, вы могли бы и не говорить мне о том. Я не оставлю мадмуазель де Монферрак вниманием святой церкви.
- И своим вниманием, не так ли, святой отец?
Себастьен глубоко вздохнул, справляясь с чувствами. Его молчание было знаком согласия. Тон, в котором проходила беседа был весьма дружелюбен, и все же оба чувствовали, как накаляется атмосфера. Ни у одного, ни у другого не было по отношению друг к другу чувства вражды, и все же каждому казалось, что он должен защищаться. Особенно остро это понимал Себастьен. Его не покидало ощущение, что его видят насквозь, что собеседнице его не нужна ряса и исповедальня, чтобы выпытать у него все тайны его души. Вот уж действительно ее способ. Но почему он? Что ей выпытывать у него? Он мог поклясться (чего не делал никогда прежде), что блестяще исполнял роль. Все, что было у него внутри, он запер на замок, так как могла она догадаться? Просто нервы и ничего более. Эта женщина просто смеется над ним, она привыкла потешаться над всем миром, ему не о чем волноваться, или все же он выдал себя?
Франсуаза встала, не спуская глаз с Себастьена. Ее губы были искривлены в легкой довольной улыбке. На лице так и было написано, что некая мысль крутится в ее голове. Выражение удовольствия все росло по мере того, как Себастьен становился все более растерянным: кажется, эта мысль каким-то таинственным образом находила свое подтверждение. Франсуаза сделала несколько шагов в сторону от Себастьена, давая молодому человеку возможность перевести дыхание. Она прошлась по комнате, обошла ее по кругу, остановившись за спиной юноши. Она не могла не заметить, что ее гость сидел точно на иголках, и это еще больше веселило ее.
- Не понимаю, почему Изабель вдруг разлюбила Париж, - неожиданно произнесла она, потирая руки. – Я никогда не мыслила для себя иного дома, а Изабель, хоть и провела там большую часть своей жизни, была к нему равнодушна. Сейчас же и вовсе охладела. Уговаривай хоть до потери сил – не соглашается! Вы не могли бы мне посодействовать, святой отец?
- Уговорить ее вернуться? – затаив дыхание, спросил Себастьен.
- Да, ведь это и ваших интересах тоже.
Себастьен развернулся, поднимая на Франсуазу вопросительный взгляд. Странная интонация прозвучала в ее последней фразе, странная, как и весь этот разговор.
- Помнится мне, что вы говорили об истинном пути и необходимости следовать ему. Вы не забыли свои слова, святой отец? Только это я и имела в виду, - Франсуаза, чуть подавшись вперед, развела руками, улыбаясь самой добродушной из своих улыбок. – А вы что подумали, отец Себастьен? – она распахнула деланно наивный взгляд.
Себастьен отвернулся, в измождении откидываясь на спинку кресла. Кругом шла голова. Еще вчера он считал, что в лице этой женщины он может найти друга, сейчас же перед ним был точно дьявол в юбке.
- Ровно то, что вы сказали мне, мадам де Монферрак, - устало проговорил он. – Что до ваших помыслов, то они не нужны мне, но не думайте, что можете скрыть их от Бога. Он всегда воздает явно за то, что тайно, и неважно, дурно это или нет.
- Так мы условились насчет завтра? Я рассчитываю на вас, святой отец, - сказала Франсуаза, сделав вид, что не заметила предыдущей реплики. – Мне было приятно пообщаться с вами.
- Благодарю, мадам де Монферрак.
Себастьен взялся руками за подлокотники кресла, чтобы подняться – встреча подошла к своему концу, но встать ему не удалось, потому, как он почувствовал, как руки Франсуазы легли ему на плечи, придавив его к низу, и в следующую секунду он услышал у самого уха шепот:
- Быть может, я старею и выхожу из ума, но поясните мне то, чего я никак не могу понять. Кто был у меня сегодня в гостях: священник или влюбленный мужчина?
Франсуаза почувствовала, как напряглись плечи Себастьена под ее ладонями, ему же показалось, что в него вцепились чьи-то нечеловеческие стальные клещи. Франсуаза не стала выпрямляться, руки ее соскользнули на ладони Себастьена, и она произнесла:
- Вы дрожите, Себастьен. Позвольте мне называть вас так. Помилуй Боже, у меня сын ваших лет, а мое отношение к церковным канонам вам известно. Я лучше всех ваших духовников, вместе взятых, знаю жизнь. Просто возьмите и поверьте мне. Как они могут судить о жизни, не зная ее? Я же неплохо изучила эту науку. Не беритесь обмануть меня, не заставляйте себя падать в моих глазах.
Франсуаза отняла руки от Себастьена, обошла кресло и остановилась напротив. Постояв немного, она присела, сложив руки на коленях. Она ждала признания. Они смотрели друг на друга, ведя немую борьбу. Их безмолвный диалог не требовал слов. Услышав слова Франсуазы, Себастьен почувствовал, как душа его вдруг ушла в пятки. Он не был готов, потому и нещадно выдавал себя. Она действительно видела его насквозь. Поистине, дьявол, а не женщина. Он избегал ее глаз, стараясь придать своему лицу выражение непонимания, крайнего изумления, но только сейчас понимал, какой из него выходил никудышный актер, равно как и священник. Наверное, подобным образом чувствовали себя несчастные, оказавшиеся перед судом инквизиции, но на этот раз ему предстояло не наговорить на себя, но сознаться в правде. Но почему не обмануть? Не заставить эту женщину и впрямь почувствовать себя выжившей из ума старухой, подняв на смех ее сумасшедшие домыслы? Но нет! Франсуаза точно сковала его волю. Она подчинила его себе, и, как ни странно, но в эти минуты он больше чем на исповеди у отца Бернара жаждал покаяния, словно только эта всезнающая мадам могла успокоить его душу.
- Я не понимаю вас, - Себастьен попытался предпринять попытку защитить себя.
- Кого вы хотите обмануть? Врите святошам, не знающим иной страсти, чем страсть в молитве. Думаете, я стала бы спрашивать, будь у меня хоть капля сомнения? Я провела множество бессонных ночей, прежде чем уверилась. Я умею наблюдать за людьми, Себастьен. Зачем выпытывать, под пытками вытягивать правду, когда можно просто смотреть, и она сама выкажет себя. Я наблюдала за вами, Себастьен, и вы, не произнося ни слова, сами во всем признались. Сейчас же мне нужно просто подтверждение. Не бойтесь, нас никто не потревожит, у этого дома нет ушей. Хотите, я закрою дверь на ключ?
Не дожидаясь ответа, Франсуаза быстро встала, и через секунду Себастьен услышал, как в замке повернулся ключ. Франсуаза вновь была рядом, присаживаясь у его ног.
- Если вы в том так уверены, разве мое слово сможет разуверить вас? – спросил он, чувствуя, что начинает дышать уже ровнее.
- Это слово необходимо не мне, но вам, - сходя до полушепота, возразила она. – Дайте, - сказала она, - дайте мне ваши руки. Я знаю, что значит произносить подобные слова. Вам кажется, что вы один на всем белом свете. Забыть волнение первого признания, волнение любви – значит состариться. Я же слишком люблю жизнь, чтобы позволить себе это. Жизнь – это молодость, Себастьен. Я всегда ставила между этими словами знак равенства. Если случится, что я перестану желать чего бы то ни было на этой земле, я лучше предпочту умереть.
Себастьен не знал почему, но с самого первого дня знакомства испытывал странное доверие к этой женщине. Возможно, его подсознательно тянуло к ее силе, которой ему самому не доставало, возможно, его завораживала твердость ее духа, но сейчас он был уверен, что открыться ей значит выжить. Нервы его были напряжены до предела, он больше не смог выдерживать пристального взгляда Франсуазы, потому, закрыв лицо руками, произнес:
- Это как ловушка, которой я даже не мог и предположить. Я попался в капкан, о котором и не подозревал. Божье наказание. Я думал, что его не существует, но ошибался. Я даже не пытаюсь понять, за что. Вы правы, тысячу раз правы, но даже вам не понять, насколько сильно чувство, что я сам взрастил вопреки всему в своем сердце. Не знаю, когда было положено начало. Мне кажется, с первого дня, первой минуты, - он говорил, не поднимая головы, как если бы ему было стыдно показать свое лицо. – Не знаю, хотел ля я остановить ее только потому, что так предписывал мне мой долг? Нет, нет, меня бросало в дрожь от одной только мысли о том, что потеряю ее. Что я без нее? Бесплотная тень. Да о чем это я? Мне ее не потерять, потому что она никогда не была и не будет моей. Это болезнь, умопомрачение, и я положу все силы на то, чтобы излечиться. Я должен сделать это, должен! – выдавил он из себя.
- Вы думаете, вам это удастся?
Себастьен только покачал головой. Разве мог он ответить, когда знал, что ответ очевиден?
- Как вы догадались? – он открыл лицо, поднимая на Франсуазу больные глаза.
- Я же сказала, что наблюдала за вами. Конечно, у меня не могло из ничего родиться подозрение, но вы сами выдавали себя, Себастьен. Знаете, у влюбленного мужчины меняется выражение глаз, когда он произносит имя той, кого любит, меняются интонации, тогда как он сам может и не замечать этого. Подозрение мое подтвердилось в ту ночь, когда вы принесли Изабель домой. Нет, меньше всего вы были тогда священником. Вы несли на руках не святыню, но предмет вашего вожделения, страсти и любви. Глаза у вас горели тогда таким огнем, что даже слепой увидел бы в них ответ. После, когда вы стали реже бывать у нас, вы только больше уверили меня в моих догадках. Каждый раз, когда вы спрашивали об Изабель, чувства ваши были написаны у вас на лице. Я же говорила вам, что у меня есть способ. Вот видите, он и на этот раз не подвел меня. Мы выдаем сами себя, нам не нужен для этого посторонний. Когда же вы уходили, я наблюдала из окна вашу пошатывающуюся походку. Вы походили на человека, опьяненного горем и счастьем одновременно, и я нисколько не видела в вас должного вам умиротворения.
- Узнав ее, я позабыл, что это такое. Наказание, наказание Господне, - повторил Себастьен, вновь закрывая лицо руками.
- Вы отрекаетесь от своих собственных слов, Себастьен? Помните, что сказали мне в первый раз?
- В душе моей я отрекаюсь от большего, чем просто от слов, - глухо ответил он.
- Значит ли это, что вы когда-то пошли не той дорогой?
- Умоляю вас, не надо! – взмолился он, ожидая и больше всего боясь этого вопроса.
- Подумать только, - произнесла, поднимаясь, Франсуаза. – Я не могла бы и представить, что в жизни моей случится подобный разговор.
- Увезите ее, прошу вас, - умоляюще прошептал он.
Франсуаза ничего не ответила, продолжая медленно ходить по гостиной. Она несколько раз бросила на Себастьена взгляд, после чего еще долго продолжала качать головой, и было в этом что-то до того сокрушенное и обреченное, что любого слова показалось бы сейчас ничтожно мало.
- Мадам де Монферрак? – Себастьен оглянулся, ища Франсуазу глазами. – Я все-таки не понимаю вас. Ваши слова о том, чтобы я не оставлял вашу дочь своим вниманием, ведь это не более чем уловка? Приманка, на которую я должен был клюнуть?
- Отчего же, - Франсуаза вдруг изменилась в лице: на ее губах вновь заиграла легкая улыбка, значение которой Себастьен так и не смог до сих пор разгадать. – Вы, несомненно, клюнули, но я вовсе не отказываюсь от своих слов.
Себастьен продолжал непонимающе смотреть на Франсуазу.
- Разве вы ничего не опасаетесь? – он впервые остро и внимательно взглянул на нее.
- Вы не определены, Себастьен. Вы на распутье, но прошлое ваше тянет вас с силой, сравнимой с зовом крови. Для вас это святое, это ваш долг, призвание, да Бог еще знает что. Нет, вы так просто не откажетесь от него, - она удовлетворенно покачала головой. – Вам проще истязать себя, нежели взять и стать счастливым. Вы отдадите еще немало крови тому, что выбрали когда-то. Каков будет финал? Помилуйте, я не Господь Бог. Да вы и сами ничего не знаете. Мне жаль вас, Себастьен, и я как женщина, годящаяся вам в матери, пожелала бы вам иной участи. Все в ваших силах, но что-то упорно подсказывает мне, что путь ваших сомнений еще долог. Ваш долг не позволит вам пойти на поводу чувств, а ваша любовь не подпустит к Изабель ничто, что могло бы ей навредить. Если бы за всем этим не стояло такое душераздирающе страдание, я бы не могла пожелать лучшей компании для своей дочери в мое отсутствие. Не сочтите меня жестокой, Себастьен. Вам я желаю единственно счастья. Кто знает, как вы поступите на самом деле?
Вопрос ее повис в воздухе, но никто не ждал на него ответа. Себастьен не верил своим ушам. Плакать или смеяться? Вот он, бес, что притаился за его спиной, и бес этот – Франсуаза де Монферрак.
- А что же Изабель? – спросил он.
- Изабель? Вы хотите сказать, догадывается ли она?
- Вы же все знаете, от вас же ничто не утаится! – впервые за все время в тоне его прозвучал сарказм.
Франсуаза хмыкнула если не довольно, то, по крайней мере, удовлетворенно.
- Хотите облегчить свою участь? Я отдала вам все ключи, Себастьен, но уж двери потрудитесь открыть сами. Мне больше нечего вам добавить, - она сказала, как отрезала.
Еще какое-то время они простояли лицом к лицу на пороге, прежде чем разойтись. Снова они вели свой мучительный немой диалог, и каждому казалось, что он слышит другого. Себастьен ушел, и ему показалось, что сегодня в этом доме он оставил часть своей боли, но вместе с тем еще крепче привязал себя к этим стенам, и как теперь разорвать эти нити – он не знал.