Глава первая. В деревне
Я родился мальчиком, и, как миллионам таких же мальчишек, мне пришлось прожить этот обязательный для каждого из них жизненный период, пока не наступил следующий, период взрослого человека, дающий уже права и серьезные обязанности.
Это произошло на крайнем севере, у самой норвежской границы. Там располагалась тогда военно-морская база Северного флота, в населенном пункте, который сейчас имеет совсем другое название…
Так вышло, что через 12 дней мамы не стало. Она скончалась из-за перитонита и практического отсутствия медицинской помощи в послевоенные годы на краю земли… Порядки на Флоте тогда были строгими и моему отцу, молодому лейтенанту, ничего не оставалось, как отправить меня к его родителям, моим дедушке и бабушке, ставшими для меня в последующем самыми близкими и любимыми людьми. У меня сохранились несколько маминых фотографий, на которых запечатлена молодая и милая девушка, очень похожая на меня… Самые хорошие и добрые слова о маме я слышал в последствии от своей бабушки. Невестка, как говорится, очень нравилась свекрови.
Когда появился первый штрих в моем сознании, а память сохранила его до сегодняшнего дня? Это Ленинград, «ДЛТ», огромный отдел детской игрушки на первом этаже. Мне позволили сесть на детский стульчик, но вставать с него я тогда не захотел и устроил рев на весь отдел. А если серьезно, то все первые запомнившиеся мне эпизоды моей жизни были связаны с деревенской жизнью в районном центре, где жили мои дедушка и бабушка, Пелагея Александровна и Петр Леонтьевич.
Скажу прямо, мне очень повезло, что я оказался именно там, и мое детство проходило в условиях полного ощущения искренней любви и внимания. Эту любовь я чувствовал всем своим существом, потому что она проявлялась всеми окружающими меня людьми без исключения. А детей не обманешь, они хорошо чувствуют фальшь и обман, и в состоянии отличить их от настоящих, искренних проявлений.
Кроме моего отца в той семье были еще и другие дети. Старший сын Серафим, ушел на фронт в 1941-ом, и, будучи младшим политруком, пропал без вести. Второй сын Александр, в последующем мой дядя Саша, тоже прошел всю Отечественную и закончил в Кенигсберге. Но непонятно и очень интересно сложилась его военная судьба. Еще в 1940-ом, после военного училища и начала службы он оказался в составе воинского корпуса на территории Китая при правительстве Гоминьдана. Перед переходом госграницы с Китаем были отобраны документы и военная форма. Взамен их переодели в белогвардейскую форму с соответствующими документами, по которым дядя Саша оказался поручиком. Только в начале 1942-го года они были переброшены на западный фронт. Третий сын, мой отец Павел, после окончания военно-морского училища, тоже успел захватить краешек войны на Севере. Единственная дочь, моя тетя Таня, жила вместе с нами. Отец продолжал службу на Севере, поэтому все остальные, из перечисленных и живых, были всегда или часто, рядом со мной.
Мое счастливое деревенское детство! Как же я любил тот период жизни в деревне, под названием Зубова Поляна! В доме у бабушки Поли было большое хозяйство. Корова, куры, реже, телята, овцы и свиньи. Из них можно выделить корову «Розу», которая стала моей «кормилицей». Бабушка наполняла бутылочку молоком, надевала на нее соску и вручала мне для «пользования». Это со временем стало для меня такой сильной привычкой, что пришлось применить по отношению ко мне «решительные меры», для того, чтобы отучить… Соску стали обмазывать горчицей и этот «прием» принес желаемые результаты. Дом был не очень большим, но уютным, теплым и чистым. С самого раннего утра в нем начиналась нескончаемая работа по хозяйству. Бабушка Поля вместе с моей прабабушкой Дарьей дружной парой выполняли хозяйственные работы. Дедушка, в то время работал в Лесхозе бухгалтером, а тетя Таня, машинисткой в райфинотделе. Для меня при этом были созданы все необходимые условия. Вспоминая этот период сейчас, я могу с уверенностью сказать, что у меня было счастливое детство!
Как в бабушкином доме, так и на той части Парковой улицы, где находился дом, стояла исключительно добрая и дружеская атмосфера гармонии и покоя. Вокруг царило спокойствие и какая-то патриархальность. Не было никакой агрессии, вражды и ненависти. Соседи уважительно называли друг-друга по имени и отчеству. Наш дом был точкой притяжения для соседей. Во-первых, потому, что мои бабушка и дедушка пользовались исключительным уважением! Во-вторых, дом с постройками и закрытым двором был окружен красивым садом и буквально утопал в зелени! Длинная скамейка, располагавшаяся вдоль забора перед домом, была излюбленным местом для соседей, которые приходили по делу, или просто «поболтать». Но и двери дома всегда были открыты для окружающих и гостей. В те непродолжительные часы отдыха бабушка встречалась со своими подружками посудачить, вспомнить прошлое… Гости приходили постоянно, просто посидеть и поговорить на крыльце, или за хлебосольным столом в праздники и по конкретным случаям. Это были как соседи, так и знакомые по работе и родственники. Особое место в деревенской жизни занимали тогда представители сельской интеллигенции, работники учреждений, врачи и учителя. В их разговорах никогда не было слышно грубых слов и тем более, ругательств. Мужчины носили сталинские кители со стойкой, разного цвета по времени года, галифе и хромовые сапоги. Головные уборы шились специально в виде тех же сталинских фуражек. Помню, как частым гостем был дедушкин «шеф» по лесхозу Лифшиц. Он всегда носил упомянутую одежду, пенсне и удивительным образом был похож на Лаврентия Берию… Но при этом, был исключительным добряком и балагуром. Заезжали и творческие работники. Так, пару раз приезжал в гости дедушкин родственник, писатель Новиков-Прибой. Дом распахивал свои двери и для совершенно незнакомых людей. Однажды, где-то в 52-ом году, около дома остановился грузовик с фургоном, в котором целая семья «целинников» переезжала на залежные земли. На грузовике лопнула медная трубка бензопровода. На ночь их всех разместили в доме, накормили, а утром помогли запаять трубопровод в местной МТС. Сейчас это покажется странным и непонятным событием. Совершенно незнакомых людей впустили на ночь в дом, не боясь никаких последствий. Да что там говорить, ведь двери дома закрывались только на ночь, да и то на крючки или деревянные засовы… Было спокойно и безопасно!
Единственный раз это спокойствие было нарушено, когда сразу ж после войны, еще до моего рождения, в дом бабушки пытались залезть грабители. Незадолго до этого их второй сын, в будущем мой дядя Саша, привез в дом с Сахалина, где служил после войны, мешок риса. Это было голодное время, и события такого рода быстро становились известными для окружающих. Дедушка, Петр Леонтьевич, тогда еще работал в милиции и носил оружие. Когда он был на очередном ночном дежурстве, среди ночи бабушка услышала, как снаружи кто-то пытался выставить оконную раму. Решение было принято ею мгновенно! Она надела хромовые сапоги для большего шума, подошла к окну, открыла форточку и…, громко затопав ногами по полу, прокричала: «Петя, Петя, бери наган, к нам лезут…»! Поверх занавесок бабушке было видно, как те, от неожиданности и испуга, бросились бежать в рассыпную… Грабители знали о наличии в доме риса, но и хорошо знали, где и кем работал Петр Леонтьевич. Больше такого не случалось, ни у нас, ни у других соседей по улице. Хочу еще раз подчеркнуть, всегда было спокойно и безопасно!
Соседом через дорогу был Иван Кондратьевич, работающий на бойне, который всегда приглашался соседями для забоя скотины на дому. С ним я получил первое представление об анатомии организма животных, когда после очередного забоя мне разрешали присутствовать при их свежевании. Иван Кондратьевич последовательно и подробно пояснял мне свои действия, называл и показывал органы тела. Рядом с ним всегда находился его пес-волкодав. После того, как слитая в таз кровь сворачивалась и превращалась в густое желе, Иван Кондратьевич с ладони скармливал содержимое псу… Удивительно, но эта картина не вызывала у меня никаких негативных реакций и нежелаемых последствий. В какой-то мере, этот процесс напоминал практическую учебу студентов-врачей, и был для меня исключительно познавательным.
Парковой, улица называлась потому, что за огородами и домами она упиралась в большой сосновый парк, представляющий собой любимую зону отдыха для местных жителей. Вся его территория была разбита ухоженными аллеями, посыпанными чистым песком, вдоль которых местным райкомом партии были установлены деревянные стенды через каждые двадцать метров. Они представляли собой художественные копии страниц из журнала «Крокодил», выполненные с высоким качеством. Тема была в основном политической. Прогулка по этим аллеям с просмотром стендов, занимала часа два, так их было много. При этом, содержимое стендов постоянно обновлялось, чем привлекало новых «посетителей». В центре парка возвышалось восьмигранное сооружение танцплощадки с деревянной летней театральной сценой. Ежегодно в средине июня в парке проходил праздник «Песни», где собирались музыкальные коллективы деревень и колхозов района. Праздник длился три дня, организовывалась праздничная продажа продуктов, напитков и сладостей. Продавалась даже красная икра и стоила 4 рубля за сто граммов (это ведь 50-е годы)! Будучи еще детьми, мы с огромным удовольствием гуляли по парку и хорошо чувствовали это праздничное настроение общей радости!
По субботам и воскресеньям в летнее время танцплощадка выполняла свои прямые функции. Там играла музыка и до отказа заполнялась танцующими. Я не помню, чтобы в то время и позже, спустя годы, танцы заканчивались бы какими-нибудь происшествиями, хотя и завершались в час ночи.
Соседи были разными, как по социальному статусу, профессии, так и по составу семей, где были обычные и многодетные семьи, победнее и побогаче... Такими же разными были и мои друзья, но при этом не было никакого разделения и предпочтения. Все мы чувствовали себя равными, близкими по месту проживания, тесно дружили и вместе проводили свое «детское» время. В то время у нас в запасе было с десяток коллективных игр, в которые мы с удовольствием и активно играли. В результате чего, не замечали, как бежало время, наступали вечерние сумерки и из домов на улице раздавались крики взрослых: «Петя…а…а…а, домой!». После чего, спустя некоторое время, появлялся чей-нибудь родитель с березовым прутиком в руках «для наведения страха» и уводил свое чадо…
Дома меня всегда ожидал приготовленный бабушкой ужин с самоваром, пирогами и вареньем на столе, примыкающем торцом к распахнутому окну, перед которым свисали ветки яблони. В то время в домах еще не было электричества. Пользовались керосиновыми лампами, которые неплохо освещали помещения. Во всяком случае, стол всегда выглядел ярким и светлым пятном, что создавало в доме какой-то неповторимый уют. Помню, как дедушка обрывками газет чистил от копоти стекла этих ламп, после чего они становились абсолютно прозрачными и сверкали чистотой. Сколько же гостей и родственников сидели за этим уютным столом в столовой, просто не счесть! Я очень любил ту атмосферу дружелюбия, царившую при этом среди взрослых. Я был счастлив среди них! Было всегда весело, вкусно и спокойно. Несмотря на то, что на столе бывали и водка и красное вино, никто спиртным не злоупотреблял. Все было в меру. За столом рассказывали и анекдоты. Я хорошо их помню, в них даже упоминался Сталин, а ведь это происходило до 53 года и он был жив… Никто не боялся этого делать, не боялись также, что кто-то может донести… Не было никакого страха, о котором сейчас, в наше время, не говорит только ленивый. Никто и никогда в нашей семье не подвергался сталинским репрессиям. За исключением мужа родной сестры дедушки. За связь с троцкистами он получил пять лет лагерей. Вернулся к семье и продолжал работать на старом месте.
Деревню окружали великолепные луга с ровной невысокой травой и настоящие леса средней полосы России. Сейчас это было бы немыслимым, но тогда мы спокойно и не боясь, могли пить воду из маленькой речки Кривуши, протекающей по лугу, а так же, из большой реки Парцы, для чего нужно было отойти всего лишь на пару-трое сотен метров вниз от мест общего купания. Лес тогда занимал особое положение в нашей жизни. Кроме походов с взрослыми за грибами и ягодами, лес был еще местом, где работникам лесхоза выделялись поляны для покоса и заготовки сена. Как правило, места для покоса располагались на значительном удалении от деревни. Иногда приходилось идти до нужного места не менее шести километров. Дедушка уходил первым, еще засветло, и косил траву. Мы с бабушкой отправлялись вслед за ним спустя несколько часов, приносили с собой еду и грабли для ворошения уже скошенной травы. В перерывах пили душистый чай, заваренный на цветках земляники и душистых травах. Помню, как набрав чайник водой из лесной речки, стал взбираться вверх по обрыву. В тот момент, когда я поравнялся с верхней кромкой обрыва, я вдруг увидел перед собой огромную и черную с отливом гадюку, проползавшую вдоль обрыва. Ничего не оставалось, как только оттолкнуться ногами от склона и прыгнуть вниз, в воду. Когда я после «купания» вернулся с чайником и рассказал о случившемся, бабушка заставила меня умыть лицо водой, так как по ее словам, «мне пришлось смотреть на черную змею»…
Времена года менялись строго по календарю. В конце августа начинали моросить дожди, становилось прохладнее. В сентябре были уже первые заморозки, а в конце октября, природа, сбросив последнюю листву, вдруг словно затихала в ожидании чего-то важного… Как правило вечером, вдруг начинал валить густой снег, без ветра, падая совершенно вертикально. Снег шел всю ночь, а на утро мы все просыпались от яркого света, излучаемого белоснежными сугробами, сверкающими и искрящими на солнце под морозной дымкой. Из труб на крышах домов, покрытых снегом, медленно вертикальными столбами поднимался вверх дым из топившихся печей. Настоящая сказка и умиротворение! Хотелось, чтобы все это длилось вечно! Зимой игр становилось меньше, но детская энергия находила выход во всем, где было возможно. На нашей улице проживало многодетное семейство, глава которого летом работал пастухом, а зимой, водовозом. На быке, заряженном в сани с большой деревянной бочкой на них, он ездил за полкилометра к проруби на речке, набирал в нее воду и отвозил по назначению. В обеденный перерыв, когда его бычья упряжка стояла у его дома, я, с двумя мальчишками и одной девочкой моей соседкой Милкой, забрались в эти сани, посадили Милку в пустую бочку и, дернув за вожжи, тронулись по дороге к проруби. Управлять быком не было никакой необходимости, потому что он, как дрессированный, сам шел по дороге к месту. Восторгу не было границ до тех пор, пока мы не услышали за спиной крик и ругань бежавшего вслед за нами «хозяина» упряжки… Спрыгнуть с саней не представляло никакой трудности, но бежать все равно было некуда. Прямо, дорога заканчивалась у проруби, а по бокам ее окружали сугробы, в которых можно было легко увязнуть, ведь мы были еще детьми. К тому же возникло еще одно затруднение. Соседка Милка не могла без посторонней помощи выбраться из обледенелой и скользкой изнутри бочки. Обступив бочку с трех сторон, мы все-таки вытащили свою спутницу наружу, бросились в сторону от дороги и, не пройдя и нескольких шагов, увязли в снегу… Не знаю, чем бы закончилась эта история с «угоном», но Милка вдруг начала реветь, как может реветь маленькая девочка, попавшая в трудную ситуацию. Это нас и спасло от «сурового» наказания разозленного нашей выходкой водовоза. Вместо ругани он вдруг стал вытаскивать нас из сугроба и старательно успокаивать Милку… Картина сменилась. Через несколько минут сани с бочкой, управляемые водовозом, продолжали свое движение к проруби, а мы, с продолжавшей всхлипывать Милкой, тихо шли по зимнее дороге, возвращаясь домой. Шли молча, с твердым ощущением того, что нам все-таки еще попадет…
Детские шалости и наказания взрослых за них быстро улетучивались из детского сознания. Но до сих пор меня мучает стыд за свой поступок, хотя я был тогда еще совсем маленьким мальчиком. Как-то, возвращаясь с купания в реке домой вместе со своей двоюродной тетей, приехавшей из Москвы, мы оказались за идущим впереди нас местным батюшкой. Он был старше среднего возраста, на нем была черная длинная ряса, поверх которой по спине свисала длинная коса из волос. Я никогда до этого не встречал мужчин с такими длинными волосами, да еще и заплетенными в косу. Может поэтому, а скорей всего из-за отсутствия должного воспитания в отношении церкви и их служителей (бабушка и дедушка в бога не верили), я вдруг подбежал с батюшке и, подтянувшись, дернул за его косу… Испугавшись, я отбежал к тете и спрятался за ее спиной. Помню, как батюшка медленно и спокойно повернулся к нам и таким же спокойным голосом произнес несколько нравоучительных фраз. Тетя стала извиняться за меня, а я отчетливо почувствовал, что только что совершил что-то очень плохое и совершенно недопустимое действие… Интересно, что я до сих пор помню о своей выходке, за которую откровенно стыдно.
Еще одно яркое событие врезалось в мою детскую память. Как-то над деревней появился легкий самолет, он летел совсем низко и вдруг, из его открытой дверцы вылетела огромная масса бумажных листовок. Они разлетались в округе, заполняя прилегающие улицы. На листовках был изображен силач по фамилии Бедило, а в тексте было помещено приглашение посетить его гастрольное выступление в нашем клубе. Вместе с дедушкой и бабушкой мы, конечно же, пошли на него посмотреть. В большом для деревни клубе было много народу. Несмотря на то, что в зале было 600 посадочных мест, все свободные проходы были заполнены дополнительными стульями, кроме центрального. Через несколько минут мы все поняли, почему. В зале вдруг стало темно кроме ярко освещенной сцены, и мы услышали тяжелые и глухие шаги человека, ступающего по деревянному полу центрального прохода зала в направлении сцены. На нем был длинный черный плащ, а его лицо закрывала такая же черная с блестками полумаска. Поднявшись по ступеням на сцену, под звон оркестровых тарелок он повернулся к нам лицом, одним движением скинул плащ и маску. В это же время из-за кулис появился человек театрального вида и громко прокричал: «Встречайте, знаменитый силач…, далее перечислялись его титулы, Бедило!». Под гром аплодисментов он вскинул в стороны свои мощные руки, согнув их в локтях. Все свои последующие действия он комментировал сам. Он неспешно демонстрировал нам свою природную мощь и силу, откровенно удивляя сидящих в зале. Разгибал, ломая пополам, конскую подкову, рвал на части тракторную цепь, уперев в свою ладонь шляпку огромного гвоздя, одним ударом пробивал им толстенную столешницу стола. Поднимал огромные тяжести в виде гирь, брал на свои плечи восьмиметровое бревно, на котором повисали пару десятков мужчин, пожелавших выйти на сцену, и много другое. В заключение его выступления на сцену вывели огромного быка. Бедило подошел к нему, схватив за рога, и, уперевшись, стал сворачивать его голову, заставляя быка завалиться на бок. Бык заревел, пытаясь вырваться, но через несколько секунд с шумом завалился на бок, издав глухой стук при падении. Под ним стала медленно растекаться большая лужа…, очевидная реакция на стресс. По окончании выступления мы медленно освобождали зал клуба, обмениваясь вполголоса своими впечатлениями. Это было по-настоящему удивительным событием тех лет!
Так или иначе, но заканчивался тот безоблачный для меня период моей жизни в деревне. Мой отец к тому времени женился во второй раз. Это произошло в Ленинграде, где он учился на военных курсах по повышению квалификации. У моей мачехи была своя дочка, которая была старше меня на полтора года. Получив новое назначение там же на Севере, отец решил воссоединить меня с появившимся новым семейством. Для этого меня, тогда еще четырехлетнего мальчика, моя бабушка должна была перевезти к месту службы отца. Детские воспоминания рисуют в моей памяти картины сурового Севера с обилием огромной массы военных и, прежде всего, моряков. Помню заполненный до отказа пассажирский вагон поезда, затем хорошо помню какой-то катер, на котором мы с бабушкой плыли к месту встречи с отцом. Сидели в темном из за плохого освещения трюме, в полу которого, в квадратном отверстии, бурлила вода от вращающегося вала гребного винта. Через некоторое время состоялась встреча с отцом, которого я за эти годы видел только несколько раз, когда он приезжал во время своих отпусков сначала один, затем с новой женой, которая, в отличие от моей мамы, была нежеланным человеком для моей бабушки. Между новой невесткой и свекровью сложились тогда, и надолго, взаимное недопонимание и откровенная неприязнь. При встрече с отцом я не испытывал тогда никакой радости. Было лишь ощущение, что меня отрывают от любимых и близких мне людей. Помню, как мы перешли со своего катера на другой, с которым приплыл отец, чтобы встретить нас с бабушкой. Был сильный шторм, из-за которого перебираться с катера на катер было крайне сложно и опасно. Отец при этом все время держал меня под мышкой, даже после того, как уже устроились в трюме катера. На волнах катер подымало носом вверх, после чего резко опускало вниз. Отец сидел на брезентовом топчане, держа меня под той же «мышкой», а моя бабушка, стоя на коленях, словно в церкви отмеряла «поклоны» в такт сильной носовой качке. Ее сильно тошнило… Меня же ничего не брало, как и моего отца.
Место, где служил отец, носило название Губа Долгая. На небольших площадках и самих склонах сопок были разбросаны финские домики семей военных. Сопки были покрыты снегом и хвойными деревьями. Внизу сопок, у самой воды размещались корабли Северного флота. Хорошо помню большой пушечный крейсер «Пинега», стоящий у причала, прикрытый сверху огромным нависающимся над ним утесом.
Не помню, как прошла встреча с мачехой, и как состоялось наше знакомство со сводной сестрой, но помню хорошо, что я не ощущал уже той доброй атмосферы, которая окружала меня в деревне. Не появилась она и в последующем. Особенно тогда, когда моя бабушка, погостив, возвратилась к себе. Ссоры между отцом и мачехой были обычным явлением. Что было причиной, мое появление в семье, или несложившийся брак, трудно сказать. Помню только, что главным раздражителем была ежемесячная отправка отцом части денег в деревню на мое содержание, которая продолжалась даже после моего приезда на Север. Со сводной сестрой тоже особенно не получалось. В результате, я предпочитал общество моих друзей, как на улице, так и в их домах, где их матери относились ко мне гораздо добрее и внимательнее, чем моя мачеха дома. Как-то я с моим товарищем ушли в сопки на лыжах и заблудились, началась метель. Нас искали всем поселком, а когда нашли, завели в ближайший финский домик, где нас, изрядно замерзших, растирали, а потом кормили горячим грибным супом.
Случались и редкие мирные дни. Как-то раз мачеха взяла нас с сестрой на выступления заезжей труппы артистов цирка. «Дом» культуры представлял собой деревянный барак, глубоко опущенный в землю, в результате чего, снаружи виднелась только его высокая двухскатная крыша. Среди выступавших были акробаты, лилипуты и знаменитый «Карандаш». Когда мы шли по дороге на представление и возвращались обратно, мы все время сталкивались с небольшими группами и целыми подразделениями матросов в черных бушлатах. У всех у них были автоматы «ППШ» с характерными круглыми дисками. Не знаю, почему, но я тогда панически боялся их внешнего вида в этом снаряжении. До сих пор не нахожу этому внятного объяснения. Несколько слов о рационе питания. Не хватало свежей картошки и овощей. Зато консервов, шоколада, апельсинов было столько, что в последующем до девятилетнего возраста они вызывали у меня устойчивую «аллергию». Север, что скажешь.
Скандалы между отцом и мачехой усиливались, и уже через несколько месяцев за мной приехала бабушка, чтобы забрать меня к себе обратно, в деревню. Может быть потому, что и мне, и бабушке досталось переживаний за это время, мы поехали в Куйбышев, где жил мой родной дядя Саша с тетей Томой, его женой. Своих детей у них не было и они сразу же пригласили нас с бабушкой к себе. В отличие от моего отца, дядя Саша был очень добрым и общительным человеком. Поэтому меня всегда тянуло к нему, так же как и к тете Томе, такой же доброй и веселой. Несмотря на свою службу, дядя Саша умудрялся проводить со мной много времени. Он брал меня с собой на хоккей под открытым небом, совершал со мной прогулки по городу, заботился о «развитии» моих творческих способностей, покупая коробки с пластилином. Кстати, с лепкой у меня дела обстояли неплохо. Тогда я поразил своих родных умением вылепить голову человека, немного похожую на голову позирующего. Словно ритуалом были еженедельные наши с ним походы в городскую баню. Баня располагалась почему-то в одном здании с Фабрикой-кухней, отсюда хороший буфет при бане, в котором мой дядя пил пиво, а мне предлагался выбор любого пирожного. Но…, в гостях хорошо, а дома лучше. Через месяц мы вернулись в любимую деревню.
После «отбывания повинности» на Севере, я с удвоенной силой ощутил все прелести родных пенатов. Рядом со мной снова были люди, которые любили меня и которых любил я. Чего еще нужно ребенку? Очередное лето наполнилось детскими играми и яркими событиями. Кому-то из взрослых пришло в голову соорудить небольшую платину на небольшой речке Кривуше, перегородив ее стеной из плетней и нескольких деревянных опор. В результате уровень воды значительно повысился, русло стало шире и глубже. Это позволило нам, соорудив маленькие плоты из трех-четырех старых шпал, которых было предостаточно вдоль железнодорожной насыпи, совершать на них длительные плавания по разлившемуся руслу, задыхаясь от восторга. К сожалению, это счастье длилось не долго. То ли «пришло указание», то ли просто потому, что кто-то сломал сооружение платины, речка вдруг обмелела и стала прежней Кривушей. Надо было искать новые «приключения». Для этого нам не нужно было предпринимать долгие поиски. На лугах велись крупные торфяные разработки. Огромный торфяной комбайн планомерно вырывал пласты торфа, оставляя на лугах ровные прямоугольные углубления размером примерно двадцать на сто метров, которые все называли карьерами. Они, со временем, заполнялись грунтовой водой, которая отстаивалась и нагревалась на солнце. В каждом из них получался естественный бассейн для купания, с теплой и чистой водой, где мы часто купались. Но совсем рядом с нами работала торфяная машина, от которой на несколько сот метров тянулся транспортер, по тросам которого на деревянных лотках перемещались добытые брикеты свежего торфа. В конце транспортера находились рабочие, которые снимали лотки с торфом и укладывали его пирамидками для просушивания. Заметив, что в обеденный перерыв торфяная машина переставала добывать торф, а транспортер продолжать работать «впустую», мы тут же придумали, как использовать это в свою пользу… Мы брали пустые лотки невдалеке от машины, ставили их на движущиеся тросы и, усаживаясь на них, катались, получая огромное удовольствие и всплеск адреналина. Дело в том, что в конце транспортера во избежание неприятностей необходимо было вовремя спрыгнуть. Сейчас понимаю, насколько это было опасным занятием для пятилетних мальчишек! Но мы еще и соревновались, задерживая спрыгивание до последнего, кто дольше… Закончились эти «игры» плачевно. Спрыгивая слишком поздно, один из моих друзей, мой полный тезка, оставил свою руку на лотке. В этом месте лоток слетал с транспортера на землю, а тросы закручивались по направляющему колесу вниз и двигались обратно. В то место, где трос накручивался на колесо, и попал большой палец правой руки моего друга… Раздался страшный крик, после чего мы увидели его побледневшее лицо и поднятую ладонь, на которой не хватало одного пальца… Через несколько секунд хлынула кровь и мы все поняли, что произошло что-то ужасное и непоправимое. Неожиданно для нас появились взрослые. Это было очень кстати… Мы уже не помнили, как друга доставили в больницу, как шло шумное разбирательство среди взрослых, между родителями и работниками на торфянике. Но все мы отчетливо поняли одно, полоса «рискованных развлечений» для нас закончилась.
Скажите, кому из вас пришлось хотя бы раз в жизни пробовать и ощущать вкус настоящего меда? Пробовать не ту странную на вкус сладкую смесь, называемую медом, который мы от случая к случаю покупаем на рынке, а настоящий, липовый или гречишный мед, вкус и аромат которого запоминается на всю жизнь! Как-то летом бабушка взяла меня с собой в деревню Гальчевка, к своим родственникам. Ехали на грузовике, в открытом на всех ветрах кузове. Хорошо помню, что на протяжении всей езды по обеим сторонам дороги простирались засеянные поля ржи, гречихи и хмеля. Не было тогда сегодняшних пустырей, поросших бурьяном, всюду были видны признаки жизни… Когда подъехали к Гальчевке, я увидел деревню, которая вся утопала в садах. А когда вошли в нее и подходили к дому бабушкиной родни, я вдруг ощутил сильный и стойкий аромат яблок, шедший от окружающих деревьев, и запах меда! Хорошо помню, как меня усадили за стол, поставили суповую тарелку, наполненную медом, который я долго ел ложкой, заедая белым, недавно испеченным хлебом! Такого меда я больше никогда в жизни не ел, до сих пор помню его неповторимый вкус и аромат! Спустя несколько лет, будучи уже юношей, я стал свидетелем интересной сцены, стоя в очереди за медом на городском рынке. Женщина, продававшая мед, каждому покупателю наливала на внешнюю сторону ладони по несколько капель своего продукта для «пробы». Одни «понимающе» кивали головой, лизнув эти капли языком, и, молча покупали, другие отказывались пробовать и тоже покупали. Впереди меня стоял взрослый мужчина, и когда настала его очередь и состоялась «проба», он вдруг спросил продавца: «у вас что, пчелы курят»? Дальнейшие события развивались стремительно. Ничего не объясняя, продавец стала быстро-быстро все закрывать и убирать с прилавка, сказав лишь одно: «все, закрываюсь, надо уезжать…». Моя покупка не состоялась, и я впервые для себя узнал, что для «крепости и горчинки» в мед добавляют табачный настой…
Жизнь в деревне шла своей чередой. На нашей улице рождались дети, случались и похороны, как родных и близких, так и просто знакомых соседей. Мужем моей родной тети Тани был дядя Вася, очень хороший и добрый человек. Как и ко всем добрым, меня притягивало и к нему. В войну он воевал военным летчиком, был сбит, а при аварийной посадке получил серьезную черепно-мозговую травму. Был списан и закончил войну в пехоте. Но с годами травма дала о себе знать… Не знаю точно причины, но тогда я слышал от взрослых слово «менингит»... Через несколько дней пребывания в больнице дядя Вася умер… Это был уже второй брак моей тети Тани. Ей почему-то не везло в жизни. Ее первым мужем сразу после войны был Герой Светского Союза! Но оказался таким самодовольным, вспыльчивым и просто отвратительным человеком, что брак очень быстро распался. Моя бабушка часто вспоминала, как тот во время ссор грозил тем, что «я всех, и тебя, теща, в капусту изрублю…». Были и такие «герои». Но судьба штука серьезная. От нее, порой, никуда не деться. Через несколько лет моя тетя опять вышла замуж, в третий раз и, что интересно, снова за бывшего военного летчика, дядю Лешу! На этот раз ей повезло, они прожили долгую и полную всего совместную жизнь и умерли, один вслед за другим… Основным видом транспорта в деревне тех лет были лошади. Эти животные были повсюду, в работе, запряженные на дорогах, и стреноженные, свободно пасущиеся на лужайках вблизи деревни. Взрослые всегда строго предупреждали нас не подходить даже к стреноженной лошади сзади, это опасно! Но можно учить и предупреждать маленьких, а для себя, взрослых, делать исключение. Как-то отец одного из моих товарищей решил прогнать лошадь, которая зашла через открытую калитку в заборе и паслась на их участке. В тот момент, когда он подошел к лошади сзади и взмахнул веткой, чтобы отогнать ее с участка, та резко и неожиданно обеими копытами лягнула его в грудь… Смерть наступила практически мгновенно… Позже, в их доме, во время прощания с телом покойного, собрались и мы, друзья своего товарища, оставшегося сиротой. Видя, как взрослые поочередно подходили к гробу, целовали или просто касались рукой тела покойного, мы неосознанно сделали то же самое, тем более, мы очень хорошо знали покойного. Тогда я тоже подошел к гробу, который стоял на табуретках, и, нагнувшись, притронулся губами ко лбу покойного… Впервые в жизни я близко ощутил проявление смерти… Лоб покойного был холодным и безжизненным, а мое обоняние дало почувствовать тот неистребимый запах умершего человека… Позже, через много лет, в телепередаче писателя Константина Симонова о войне «Рассказы пехотинца», участник войны назвал две вещи, к которым невозможно было привыкнуть на фронте, это: «постоянная грязь и трупный запах погибших»… Комментарии излишни…
Заканчивался 52-й год! К этому времени мой отец с Севера был направлен в Ленинград, для учебы в академии. Отец, мачеха и ее дочь жили в квартире тещи, на 7-й Красноармейской. Родилась еще одна попытка вписать в эту жизнь и меня. Моя бабушка, как «верный оруженосец», снова впрягается в решение очередной задачи и везет меня в Ленинград. Если свою любимую бабушку я называл «бабушкой», то бабушку своей сводной сестры, тещу моего отца, я должен был в обязательном порядке называть «бабуся»! Холодок и ненависть ко мне от этой бабуси я почувствовал в тот же час, как только переступил порог нового для себя дома. К моему приезду этот дом уже успел наполниться всем тем, что составляет жизнь любой семьи. Одновременно с переездом с Севера перекочевали и все те, не очень хорошие семейные отношения. Скандалы между отцом и мачехой были не редким явлением. Уже тогда я стал понимать причину их раздоров. Дело в том, что дочь мачехи появилась вне брака, а мой отец не захотел удочерять ее. Эта ситуация автоматически переносилась в отношении мачехи ко мне. Переезд с Севера и учеба отца в Академии существенно повлияли на бюджетные возможности семьи. Денег стало меньше, а у отца при этом стала отчетливо проявляться не очень красивая черта характера, жадность. Ему постоянно казалось, что деньги уходят неизвестно куда. Возможно, на это у него были основания. Кроме всего прочего, и отец, и мачеха были одинаково вспыльчивы и несдержанны. Словом, нашли друг-друга в жизни… Так как большую часть времени отец проводил в академии, а я находился постоянно в «кругу семьи», мне на полную катушку пришлось почувствовать на себе все оттенки наших семейных отношений. Со сводной сестрой мы жили спокойно, не мешая друг-другу. Поскольку мне уже исполнилось пять лет, и делалась вторая попытка «воссоединения с семьей», меня настойчиво обязали называть мачеху мамой. Я послушно согласился на это, тем более, что так называть мне не приходилось никого. В глубине души мне было даже приятно так обращаться. Жизнь в большом городе после деревни имела существенные отличия и особенности. Например, я уже не мог свободно и самостоятельно гулять на улице со своими товарищами, как это было в деревне. Гулять со своей сводной сестрой мы могли в сквере, недалеко от дома и под присмотром «бабуси». Иногда нас водили по магазинам на Невском. Воспоминания выхватывают из памяти магазин фарфора, где каждый раз я подолгу рассматривал фарфоровую скульптуру охотника, несущего на своей спине убитого оленя. Но больше всего меня завораживала возможность смотреть на немецкую игрушечную железную дорогу, в составе которой был паровоз и пассажирские вагоны. И все это было выполнено детально, с максимальным приближением к оригиналу! Я хорошо знал, что ее мне никогда не купят. Она стоила тогда очень дорого.
С нами в той квартире жила и младшая сестра мачехи, тетя Галя. Ей было тогда 22 года и к ней на свидание, приходил ее знакомый, курсант военно-морского училища. Он был в парадной форме черного цвета, а на поясе у него висел настоящий морской палаш. Мне разрешали вытаскивать его из огромных ножен и держать в руках. Правда особой радости мне это не доставляло, он был для меня очень длинным и тяжелым. Через некоторое время он приходить перестал и больше я его никогда не видел. Позже я узнал причину их разрыва. Незадолго до этого я оказался «свидетелем» разговора с ним моего отца. Он тогда сказал: «Парень, дорогой, беги отсюда, пока не поздно, а то повторишь мою судьбу…». Дело в том, что этот курсант уже оказывался свидетелем ссор моего отца с мачехой…
Отдельно друг от друга со своей сводной сестрой мы не гуляли и не оставались в доме. Поэтому все происходящее вокруг нас обязательно касалось нас обоих. Так же одновременно мы с ней и болели. Помню, как она заболела корью, и тут же заболел и я. Через некоторое время сестра заболевает свинкой, конечно же, я тут же подхватил эстафету. К этому времени подошла очередь на покупку первого телевизора КВН. Отец месяцами ходил в магазин и отмечался в очереди. Наши болезни оказались кстати, и мы имели хорошую возможность смотреть телепередачи с утра до вечера. Экран был очень маленьким, но даже появление на экране диктора доставляло большое удовольствие. Но из всего этого я запомнил только один фильм, «Анна Каренина».
К этому времени число скандалов, и уровень их накала достигли своего предела. Отец, наконец, решил уйти и подать на развод. Хорошо помню, как из окна второго этажа мне было хорошо видно подъехавшее к подъезду такси, куда отец загружал наши с ним вещи. Потом меня усадили в машину, и мы поехали на квартиру школьного друга отца дяди Жоры, жившего в Ленинграде. Дальнейшее мне помнится очень смутно. Я не помню также, сколько мы прожили на новой квартире. Помню только, как однажды к нам приехала мачеха. Она плакала и умоляла отца вернуться. Она взяла меня на руки стала просить меня ответить, хочу ли я вернуться? Я расплакался, и она вдруг громко воскликнула: «Видишь, он хочет, хочет…». В тот же вечер мы вернулись на прежнюю квартиру. С этого дня прошло больше шестидесяти лет, но я до сих пор помню тот момент, когда я впереди всех радостно вбежал в комнату, где у стола стояла «бабуся». Она посмотрела на меня из подлобья и произнесла: «Что, вернулся, змееныш?». Это отношение ко мне с ее стороны проявлялось все оставшиеся годы, и оно не менялось. И «бабуся», и мачеха были польского происхождения, что отчасти объясняло их обычную ответную реакцию в виде «змеиного шипенья».
Наступила весна 53 года! В один из дней мы заметили, как взрослые как-то притихли, разговаривали тихо и грустно… Умер Сталин! Был объявлен траур и перед тем, как выпустить нас с сестрой очередной раз на улицу, нас серьезно инструктировали: «Смеяться и громко разговаривать нельзя…». Но на улице мы увидели прямо противоположную картину. Мимо нас тогда прошли три молодые женщины и громко смеялись! «Как, как тети могли так поступить, ведь этого нельзя делать!», - говорили мы своим родителям. «Конечно, конечно же», - отвечали нам в ответ. Мир в семье длился недолго. Почему-то, для разрешения сложившейся ситуации в качестве причины, устраняющей проблемы в семье, был выбран я. Вслед за этим, было принято решение вернуть меня в деревню к бабушке. На этом закончилась вторая попытка «ассимилировать» меня в семье отца.
Любимая деревня! Снова родная обстановка! Вокруг меня дорогие и любимые люди, и меня ожидают три с половиной года спокойной жизни! До школы оставался один год. Прошел он без особых потрясений и встрясок и длился так долго, как воспринимали тогда время все дети этого возраста. Когда же началась учеба в школе, новое ощущение времени стало определяться уже школьными циклами, и все мы начинали жить по совершенно другим правилам. Начало моей учебы в школе прибавило забот моим бабушке и дедушке. Электрического освещения в деревне еще не было, поэтому по утрам дедушка провожал меня в школу с керосиновым фонарем, а бабушка, заранее растопив плиту, готовила для меня завтраки. Учился я неплохо. Одно только доставляло некоторые неприятности. Бабушка и дедушка очень старались, чтобы создать для меня все необходимые условия. Это касалось и моей одежды. В отличие от большинства мальчиков в классе я ходил в новом отутюженном костюмчике и этим вызывал сильное раздражение среди этих ребят. Несмотря на то, что я практически все время жил в деревне, они считали меня для себя «чужим», хорошо зная мою ситуацию и то, кем был мой отец. Поэтом частые потасовки были обычным явлением. Но обидно было не из-за того, что они происходил, а из-за того, что они нападали на меня одного группой. В последующем мне приходилось часто сталкиваться с этим явление, когда чувство стадности легко объединяло людей в группы, в которых общих и единых взглядов не было и в помине. Но ощущение легкой взаимной поддержки заставляли этих людей действовать сообща. Конечно же, у меня были и настоящие друзья, как на улице, где я жил, так и среди появившихся в школе. Бабушка устраивала для нас домашние праздники по случаю моих дней рождения и встреч Нового года. Словом, время полетело быстрее. Позади оказались первый, а вслед за ним и второй классы, закончилась вторая четверть третьего класса. Впереди ожидались новогодние каникулы, к началу которых должен был приехать мой отец для того, чтобы снова забрать меня с собой. На этот раз у меня не просто отсутствовало всякое желание ехать с отцом, а наоборот, появилось сильное и осознанное желание остаться в деревне. Зная мою ситуацию, и все понимая, мои друзья хором говорили мне не ехать! А вот как отреагировали на цель приезда моего отца дедушка и бабушка, надо было видеть! С момента объявления отцом о своем решении, бабушка не просыхала от слез. Плакала навзрыд, как плачут матери, когда от них навсегда забирают детей… Несмотря на то, что дедушка обладал довольно сильным характером, он тоже не мог сдерживать своих слез, уходил из дома и в сарае двора плакал как женщина… Я тогда хорошо понял, насколько сильно они любили меня. Несмотря на то, что на вопрос отца «хочешь поехать?», я ответил «нет!», отъезд состоялся. Мне приходилось ехать далеко на Запад, а точнее, к самой западной точке нашей страны, в город Балтийск, куда незадолго до этого перевели отца после окончания академии. Начинался совершенно новый для меня период городской жизни. Кроме того, к этому времени в семье отца появились двое мальчиков-близнецов, моих кровных братьев, которым было уже по два года.
Глава вторая. Балтийск
После стольких лет жизни в деревне дорога в Балтийск, конечный пункт нашего путешествия, запомнилась, и оставила заметные впечатления. Поезд из Москвы шел через Белоруссию, Литву, через всю Калининградскую область, до самого «синего» моря. Литва поразила прибалтийскими особенностями, а когда въехали в Калининградскую область и за окном замелькали необычные для меня аккуратные немецкие домики с высокими и острыми крышами, покрытые красной черепицей, я отчетливо ощутил некоторое волнение от необычного и до этого незнакомого мне мира. В Калининграде пришлось ждать несколько часов для пересадки на пригородный поезд до Балтийска. Когда отъехали от Калининграда, уже стемнело. Поэтому рассмотреть что-то подробно не было никакой возможности. Только тогда, когда наш поезд приблизился к побережью залива, появились огни кораблей, стоящих у причалов. Вокзал в Балтийске располагался недалеко от моего будущего дома, поэтому мы с отцом очень скоро оказались возле нужного подъезда, поднялись на второй этаж и позвонили… В следующее мгновение я увидел перед собой свою мачеху, сестру и двоих малышей, играющих на полу возле дивана. Не было ни восторженных объятий, ни проявления радости, было только четкое ощущение общей неловкости, появляющейся тогда, когда кто-то чужой вынуждено, вторгается в атмосферу устоявшегося и привычного для остальных семейного быта. Мне показали квартиру, детскую комнату и мою кровать. Не прошло и нескольких минут, как мне стало понятно, что до меня никому нет никакого дела, все без исключения были полностью заняты близнецами. В тот миг к горлу подступило сильное ощущение одиночества и тоски по моим любимым «старичкам» в деревне. До школы было еще несколько дней для необходимой мне «адаптации». На следующий день меня спокойно выпустили одного на улицу. Еще плохо ориентируясь, я не отходил далеко от подъезда. Но все было совсем рядом. В тридцати метрах от дома проходил широкий входной канал, соединяющий военную гавань с открытым морем. Вся береговая кромка канала была защищена от волн комбинированными сооружениями в виде склона из гранитных валунов с надстроенной выше них метровой гранитной стенкой. Вдоль этой стенки я отходил от дома на пару сотен метров и, глядя вперед, где спокойная гладь канала сменялась бушующими от шторма волнами открытого моря, громко плакал и повторял: «Дедушка, бабушка, мои любимые, где вы? Я хочу к вам обратно, мне плохо…». Ветер был сильный и шумный, поэтому моих слов никто слышать не мог. Гораздо позже, когда я уже полностью ориентировался на местности, я выяснил печальную вещь. Когда я это делал, я не знал, что стоял тогда обращенным на запад, совершенно в противоположную сторону от той, где жили мои дедушка и бабушка…
За несколько дней зимних каникул я подробно ознакомился с обстановкой вокруг дома на улице Порт-артурской. Два длинных многоподъездных дома образовывали прямоугольную букву «О» с двумя разрывами для сообщения с «внешним миром». Внутреннее пространство этих домов образовывало большой и уютный двор, закрытый от ветров. Детей во дворе всегда было очень много, и различного возраста, от пяти, и до шестнадцати. Впоследствии они быстро стали для меня общей и дружной «семьей». Дело в том, что Балтийск (немецкий Пиллау), как военно-морская база на Балтике, был закрытым городом, и въезд разрешался только по специальным пропускам. Город был наводнен военными моряками, а в городской черте стояли военные корабли и части обеспечения. Чужих и случайных людей в городе просто не могло быть. Поэтому проблемы с безопасным проживанием семей не существовало. Дети могли гулять всюду, где им хотелось.
Школа представляла собой совершенно новое четырехэтажное здание. Большие и светлые классы были укомплектованы новыми партами, а просторные и широкие коридоры были покрыты паркетом. Наступил мой первый день в этой школе. Пока мой отец разговаривал с директором школы, определившим нужный класс, мне было предложено пройти в раздевалку. Там я спросил одного мальчика моего возраста, где находится этот 3«а» класс, и, совершенно забыв, что меня ждут, пошел с этим мальчиком наверх, в 3«а», в котором он тоже учился. До начала урока оставалось несколько минут, за которые я успел познакомиться с несколькими своими «коллегами», которых интересовало, кто я и откуда. Мне показали свободное место за партой, и тут прозвонил звонок. В класс вошли директор, наша учительница и мой отец с откровенно изумленным видом. После того, как они увидели меня уже стоящим за партой, директор произнесла: «Посмотрите, какой у вас самостоятельный мальчик!». Не знаю, было это комплиментом, или наоборот, намеком на мою «излишнюю активность». Но процесс пошел… Сводная сестра училась в той же школе классом старше. В тот день ей было поручено проводить меня обратно из школы до дома. Но из-за своей вредности этого не сделала и ушла с подругами без меня, оставив одного в незнакомой части города. До дома было чуть больше километра. Сначала я шел вместе со всей основной массой детей, до места, где улицы расходились в разные стороны. Остановившись как распутье, я пытался вспомнить, как шли с отцом? Но за окном был январь, и по утрам было еще темно, чтобы запомнить дорогу. Остановился и стал ждать, не понимая чего. Было обидно до слез за такое отношение со стороны сестры. Прошло с полчаса, после чего я увидел сестру, шедшую ко мне с недовольным видом. «Пошли домой», - произнесла она, и мы пошли по дороге, ставшей впоследствии для меня родной и знакомой на целых два года!
Потихоньку наши отношения с сестрой улучшились, а вот с мачехой все было по-прежнему. Точнее, ей просто не было до меня никакого дела. У нее на руках были двое близнецов. Дело шло к весне, становилось теплее, а близнецы росли. Это были Саша и Вова, абсолютно похожие друг на друга. Мне скоро должно было исполниться десять, а сестре было уже одиннадцать. Поэтому мы с ней по очереди должны были «выгуливать» братьев, катая их на спаренной коляске. Но свободное время все-таки у нас было, и мы его использовали на всю катушку. На берегу вдоль канала были размещены немецкие железобетонные ДОТы для береговой артиллерии, живописно вписывающиеся в местность, покрытую холмиками, которые были окружены с разных сторон водой. Это было излюбленным местом для мальчишеской братии. Несмотря на то, что прошло двенадцать лет после войны, проржавевших от времени патронов находили в неограниченном количестве. Скрываясь от посторонних, мы заходили в помещения ДОТов, где сооружали так называемые «самоварчики». Для этого осторожно вытаскивали пулю из гильзы, отсыпали из нее половину пороха, снова заталкивали пулю внутрь гильзы, в широкую ее часть до упора, а затем подсыпали оставшийся порох сверху… Поставив патрон вертикально на ровном бетоне, поджигали порох и отбегали в строну… Прогорев сверху, порох поджигал его часть под пулей, после чего происходил выстрел… Что тогда руководило нашим сознанием, не знаю, но инстинкт самосохранения нам почему-то ничего об опасности не подсказывал. Только потом, с возрастом, мы стали это понимать! С этим занятием мы приобрели еще одну «страсть», страсть накопления этого пороха «впрок». Патроны были ржавыми, что позволяло легко отделять пули от гильз, а порох высыпать в заготовленные кулечки. Со временем, почти у каждого из нашей группы друзей, имелась как минимум двух, а у кого и трехлитровая банка с порохом, которые мы хранили в своих подвалах. Подвалы в немецком доме были сухими, просторными и представляли собой сложные лабиринты. Как-то, один из наших родителей случайно наткнулся на один из этих арсеналов. После разбирательства, устроили коллективный «шмон», в результате которого наши запасы были изъяты и уничтожены для нашего общего спокойствия. Но главной нашей страстью была рыбная ловля! Для этого нужно было иметь всего лишь простую удочку. К этому времени в магазинах стали появляться удилища из бамбука. Это считалось «высшим классом». Для ловли рыбы в канале, которой там было много, нужно было только стать на один из валунов у воды и подождать минуты. Клев был всегда отменным, что усиливало азарт. Не было случая, когда бы я не приносил домой увесистую снизку с рыбой.
Занятия в школе шли своим чередом, без всплесков и волнений. Но запомнился мне тот школьный период тем, что силами наших десятиклассников под руководством худрука был поставлен «Ревизор» Гоголя. Ребята играли настолько профессионально и убедительно, что создавало у нас впечатление присутствия в настоящем театре. Костюмы и грим также были настоящими, взятые напрокат из театральной студии. Сравнивая потом ежегодно очередных выпускников нашей школы, мне казалось, что выпускники-«театралы» были гораздо взрослей последующих, не знаю почему. В городе военных главными духовными и развлекательными центрами были Дом офицеров и Матросский клуб, где кроме работы кинотеатров проходили концерты, встречи и праздники, работали большие библиотеки. Хорошо запомнилась встреча в 1957 году с Героем Советского Союза летчиком Девятаевым, который в немецком концлагере сумел захватить вражеский самолет и совершить с товарищами перелет на свою территорию. После его подробного рассказа присутствующие стали задавать вопросы. Один из них спросил, почему Звезду героя он получил только через несколько лет после совершенного им подвига? Девятаев после короткой паузы тогда ответил: «Так ведь я же сидел, целых пять лет…, за то, что был в плену». Вопросов больше не было…
Главной визиткой города был, конечно же, мощный Краснознаменный Балтийский Флот! Его военные корабли редко стояли у причалов в гавани. Из окна нашей квартиры, выходящей на канал, хорошо было видно, как почти ежедневно проходили по нему отдельные большие и малые корабли, а реже, полные составы флота, во главе с пушечными крейсерами «Свердлов» и «Орджоникидзе»! Морская практика в открытом море была тогда обычным делом для наших военных моряков. Я подолгу, сидя у окна, наблюдал за их величественным прохождением, делая зарисовки контуров судов каждого типа, крейсеров, эскадренных миноносцев, сторожевиков, тральщиков и торпедных катеров. На противоположном берегу канала, на советской части косы Калининградского залива базировался полк летающих амфибий, которые почти ежедневно взлетали и садились на водную поверхность, оставляя за собой на воде мощные буруны. До этой части косы было примерно с километр. Туда и обратно по нескольку раз в день ходил небольшой бот, перевозя ее жителей. Перевозка была бесплатной, чем мы с удовольствием пользовались. Что интересно, нас, мальчишек, никто никогда не прогонял, позволяя свободно кататься! Еще одной «изюминкой» закрытого города для нас было «проникновение» на внутреннюю территорию частей флота и его корабли, где у нас были хорошие знакомые среди матросов и даже командиров некоторых вспомогательных судов. Конечной нашей целью была возможность бесплатного просмотра с матросами кинофильмов, которые показывались им не менее 3-4 раз в неделю. «Ритуал» был примерно таким. После «проскальзывания» мимо коменданта на территорию части, мы заходили по трапу на палубу знакомого нам корабля, где вахтенный матрос провожал нас в каюту командира. Там мы «отдавали должное» традициям, пили чай с командиром за столом, накрытым белой скатертью, на котором были аккуратно разложены тарелки и столовые приборы. После чего командир говорил: «Ну, идите теперь к матросам». Мы через люк в палубе спускались в кубрик к матросам, где «усиленно» ели с ними вкуснейшую гречневую кашу. Поужинав, строем с матросами шли в клуб для просмотра кинофильма. Сразу хочу сделать оговорку. Все, что здесь описано, не является моей выдумкой. Дело в том, что в условиях закрытого города многие матросы и знакомые нам офицеры на кораблях хорошо знали, чьи мы дети и кто наши отцы, по фамилиям и званиям. К этому времени мой отец был старшим офицером одного из отделов Штаба Флота, в звании капитана второго ранга, уже известный многим.
За несколько месяцев жизни и учебы в Балтийске у меня появилось трое по-настоящему близких друзей одноклассников, проживавших со мной в одном дворе. Двое из них, мои одногодки, были очень славными и открытыми мальчишками, близкими мне по духу. А вот третий, Юра Кожевников, был на год старше меня и в корне отличался от двух других по характеру с ним взаимоотношений. Но при этом он чуть ли не каждый день заходил ко мне домой, с тем, чтобы отправиться к «дотам», месту нашего с друзьями излюбленного пребывания, где проводили время за своими мальчишескими играми. «Интересное» начиналось потом, уже по пути к дому. Возможно потому, что накопленный заряд от игр требовал выхода, а мы, еще не погасив его, уже возвращались домой, между нами почти всегда начинались «трения». Это выражалось в том, что Юра вдруг начинал говорить мне неприятные для меня вещи, подтрунивать надо мной, просто приставать ко мне без всякого повода и откровенно задираться. Стойкий дух взаимного соперничества, несмотря на разницу в возрасте, не позволял мне относиться к этому спокойно. Словесная перепалка продолжалась всю дорогу, но тут же заканчивались, когда попрощавшись, мы расходились по домам. Редко дело доходило до физического противостояния, когда мы отчаянно боролись, катаясь вдвоем по траве. Самым парадоксальным было то, что уже на следующий день он заходил ко мне домой и мы, как ни в чем не бывало, шли гулять… Вот такая особенная у нас с ним была дружба. Спустя несколько лет, уже в другом городе, я узнал о его незавидной судьбе. Он был осужден за участие в коллективном изнасиловании… Спустя годы, мне отчасти стали понятны его особая «склонность» к самоутверждению и достижению превосходства над другими. Ему это нравилось…
Вспоминая свои годы детства, каждый из нас с уверенностью может припомнить хотя бы один случай, когда наша жизнь висела буквально на волоске. Такой случай был и у меня. В тот день мы с одним из друзей увлеченно проиграли часа полтора в популярную тогда игру «Ножички». Думаю, что вы с ней знакомы. Напоследок, остановились у проема высокого кирпичного забора, который отгораживал хозяйственную территорию. Поверх забора крепились уличные фонари в виде матовых плафонов. Поверх проема была закреплена металлическая труба, через которую были пропущены электрические соединительные провода. Эту трубу мы частенько использовали как турник, подтягивались на ней, или, просто раскачиваясь, спрыгивали «кто дальше». Когда наступила моя очередь, я отчетливо помнил, как подпрыгнув, взялся сначала одной, затем другой рукой за эту импровизированную перекладину… Единственно, что я помнил после этого, это то, как меня затрясло. Помню, как напряглись сухожилия на моих руках, как истошно кричал, как из-за борта мусороуборочной машины, стоящей неподалеку, показались испуганные лица двоих рабочих… Потом провал… В себя я пришел уже сидя на земле. Передо мной стоял перепуганный друг и что-то говорил. Не знаю, почему моего друга это не коснулось и его не тряхануло. Возможно, он был тем, кто сдвинул трубу с места и плохо изолированные провода коснулись металла, не знаю. Помню еще, как только окончательно пришел в себя, я схватил свой столовый нож, с которым играли до этого, и долго, с полкилометра, гнался за другом с криком «Убью…», думая, что он все это подстроил. В результате бега мой адреналин был «нейтрализован» и, разобравшись, мы мирно разошлись по домам.
Лето 57-го выдалось теплым и солнечным, как и большинство других в Балтийске. Недаром немцы называли его «Солнечным Пиллау». Отец и мачеха решили в это лето не отправлять меня в деревню, а оставить на месте. При этом решено было прервать и ежемесячную отправку денег, тем более, что теперь я жил вместе с ними. Вместе с сестрой мы оказывали посильную помощь в уходе за нашими маленькими братьями. В качестве «поощрения» нам купили путевки в пионерский лагерь. На июнь, сестре. На июль, мне. Пионерский лагерь был ведомственным и располагался на самом берегу Балтийского моря, утопая в зелени. С вечера и до утра периметр лагеря охранялся вооруженными матросами. Море плескалось совсем рядом, и для этого нужно было лишь спуститься с обрыва. Широкий песчаный пляж поражал белизной и чистотой. Вот только температура воды оставляла желать лучшего. Балтика. Все проходило по строгому распорядку дня и планам развлечений. Но какие-то проблемы с общей организацией и контролем в лагере были. В пищеблоке, вероятно, процветало воровство продуктов. Я очень хорошо помню свое состояние после каждого приема пищи, отчетливо хотелось есть… Но в один из дней полдник и ужин были настолько скудны, что чувство голода проявились еще отчетливей. Утром, до завтрака, всегда проводилась общая организационная линейка, которая длилась несколько минут, после которой строем мы направлялись в столовую. Уже на линейке я почувствовал сильный голод и слабость в коленях. Ощущения не проходили, а продолжали нарастать. Когда наш отряд подошел к входу в столовой, а через ее открытые двери стал ощущаться характерный запах пищеблока, мне стало откровенно плохо. Не дожидаясь команды заходить, и чтобы не упасть, я вышел вперед и сел на ступени перед входом в столовую… Ко мне тут же подбежала наша вожатая, видимо мое побледневшее лицо и поведение обратили на себя ее внимание… После расспросов вызвали доктора. Краем уха я услышал, как он тихо сказал вожатой: «Похоже на голодный обморок…». Но нет худа без добра. С этого дня все мы почувствовали «значительные изменения» в нашем рационе, конечно же, в лучшую сторону. Почему только я стал жертвой «активного умыкания» продуктов в столовой? Наверное, потому, что в течение смены ко всем ребятам отряда приезжали их родители, привозя с собой полные сумки еды. К некоторым приезжали даже не один раз. Ко мне тогда не приезжал никто… Нас взвешивали в лазарете дважды за смену, вначале и конце смены. Помню, как после моего взвешивания в конце смены, врач сказал медсестре: «Запишите, плюс 50 граммов!». Что скажешь, просто поразительный результат месячного пребывания в пионерском лагере! Поэтому возвращение домой было радостным и желанным событием.
Начался мой новый учебный год в четвертом классе. Учился я хорошо, но мой почерк отличался от каллиграфического. Его «исправлением» решил заняться мой отец. Уже после выполнения мной всех заданий, вечером после ужина, он усаживал меня за стол и допоздна заставлял переписывать все то, что я уже до этого написал. При этом перьевую ручку он заставлял меня держать в руках так, как ему казалось правильным. Мои пальцы не слушались, начинали ныть, а то, что было мной написано, было похоже на почерк совершенно другого человека… И тогда отец заставляли меня делать это заново. Когда же я, от усталости и обиды, опускал голову, получал подзатыльник... Подобные «методы воспитания» длились довольно долго, а «желаемых» результатов не приносили. Как-то, даже мачеха вступилась за меня, вступив в спор с отцом. В результате, отец оставил свою затею.
На праздники все знакомые и сослуживцы отца и мачехи собирались у нас дома, так как наша квартира по своим размерам позволяла разместить всех. Это называлось «В складчину». Но праздничные настроения после ухода гостей почти всегда улетучивались, как только начинались громкие ссоры. Часто они сопровождались криками и взаимными оскорблениями, но иногда отец допускал и рукоприкладство… Видеть и слышать это было тяжело и неприятно. За все годы моей жизни у дедушки и бабушки я никогда не слышал ничего подобного. Напротив, их отношения были примером взаимной любви и уважения. После тех ссор тогда я впервые узнал значение слова «политотдел», куда для своей защиты обратилась моя мачеха. Но в продолжающихся между ними ссорах упоминался и другой факт. Выяснилось, что и на службе отец считался, упрямым и неуживчивым офицером. В оставшееся время, вплоть до переезда в Калининград, отец в моем воспитании не принимал никакого участия, и напротив, моя мачеха активно привлекала меня ко всем «хлопотам» по дому. С водой в городе были серьезные проблемы, она не поднималась на второй этаж. Поэтому приходилось таскать ее ведрами из колонки во дворе. Этим всегда занимался я. На кухне имелась немецкая плита, которая топилась углем. Его каждый раз нужно было приносить в тазике из подвала. Это тоже было моим занятием. Походы в магазин за продуктами также были для меня обычным явлением. Выгуливания братьев поочередно с сестрой завершали список моих дел. Таким образом, мое «трудовое» воспитание успешно началось.
Летом 58-го меня отправили в деревню на все три месяца. Для экономии, меня, которому еще не исполнилось и одиннадцати, отправили одного, точнее «наполовину». До Москвы со мной в купе находился «провожатый», подчиненный отца, тоже ехавший в Москву. А потом, в Москве, я должен был совершенно самостоятельно найти по адресу дом, где жила родня моей бабушки, купить «гостинцы» в деревню, переночевать, и на утро отправиться другим поездом в деревню. У меня не было ни боязни, ни сомнений на этот счет. За плечами уже был маленький жизненный опыт. Когда поезд остановился на станции Зубова Поляна, родном и бесконечно любимом месте, я, задыхаясь от волнения, буквально бежал к дому, где меня ждали два любящих меня человека. Радости от встречи не было конца. Целых два года разлуки! «Ой, какой же ты худой», - повторяла бабушка! И все лето, вплоть до моего отъезда, усиленно откармливала меня, радуясь своим результатам. Расставание на этот раз было менее болезненным, все осознавали его реальность и неизбежность.
Глава третья. Калининград
Первое полугодие в 5-м классе пролетело незаметно. К этому времени отец уже известил нас всех о том, что весь штаб флота переводят в Калининград. Большая часть уже была переведена. Наш переезд намечался на новогодние каникулы. Калининград в начале 1959 года представлял собой вид полуразрушенного войной города. Большая его часть была восстановлена, особенно центр, но во многих частях города оставались развалины и пустые коробки от прежних зданий. Строительство шло повсеместно. Для офицеров и мичманов рядом со зданием штаба к этому времени был построен целый городок из шести первоклассных домов с высокими потолками и паркетными полами. Квартиры были только двух и трехкомнатными. Одна из таких трехкомнатных квартир была предоставлена нашей большой семье. Это было в самом центре города, возле областного драматического театра. Из-за качества домов и своего привилегированного положения этот городок был назван окружающими жителями «дворянским гнездом». Все эти шесть домов буквально образовывали большое «гнездо», большой и уютный двор (как и в Балтийске), где собиралось огромное количество детворы, причем примерно одного возраста, потому, что их отцы также мало отличались по возрасту друг от друга.
Наличие большого числа развалин в городе всегда привлекали создателей художественных фильмов. Один из таких фильмов о трагической судьбе нашей футбольной команды во время войны снимался под окнами нашего дома, где мой друг снимался в массовке, изображая одного из немецких солдат с автоматом. Но в другом фильме «Где ты теперь, Максим?», снимавшийся под стенами полуразрушенного Королевского замка, участвовал в массовке и я. Нас переодели в потертую одежду, а лица обильно намазали гримом. «Гордость» от участия переполняла наши сердца, но чтобы еще раз напомнить об этом всем знакомым, мы до конца дня не смывали грим с лица. Вскоре, после выхода фильма на экраны страны, мы с горестью обнаружили полное отсутствие этого эпизода в фильме. Было обидно. Развалины в городе стали тогда буквально частью нашей мальчишеской жизни. Мы подолгу «лазали» по их этажам и подвалам в наивной надежде найти там что-нибудь интересное. Иногда нам везло, среди груды битого кирпича и обломков находили алюминиевые монеты, патроны и, даже проржавевшие немецкие пистолеты. Школа, в которой мне предстояло провести три с половиной года, располагалась в здании бывшей прусской астрономической обсерватории, где работал Ф. Бессель. Здание было почти восстановлено, кроме той части, где располагались самые большие конференц-залы и один из них в виде амфитеатра. Все перемены между уроками мы проводили там, забираясь по ярусам вверх и сбегая вниз, разминали свои ноги, борясь с «гиподинамией». Что забавно, с нами, мальчишками, были рядом и наши девчонки. Директором школы был мужчина, этим, наверное, можно объяснить ту особую атмосферу, которая царила в ней и в процессе обучения, и в процессе воспитания. У нас были чудные преподаватели, которых помню до сих пор. «Труд» как дисциплина, занимала особое место. Мастерские были оборудованы всем необходимым для этого. Кроме освоения большинства слесарных и столярных операций нас обучили работать на всех станках, как по обработке дерева, так и металла. И делали мы это абсолютно профессионально. Огромное им за это спасибо! При школе имелась небольшая ферма по разведению кроликов. Учитель по ботанике и биологии организовывал наше участие по ежедневному их кормлению. Для этого, по графику, каждый из нас должен был прийти за полтора часа до начала уроков, взять уже приготовленную корзину с овощами, отнести ее к кроличьим клеткам и покормить кроликов. Не было ни одного случая сбоя в этой системе, каждый из нас чувствовал ответственность за порученное дело.
В мае, в конце пятого класса, когда было уже по-летнему тепло, мы в очередной раз проводили свое свободное время в помещениях не восстановленной части школы. В одном из них на втором этаже хранилось сено, заготовленное для наших кроликов. Забравшись туда втроем, мы болтали, блаженно валялись на сене и вдыхали его аромат. Что тогда нас дернуло и подвигло на «приключения», не знаю. В то время в карманах у каждого из нас всегда имелись спички. И (по Чехову) «если в первом акте на сцене висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить». В нашем случае произошло то же самое. Поочередно мы стали бросать на сено зажженные спички и как только появлялось пламя, тут же тушили его большой охапкой сена в руках. Вероятно, это было сделано моим другом с небольшим опозданием, и пламя из под его охапки для тушения вспыхнуло с еще большей силой, опалив ему все брови и ресницы. Пришлось, всем троим, серьезно заняться тушением. Через минуту все было закончено и мы уже хотели уходить, как тут появились наш директор, преподаватель по труду и еще несколько человек… Дело в том, что во время тушения образовалось много дыма, который все тут же увидели из окон школы… Через час мы со своими родителями у же сидели в кабинете директора. Расспросив нас по очереди и выяснив ситуацию, нас попросили выйти, оставив в кабинете одних родителей. После непродолжительного «совещания» нас снова завели к директору, где он объявил о своем решении. Оно было таким. Нас исключают из школы на пять дней, в течение которых мы будем должны возвести недостающую часть кирпичной забора, ограждающего территорию школы. Эта недостающая часть составляла шесть метров в длину и два метра по высоте. Мешки с цементом нам должны были выдать со склада школы, там же лежали кирпичи и песок. Все это находилось на удалении двухсот метров от забора, поэтому мы получили еще и одноколесную тачку. О нашем исключении было объявлено на следующее утро на школьной линейке. В «поучительных» целях все было представлено в наихудшем виде. «Смотрите,- говорил директор, - это они сожгли сено, заготовленное для наших кроликов!». И дальше,… «исключить,… должны заработать право для восстановления, … на пять дней…». Все поверили в то, что мы – злодеи и сожгли все кроличье сено… Ребята из класса нам сочувствовали, им-то мы смогли рассказать, как было дело на самом деле. Начался наша «каторга». Появились «подводные» камни. Колесо тачки, нагруженной кирпичом или песком, глубоко увязало в песчаном грунте и не давало сдвинуть ее с места. Пришлось придумать выход. Мы нашли две половые доски, которые поочередно подставляли под колесо тачки для движения. Но доски были узкими, и колесо часто соскакивало на грунт, опрокидывая содержимое тачки. Нам приходилось вновь ставить ее на доску, загружать тачку заново и,… через несколько метров, снова повторять все заново… Сизифов труд! В этом, наверное, и заключался «тайный» педагогический смысл всей затеи. Завершили свою работу мы на сутки раньше, а потом те же сутки ожидали «царской милости» от директора, который не хотел раньше времени допускать нас к учебе. В положенное время нам разрешили приступить к занятиям. Через несколько дней завершился учебный год, и я снова поехал в деревню. Так решили на семейном совете.
То ли потому, что свое лето в течение двух лет я проводил в деревне вдалеке от своих братьев, то ли потому, что между нами была восьмилетняя разница в возрасте, мы не были близки и жили «параллельно» друг от друга. Была еще и другая причина, по которой между нами не было заметной привязанности. Очень часто можно было наблюдать следующую картину. На кухне мачеха собирала моих сестру и братьев, закрывала за собой дверь, и мне было хорошо слышно, как мачеха громко проявляла к ним свои материнские чувства, приговаривая: «Ах, вы мои хорошие, ах, вы мои золотые…». В это же время я сидел в абсолютном одиночестве в детской. А когда «нацеловавшись» на кухне, мои братья проходили мимо меня, то на их лицах, обращенных в мою сторону, я видел насмешливые взгляды, полные ощущения некоторого превосходства надо мной. Ни тогда, ни в последующем они не питали ко мне заметных братских чувств. Было обидно и неприятно. Безусловно, это вызывало у меня ответную реакцию. Она выражалась в том, что я иногда огрызался на просьбы мачехи, отказываясь выполнять ее поручения по дому. Это было тут же «доложено» отцу. Он и до этого никогда не интересовался тем, чем я живу, никогда не спрашивал о моих проблемах, и никогда не говорил «по душам». Так и на этот раз, не разбираясь ни в чем, отец отвесил мне мощный подзатыльник, когда я сидел за своими уроками, сказав только: «Ты почему мать не слушаешься?». Привычное ощущение обиды и одиночества прочно засели тогда в моей душе на продолжительное время. С отцом мы не разговаривали долго, с полмесяца. В это же самое время меня «игнорировала» и мачеха. Так что вы хорошо можете себе представить мое состояние. Наконец, в один из дней, отец подошел ко мне, попросив меня «не сердиться»… Таким вот образом состоялось наше примирение. Приближался 1960 год, моя учеба шла уже в шестом классе. К тому времени из Ленинграда для «оказания помощи» нашей семье была вызвана «бабуся». Моим братьям шел уже тогда пятый год.
До очередного лета 60-го, когда мне должно было исполниться 13 лет, было еще несколько месяцев. У меня появился близкий друг Валера. Его семья только что приехала из ГДР, где служил его отец. Валера отличался от нас большей осведомленностью во всех отношениях. Сказывалось его пятилетнее пребывание в Германии. Он отличался от нас тем, что носил стильную европейскую одежду, а родители разрешали ему носить модную тогда прическу с «коком» и «канадкой». Хотя мой отец разрешал мне стричься лишь «под польку», с Валерой мы тесно сошлись и были неразлучны. Одновременно мы загорелись с ним одной и той же идеей заняться боксом. В то время этот вид спорта был исключительно популярен в нашем городе, но принимали тогда в секцию бокса лишь с 13 лет, и подходили к этому очень строго. Спортивная направленность у ребят того времени была ярко выраженной и заниматься им мы страстно хотели сами. В нас всех тогда отчетливо проявлялось мужское начало. Полки книжных магазинов всегда были полны спортивной литературой, с современными методиками и различными комплексами гантельной гимнастики. Гантели имелись почти у каждого из нас, и с их помощью мы с упорством занимались «строительством» своего тела, постоянно измеряя ширину своих плеч, окружности груди и бицепсов. Школа также не была сторонним наблюдателем в отношении нашего физического воспитания. Наш учитель физкультуры был профессиональным спортсменом и так же профессионально относился к нам, и своим урокам. Так что уже к лету мы были физически подготовлены к занятию боксом. Но перед этим мне нужно было «отбыть» смену в том же ведомственном пионерлагере, напоследок. Сейчас я могу уверенно сказать, что с общей организацией в лагере было неладно. В первый же день смены произошло ЧП. Во время катания на «гигантских шагах» (это столб с несколькими канатами и петлей на их конце, закрепленными на его макушке), подгнивший столб стал трещать и падать. Все бросились в рассыпную, но один из мальчиков не смог вовремя вытащить свою ногу из петли и потянул падающий столб в свою сторону… Удар пришелся ему по голове, и я хорошо помню это страшное зрелище… Мальчик лежал на земле со зловещей раной на голове и почти не дышал, издавая слабые хрипы. Вскоре они прекратились, и он умер… Помню, как потом всю смену начальник лагеря ходил, держась за сердце. Можно себе только представить, почему… Вскоре жизнь в лагере вошла в свои обычные рамки. Через две недели должен был состояться областной смотр художественной самодеятельности пионерских лагерей. Необходимо было из нас найти солиста для хора. Наш музыкальный руководитель, молодая женщина, собрала для этого всех мальчиков нашего первого отряда и поочередно заставляла нас пропеть одну-две музыкальные фразы под ее аккордеон. Когда нас осталось всего трое, настала моя очередь. Я пропел требуемую фразу, после чего услышал: «А вот эту?». Я снова пропел, и снова услышал: «А эту?». Я должен был пропеть фразу, в которой верхними нотами были «соль» и «ля» второй октавы… Я так же легко ее пропел. И тут началось! «Мы ищем солиста, а он сидит рядом! У тебя голос и это твоя дорога!». Все дни до самого смотра шли ежедневные репетиции. Со мной лично музрук занималась по три часа в день. Успехи были очевидны, да я и сам чувствовал, как без труда распевно брал высокие ноты. В лагерь был вызван мой отец, который узнал от музрука о моем «таланте» и необходимости продолжать в дальнейшем мои занятия пением. Настал день смотра, но еще с утра у меня першило в горле. По этому случаю мне выдали пару сырых яиц. Их я должен был выпить перед выступлением. Помню, как с трудом закончил свое солирование. Было такое ощущение, что голос вдруг перестал меня слушаться. И он перестал это делать! Я сорвал голос! Даже во время обычного разговора допускал «петуха». Помню, как откровенно и громко плакала моя наставница, считая себя виновной в этом! Мне посоветовали прекратить не только пение, но и на несколько дней воздержаться от разговоров. На этом, и закончилась «моя дорога» в профессиональный вокал…
Мне тогда уже исполнилось 13 лет и со своим другом Валерой мы были записаны в секцию бокса. Тренировались с огромным желанием и отдачей, пытаясь перенять у старших товарищей их опыт и технику. Безумно нравился тот особенный запах боксерского зала, в котором от перчаток и груш пахло кожей и потом. Это был настоящий и мужественный запах. За учебой в школе и тренировками в секции незаметно завершилось первое полугодие учебного года в седьмом классе. Наш седьмой «г» учителям нравился больше остальных, они говорили: «Вы самый душевный класс и заходить к вам всегда приятно». Так оно и было. Среди нас царила атмосфера дружбы и доверия. Мы считали девчонок нашего класса самыми лучшими и надежными, потому что им можно было, не опасаясь, доверить и рассказать что угодно. С этого времени с седьмыми и восьмыми классами в школе стали организовывать вечера с самодеятельностью и танцами. Конечно же, я стал самым активным их участником. Хоть я и сорвал свой голос, но для самодеятельного уровня его вполне хватало. Танцев всегда ждали с нескрываемым волнением. Осторожное и скромное объятие талии своей партнерши, а также такое же нежное удерживание ее ладони в своей руке являлись для тогдашних мальчишек эмоционально-достаточными проявлениями взаимной близости. Ну а когда объявлялся «белый танец», и сердце начинало биться быстрее, мы старались через силу изображать свое «безразличие» к происходящему. Всегда возникал один вопрос, кто же из девочек пригласит? Это было интересно и забавно.
В то время военруком в нашей школе работал Эльдвиг Иванович, интеллигентнейший человек. Одновременно он вел стрелковый кружок, куда ходили наши старшеклассники. Один из них был братом моего товарища по классу. Благодаря этому состоялось и мое знакомство с этой школьной командой стрелков. Команда в самом деле была великолепной и принимала участие в областных и союзных соревнованиях по стрельбе. При школе был свой тир, где я и встретился с этими ребятами. Среди них был и Юра Романенко, будущий космонавт и Герой Советского Союза. Хорошо помню, как нам с товарищем выдали по десять патронов, винтовки и определили мишень для стрельбы. После команды «Огонь!» я вместе со всеми произвел свои выстрелы. Когда стрельба закончилась, мы подошли к своим мишеням, показывая их Эльдвигу Ивановичу. «А это чья?», - спросил он, показывая на мою мишень. «Моя», - ответил я, и все увидели, что все десять пробоин умещались в окружности, размером не более трех сантиметров, только смещенной вправо и вверх. «Все, будешь у меня тренироваться, пока не будешь бить одна в одну…», - сказал мне Эльдвиг Иванович и выдал мне еще десять патронов. Волнение от услышанной мной похвалы не могло не сказаться на результатах. Во второй попытке я буквально разбросал попадания по всей мишени… Какое-то время я еще продолжал занятия стрельбой как из винтовки, так и из пистолета, но нужно было сделать выбор между стрельбой и боксом. Эти занятия были абсолютно несовместимы.
Домашняя обстановка некоторым образом поменялась. Взрослея, я стал терпимее и спокойней относиться к поручениям по дому, которые получал от мачехи. Я видел и понимал, что дел по дому было много, поэтому молча, выполнял каждое ее задание. Приезд «бабуси» дал возможность мачехе устроиться на работу в военторге. Вслед за этим, совершенно неожиданно для меня, через магазин мачеха тут же купила мне демисезонное болгарское пальто. Оно не было дорогим, но очень модным в то время. Такое же пальто было куплено и моему другу Валере. Эти покупки оказалось действенным инструментом для нашего самоутверждения. Прозанимавшись полгода боксом, мы самонадеянно чувствовали себя законченными «профессионалами». Когда мы, в наших модных пальто, повязав на шеи шарфы бантом и подняв воротники, немного сутулясь как истинные боксеры, гуляли по улицам зимнего города, не надевая головных уборов, мы ощущали себя взрослее своих сверстников. В последующем моя мачеха продолжала оказывать мне все большее внимание, изредка покупая для меня недорогую, но необходимую, и всегда модную одежду. Причем, всегда проявляла собственную инициативу, не советуясь с моим отцом. От него в этом плане не было никакого толку. Ему никогда не приходило в голову, насколько важным для подростка, живущего в большом городе, было носить такую же одежду, какую носили и все другие вокруг. К этому примешивалась и его природная жадность. Но его активность проявлялась в другом. Контроль за моей учебой с его стороны был очень строгим. Кроме проверки выполнения домашнего задания отец устраивал мне «блиц-опросы» по математике и физике по всему пройденному материалу. Он был хорошим и талантливым инженером, хорошо знал физику, а особенно электронику. В это время он активно включился в исследовательскую работу в области электроники и радиолокации, работая над военным совершенно-секретным изобретением. Речь шла о создании совершенно нового гидроакустического буя для поиска и идентификации подводных лодок противника в океанских просторах. Его буй коренным образом отличался от уже существовавших и весил всего девятьсот килограммов вместо трех тонн, автономно работал год вместо трех месяцев. Приезжая в исследовательские институты Москвы, работающие по данной теме, мой отец тогда выяснил, что ничего подобного его изобретению у них нет и нет даже самой идеи! Следом появилась его новая разработка в ракетной области и была отправлена в соответствующие структуры. Но в полученном ответе значилось «Не представляет особой важности…». Работа над буем практически была закончена. Но к этому времени у отца на службе появились закономерные сложности. Я уже говорил, что неуживчивость, упрямство и вспыльчивость отца проявлялись все сильнее, как дома, так и на службе. Ссоры с мачехой не закончились в Балтийске, и продолжались уже в Калининграде с новой силой. Посещения политотдела мачехой с жалобами на отца повторились. В результате, там было принято решение о переводе отца из штаба флота в военно-морское училище на преподавательскую должность. Работа над буем была под грифом «совершенно секретно», поэтому эти документы нельзя было перемещать из штаба для продолжения работы над ними. Автоматически все было остановлено…
Появившаяся у него вследствие этих событий дополнительная раздражительность коснулась и меня. Отец запретил мне занятия боксом, посоветовав заняться легкой атлетикой. Я подчинился и быстро ей увлекся. Тренировки и их методика мне очень нравились. Тренером была известная спортсменка с институтским образованием. Как-то сразу у меня появились свои предпочтения. Лучше всего мне давался спринт и копье. Моими кумирами в то время были Ральф Джонсон, американский десятиборец, отличающийся великолепным телосложением, а также Вильма Рудольф, или «Черная пантера», знаменитая негритянская бегунья, получившая прозвище за свою величественную и грациозную походку. На одной из тренировок на футбольном поле стадиона мы со старшим коллегой отрабатывали метание копья друг-другу. Метнув в очередной раз копье, я обнаружил, что мой напарник не следит за ним, а повернувшись в вполоборота, отрабатывает движения на месте. Несмотря на мои крики, он продолжал крутиться, не обращая на них внимания. В этот момент копье на своем излете воткнулась ему в мышцу голени и отскочило назад. Помню, как тренер произнесла: «Ну что, копья ты больше не увидишь, как и всего остального». Кость не была задета, была только неглубокая колотая рана. С другим товарищем мы быстро отнесли потерпевшего на своих руках до ближайшей поликлиники, где ему была оказана необходимая помощь. Из секции мне пришлось уйти…
К этому времени нам с Валерой исполнилось по 14 лет! Наша дружба с ним продолжалась, но приобрела новый оттенок, связанный с тем, что им, по отношению ко мне, стали навязываться неожиданные для меня предложения. К этому времени у него уже появился «интерес» к спиртному и курению. Курить я так и не начал, а вот попробовать «Портвейн» однажды согласился. Купив полулитровую бутылку дешевого вина, которую нам тогда безропотно продали, мы забрались с ним на заброшенное немецкое кладбище. Там, расположившись на гранитной плите, сделали по нескольку глотков, отчего быстро захмелели. Продолжая находиться в необычном для себя состоянии, мы, стоя над плитой, поклялись в дружбе и верности друг-другу. Такого больше не повторялось, хотя заметное влияние на меня со стороны Валеры продолжалось. Это выражалось в том, что выходные дни Валера, проявляя инициативу, забирал меня из дома, и мы до самого вечера проводили время с другими знакомыми ребятами. Это вызывало откровенное неудовольствие со стороны моего отца. Кроме этого, через некоторое время ему стало известно о нашем «дебюте» с вином и клятвой на кладбище. Думаю, это сделала моя сестра, которой я рассказал в тот же день о нашем «походе» на кладбище, еще продолжая находиться в «приподнятом состоянии». Она рассказала об этом моей мачехе, а та, отцу… Мне было поставлено жесткое условие, прекратить дружбу с Валерой! В это же время его родители перевели его в другую школу. Вскоре, мы практически перестали встречаться, точнее встречались, но редко. Мне снова захотелось возобновить занятия боксом, тем более, что за предыдущее время я успешно нарастил свою мышечную массу и перешел уже в легкую категорию. На этот раз занятия были довольно успешными, и у меня стало все быстро получаться. Одним словом, поймал кураж! Тренером тогда был Сорокин, очень уважаемый и серьезный наставник, давший жизнь многим известным боксерам. Тогда я успел даже выступить на соревнованиях, проиграв первый свой бой по очкам второразряднику, в паре с которым почему-то выставили меня, новичка. Но второй свой бой выиграл, и был этому безумно рад. Думаю, что с боксом у меня бы получилось, но тут произошло неожиданное для меня событие. Как-то перед началом тренировки Сорокин подошел ко мне и, назвав меня по имени, сказал: «Слушай, приходил твой отец и сказал, что из-за занятия боксом ты стал очень плохо учиться и получать сплошные двойки…». Это было неправдой! Но тренер дал мне понять, что не будет ссориться с моим отцом и мне следует подчиниться. Меня тогда это больно задело. Склонность отца к поступкам такого рода не была случайностью. Через несколько лет это повторилось, а еще через много лет, завершилось тем, что отец отрекся от меня из-за различных с ним политических убеждений и, по сути, предал меня в трудную минуту. Но тогда мне была еще не совсем понятна его немотивированная категоричность, когда на одну доску он мог поставить разные взгляды на политику и отношения к родному сыну.
С окончанием восьмого класса завершилась и моя учеба в той школе. К этому времени вводилась одиннадцатилетка с одновременным приобретением рабочих специальностей. И мы уже знали, что всех нас переведут в совершенно новое здание. Но пока все оставалось по-прежнему, и мы жили своей счастливой школьной жизнью. К этому времени мне уже было хорошо знакомо чувство влюбленности. Состояние, похожее на легкую болезнь, которое возникает вдруг совсем неожиданно и, по прошествии какого-то времени, исчезает, порой так же неожиданно. Влюблялся я довольно часто. Состояние влюбленности к одной проходило быстро, а к другой, затягивалось на более продолжительное время. Каждый раз, когда я уезжал из города в деревню на целых три месяца, встречи с одноклассницами прекращались естественным образом. В деревню я поехал и после окончания восьмого класса. Моя физическая подготовка к этому времени была настолько высока, что я в полной мере мог оказывать любую помощь по дому и хозяйству моим дедушке и бабушке. Колол дрова, носил воду для полива огорода, помогал с сенокосом и доставкой сена домой. Это было прекрасной возможностью поддерживать себя в хорошей физической форме на протяжении всего лета. Природа тоже вносила свои «обязательные поправки» в мою жизнь. Как-то раз я проснулся после «необычного» сна и такого же «незнакомого» ощущения. Помахав руками и попреседав в качестве легкой утренней разминки, я подошел к большому бабушкину зеркалу, закрепленному на двери шкафа. Тут я обратил внимание на припухшие и слегка покрасневшие соски на моей груди… и сразу все понял. Кое-какие знания биологии и физиологии к этому времени у меня уже были. В это время в комнату вошла моя бабушка и, заметив на мне то же самое, забеспокоилась, спросив, «может это болезнь какая»? Я сказал, что «все нормально», и старался больше не ходить без майки. Взросление проявлялось и во всем остальном. Менялись и формировались новые представления о жизни, отчетливее проявлялось собственное мнение на конкретные вещи. Не менялся только мой характер. Я оставался таким же добрым и спокойным, каким меня сделала жизнь в деревне. Любовь, доброту и взаимное уважение в человеческих отношениях я по-прежнему считал основой всего. К моменту моего возвращения в Калининград уехала «бабуся» жить стало немного спокойней.
С 1962 года нас перевели на новую систему обучения. Начиная с 9-го класса, мы начинали свой учебный год с производственной практики на заводе. Мальчики – на заводе, девочки в специальном комбинате. С начала сентября и до пятого ноября мы по заводскому распорядку работали в качестве слесарей наравне с рабочими завода. Мы, так же как и они, участвовали в выпуске продукции, но лишь с одной разницей. Нам не платили заработную плату как рабочим, а выплачивали небольшую и странную из-за своих размеров сумму денег в конце двухмесячной практики. При этом, подчеркиваю, мы выполняли всю норму выпуска продукции. Мало того, нашей отдельной небольшой группе как-то поручили «сдельную» работу, обнадежив нас получить за нее «настоящую» зарплату. Надо пояснить одну деталь. Дело в том, что вторая половина производственного процесса была связана с лужением оловом в серной кислоте, что относилось к вредным условиям работы. Но никаких средств защиты рук, глаз и необходимой вентиляции не было. Мы дышали серными парами, рисковали получить ожог рук, лица, но никто из руководства не обратил на это внимание. Это длилось с месяц. В результате, мы получили те же деньги практикантов… Со средствами защиты на заводе было не все в порядке, на них просто экономили. В одну из смен мастер цеха поручил мне задание, по которому я должен был, находясь внутри металлического шкафа, закрытого со всех сторон, снимать с его поверхности ржавчину наждачной бумагой. В процессе выполнения этой работы снимаемая ржавчина сыпалась мне на голову, забивая глаза, а еще мне приходилось этим дышать… Конечно, никаких средств защиты мне выдано не было. Через час мучений я прекратил свою работу. Тут же подбежал мастер цеха и стал возмущенно меня отчитывать. Получив в ответ мой отказ, он повел меня к начальнику цеха. После выяснения причины конфликта, начальник цеха отправил меня в обратно в цех. Когда я, закрыв дверь, вышел из кабинета, я услышал громкий голос начальника цеха: «Ты что, дурак? Ты понимаешь, что ты делаешь?». Эту работу мне больше не предлагали. Что касается взаимоотношений между рабочими на заводе, то они сильно отличались от наших взаимоотношений в школе и нам не очень нравились. Они были жесткими и приземленными. Но для нас, школьников, они делали некоторое исключение.
Так вышло, что в течение трехмесячных летних каникул и двухмесячной практики на заводе мы не видели девчонок из нашего класса, и были крайне удивлены переменами в их внешности. Из девчонок они превратились в девушек. Выбрав специализацию, к нам в класс перешли ребята из других школ, несколько мальчиков и девочек. Это «смешение» придало отношениям в классе дополнительный заряд. Мы все очень быстро перезнакомились и уже через месяц не делали никаких различий между «своими» и «чужими». Наша новая школа располагалась в восстановленном здании бывшего немецкого университета и составляла особую гордость. Просторные аудитории с новой мебелью, кабинеты, оборудованные всем необходимым, такие же просторные коридоры и холлы, конференц-залы, своя библиотека и столовая, огромный спортзал и даже свой театральный зал с балконом! Состав учителей вызывал у нас такую же гордость. «Бытие, говорят, определяет сознание». В таких великолепных для обычной средней школы условиях мы ощущали себя не совсем обычными школьниками. Слово «элита» в какой-то степени было бы уместным для пояснения. По крайней мере, что-то похожее на такое ощущение у нас было. С уверенность могу сказать, что мне очень повезло со школами и учителями! Из них больше всего запомнились уроки литературы. Они привили нам вкус к самому предмету, всему настоящему и высокому в жизни. Не меньшей заслугой нашего учителя литературы была ее общественная работа с нами. Под ее руководством и по ее сценариям готовились и проводились великолепные школьные спектакли, музыкальные композиции и вечера. Как и прежде, я был их активным участником. В это время я посещал вокальную студию при Доме культуры. С возрастом мой голос установился и окреп, что позволяло заниматься вокалом активнее. Тем более, что от этих занятий я получал огромное удовольствие!
В моей спортивной жизни произошли серьезные подвижки. Я решил заняться тяжелой атлетикой. Секция штанги располагалась в здании Спортивного клуба Балтийского Флота, где кроме спортивной роты, состоящих из военных спортсменов, занимались и гражданские по многим видам спорта. Как же там было здорово! Все, оборудование, царившая там атмосфера, тренер, способствовало быстрому достижению моих спортивных результатов. Показательной особенностью содержания нашей спортивной жизни тех лет была неутомимая жажда поиска новейших систем и методик тренировок, позволявших добиться скорейших результатов. Но изобретались и свои всевозможные «суперсистемы». Суть их тщательно скрывалась «правообладателями» от окружающих и коллег. Надо сказать, что прежде чем появлялась подобная «система», прочитывалась масса литературы, позволявшая строго дозировать нагрузку. Гораздо позже, когда я вплотную приблизился к нормативам первого спортивного разряда в своем весе, я подсчитал свою суммарную нагрузку за тренировку. Она составила тогда около одиннадцати тонн!
В принципе, все могло складываться наилучшим образом, если бы не ухудшающиеся отношения с отцом. Он очень любил власть, любил безраздельно властвовать над людьми. И если в ответ не добивался покорности, жестко реагировал. Лишившись такого проявления власти в штабе флота, отец перенес свои властные притязания в семью. Он уже был не в состоянии удержаться от ссор с мачехой даже тогда, когда приходили гости. По этой причине гости стали реже к нам приходить, а со временем, перестали приходить вовсе. Для ссор со мной у него находились самые малозначимые поводы, а нередко, начинались и без всякого повода. Карманных денег у меня никогда не было. Поэтому полученная практикантская «зарплата» как-то решала мои проблемы. Но моя попытка распорядиться ей самостоятельно, по своему усмотрению, вызвала у отца немотивированный гнев и раздражение. Тут я впервые для себя услышал непонятное мне тогда сравнение меня с «Поповской родней». Родня моей умершей мамы носила фамилию Поповых. Чем не понравилась ему эта родня, и почему через 16 лет отец вдруг вспомнил об этом, не знаю. Знаю от своей бабушки лишь одно, что родной брат моей мамы, дядя Миша, был категорически против ее брака с моим отцом. Он очень не любил его и до последнего старался уберечь свою сестру от опрометчивого шага. Он по-мужски сразу почувствовал в моем отце опасность для своей сестры. Я тогда часто думал об этом, пытаясь предположить, как бы сложилась судьба их брака, если бы не смерть мамы? Ответ был один, было бы то же самое. Он бы так же терроризировал мою маму, и брак не продлился бы долго. Мои спортивные тренировки и занятия в вокальной студии никак не мешали моей учебе, но это просто бесило отца. Он никак не мог согласиться с тем, что свои интересы и предпочтения я выбираю сам, без его «личного дозволения». Как-то в воскресенье, когда я собирался пойти на занятия в студию, отец взорвался в очередной раз и устроил скандал на ровном месте, запрещая мне туда идти. Я ответил, что «все равно пойду». В ответ услышал: «Уходи и не возвращайся. Вон, из моего дома!». И я уже был готов это сделать, понимая, что так больше нельзя, жить в состоянии постоянной подавленности и обиды больше невозможно! Я уже знал, что буду делать, останусь работать на том же заводе и перейду в вечернюю школу. Стал одеваться, но тут меня остановил мой родственник, который служил солдатом в части под Калининградом и зашел к нам, находясь в увольнении. Он просто затащил меня в другую комнату и не давал мне уйти, приговаривая: «Не надо, успокойся, это все сильно осложнит твою жизнь…». Я успокоился, но отношения с отцом перешли в совершенно другую плоскость. Исчезли, разорвались последние ниточки, связывающие нас с отцом как близких друг-другу людей. Наши с ним отношения еще больше определились, после одного случая, происшедшего через некоторое время. Я уже учился в десятом классе. Проснувшись среди ночи от криков и плача мачехи, я понял, что отец спровоцировал новый скандал. Решение было принято тотчас. Я вышел из своей комнаты в коридор, где уже стояли отец с мачехой, и крикнул отцу: «Прекрати немедленно! Хватит издеваться! Надоело!». То ли мой уверенный тон, то ли внушительный внешний вид, который я приобрел благодаря занятиям штангой, но отец вдруг притих, повторяя мне в ответ: «Ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь…», но больше такие скандалы уже не повторялись. Все пошло своим чередом, и отец даже оставил меня в покое. Несмотря на то, что свою мачеху я с самого детства называл мамой и делал это автоматически, с того дня оно приобрело для меня почти истинный смысл. Да и со стороны мачехи я ощутил к себе заметное «потепление».
Закончив десятый класс, я снова собрался в деревню на все лето. К этому времени мои тренировки по штанге вошли в активную фазу подготовки к осенним соревнованиям. Услышав о моем решении, тренер, с сожалением и откровенным расстройством развел руками и заявил, что все наши с ним усилия пропадут даром. Я заверил его в том, что не прекращу тренировок, и все будет в порядке. Свое слово я сдержал. В деревне на металлоломном развале подобрал все необходимое, чтобы собрать импровизированную штангу с набором разных металлических колес, соорудил станок для приседаний и жима лежа. В это же время у меня заметно изменился рацион питания, так как бабушка усиленно пичкала меня всевозможными белками. Результаты оказались поразительными! После возвращения в Калининград на первой же тренировке с «прикидкой» я поразил тренера тем, что легко выполнял нормативы первого спортивного разряда. Осенью 64-го после окончания третьего курса летного училища приехал в отпуск Юрий Романенко, тот самый десятиклассник, с которым занимались в школьном стрелковом кружке, и будущий космонавт, Герой Советского Союза! Он учился в Черниговском высшем авиационном училище летчиков. Юра всегда был очень хорошим рассказчиком, и его завораживающие рассказы о летных буднях в авиации сделали свое дело. Решение было принято мной сразу и бесповоротно, только авиация! С этого дня все было подчинено этой цели. Первое, что нужно было сделать, это заранее попробовать пройти врачебно-летную комиссию, чтобы заранее знать свои возможности. Я поделился этим с отцом, на что он с удовольствием откликнулся. У него были знакомые в штабе авиации, с помощью которых мне и удалось пройти эту процедуру. К общей радости я ее успешно прошел, после чего появилась реальная надежда.
Время полетело гораздо быстрее. Закончилась третья и последняя практика на заводе и началась учеба в одиннадцатом классе. К концу полугодия пришлось прекратить мои занятия штангой. Причиной послужила травма колена, не позволявшая мне больше работать с большими тяжестями. Кроме этого я получил совет от терапевта в процессе прохождения комиссии, который предложил мне не форсировать больше занятия штангой, во избежание неприятностей. Наступила весна 65-го, как и всем другим мальчишкам, мне было вручено предписание о будущем призыве на военную службу. Это меня не беспокоило, так как я заявил о своем желании связать свою дальнейшую судьбу с авиацией. Для этого мне предстояло пройти областную медицинскую комиссию уже официально. Помню, как наступил тот день, не предвещавший никаких неожиданностей и неприятностей. Быстро и уверенно я проходил одного специалиста за другим, пока не вошел к ЛОР-врачу. Осматривая мою носовую полость, он произнес: «У вас искривление носовой перегородки, вы негодны к авиации…». Это было результатом удара камнем во время дворовых игр еще в седьмом классе. Словно потолок обрушился на мою голову! Как, почему? Неужели, это все? «Нет», - ответила врачиха, «это можно исправить, сделав несложную операцию». Расстроившись, я вернулся домой и все рассказал, но при этом твердо знал, что на операцию обязательно пойду! Все осложнялось тем, что заканчивался апрель и до завершения занятий в школе оставался еще целый месяц. Вслед за этим, уже с первого июня должны были начаться экзамены на аттестат зрелости. Решение было принято. За десять дней до начала экзаменов я лег в больницу, где уже через два дня мне была сделана операция. Помню, как лежа на операционном столе, я ожидал ее начала под местной анестезией. Мне привязали ноги и руки к столу, полностью закрыли простынями, оставив небольшую щель в области носа, шприцом с толстой иглой ввели новокаин и дикаин, после чего мое лицо словно омертвело. Операция длилась почти два часа, и было, в общем, довольно терпимо. Но я вдруг услышал: «Придется немного потерпеть…». После чего почувствовал острую боль от ударов молотком по зубилу, от чего в глазах вспыхивали снопы искр. Позже я увидел и молоток, и зубило, они были очень маленькими, но ощущения были сравнимы с ударами кувалдой! Окно в операционную было открыто, и через него я хорошо слышал звуки пролетавшего реактивного самолета. «Что, ради этого страдаешь», - спросил меня хирург? «Из-за этого», - подумал я тогда! Послеоперационный период был непростым. Каждые два часа мне заменяли марлевый валик, который сильно напитывался кровью из моего носа. В обе моих ноздри совершенно варварским способом были вкручены два пятидесятисантиметровых марлевых жгута, из-за чего я мог дышать только ртом. Но я твердо знал, для чего это мне было нужно! За сутки до начала экзаменов мне удалось с трудом выписаться из больницы. Впереди было сочинение, на которое отводилось шесть часов. По правилам разрешалось только два выхода в туалетную комнату. Из-за того, что при долгом сидении с опущенной головой у меня усиливалось кровотечение (раны от операции еще не полностью зажили), мне дали целый рулон туалетной бумаги, которым мне пришлось пользоваться все шесть часов. Экзамены я сдавал легко и почти на отлично. Четверки были получены лишь за русский по сочинению и на химии. Все остальное я сдавал на пять! Дни, проведенные после в больнице после операции, я не терял даром, готовился. Через несколько дней экзамены остались позади, и наступил тот чудесный и в то же время грустный, запомнившийся на всю жизнь выпускной вечер! Вручение аттестатов зрелости, легкий фуршет вместе с преподавателями и родителями и танцы… После ухода родителей мы долго сидели в зале и грустили, танцевать уже не хотелось. Когда наступил рассвет мы все вышли на улицу и пошли по пустынным улицам города, хорошо понимая, что закончился очень долгий и важный период нашей жизни и больше уже не будет рядом привычных для нас наставников, наших дорогих учителей! Школьный период завершен! Впереди, взрослая жизнь. До отъезда в училище оставалось три недели, и я поехал в деревню, попрощаться со своими дорогими бабушкой и дедушкой, домом, ставшим для меня символом счастливого детства! Пробыв несколько дней в деревне, я вернулся в Калининград. Нужно было оформить документы в Военкомате, где начальник отдела несколько раз повторил мне фразу: «Прошу тебя, поступи, мне очень нужно для отчета». Очень скоро наступил день отъезда. Меня провожали родители и товарищи из нашего класса. Когда поезд покинул здание вокзала и, набирая скорость, выезжал из города, я снова ощутил ту трогательную внутреннюю дрожь и волнение от той неизвестности, которая ожидала меня впереди. Я ехал поступать в летное училище, чтобы надолго, на четверть века, связать свою судьбу с авиацией, которая станет смыслом всей моей жизни, когда мне придется отвечать не только за себя одного, а за десятки, сотни и тысячи других судеб! И я хорошо знал, к этому я готов!