Ах, зачем эта ночь...

 
               
                РОМАНОВУ АЛЕКСАНДРУ ИВАНОВИЧУ
                С ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ ПОСВЯЩАЮ

    Мария вздрогнула, словно проснулась, выглянула в окно – никого. Почудилось, что ли?
  За окном опускались ранние зимние сумерки. Зажглись огни в соседних домах. Прошла шумная ватага ребятишек из школы. А мужа всё нет.
 Утром, еще затемно уехал в поле. Сейчас уже вечер. Где же он? Что могло случиться? Ничего, конечно. Сердце бы подсказало. Не первый день он сел за рычаги трактора. Считай, всю жизнь не вылезал из кабины. То в газике сколько лет, теперь на тракторе.
  Руки Марии привычно делают своё дело, мнут колобки, раскатывают сочни, кладут в них нарубленное  с луком мясо, заворачивают и защипывают упругое тесто  уже не в первый десяток пельменей.
  Муж любит пельмени. Ничего ему не вари, не жарь, не парь, только пельмени каждый день подавай и будет он сыт и счастлив. Всегда так было, а теперь, теперь и пельмени не радуют.
  Пальцы Марии вдруг замирают, вся она напрягается, слушает: так и есть, его трактор.  Далеко еще, домов за пять, а она уже узнала. Значит, слух её не обманул, она и раньше слышала этот звук, еще в начале улицы, когда первый раз вздрогнула.
  Трактор удовлетворённо рыкнул под окном и затих. Мария накинула на плечи полушубок и поспешила навстречу мужу. А он уже обмел веником валенки и входил в сени,  пропахший насквозь морозом и соляркой.
- Ну, где ты, отец, столько времени. Вся душа изболелась, - Мария припала к задубевшему на морозе полушубку мужа.
- Да ладно, что ты, мать, - он неловко обнял её. – Случилось что ль чего? Пойдем, холодно тут.
  Пока муж переодевался, Мария подкинула в печь, налила в умывальник горячей воды, поставила на плиту кастрюлю для пельменей, выпрямилась и внимательно посмотрела на мужа.
- Ты что, мать, не узнала что ли? – пошутил он.
- Узнаю и не узнаю, - ответила Мария и, вздохнув, принялась накрывать стол к ужину.- А тебе, вроде, и мало дела.  Как-будто все хорошо, всё нормально и ничего не произошло. Живешь как во сне.
- Да что с тобой? – никак не понимал муж.
  Давайте, для удобства общения, назовем его, ну, скажем, Александром Ивановичем, хотя супруги давно уже не обращались друг к другу по имени.  С тех пор как родилась первая дочка, как-то само собой получилось: он её – мать, она его – отец. И вот так уже двадцать первый год.
- Из райкома приходили. Чтоб завтра прямо с утра был у Первого, - Мария включила чайник.
- А что, позвонить не могли? – умываясь, спросил Александр Иванович.
- Так телефон же выключили. Уж больше месяца.
- А, вот почему никто не звонит, а я уж думал…
- Что ты думал, - с горечью перебила его Мария. – Кому это интересно теперь? Лучше давай подумаем, что завтра на бюро говорить будешь.- Мария резала соленые огурцы.
- А почему  мне там надо будет что-то говорить? И так все ясно. Лучше скажи, вызывали или приглашали?
- Какая тебе разница? – удивилась  Мария. – Важно, что вспомнили.
- Ну, мать не скажи. Разница, и очень существенная. Одно дело, когда приглашают, и совсем другое, когда вызывают… Так как было? – Александр Иванович стоял среди кухни во весь свой богатырский рост и, утираясь махровым полотенцем, внимательно смотрел на Марию.
- А шут их поймет. Пришел этот, как его, Глазырин, кажись.
- Глазырин? – удивился Александр Иванович и нахмурился.- Глазырин, значит. Он что, у них теперь за посыльного? Сам, значит. Ну-ну. Это уже  интересно. Стало быть, события развиваются в нашу пользу, мать.
Он зашагал по кухне туда-сюда. Ворошил густую шевелюру, гладил шею, энергично тер ладонь об ладонь и всё повторял:
- Надо же! Дошло, значит, Ну-ну. Посмотрим как…
- Ну, хватит ходить. Давай, садись. Всё готово уже.
 Пельмени призывно дымились на столе, от них шел такой аппетитный дух, что Александр Иванович не стал больше спорить с женой, сел и принялся раскладывать их по тарелкам. Открыл банку со сметаной.
- Что, отец, может, примешь с морозу-то? - осторожно спросила Мария, доставая из буфета объемистый графинчик.
- А, ни к чему! И так полетят за милую душу.
Мария убрала графинчик на место.
Ели молча, сосредоточенно.
   
   С тех пор, как уехала в город младшая дочурка, в доме стало совсем тихо. ТО, бывало, магнитофон не выключался с темна до темна, а теперь даже телевизор не включают. А когда Александра Ивановича сняли с председателей, в доме вообще как кого - то похоронили. Правда, Александр Иванович не падал духом, надеялся на справедливый исход, но все же в нем что-то надломилось. Виски заметно посеребрились, глаза ввалились, запястья рук похудели, отчего его широкие ладони стали еще крупнее. И во всем его облике сквозило что-то скорбное. Даже шутить перестал. А то, бывало, от его шуток никому пощады не было. Ни детям, ни  жене.
- Ты уж там святошу-то страдающего из себя не строй, - снова стала наставлять его Мария, разливая по большим кружкам пахучий чай.- Мало что ли  ты сделал? Или спал дольше других? Или  только о себе думал. Ты им так и скажи. Поглядите, мол, кругом.  Все специалисты себе вон какие дома понастроили, гаражи, дворы. Машин понакупили. А ты десять лет на старом газике проездил. Да и то, ты на нем или он на тебе. Даже без шофера. Считай, три года подряд совсем  без  сена оставались. Все косили вовремя, а тебе все было некогда. Спал по два часа в сутки. В отпуске ни разу не был. Да какой же нормальный такое выдержит!
- Ну, мать, ты разошлась, – прервал он веские доводы жены.- Всё там знают. Может, уже и решилась моя проблема.
- Реш-илась, - передразнила его Мария, - Знаю я как там решают. То ты первый. Вспомни Афонина. Где он теперь? А все еще решают. Что теперь решать, когда человек уже в психушке. Реша-ают, - снова передразнила она.
- Ладно, мать, не кипятись. Побереги пар. Давай-ка лучше чайку. Эх, чай-чаёк! Я вкус твоего чая даже в поле слышу. Вот сегодня: морозина, ветрюга, снег режет, руки заходятся, А как про твой чай  вспомню – в кабине теплеет. –  он замолчал, видя расстроенное лицо жены.
- Ты что, мать? Да брось ты! Что тут такого. Не без рук. Не калека. Не пропадём!
- Конечно, не пропадем. Только вот перед детьми неловко. Приедут на каникулы, увидят отца на тракторе, спросят ведь. А что скажешь?
- То и скажу. Освободили, мол, как не обеспечившего руководство. Статья тридцать три, пункт семь. Что тут удивительного? Человек не на своем месте. Мало что ли таких. Загляни-ка в газеты, почти в каждом номере. Тем более, сейчас. Не те времена! Вон какие планы строим.
- Строим, - опять передразнила  мужа Мария, - Афонин тоже строил, И у него было не хуже нашего. Всё на своем горбу вытащил. Орден получил. С газетных полос не сходил. Делегации – одна за одной. Уж думал гостиницу строить. А что? Куда такие компании на ночлег устраивать. По полсотни раскладушек в клубе ставили. В столовой одних гостей кормили. Только на угощениях можно было разориться. Как-то выкручивался мужик… Но ведь нашелся же один паршивец и все испоганил. Глазырин этот. Кор-рес-пон-дент! Что ты! Голой рукой не возьмешь. Одних фельетонов про Афонина почти в каждом номере. И где только такие факты выкапывал.  И съел человека! И какого! Руководитель от бога! И ведь что интересно: никто не выступил в защиту. Привыкли, как один поднял руку, так и остальные. Глазки вниз и тянут. Все единогласно. Эх, сейчас бы этот номер не прошел. Самого бы по частям разобрали.
Хотя, и сейчас этот Глазырин продолжает свои делишки, но уже в качестве посыльного. Прибегал же, известил. Не поленился. Подлая  душа. Ну, ладно, не на ночь его вспоминать. Спать надо, однако…

…Какая мягкая постель! Тепло, уютно, а не спится. Мария прибрала посуду,  погасила свет…
«-Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь..» - Ну, не хватало еще - петь по ночам.  Тихонько встал, вышел в кухню, сел перед печкой на низенькую лавочку. Закурил…
  Родился Александр Иванович на далеком украинском хуторе. В многодетной семье. Отца совсем не помнит: ушел на заработки в  Горловку, когда маленькому Шурке было всего три года. Ушел и не вернулся. А тут война.  Эвакуировали почти весь хутор. Вот так и оказался в Сибири. Поселили их   в затерянных  бескрайних степях Кулунды вместе с такими же горемыками эстонцами и  латышами.
              Как они выжили тогда, один бог знает. Грибы, солодка, медуница, трава лебеда, позже – картошка, колоски с убранных полей   - вот и весь рацион тыловой деревни того времени. Кажется, чудом дожили до желанной Победы. Не было и не будет праздника дороже.
 Потом в школу пошел. В одной комнатке сразу два класса занимались. Учителей не хватало, да и отапливать все классы было нечем.
Учился Шурка хорошо, хватал всё на лету. Был любознательным и трудолюбивым.  Много читал, неплохо рисовал. Пионером стал. Выбрали вожатым  звена.  В седьмом классе вступил в комсомол.  Правда, на этом его образование и закончилось. Да по тем временам и этого было вполне достаточно. Старшие братья один за другим уезжали в далекое село Колывань учиться на трактористов. Подошла и его очередь. Пока постигал азы сельхозмашин, подошла  эпопея освоения целинных земель. Подал заявление в райком. Получил путевку в новый совхоз. Поехал, посмотрел, понравилось. Да и не могло быть иначе.
  Дружная тракторная бригада, первая борозда, посевная, сенокос, уборка первого урожая целинного хлеба. Так и пролетело первое  трудовое лето.  Пошел в вечернюю школу: днем за рычагами трактора, вечером за партой.
Упорного, сообразительного, честного парня заметили руководители совхоза. Друзья по работе выбрали бригадиром, потом комсоргом совхоза.  Заочно закончил сельхозинститут, Стал агрономом.  Избрали членом бюро райкома комсомола. Был делегатом съезда КПСС от целинной молодежи. Получил первую правительственную награду – орден Трудового Красного Знамени. Вскоре стал инструктором райкома. Правда, долго не соглашался, планы были совсем другие. Вот с этого все и началось. Непривычное дело: отчеты, сводки, анализы, оргвыводы, протоколы.
 ОН в совершенстве владел гаечным ключом и никак не мог совладать с авторучкой.  Как-то трудно сходился с людьми в разговоре, Не получалось, сам понимал. Часто помогала в этих делах Машенька, инструктор орготдела. Большую часть бумажной работы она брала на себя. Писала дома. После работы, вечерами, а то и ночами.
Он часто приходил к ней, старался  помочь, чем мог. Мало-помалу стал вникать. И кое - что уже стало получаться, да вот беда – помощница уехала в город учиться… Некоторое время спустя стало понятно, что ему без нее не обойтись. Всякими неправдами  стал выкраивать время для поездок в город. Но вскоре понял, что это не решение проблемы. Сделал предложение. И Маша стала его женой, перейдя на заочный.
Вступил в партию. Не забыть этот  день. А еще через год стал председателем одного из отстающих,  планово-убыточных  колхозов. А как уговаривали! Не хотел соглашаться. Ссылался на неумение работать с людьми, на возраст, на неопытность, - не помогло. Уговорили. Убедили. Согласился.
Но ведь одно дело – инспектировать, и совсем другое – руководить. Маша и тут рассеяла сомнения: руководителями не рождаются, ими становятся.
  В колхоз переехали уже втроем. За дело взялся крепко. Маша помогала как могла. Без нее бы не вытянул. Все заботы по неустроенному быту она взяла на себя. Да он и бывал-то дома совсем редко. То в поле, то на ферме, то в районе. Дел хватало.  А главная закавыка - всякого ранга чиновники. Ну, не сдвинешь ничего! Чуть какая инициатива, этот уполномоченный на все дела тут как тут. Кто разрешил? По какому праву? Устав колхозный нарушаешь. Что, умнее всех? Эх, Глазырин-Глазырин, вот ты и есть не помощник, а  первый вре…
Ладно. Мало одного колхоза, присоединил еще один, Афонинский, оставшийся без хозяина. Худо – бедно дела стали помаленьку выправляться. Но главное было сделано – люди ему поверили, потянулись  за ним, стали дружно помогать. В состав правления вошли самые надежные, работящие, опытные. Молодежь перестала рваться в город. После Армии – сразу домой. Кто на ферму, кто на трактор.
Совсем уж было собрались кое-кого обогнать, да споткнулись малость. После февральского Пленума призадумались. Было над чем.
Лишнюю скотину – сдай. Больше планового не держи.  И личное подворье колхозников сократилось до смешного. Огороды обрезали, оставили по пятнадцать соток. Не разбежишься. А семьи-то у всех разные. Кому-то хватит, а кому-то и маловато. 
Сначала думали, что как раньше, поговорим-поговорим, да и  всё по-старому останется. Ан нет. Дошло и до нас.  Снова, кто мог, сыпанули в город. Туго стало с планом. Еще хуже – с деньгами. А ведь только что новую ферму заложили на пятьсот голов. И вот тебе – на! Сокращение. Главное, людей нечем удержать. На трудодень рассчитывал рублей по пятьдесят дать. А теперь что?...
Скрипнула кровать. Мария встала. Пришлепала на кухню.
- Не спишь. – Села рядом. Александр Иванович встал, снял с вешалки шаль, набросил ей на плечи.
- Ты уж там, отец, не молчи. Заслуг твоих много, должны учесть. У нас теперь не так просто из Партии исключить.  Нужны основания. А где они?  А то, что Глазырин написал, еще крепкой проверки требует. Только ты не молчи. Так прямо и скажи, вспомните, какой колхоз принял. Коров из навозной жижи на себе вытаскивали. А теперь!  Пусть приедут, посмотрят. Что все это само  выросло? Пусть подумают. Пройдут по селу,   полюбуются. Не село – загляденье. Больше пятисот дворов поставили. И про         вдов не забыли. Все теперь есть: магазин, амбулатория, дом быта, клуб,  садик, ясли, баня, почта с радиоузлом.  Школа одна чего стоит!..
- Ну, мать, ты даешь! Да что я, молчу что ли? Я так и говорю. Что спрашивают, то и отвечаю.
- Вопросы задавать проще, чем дело делать. План довести – одно, а ты попробуй его выполнить. Да еще перевыполнить. Молчишь? Вот ты и там будешь молчать. А то я тебя не знаю. Привык не говорить, а воротить.. Вот они на тебе и ездят. Ты хоть раз план не выполнил? Ни разу! А какой план! Они подумали?
- Да неужели нет. Сто раз подумали.  С бухты-барахты у нас ничего не делается.
-Не делается, - передразнила Мария и вздохнула, видя, что даже перед ней он не умеет за себя постоять. Зато за других, за колхоз кому хочешь шею свернет. – Пусть вспомнят, с чего начинал. Ведь делегации от нас не уезжали. Одних корреспондентов да разных репортеров сотня побывала. Сколько писали, хвалили, в пример ставили.
- Ладно, мать, иди-ка спать. Тебе же вставать чуть свет.
- И ты ложись. А то в каком виде завтра явишься. Еще подумают, чего доброго, что пьешь с горя.
- Ладно, ладно, сейчас лягу.
- И не кури столько. Посмотри на себя в зеркало. Что от тебя осталось. Да не забудь в парикмахерскую зайти.  Оденься, как подобает. Ты же видный человек.
    - Видный, видный.  Иди, ложись. Ночь на дворе.

Мария встала, медленно пошла в спальню. В двери задержалась. Обернулась, еще раз проговорила:
- Вот именно, видный. И не забывай про это.

   Мария улеглась, закрыла глаза. Вспомнила про письмо, которое написала секретарю обкома месяц назад. Мужу она ничего не сказала. Что ты! Было бы тут копоти! Не любит он защитников. А из обкома – ни слуху, ни духу. Хоть бы отписку какую прислали. Молчат. Не похоже это на первого. Такой чуткий был. Внимательный, деятельный. Особенно на первых курсах. Ах, Коля, Коля, Николай Григорьевич. Мой жгучий брюнет, комсорг группы. Как вчера все было. До того отчетливо все помнится…
  Юная была, обаятельная, хотя и с налетом провинциальности. К учебе относилась серьезно, к общественным поручениям - ответственно. Это быстро заметили. Выбрали в комитет комсомола факультета. Отвечала за культмассовую работу. Никому не давала киснуть. В ее балетке вместе с конспектами по педагогике всегда были билеты в самые разнообразные заведения города от театров до планетария.
Возле нее всегда крутились самые видные парни курса, но замечала она лишь одного – высокого брюнета с красивым баритоном, которому всегда было некогда. Даже конспекты по марксизму ему писала по ночам, чтобы без стипендии не остался. В его комнатке прибирала, чтобы по конкурсу премию получил. И стирала не один раз, и штопала его единственную штапельную рубашку с отложными воротничками. Гладила, посуду мыла.  Не мог он, конечно, не заметить.
       И замечал, и отличал.  И на танец приглашал.  И в кино всегда рядом сидел. И до общежития провожал. И окно около ее койки утеплял. И все на курсе были уверены, что после выпуска они вместе поедут по распределению в один совхоз, а может, и еще раньше распишутся. Но…
 
 Появился однажды в общежитии другой парень, в запыленной куртке, в широченных, не по моде, брюках и кирзовых сапогах.  Спросил Машу. Дежурная по этажу примчалась  к ней в комнату и прямо с порога: - Машка, там внизу какой-то тюфяк тебя спрашивает. - Какой еще тюфяк? -  Вышла на лестницу, глянула вниз и…что-то легко, без боли, но с сердечным замиранием оторвалось в груди и полетело в бездонную пустоту.
Это был Саша.
 Девчонки  окружили, таращатся во все глаза. А они стоят, никого кругом не видя. Потом идут навстречу друг другу…
Только утром Маша пришла в свою комнату. Не сказав никому ни слова, упала на кровать и уснула как убитая.
Потом Саша стал изредка приезжать. А к концу второго семестра они стали супругами. Комсорг Коля на их свадьбе  поздравил, выпил за их счастье, крикнул «Горько!» и. после долгого поцелуя молодых. поставил стакан и  вышел.
Больше никто и никогда не видел Машу рядом с комсоргом…

Сколько лет с тех пор прошло? Ого! Леночке уже двадцать, Натальке восемнадцать, Аленке летом шестнадцать исполнилось. Да, целое поколение выросло. Скоро новое на смену пойдет. 
Думала ли Мария о том, что ошиблась в выборе спутника жизни?  Нет, нет, и еще раз нет! Значит, не ошиблась. А комсорг, жгучий брюнет?
Что ж, насколько она знает, судьба его тоже не обошла. Все в его  жизни строилось согласно строгого плана.  Сначала замдиректора одного из пригородных совхозов. Потом первый секретарь райкома партии,  потом председатель сельского комитета партгосконтроля, и вот сейчас – первый секретарь обкома.
Неплохо шел. Уверенно.   Толковый, принципиальный, решительный, грамотный партийный руководитель. Побольше бы таких в наш руководящий аппарат. Недаром же она вспомнила про него, когда с мужем случилось такое…

Сидит Александр Иванович  у печки, гонит сигаретный дым в поддувало. « -Ах, зачем эта ночь»… Вот привязалась, как у пьяниц в запое. И что она далась мне эта ночь? А потому, видно, что все эти  неприятности начались именно ночью. Да, да, именно ночью. Правильно Маша говорит. Он же ночью тогда приперся, этот расторопный Глазырин, теперь уже инструктор райкома…

Дело было в середине июля, в самый разгар сеноуборки, когда каждый человек на счету. И, как назло,  эта летняя межколхозная спартакиада. Кто ее придумал? Какой умник? Он тогда не отпустил на это мероприятие ни одного своего спортсмена. Людей и так не хватает. Это дело надо делать в межсезонье. Так ведь он примчался прямо ночью. Как так!  Никого от вашего колхоза? Да какие игры в такое время, когда день год кормит! А он, видишь, как  все повернул: линию партии, значит игнорируешь. Только  о своем колхозе думаешь! А честь района! Тебе плевать на это? А знаешь, чем это попахивает? Посмотрим, что на бюро скажешь!
И укатил. Эко горе! Ну и шут с тобой! Конечно, скажу…
Так-то оно так, а все же спросили. И вывод сделали: выговор, Для первого раза. Да это что! Только цветочки. Дальше – больше. И пошло – поехало.
  Дернуло же меня тогда на Пленум эту доярку, пятитысячницу, привезти. А она за словом в карман не полезла. Первый ее спросил, а что, мол, товарищ Симакова, ваши надои – предел достижимого?. Или еще можете?  Она даже и не задумалась. Нет, мол, не предел. Могу и больше, только жирность будет ниже. Первый тогда даже руками развел. Вот-те на!
  А что, она правду сказала. Сколько можно эти надои повышать?  И за счет чего? Все резервы почти исчерпаны. Все земли перепахали. Ни лугов, ни выпасов, ни покосов, на одних культурных пастбищах далеко не уедешь. А попробуй-ка скажи! Тебя сразу на место поставят.
 И поставили. Предупредили же. Правда, без занесения. Да, правду говорят, что беда одна не приходит.
 Тут же, не мешкая, и вторая прикатила. Тот же Глазырин как-то докопался, что самое первое зерно нового урожая  не повез на сдачу в счет плана, а засыпал на семена. Так не  я один так делаю.  Любой хозяин, если не дурак. Да не я же один так решил. Все правление тогда поддержало. И правильно сделали. Ведь до чего дошло:  Самый лучший хлеб везем на элеватор, а потом семена возим аж из города, Да еще по самой распутице. Да и какие семена? Аж из самой Кубани! А там тоже не дураки. Кто же за здорово живешь отдаст хорошие семена? Вот и засорили свои чистые поля кубанской сурепкой.  А где сурепка, там хорошего хлебушка не жди. Её же, заразу, ни какой гербицид не берет.
 Или хуже того, вообще без семян остаемся. Лишь бы план выполнить, да желательно и перевыполнить. Зато кое-кто ордена за это получает.
А мы,  худо-бедно, по двадцать пять центнеров с гектара каждый год берем. И весь посевной клин у нас самый чистый в районе. За опытом, опять же, почти со всей области приезжают. Конечно, рассказываем, делимся опытом. А за это нам же, нашим же салом…
 Эх, Глазырин ты Глазырин, ничего-то ты дальше своего кабинета не видишь. Тебя бы на мое место. Да нет, таким нельзя доверять такое дело. Загубят  на корню. Все в бумажки да рапорты переведут.
А вообще-то я тогда еще легко отделался. Строгача вкатили. Всего-то! Ах, зачем эта ночь… Фу, зараза, Вот привязалась! До песен ли сейчас.  Похоже, что этот Глазырин так просто от меня не отвяжется. И где я ему дорожку перешел? Сидел бы в своем кабинетике, бумажки пописывал. Так нет,  Везде ему надо свой нос засунуть. Что ты: зоркий глаз партии!. В любом  деле только плохую сторону видит. Одни промахи. Любое дело испоганит.
Взять, хотя бы, это дело с планом по мясу. Все, что можно было – сдали. Но район все же план не тянул. Ведь он же первый примчался. Давай, Иваныч, выручай. У тебя заначка есть. Я знаю.  И выручил. Ведь подумать только:  весной, в мае, когда зиму выстояли и на выпаса вышли, какой же нормальный хозяин будет скотину на мясо сдавать?  Самый распоследний человечишка! А мы сдали! Район план выполнил, хотя нам в убыток. Область выручили! Кое-как потом выправились. И за все за это мне же ижицу прописали. На этот раз – с занесением. Прямо как у Высоцкого.  Тот же Глазырин обратил внимание членов бюро на непартийность моего поведения.. И предложение внес. И голосовал за него первым. Пример показал. Доконать, видно, меня решил…. Ах, зачем эта ночь… Нет, нет, хватит. Петь стал по ночам. Так недолго и вслед за Афониным загреметь.. Пойду, лягу.»
     Встал, прикрыл трубу. Не стал Машу беспокоить. Лег на диван. Долго лежал, смотрел  в потолок, потом на часы. В комнате светло от уличного фонаря на столбе.
      «- Три часа,  летом бы в эту пору уже пора вставать, а зимой… Надо бы электрикам попенять. Что это за дела – свет всю ночь жечь. Раньше до двенадцати горел и все успевали. Богатыми что ли стали?.. Ладно, надо все же как-то уснуть…»
Но сон не идет. Лежит Александр Иванович, смотрит в незамерзшее окно на застывшие до первых отталин темные ветки черемухи. Тихо. Даже сверчок молчит почему-то. И Мария не вздыхает во сне. Тоже  не спит?
«-Эх, Маша, Маша,! Связалась ты со мной. Всю жизнь я тебе, однако, покалечил.. -  Снова ударился в размышления, - Теперь бы уж вон где была!  Не меньше как завоблоно. Величина. Так нет, носишься со мной, как кошка с пузырем. Все чего-то добиваешься, все куда-то тянешь, нацеливаешь. А из меня так ничего путного и не получилось. Правду кто-то сказал, что люди делятся на две категории:  На руководителей и исполнителей. Первых  мало, зато других достаточно. Будущий руководитель – это с детства заводила. И на улице, и в классе. Сначала вожатый пионеротряда, потом комсорг, потом бригадир и так далее. И уж когда выучится, да пройдет жизненные университеты, становится руководителем. Сам. Без подталкивания, без понукания. А если человека силком в руководители тянут – толку не будет.
Человек должен быть на своем месте, делать свое дело, которое знает, и любит, и делать умеет.  А нет, так лучше честно сказать, а не делать вид, что стараешься.
 Хорошо сказал поэт, Роберт, кажется:   «Одни решительно делают дело, другие старательно делают вид». Артисты! Ничего не скажешь. Как он там дальше: «Какие таланты зря пропадают. Какие актеры гибнут зря.» Надо же, запомнил. И что советует:  « Пора бы спокойно и деловито,
чтоб как-то проблему эту закрыть,
   Всех любителей деланья  вида, взять и  в театры определить.
   Хочу предложить это в качестве  выхода. И почему-то кажется мне:
 от этого будет огромная выгода и нашим театрам, и нашей стране.». Здорово! Лучше не скажешь. Это же прямо с Глазырина списано. Вот кто артист! А сидит в райкоме. Штаны протирает. В театре уж давно бы заслуженным был. Главная его трагедия в том, что он глубоко уверен в полезности своей роли. И все знают об этом и молчат. Вроде, им и дела нет. Да, конечно, нет. Пока самих не коснется.  Вот под меня все копает. А чего копать. Я и так весь на виду. Правда, последняя его докладная не лишена объективности. Но… не себе же  я все это коплю. Сами вынуждают. Выполнил план – давай сверх! А где его взять-то этот верх?  И какими средствами – ни разу никто не поинтересовался. А теперь проверка за проверкой.  То комиссия райиспокома, то партгосконтроль.
Взять тот же план по мясу. Доводили – выполнил. Нет, мало, давай еще. У тебя есть заначка.  А где бы я взял это «еще», если б не заначка. Теперь и это поставили в вину. Где взял эти излишки? Как где? Тут тоже маленько кумекать надо. Нужда заставляет и ваше:»давай еще». Ну, и вот, когда на естественный падеж акт составляли, указал не то число. Допустимый, даже заложенный в план падеж. А у меня его, фактически не было. Вот вам и лишние головы. А их ведь, лишние-то, тоже чем-то кормить-поить надо. Значит, и запас по кармам тоже надо лишний иметь. Вот и крутись. С излишками плохо, и без них никуда. Сами-то они не растут. Это же вам не тополя в лесополосе. Посадил, один раз полил, растите, как можете. А тут же сколько труда людей вложено. Нет, видите ли, укрывательство и обман пришпандорили. Да если бы так-то государство все обманывали, так мы бы   где были! И обгонять бы никого не надо. Сами отстанут!
    Опять же этот Глазырин:  на Пленуме похвалил, а потом на бюро – опарафинил. И ведь как умно сформулировал: подтасовка фактов на протяжение длительного времени, что несовместимо со званием члена партии.
А,  каково?! Я – не совместим, а он – совместим! Кошмар какой-то! И самое интересное, что все до единого  согласились с ним. Никто против слова не сказал. Да без малого, все директора совхозов и председатели колхозов так делают. Так что, всех из Партии исключать? А кто же тогда будет производственную программу выполнять? Только малость просчитались. Думали, я соглашусь с их решением. Как бы не так. Над ними тоже власть имеется. Ишь, нашли оппортуниста!... Эх, зачем эта ночь… Да, зачем? Может, если бы сильно не копырился, так и обошелся бы одним выговором. Через год бы сняли  и дело с концом. Ан, нет! Не я первый, не я последний. Сейчас эти Глазырины погоды не делают.  Не те времена. Разберутся.  А то, гляди-ко, телефон даже отключили. Может, еще из дома попросят? Нет уж, фигу с дрыгой!  Этот дом я своими руками ставил. Ни копеечки в колхозной кассе не занял. Совесть моя чиста.
Вот только Машу жалко. Её-то за что с директора школы сняли? Прорехи в воспитании подростающего поколения нашли. И тут Глазырина рука – его жена – заврайоно. Вот и ответ. Если начнем везде одни прорехи высматривать, да пальцы в них совать, так никогда из этих прорех ничего хорошего-то и не увидим. Правду же говорят: муж и жена – одна…
Сколько же времени? Ого! Нет, нет, дорогой товарищ, спать… спать»
 И он уснул сном человека, спокойного за свои дела.

Спицы как молнии, мелькают в руках Марии. Нарядные узорчатые гольфы заметно растут и принимают зримые формы. Негромко звучит голос диктора, по телевидению передают «Прожектор перестройки». Здорово взялись за бюрократов. Вон какие имена называют! Какие авторитеты не щадят! А тут какой-то Глазырин!
Мелькают спицы, нитка мягкой змейкой проворно движется из коробки к рукам Марии, превращаясь в дивный узор. Мысли её крутятся вокруг райкомовских дел, связанных не только с делами мужа, но и проблемами школы, всего села. Какие бы мероприятия не  намечала Партия и правительство, многие из них доходят до села с большими искривлениями. Взять хотя бы, проблему с пьянством. Убрали водку из магазинов - тут же предприимчивые люди повернули это в свою пользу. Подумать только: рубль на селе  не стал иметь цены. Все переводится на расчет водкой.  Привез шофер или тракторист кому-то сено или дрова – гони бутылку. А то и две. Или пришел мастер телевизор починить, пару раз ковырнул отверткой – гони бутылку. А где её теперь взять? В лучшем случае, надо в город ехать, там полдня в очереди простоять, да еще купишь или нет. Потом обратно ехать. Туда – сюда – целый день пропал. А он, хапуга из мастеров да шоферов, ее за полчаса заработал! И два дня теперь из него не работник. И в семье скандал. Разве это борьба с пьянством? Да это прямое поощрение!
 … Нитка кончилась. Мария положила вязанье на столик, выпрямила затекшую спину, посмотрела на часы. Почти десять. Где же он? Уж давно пора бы вернуться. Пошла снова ставить ужин на плиту.
Весь день его нет, и ни на минуточку она не переставала думать о нем и его делах. Нет, не нашла ни одной зацепочки. Все правильно делал. Душой не кривил. Перед детьми краснеть не придется.
 Вдруг, что это? Звонок! Кто? Где? Телефон? Так он же выключен. Нет, звонит! Интересно!
Мария спешит к аппарату, срывает трубку.
_ Алло! Кто это?  Кто-кто? Какой Николай?   Не поняла, простите…Какой Николай? Григорьевич?  Сороки? Какой Сорокин?... Ах, Сорокин! Николай Григорьевич Сорокин… Теперь поняла… Здравствуйте, Николай Григорьевич! Как же, как же… сразу узнала! Еще бы… Как приедете? Ах, на машине… Простите, я очень волнуюсь… Весь день жду… А как отец? Ой, простите, как мой… Ну-ну, поняла. Все в порядке?.. Я очень рада… Так и должно быть… А как  же! Жду с нетерпением… Спасибо вам, Николай Григорьевич!.. Не задерживайтесь… Да у меня все готово… Жду… До встречи!...
В трубке запикало коротко и громко. Мария отняла трубку от уха и долго стояла в каком-то оцепенении, никак не приходя в себя.  Как во сне, медленно осмысливая только что состоявшийся разговор. Потом медленно и осторожно положила трубку. Долго смотрела на оживший, вдруг, телефон. И никак не верила услышанному.





Наконец, спохватилась, засуетилась по кухне, все еще не в состоянии критически оценивать свои действия.
- Что это со мной? – строго спросила сама себя  и сама себе приказала, - А ну, давай, возьми себя в руки. Все в порядке. К тебе же сам Первый секретарь обкома гостем будет. Соображаешь? Не каждый день такой гость… Готовь стол! Спокойно, с толком… Так, через сколько они приедут? Примерно чрез час. По нашим-то дорогам. Ничего, пусть прокатится. Может мыслишки какие появятся насчет строительства шоссейки… А то уже три года как кучи щебенки навозили, и лежат, никому до них дела нет. Так, так, так, о чем это я? А, чем угощать? Да, конечно, пельменями. Какие могут быть сомнения!  Свои, не магазинные заморыши. И солонинки достать. Любил он солонину. Помню еще. Ах, забыла сало! Он же очень сало любил! С чесноком. И ко всему этому неплохо бы по стопочке.!»
Заглянула в буфет. Есть кое-какой запас.

Мерно тикают большие стенные часы. Пробили одиннадцать. Мария успокоилась. Делает все размеренно, как всегда. Но спокойствие ее только внешне. Внутри все кипит, бушует как в далекой юности. А надо  успокоиться. И привести себя в порядок.
 Подошла к шифоньеру, открыла, стала перебирать. Рука сама остановилась на белом крепдешиновом платье с крупными синими горошинами. Вот оно! К выпуску сама шила.
Сняла с плечиков, отнесла на вытянутой руке.
- Ой, Машка,  неужели же ты в него влезала? Мамочка моя, какая же  я худющая была!
Она приложила платье к себе, посмотрела в зеркало.
-Нет, не узнает он меня сейчас. Ни за что!

Свет автомобильных фар скользнул по окнам. Мария ясно услышала через двойные стекла  рам скрип промерзших тормозов. В сенях послышались  громкие  голоса, и пол застонал под ногами двух сильных мужчин.
 Мария поправила шаль на плечах и приготовилась к встрече.

                1980.