Цумико, разумеется, ничего не знала о том, что Ацумори Сойши долго не решался показать императору Арутобэ ее картины. Ему было досадно, что на них нет ни одного дракона. Он долго разглядывал их перед тем, как явится на зов своего правителя, когда понял, что оттягивать этот визит у него больше нет возможности. Ацумори Сойши казалось, что везде дракону нашлось бы место. Вот здесь он мог бы вынырнуть из вод водопада. Или там, на другой картине, его пасть могла бы раскрыться так, что легко можно было бы понять, что он так силен, что может проглотить заходящее в море солнце, ведь это его волны, его стихия, как и пламя, там, на самом дне, располагается его дворец, копию которого ему Ацумори Сойши так хотелось построить на берегу озера Бива.
Однако Ацумори Сойши так и не удалось захватить дворец Юитару Хико, несмотря на историю с Аки, которая, казалось бы, закончилась в точности так, как и планировал Ацумори Сойши, то есть, удачно для него. Он, как сокол, не спускал теперь глаз с молодого Угацуру. Его новая помолвка не могла заставить Ацумори Сойши отказаться от своих намерений. Напротив, он понял, что ухватил удачу, как гриву необъезженного коня, или что сел на спину дракону, по меньшей мере, так ему хотелось бы думать после встречи с китайскими послами.
Дзанкуру Согу женился, и свадьба его совпала с праздником огней. Люди вокруг веселились. Факелы горели всю ночь. Смех не смолкал, и никто не боялся показывать зубы, в темноте не было видно, достаточно ли они зачернены, не испортила ли краску обильная еда и питье, поскольку и в рисовой водке никто не испытывал недостатка.
Однако свадьба почему-то совсем не радовала Дзанкуру Согу, хотя он ни в чем не мог упрекнуть невесту. Он сам выбрал Аими, но мог выбрать кого угодно из тех, что предлагали ему на смотринах соседи. Все бы с радостью породнились с домом Угацуру и почли бы это за счастье. Дзанкуру решил, что только Ацумори Сойши не может сочувствовать ему по расчету и выбирал невесту из Дейджи, Ба-са, Эрэ и Аими. Возможно, он остановил свой выбор на последней, потому что ее имя было немного созвучно Аки. Но это пришло ему в голову только во время свадьбы.
Он увидел слезы на лице своей избранницы, с которой он еще даже не успел поговорить. Он только теперь понял, как ему важно было знать, какой у нее голос, и похож ли он на голос пропавшей Аки. Девушка всхлипывала совсем тихонько, но Дзанкуру Согу ее вздохи казались шумом водопада. На следующее утро после свадьбы, так и не поговорив со своей женой, даже не заходя в ее комнату, молодой муж исчез из своего дворца, никому не сказав и слова на прощание.
Ацумори Сойши решил, что все опять складывается как нельзя лучше. Ему, правда, пришлось пожертвовать Аими, но она не умела развлекать его и не старалась научиться играть в шашки го, хотя о большем он ее и не просил. Девочка почему-то садилась на корточки, едва услышав слова упрека от него, и начинала противно всхлипывать. Фигура, правда, у нее была неплохой. Если он успевал вовремя дать ей леденец, то мог ее трогать столько времени, сколько она его сосала. Кстати, позже обычно и рисовая водка действовала безотказно. Он считал, что ему повезло, когда Дзанкуру Согу остановил на ней свой выбор, и ума приложить не мог, что у нее с Дзанкуру Согу могло пойти не так. Однако так или иначе, но его бывшая наложница оставалась одной из наследниц замка, по крайней мере до тех пор пока не появится Дзанкуру Согу и не вернется и не объявит о расторжении связи с домом Ацумори Сойши. Единственным способом это предотвратить было действовать, и действовать, как всегда, надо было наверняка.
Ичиду все шел и шел, не разбирая дороги. Он не думал, куда ему идти, просто шел и шел, иногда на юг или на запад, иногда на восток. Он забыл, когда он спал и ел, и сам стал похож на одну из потерянных им тряпичных кукол. Края рукавов его коричневого кимоно обтрепались, подол превратился в лохмотья, волосы растрепались, и он стал похож на бродягу, которого мог подстрелить любой самурай.
Ичиду был бы, наверное, рад, если бы встретил на своем пути хоть одного самурая. Но куда бы он ни шел, он ни разу не набрел ни на одно жилище, пока не опомнился.
Однажды он проснулся от холода, посмотрел на свои заиндевевшие лохмотья и не понял, откуда взялась на нем эта грязная одежда. Посмотрел Ичиду на свою руку и не смог узнать ее, так она исхудала. Самым удивительным казалось ему то, что он вдруг оказался на такой высоте, где летают только драконы в его сказках. Взглянул он вниз с той горы, на которой стоял, и вдруг вспомнил, как погибли все его друзья и их куклы. Стал тогда Ичиду искать тропу, по которой он поднялся в такое место, где боги сжалились над ним и вернули ему память.
Цумико жила там, куда привез ее дядя Ацумори, на границе дюн и скал, неподалеку от Мицуо, однако, совсем в другом мире, который Цумико назвала про себя Мицуо-ка. Она училась зоркости у птиц, осторожности – у черепах, гибкости – у змей, стремительности – у чаек, скрытности – у тритонов. Завидев черный силуэт всадника, издалека похожего на коршуна, она убегала так быстро, как ветер гонит по пескам чертополох.
Их с Чизуко домик стал похож на хижину отшельника, куда неизменно, как ни в чем не бывало, по крайней мере, раз в неделю наведывался Киёхиро. Теперь он жил во дворце, подаренном императором Арутобэ Ацумори Сойши, и обучал целый штат новоявленных писцов, художников и поэтов. Он, как мог, старался отучить их от попытки подражания западным, китайским, манерам письма, но так, чтобы Ацумори Сойши ни о чем не догадался. Это оказалось совсем не сложно, если время от времени показывать Ацумори Сойши огнедышащих драконов. Однако гибкая придворная политика не позволяла Киёхиро отлучаться надолго из дворца Ацумори Сойши.
Цумико рисовала целыми днями, рисовала все, что видела вокруг и чего не видела никогда прежде: неизвестных ей птиц, диких коз, черепах и, конечно, рыб, живущих в более теплых водах, южнее, чем раньше жила она.
Киёхиро объяснил ей, что по китайскому гороскопу она, Цумико, родилась под знаком Рыб и подарил ей аквариум. Это была диковинка по тем временам. Стенки аквариума были сделаны из тончайшего, но такого прочного фарфора, что пропускали солнечный свет ровно настолько, что глубоководные рыбы могли спутать его со светом своей родной среды обитания, и воду в нем можно было подогревать, чтобы тепловодные рыбы чувствовали там себя, как дома. Однако сколько бы она ни подогревала стекло, даже если бы случайно забыла снять аквариум с огня, рыба в нем не могла свариться, вот какой чудесный подарок сделал Цумико Киёхиро.
Киёхиро рассказал, что этот аквариум ему привезли рыбаки с юга, оттуда, где никогда не бывает зимы и растения никогда не сбрасывают листву. Цумико пыталась представить себе, какие там растут деревья, и ей это никак не удавалось. Она рисовала бонсай, оставленный кукольниками Ичиду в Гифу, когда туда приехал Ацумори Сойши.
Чизуко попросила Киёхиро узнать у Ацумори Сойши, нельзя ли им с Цумико вернуться в Фукую. Она уверяла, что никто у нее не станет допытываться, чья она дочь, и Цумико будет в полной безопасности на земле самого министра Сойши Муцуро, тем более, если он приставит к Цумико своего кэрая Ёшио Тошитари.
Киёхиро, признаться, тоже было боязно отпускать Ёшио в составе посольства в Китай. То, что первое посольство вернулось оттуда подобру-поздорову, его сильно насторожило. Значит, ехать туда во второй раз было гораздо опаснее, чем в первый. Скорее всего, китайцам удалось переманить на свою сторону, по крайней мере, половину из числа сопровождающих.
Киёхиро во что бы то ни стало решил постараться склонить Ацумори Сойши благосклонно отнестись к просьбе Чизуко, чтобы он со свойственным только ему пониманием и благородством простил ей ее беспричинное беспокойство за судьбу девочки, которая ровным счетом ни в чем не нуждается благодаря неусыпным стараниям и заботе ее доблестного и добродетельного покровителя, Ацумори Сойши. Да будет Будда этому свидетель, добавил Киёхиро в конце своей необычайно для него пространной речи, поклонившись на китайский манер.
Ацумори Сойши растрогали слова его придворного художника, и он передал через него Цумико рисунки дракона, сделанные по его просьбе крайне удивленными послами перед самым отъездом, однако, с ответом на просьбу Киёхиро Ацумори Сойши мешкал. Переданные им Киёхиро рисунки могли означать только одно – у Ацумори Сойши насчет Цумико имеются свои планы, в которые он явно не намерен был посвящать своего придворного живописца. Настаивать на выполнении просьбы Чизуко для Киёхиро стало опасно, и его это, как ни странно, сильно удивило. Просьба Чизуко казалась ему вполне безобидной, дворец Фукую пустовал, о нем мало кто знал, и находился он вдали от всех междоусобных перепалок, так что, казалось бы, все благоприятствовало отъезду туда Цумико вместе с небольшой охраной.
Вскоре Киёхиро через верных ему людей узнал, что в Фукую перебрался его названный брат, кукольник Ичиду, встретивший там Фукуто Кодзё и Аки.
От Ичиду очень долго не было вестей, слишком долго, чтобы это не вызвало беспокойства. Киёхиро уж было подумал, не случилось ли с ним что-нибудь страшное, но теперь, стало быть, выяснилось, что у него все хорошо. Киёхиро очень обрадовался весточке о брате и стал строить планы относительно того, что теперь, наконец-то, благодаря его успешной службе у Ацумори Сойши, он сможет хоть чем-то помочь брату. Аки и Цумико смогут озвучивать роли женских персонажей сказок Ичиду и петь их песни. А они с Ичиду и Фукуто будут мастерить новые декорации, которые разрисует Цумико, и он, конечно же, тоже примет участие, если на то будет воля Ацумори Сойши. Ёшио сможет найти носильщиков для их повозок. Отправятся они бродить все вместе, увидят всю Ямато и расскажут всем про то, что творится в Бива и в соседних провинциях, и веселое, и грустное.
Смутно Киёхиро, конечно, понимал, что такой странный план мог разве что присниться ему. Каждая из частей этого замысла при ближайшем рассмотрении оказывалась весьма маловероятной, но Киёхиро так хотелось оказаться среди своих друзей, вдали от гнетущей атмосферы двора Ацумори Сойши, что он готов был поверить в невозможное. Однако, помимо всего прочего, все в плане Киёхиро начиналось с Ёшио Тошитари и заканчивалось на нем. Это ему тоже не нравилось. Самурай никогда не откажется от своей роли при дворе, при императорском, при своем собственном, если повезет, или при дворе своего господина, с этим нельзя было не считаться.
Было, конечно, и еще кое-что, чего пока никак не мог знать Киёхиро, но что, безусловно, мешало воплощению желания Киёхиро.
Ичиду спускался с горы очень медленно и осторожно. Он решил, что обязательно должен рассказать все, что знает и о чем боялся говорить, пока были живы его друзья. Он понял, что боги для того и подарили ему вторую жизнь.
Вначале он решил выяснить то, о чем должен был рассказать Азукиё. Он шел в Фукую, не зная в точности, что он там найдет. Заброшенный дворец Ацумори Сойши поразил его. Ичиду и не подозревал, какой он огромный. Он бродил по нему несколько дней. Один. Совершенно один.
Пустой дворец, окруженный пустым лесом, без птичьего пения, размеренный всплеск пустынных волн, безмолвных от края и до края, где до самого горизонта, сколько ни старайся, нельзя было разглядеть ни одной лодки, тем более в это время года. И вдруг он вспомнил одну историю из своего детства.
Ичиду вспомнил, как стоял на прибрежной скале и смотрел в морскую даль, как сейчас. Там рыбачил его отец вместе с другими рыбаками. Мама ждала его дома, а он не утерпел и прибежал сюда, откуда его никому не было видно. Когда рыбацкие лодки приблизились к берегу, откуда-то из засады выбежал целый отряд воинов. Они расположились вдоль берега и стреляли из луков до тех пор, пока все рыбаки в лодках не замерли бездыханные. Потом воины бросились в воду, перевернули лодки и потопили тела под днищами лодок, привязав к шеям рыбаков сети с уловом.
Ичиду никогда никому не рассказывал о том, что видел в тот вечер. Тогда он так и не нашел увиденному объяснения. Ребенку этого, к счастью, понять не дано. Он пытался припомнить ту сцену всю до мельчайших подробностей. Самураи вначале стояли боком к нему, и он не мог видеть гербов на их спинах. Да и теперь памяти не удавалось воспроизвести этот знак. Главное, Ичиду не мог припомнил, кто был их предводитель.
Он и тогда, когда был ребенком, все время думал о том человеке, который отдал приказ убить его отца и всех его друзей. Представить себе его он никак не мог, а когда подрос, стал придумывать сказки и забыл об этом человеке, которого никогда не знал.
Эта картина предстала перед ним, как сцена из кукольного спектакля. Ичиду решил, что это было войско злой волшебницы Арисугава. Он обрадовался, что наконец-то нашел начало своей истории, на поиски которого его отправила Азукиё. Так, обливаясь слезами радости, он и побрел по лесу в том направлении, в каком скрылись тогда неизвестные ему воины, со странным знаком на спинах, похожим на стрелу.
Ичиду выбрался на проселочную дорогу и шел по ней, улыбаясь, куда глаза глядят. То есть, сначала он старался двигаться в том же направлении, в котором бежали самураи злой волшебницы, которых в детстве он незаметно преследовал, сколько мог. Но потом воспоминания его оборвались, однажды он выбился из сил, упал ночью прямо посреди дороги и больше уже почти не покидал этого места. Днем он шел в одну сторону, а вечером, совершенно счастливый, возвращался обратно, падал посреди дороги и засыпал, как младенец.
Некоторые прохожие, приглядевшись, узнавали в нем, хотя и с трудом, кукольника Ичиду. Его из жалости кормили, в межсезонье дарили ему одежду и оставляли сидеть на прежнем месте с бессмысленно счастливым выражением лица.
Здесь-то его и встретил Фукуто, ходивший в город в поисках заработка. Благодаря новым вкусам императора Арутобэ, теперь в еде у него не было недостатка. Его принимали за китайского уродца, выделывающего трюки с гибкостью и меткостью, на какую, с точки зрения японцев, был способен только самурай. Всех забавляло, что Фукуто все понимает на их языке, но не может произнести ни одного, даже самого простого, японского слова. Он охотно переносил весь вес тела на искалеченную руку и, держа в ней лук, стрелял по мишени, выбивая китайские яблоки из рук желающих.
После бегства молодого Угацуру Юитару Хико убедил себя в том, что его подозрения подтвердились, и Дзанкуру Согу, действительно, причастен к исчезновению его дочери Аки. Иначе бы он, непременно, послал следом за ней погоню во главе с самым храбрым самураем Ясухито Даймикадо верхом на самом быстром скакуне, которого он бы сам ему дал.
Возможно, думал Юитару Хико, молодой Угацуру давно уже договорился со старым министром Сойши о свадьбе и им обоим не терпелось избавиться от его дочери. Скорее всего, они все рассчитали, прежде чем внезапно напасть на нее. Место, где ее спрятали, тоже, должно быть, готовилось заранее. Значит, если погоня не удалась или ее просто не было, ему надо самому обойти все укромные места во владениях этих двоих и все выведать у местных жителей. Вполне достаточно и одного свидетеля, хоть немного владеющего японским языком. К знати Юитару Хико потерял всякое уважение.
Слезы Аими на свадьбе казались Юитару Хико слезами его собственной дочери. На следующий день после получения им известия о бегстве жениха в свадебную ночь из своего собственного замка, войско Юитару Хико стояло у его стен. Акиджи Угацуру, построивший этот замок, но дороживший им никак не больше, чем своим сыном, прислал послом Ясухито Даймикадо.
Самурай повторил слова своего господина, что если через месяц он не найдет пропавшего сына старого Угацуру, то тот сдастся в плен Юитару Хико вместе с женой Дзанкуру Согу, Аими. Это было неслыханным заявлением. Слова Ясухито Даймикадо означали, что старый Угацуру не сомневается в том, что его сын объявится гораздо раньше указанного его послом срока.
Весь месяц войска Юитару Хико стояли у стен замка Угацуру, сменяя друг друга. Весь месяц они ждали появления Ясухито Даймикадо. На рассвете в последний день указанного им самим срока Акиджи Угацуру, седой и сгорбленный, появился на крепостной стене, окружавшей его замок, осмотрел войска Юитару Хико и дал команду своим самураям. Они мгновенно взобрались на стену, те, что оказались рядом с Акиджи Угацуру, заслонили его, и все разом выстрелили из луков в воинов Юитару Хико, не оставив в живых ни одного человека. Тела оттащили в ближайший к владениям Юитару Хико лес, несколько трупов развесили на деревьях, остальные сложили в кучу и подожгли.
Если бы Ичиду был в это время там, на берегу озера Бива, он бы, наверное, узнал в повадках самураев замка Угацуру тех, кто убил его отца. Даже их одежда не изменилась с тех пор, старый Угацуру остался верен традициям своего отца. Раньше только присмотревшись, можно было заметить на спинах самураев один знак, черный, как крыло птицы, на черном фоне кимоно. Теперь его вышивали китайским шелком, и под определенным углом он отливал, как самурайский меч. Это и был герб дома Угацуру, если кому-то был нужен герб, чтобы узнать почерк его хорошо натренированных убийц.
Пожалуй, лучше, чем кто бы то ни было, знал нрав своего повелителя самый храбрый самурай дома Угацуру, Ясухито Даймикадо. Он предвидел, чем кончится поединок Акиджи Угацуру с Юитару Хико, не успей он вернуться в назначенное время. Он знал наверняка, что и его судьба будет предрешена в этом поединке, и про себя в сердцах проклинал и молодого Угацуру и его непутевую жену, которой не нашлось, чем занять своего мужа в свадебную ночь.
По приказу своего господина Ясухито Даймикадо, не мешкая, отправился на поиски молодого Угацуру, Дзанкуру Согу. Но даже самый храбрый самурай дома Угацуру не знал, в каком направлении ехать, и отчаяние охватило Ясухито Даймикадо. Как вихрь, пронесся его отряд по дороге, расталкивая повозки и сметая со своего пути зазевавшихся прохожих. Голова одного крестьянина запрыгала по дороге, как качан капусты, а наехавшая на камень тачка, которую он из бедности сам силился убрать с дороги, разлетелась в щепки. Один только Ичиду как сидел, задумавшись, так и остался сидеть, ничего не замечая вокруг.
Ацумори Сойши понимал, что оставлять Цумико одну, без присмотра небезопасно. Однако и держать ее у себя, в подаренном императором дворце, он тоже не мог. Сюда слишком часто наведывались гонцы императора Арутобэ. Видимо, их присутствием император хотел заменить свое, чтобы смягчить оскорбление, нанесенное своему подданному своим подарком, так считал Ацумори Сойши.
После встречи с китайскими послами он еще раз убедился, что император подарил ему то, что ему было просто не нужно. Воспользовался случаем, показавшимся ему очень удобным, и избавился от обузы. Все внимание императорского двора будет теперь устремлено на юг и юго-восток. Именно туда будут приплывать купцы и послы.
Предложение Киёхиро о том, чтобы Ёшио Тошитари перевез Цумико назад, в заброшенный замок Фукую, было как нельзя более кстати. Ацумори Сойши полагал, что присутствие его кэрая при дворе императора может затмить его собственный авторитет, если Ёшио Тошитари и дольше будет более ревностно вникать в дела императора или общаться с императорскими самураями, чем проявлять усердие при выполнении его, Ацумори Сойши, личных поручений.
Ацумори Сойши отправил своего гонца Дзюндзы в императорский дворец со срочным поручением к Ёшио Тошитари вернуться в Мицуо, к своему господину. Однако император Арутобэ не забыл, что министр Сойши Муцуро однажды отказался выполнить его поручение и отправиться во главе посольства в Китай, сославшись на нездоровье. Ему нужен был верный человек в доме Ацумори Сойши. Слишком уж страшные слухи были связаны с именем нового министра, такие страшные, что некоторые из них коснулись ушей самого императора, и он себе на беду решил их проверить. Безродность приехавшего от министра гонца пришлась как нельзя более кстати.
Ёшио Тошитари поспешил на зов своего господина. Он предложил и Дзанкуру Согу отправиться вместе с ним. Они по приказу императора больше месяца вместе занимались сборами нового посольства в Китай и стали близкими друзьями. Тот собрался, не долго думая. Похоже, ему было о чем потолковать с Ацумори Сойши. Дзюндзы тоже получил задание от своего нового хозяина.
Так и ехали верхом эти трое, каждый со своими мыслями, сомнениями и надеждами. И все они были настолько поглощены теснившимися в их головах образами, что, казалось, не замечали, как день сменяется ночью, а одна растительность сменяет другую, как все ближе подступают к ним пустынные дюны. Только лошади напоминали им иногда, что пора бы уже сделать привал.
На рассвете последнего дня пути к дворцу нового министра Сойши Муцуро трех всадников обогнал мчавшийся во весь дух гонец в черной одежде с черным иероглифом на спине, похожим на рукоятку короткого меча. Они переглянулись и, не сговариваясь, решили, что какая-то срочная весть, видимо, подстегивает этого самурая и днем, и ночью, раз он взял с собой даже запасного коня. Однако Ацумори Сойши отрицал, что видел этого самурая, никто ему будто бы никакую весть не приносил, хотя с той дороги, по которой они ехали в этот последний день, свернуть, казалось, было некуда, она прямиком вела в старый императорский дворец, подаренный новому министру.
Цумико часто приходила полюбоваться закатом. Там, на берегу, ее и застал Ёшио. Она была так увлечена открывшимся ей зрелищем, как будто видела его в первый раз в жизни, и не почувствовала приближения кэрая дяди Ацумори. А когда заметила, взглянула на него так, как будто они и не расставались вовсе и каждый вечер приходили сюда провожать уходящий день. По крайней мере, она ничем не выдала своего удивления.
Ёшио, наконец-то, нашел те цветы, которые ему так хотелось показать Цумико. Они совсем не похожи на лилии или хризантемы. Небольшие, скромные, как тетя Чизуко. Цумико нарисовала букет этих цветов, забытый там, где свила свое гнездо неизвестная ему птица. Он заметил, что Цумико после нескольких месяцев жизни в хижине, среди каменных скал, на границе моря и пустынных дюн, стала очень скрытна, как саламандра. Теперь прозвище «миминакуса» как нельзя лучше соответствовало ей. Маленький безухий цветок, аромат которого проник ему в самое сердце.
Когда Ёшио привез Цумико в Мицуо, он застал там только самого Ацумори Сойши и Дзюндзы. Встретив удивленный взгляд Ёшио, Ацумори ответил на незаданный ему вопрос, что Дзанкуру Согу уже уехал, узнав все, что хотел. Дзюндзы сильно закашлялся и, задыхаясь, вышел из зала дворца министра.
Ёшио поднялся все-таки на смотровую башню, чтобы, по крайней мере, увидеть хотя бы пыль, взбитую копытами лошади друга, но сколько он ни старался, так никого не увидел. Ёшио не понимал, зачем его другу Дзанкуру могло понадобиться уезжать на ночь глядя, что за спешное дело могло сорвать его с места, как репейник.
После ужина и игры в шашки го, по которой он сильно скучал в отсутствии Цумико, Ацумори Сойши попросил Ёшио задержаться у него на несколько минут. Однако разговор не начинался почти до наступления рассвета. Они так и сидели, напротив, словно противники на поле боя, оценивая, на чьей стороне стратегический перевес, и то смотрели друг на друга, то опускали глаза на разделявшие их циновки, на месте которых вечером стоял столик с ужином.
Каждый из них думал о своем. Ёшио представлял себе тихий плеск волн, накатывающих на прибрежные серые камни и валуны, и солнце, медленно спускающееся к линии горизонта, так медленно, как мог бы скатываться с пологой горы один из валунов, на котором они с Цумико сидели в последний раз, а там, за линией горизонта, ему представлялись крыши китайских дворцов и монастырей, о которых так много рассказал ему его брат, что Ёшио даже казалось порой, что он и сам их видел, только не своими, а его глазами.
А Ацумори Сойши думал о том, что осталось сделать последний рывок и выхватить оба дворца на берегу озера Бива у их престарелых владельцев. Он полагал, что им уже не для кого их беречь, поэтому достаточно будет отвлечь внимание императора Арутобэ, который, впрочем, и без того поглощен только своими южными портами, и если бы удалось поджечь хотя бы один из кораблей, готовящихся к отправлению с посольством в Китай… А если этого окажется недостаточно, то наверняка, у императора-реформатора найдутся противники-патриоты, не одобряющие его подобострастного сближения с Китаем. И он опять пожалел, что его мать вела себе так неразумно. Ему может понадобиться ее помощь для того, чтобы оказать влияние на принцессу Бенико или императрицу Сайкё. Как некстати она умерла, упрекал ее про себя ее сын, Ацумори Сойши.
Ёшио представлял себе красный солнечный диск, такой, как на последней картине Цумико, которую он видел в хижине, серый плащ гонца, мчащегося навстречу ему, как будто пустившегося в погоню и старающегося успеть пронзить его или хотя бы задеть хоть кончиком длинного меча, как неожиданно возникшее препятствие, и не знающего о том, что черный, отливающий серебром, иероглиф на его спине, похожий на рукоятку короткого меча, уже исполосовал в это короткое время все небо, вплоть до самого горизонта, окрасив его в цвет запекшейся крови.
Ацумори Сойши думал еще и о том, что если бы он в свое время не приставил к Цумико Ёшио, то мог бы теперь отправить его с поручением к императору представить Цумико как свою предполагаемую наложницу. Так он уже пристроил почти всех дочерей погибших по его вине самураев и устроил все так ловко, что даже их матери ничего не подозревали и ни о чем не догадывались. Собственно, для этого разговора он и просил Ёшио остаться, но вовремя осекся, разглядев во взгляде своего кэрая незнакомую ему прежде озабоченность, и теперь не знал, как ему выйти из этого крайне неловкого положения, в которое он попал по своей собственной оплошности. Вот его мать, наверняка, что-нибудь уже придумала бы, и Ёшио даже бы ничего не заметил, опять с укором подумал о своей матери Ацумори Сойши.
Когда забрезжил рассвет, Ацумори Сойши сказал Ёшио Тошитари, что у него к нему было несколько настолько непростых дел, что он не сразу смог решить, какому из них отдать предпочтение, а теперь, пожалуй, им обоим надо бы пойти немного отдохнуть, если конечно, Ёшио не собирается наведаться в свои края, чтобы по дороге побольше узнать о планах императора относительно развития южных портов и со своей стороны принять в них участие, вместе со своим соправителем, или без него, это уж предстоит решать ему, Ёшио Тошитари, на месте, в своем дворце.
На какой-то миг Ацумори Сойши показалось, что он очень удачно вышел из положения. Он говорил так, как ему думалось, могла бы сказать его мать, и впервые в жизни он не нашел, в чем ее упрекнуть. Однако именно это и насторожило его. Мать давала советы только ему, и ему всегда удавалось обставлять других и при необходимости убирать их со своего пути. Но на этот раз его мать его собственным голосом дала совет Ёшио Тошитари, и она же сама не раз напоминала ему, что его владения на востоке гораздо более обширные, чем его собственные на западе. Когда-то именно это осознание собственной ущербности на фоне могущества не вошедшего пока в силу конкурента во влиянии при императорском дворце и подталкивало Ацумори Сойши к завоеваниям. А теперь призрак матери как будто встал, чтобы отомстить ему за свою безвременную смерть. И Ацумори Сойши чувствовал себя совершенно беспомощным перед ним. Впервые в жизни он отчетливо осознал собственное бессилие перед обстоятельствами, причиной возникновения которых стал когда-то он сам.
На следующий день Ёшио Тошитари начал приготовления к поездке к себе во дворец. Из всех самураев, предложенных ему Ацумори Сойши, он выбрал двоих, Ясугору и Иочиру. Только они не смеялись над ним ни открыто и не насмехались тайком, как остальные, когда он по приказу Ацумори Сойши должен был неотступно следовать везде за маленькой Цумико, а когда ему очень хотелось потренироваться вместе с другими самураями в верховой езде, он должен был брать ее с собой и скакать с ней вдвоем в одном седле, иногда под общий хохот дворцовой стражи своего покровителя. Позже Ёшио узнал, что и у Ясугуру, и у Иочиру дома остались маленькие сестренки, которых они бы с удовольствием катали в седле так же, как Ёшио Цумико, они очень скучали по своим семьям, и им было не до всеобщего веселья. Возможно, причина была еще и в том, что они едва ли больше, чем на год были старше Ёшио Тошитари.
Перед отъездом на восток Ёшио заехал попрощаться с Чизуко. Он сказал ей, что Цумико пока останется во дворце Ацумори, в Мицуо. План Киёхиро по какой-то причине то ли был отклонен, то ли отложен, то ли не рассматривался вообще Ацумори Сойши. Подробностей Ёшио не знал. Сам он по приказу Ацумори Сойши отправляется в путь, чтобы согласовать свои действия с действиями императора Арутобэ. И уехал как можно скорее, чтобы она не заметила, как неспокойно у него на душе.
Через день уехал и Ацумори Сойши. Дзюндзы седлал ему лошадь и избегал смотреть ему прямо в глаза. Но Ацумори Сойши не было до этого никакого дела. Этого самурая он никогда больше не возьмет с собой ни на одно из дел, тем более, никогда не пошлет его с поручением в императорский дворец. Ацумори Сойши пока еще не решил, зачем ему вообще оставлять его у себя на службе. Да и Дзюндзы, казалось, счел бы за лучшее поменять хозяина, однако, об этом нечего было и думать, дело зашло слишком далеко, и, казалось, уже ни на что, кроме харакири, у него не осталось времени.
Ёшио Тошитари держал путь на восток. Однако в тот момент, когда с вершины холма ему открылся чудесный вид на озеро Бива и императорский дворец, он дал своими спутниками знак, и они повернули на север.
На развилке дорог в Гифу и Такифу Ёшио увидел кукольника Ичиду, но не того, мирно сидящего на обочине со счастливой улыбкой на лице, а его мятущуюся вдоль дороги тень. Ичиду убеждал всех проезжающих мимо него, что он видел человека, убившего его отца, и просил немедленно отправиться за ним в погоню. Некоторые, справившись с недоумением, смеялись над ним. Дело в том, что за время своего странствия Ичиду так оброс, что казался похожим на своего собственного прадеда. Никто не мог поверить, что он еще в состоянии помнить своего отца. Всем казалось, что это большая ожившая марионетка некогда знаменитого, но, к сожалению, пропавшего без вести кукольника Ичиду.
Ёшио Тошитари узнал Ичиду только потому, что у него за пояс была воткнута кукла самурая, который днем превращался в плачущий мост, сделанный из того самого бука, который полюбил девушку. Ёшио очень любил эту старую японскую сказку, особенно потому, что они с Цумико впервые вместе увидели ее в исполнении актеров Ичиду. Этот сказочный мост Ёшио потом часто видел на картинах Цумико.
Он приказал своим людям остановиться, спешился, схватил за рукав Ичиду, бросившегося наперерез повозкам. Ичиду не узнал Ёшио, однако, если бы ему показали его самого нынешнего еще полгода назад, он бы и сам себя не узнал, поэтому поведение Ичиду вовсе не казалось ему странным.
Ясугору и Иочиру нашли носилки и двух носильщиков, чтобы нести Ичиду. Постоянные зрители всех кукольных представлений, Арэ и Зуми, узнали Ичиду только после того, как подстригли и причесали его. Ичиду успокоился, но он почти не спал, а время от времени выглядывал из-за занавесок, чтобы убедиться, что его везут в нужном направлении. Дети, случайно встретившиеся с ним взглядом, начинали весело смеяться, хотя Ичиду был грустен и не мог бы отличить детей от взрослых, даже если бы видел в этом смысл.
Ацумори Сойши отправился в храм. Он ехал туда медленно, как учила его мать. Он глубоко погрузился в свои мысли. Дорога была пустынна, никто не отвлекал его, не мешал, один только ворон кружился над ним, как будто только того и ждал, что Ацумори Сойши возьмет сейчас и свалится с лошади, то ли от случайной стрелы, то ли просто так, потому что придет, наконец, его срок.
Но напрасно ждал ворон, нет, не время еще ему лакомиться такой добычей, как сам Ацумори Сойши, не достанется еще ворону ни чудесный пояс оби, расшитый блестящими серебряными нитями самыми искусными мастерицами в его владениях, ни большой серебряный перстень, подаренный Ацумори Сойши его отцом, так, по крайней мере, сказала ему мать.
Ацумори Сойши думал, что едет на юг, однако, глядя на растительность, сказать это со всей определенностью было совершенно невозможно, как будто различные климатические пояса сменяли друг друга без всякой логической последовательности. Он видел то летние цветы, то цветы, которые появляются в самом начале весны. Попадались и такие, которые цветут зимой. Но цветы мало интересовали Ацумори Сойши. Он не чувствовал безмолвного предостережения и тревоги, которыми полнился их аромат, не понимал их язык. В том зрелище, которое открывалось ему, Ацумори Сойши ничего не видел, он был слеп на оба глаза, поглощенный зрелищем, открывавшимся его внутреннему взору.
Ацумори Сойши думал об отце Дзанкуру Согу, о старом Угацуру. Вот с кем следовало поквитаться в первую очередь. О беспощадной злобе этого человека ему часто говорил его отец, говорил с грустью и болью в сердце, сжимавшемся от сожаления к другу, но этого не воспринимал Ацумори Сойши, сочувствием он был обделен с самого рождения. В детстве Акиджи Угацуру казался Ацумори Сойши настоящим злодеем, он даже снился ему в облике большого сказочного коршуна, вырывающего у его отца его добычу. Мысленно во сне он всегда упрекал своего отца за то, что тот всегда оказывался слабее Акиджи Угацуру.
В тот день, когда он пытался вытолкнуть своего отца из лодки, он тоже вспомнил один из своих снов, в котором Акиджи Угацуру в образе дракона хотел похитить его, посадил в лодку, а он, в точности, как и его отец, даже не пытался одолеть его, а мирно и счастливо отдался на волю волн и кровожадного Акиджи Угацуру.
Когда Ацумори Сойши подъехал к храму, было уже совсем темно. Он постучал в ворота, требовательно и с раздражением, как будто бы хотел выразить свое недовольство тем, что о его прибытии не узнали заранее и не вышли его встречать. Потом он спохватился, что ведь это храм, вспомнил, как учила его смирению мать, и безмолвно замер у входа.
Монах уже открывал дверь. Он ничего не спросил у Ацумори Сойши, однако, было бы ошибкой полагать, что стук произвел на него большее впечатление, чем тишина. Монах открыл бы дверь любому, невзирая на лица, даже беднейшему из бедных, даже тому человеку, которого крайняя нужда заставила бы стучаться в эту дверь, а он бессильно упал бы наземь у дверей храма. Монах был слеп и глух, но безошибочно чувствовал приближение посторонних. Он всем своим поведением внушал прихожанам храма простую мысль, что для то, чтобы видеть, не обязательно смотреть, поэтому именно он и встречал путников, пришедших ночью, в этом и состояло его служение храму. Монах впустил Ацумори Сойши, когда отчаяние лишило того сил.
В течение трех дней Ацумори Сойши кормили простой едой, чуть теплым рисом и водой, и оставляли одного в совершенно пустой комнате, в которой, казалось, даже не было внешних сёдзи. Он не знал, наступил ли уже день, или все еще продолжается ночь. Кормили его через равные промежутки времени, и ради этого будили, даже если он уже спал.
Спустя три дня за ним пришел тот же самый монах, которого, разумеется, Ацумори Сойши не узнал, и проводил его в комнату гораздо большую по размерам, чем та, в которой держали его все это время. Он бы с удовольствием вытянулся здесь в полный рост на полу, но здесь, наоборот, нужно было сидеть так же неподвижно, как сидел человек за решетчатыми резными сёдзи. Ацумори Сойши был виден только его силуэт. Через некоторое время ему стало казаться, что это и не человек вовсе сидит, а статуя.
Еду ему больше не приносили, и он мог бы спокойно выспаться, если бы захотел.
Через неопределенное время, которое показалось Ацумори Сойши целой вечностью, человек, продолжавший сидеть все так же неподвижно, заговорил. Он спросил Ацумори Сойши, уверен ли он, что сможет узнать в лицо своего врага, если внезапно встретит его. Ацумори Сойши был уверен в себе.
Второй вопрос показался Ацумори Сойши ловушкой. Монах спросил, с какого расстояния он сможет узнать лицо своего врага. Ацумори Сойши вспомнил, что раньше он видел немного лучше, чем сейчас. И он невольно стал вспоминать, когда именно его зрение стало ухудшаться. И действительно, он отчетливо вспомнил, что это началось после ранения, полученного им от старого Угацуру.
Ацумори Сойши тогда был еще очень молод, вступил в схватку сам, рассчитывая на дряхлость противника. Теперь ему даже страшно себе представить, каким дерзким юнцом он был. Сейчас ему самому уже почти втрое больше лет, чем тогда было Акиджи Угацуру.
Монах вывел его из задумчивости новым вопросом. Он спросил, говорит ли что-либо о намерениях его врага его силуэт, едва замеченный и узнанный Ацумори Сойши.
О, такой силуэт о многом говорил Ацумори Сойши. Уже в момент самой первой встречи с Акиджи Угацуру Ацумори Сойши мог бы сказать этому монаху, что он сделает с его рыбаками.
И опять монах не дал ему времени на воспоминания. Он спросил Ацумори Сойши, как он думает, сделал бы его враг то, о чем он только что подумал, если бы не видел перед собой его силуэт.
Ацумори Сойши не успел ответить, потому что, задав этот вопрос, монах задвинул между ним и собой вторые, сплошные, без резьбы, сёдзи, и ушел. Ацумори Сойши отчетливо слышал тяжелые шаги. Но после вопросов, на которые ему только что пришлось ответить, он уже ни в чем не был так уверен, как в тот момент, когда входил в этот храм.
До выхода его никто не провожал. Ворота оказались открыты, хотя опять была ночь, как и в тот день, когда он приехал сюда.
Когда Ацумори Сойши доехал до ближайшего к храму селения и спросил, как оно называется, крестьянин, назвавший себя Канкуро, весело ответил ему, что его деревня называется Дзуру. Однако насколько помнил Ацумори Сойши, деревня с таким названием была расположена к северу, а не к югу от Мицуо. Крестьянин явно был расположен к разговору. Он засмеялся и сказал, что Ацумори Сойши выглядит, как буддийский монах, даже лошадь его уже не знает, куда и зачем идет. Ей бы все стоять на одном месте и смотреть в воду, на свое отражение.
Ацумори Сойши думал, что ездил в синтоистский храм. Сравнение с буддийским монахом покоробило его. Он пришпорил коня, так и не выяснив у крестьянина, какая из дорог ведет в Мицуо. Однако местный крестьянин вряд ли знал, где находится дворец Ацумори Сойши, вряд ли слышал такое название и ни за что не поверил бы, что видел кого-то еще, кроме простого бродячего самурая, которого прогнал его прежний свирепый хозяин.
Ичиду наотрез отказался ехать в Фукую, куда направлялся Ёшио. Так что, ему пришлось оставить с кукольником Ичиду своих спутников. Он ехал в Фукую в одиночестве, хотя думал, что несколько пар глаз для его дела лучше, чем две, что одному можно что-нибудь и не заметить, и наткнулся в заброшенном дворце Ацумори на слепую принцессу Аки.
Она сидела в одном из самых больших залов в той половине дворца, которая раньше была покоями Сен-ичи. Ёшио никогда прежде здесь не был. Он зашел туда, чтобы посмотреть, какие комнаты лучше бы подошли для Цумико и Чизуко, если бы Ацумори Сойши передумал. Впрочем, он уже слишком хорошо знал, что Ацумори Сойши изменит свой план, только если кто-то заставит его это сделать. В поисках выхода он бродил по комнатам дворца, пока не нашел Аки, которая приняла его за Фукуто. Услышав это имя, Ёшио Тошитари почувствовал, как сжалось его сердце, воскликнул от удивления и тут же обрадовался, что с ним не оказалось его спутников, которые могли бы упрекнуть его в малодушии. В последнее время он стал в этом смысле особенно уязвим.
После отъезда Ацумори Сойши в храм, Дзюндзы седлал лошадь и отправился вдоль берега туда, где совсем недавно жила в хижине Цумико и по-прежнему оставалась ее тетя Чизуко. Однако ехал Дзюндзы не к ней, о ней он тогда совершенно ничего не знал, а вслед за волной, которой мог быть подхвачен труп друга Ёшио Тошитари, выброшенный Дзюндзы по приказу Ацумори Сойши в море.
Тело Дзанкуру Согу прибилось к скалам у домика Чизуко. Тут-то они и встретились. Дзюндзы с комом в горле рассказал Чизуко о содеянном им по приказу своего хозяина и о приказе императора, даже показал в доказательство деньги, переданные императором ему лично в руки, как будто боялся, что Чизуко не поверит ни единому его слову, настолько он привык, что перед именем Ацумори Сойши трепетала в страхе вся, известная Дзюндзы, вселенная. И Чизуко, обеспокоенная судьбой Цумико, неожиданно поделилась с ним своей историей, хранившейся ею в тайне уже много лет.
Через два дня пути Ацумори Сойши заметил на горизонте темный силуэт Дзанкуру Согу и свернул с дороги Всадник промчался мимо него, как призрак. У призрака оказалась тень – следом за ним ехал его самурай Дзюндзы.
Ацумори Сойши возмутился, хотел было позвать его, но вовремя опомнился, ведь их было двое, а он один. В тот раз, когда он оказался один на один с его отцом, Акиджи Угацуру, он был уверен, что возьмет верх. Сейчас он точно так же был уверен, что с этими двоими ему не справиться. В тот раз он ошибся. Возможно, что на этот раз нет. Он решил, что они еще непременно встретятся, но только не вот так, вдруг, а тогда, когда он сам выберет время. Раньше всегда так было, после того случая, когда его ранил Акиджи Угацуру, отец Дзанкуру Согу.
Ацумори Сойши еще не решил, как он их найдет, если, конечно, видение не было таким же миражом, как и буддийский храм, в котором он таким странным образом отвечал на вполне безобидные и даже наивные вопросы слепого и глухого к его ответам монаха.
Ёшио Тошитари пришлось нанять людей, чтобы нести носилки с Аки. Ичиду Аки казалась маленькой девочкой, он при каждом удобном случае, то есть, на каждом привале, разговаривал с ней и постепенно вспоминал все свои прелестные сказки. Вскоре он вспомнил и о том, что произошло четыре года назад, в горах, у водопада. Он зарыдал так, как будто секунду назад потерял всех своих друзей, бродячих актеров. Увидев свое отражение в весеннем ручье, в котором он еще надеялся выловить упавших в воду кукол, Ичиду очень удивился, что так оброс всего за несколько дней пути в обществе самураев. Ему казалось, что он попал под влияние чар их мужественности, что их избранность ни в малой степени не пощадила его. Ему не терпелось уложить свои волосы так же, как это делают они, раз уж он движется по жизни вместе с ними.
Процессия медленно направлялась в Бива, но Ёшио Тошитари и не пытался торопить ход такого непростого дела. Аки каким-то образом догадалась, что ей предстоит свидание с отцом, к ней вернулась утраченная было за время лишений властность, и она потребовала найти Фукуто. Ёшио Тошитари притворялся так долго, как только мог, что даже не догадывается, о ком именно идет речь. Эта игра в бродячей труппе кукольника Ичиду отняла у него столько сил, что он на какое-то время забыл и думать об исчезновении Дзанкуру Согу, а вспомнив, наконец, о нем, устыдился своей забывчивости.
Однако все время, непрерывно, кэрай Ацумори Сойши не прекращал думать о судьбе предполагаемой новой наложницы своего господина. Даже во сне мысль о ней не отпускала его. Только обнаружив Аки в заброшенном дворце в Фукую, Ёшио Тошитари понял, что Цумико там не место, и даже если бы ему удалось ее спрятать в этих краях на какое-то время, он никогда не мог быть уверен, что ее не постигнет та же участь, что и Аки. Хуже всего то, что он не находил слов, чтобы убедить императора Арутобэ отклонить просьбу Ацумори Сойши. Во всех смыслах кодекса чести его поступок казался безукоризненным и не заслуживающим ничего, кроме похвалы.
Конечно, многого еще не знал юный самурай, Ёшио Тошитари, многое ему еще предстояло узнать, а узнав, он был бы рад вновь оказаться таким же юным и простодушным, как в то время, когда думал, что самое страшное грозило Цумико тогда, когда новый гонец, а не он, Ёшио Тошитари, ставший теперь благодаря новым, более важным поручениям Ацумори Сойши признанным всеми самураем, мчался в императорский дворец, выполняя приказ своего повелителя.
Однако и время, проведенное Ёшио Тошитари при императорском дворце, не могло не сыграть в данных обстоятельствах своей роли. Он был уверен, что с помощью Аки ему удастся добиться милости императрицы Сайкё или принцессы Бенико. Но ему не хотелось застать Цумико врасплох, и нужно было, не испугав ее, каким-то образом поделиться с нею своим планом ее спасения, как только он у него будет.
От этих мыслей Ёшио Тошитари чувствовал себя, пожалуй, ничуть не лучше кукольника Ичиду. Осознание неумолимой реальности настигало его в пути, и за каждым поворотом дороги он, как будто становился старше на десять лет. Эта поездка в Бива начинала напоминать ему путь в храм. Как только он это понял, план сам собой родился у него в голове.
Ёшио Тошитари приказал своим людям, Ясугору и Иочиру, разделиться: одному по-прежнему продолжать путь в Бива, к отцу Аки, никоим образом нигде не поторапливая ни Аки, ни Ичиду, и ни в чем им не отказывая в пути, а второму немедленно, во весь опор, мчаться в его восточные владения с поручением управляющему о полной передачи ему, Ёшио Тошитари, прав на его законные земли по случаи вступления его в возраст и силу. После исполнения его поручений Ясугору и Иочиру должны вернуться к нему в Фукую, где он будет их ждать, как он надеялся, вместе с Цумико.
Сам он тем временем отправился в Мицуо к Сойши Муцуро, как он впервые назвал про себя Ацумори Сойши. Там он рассказал своему недавнему повелителю, что по дороге в императорский дворец встретил Дзанкуру Согу, тот велел ему обратиться со словами благодарности к Ацумори Сойши и поблагодарить за гостеприимство. При этих словах лицо Ацумори Сойши покрылось красными пятнами, и у него перехватило дыхание, как от удушья. Ёшио Тошитари сделал вид, что этот вызванный им самим приступ ускользнул от его внимания.
Прочитав на лице Ацумори Сойши тот ответ, которого он и ждал, Ёшио Тошитари пошел на небывалую хитрость и передал Ацумори Сойши слова, яко бы услышанные им от приближенных императора, до которых дошел слух о просьбе Ацумори Сойши. Ёшио Тошитари припомнил все, что он слышал об Ацумори Сойши, вспомнил все, брошенные на него вскользь взгляды, после которых со словами – кэрай Муцуро – в его присутствии смолкали все разговоры. Он в первый и последний раз решил этим воспользоваться и сказал, что при дворе хорошо известно, сколь многочисленны были его подобные просьбы, в то время как положение уже предоставленных ему наложниц оказалось далеко не столько блестящим, какого двор мог бы ожидать от человека с возможностями и широтой нрава Ацумори Сойши.
Потом он предложил Ацумори Сойши перевезти на некоторое время Цумико в старый дворец, подальше от посторонних глаз, которые могут быть весьма любопытны особенно после оглашения решения императора. В том, что это решение будет положительным для Ацумори Сойши, никто, разумеется, не сомневается, однако, будет лучше, если о глухоте Цумико будет известно как можно меньшему кругу лиц.
Выдавив из себя последнюю фразу, Ёшио Тошитари улыбнулся Ацумори Сойши, и у того от этой улыбки, почти полностью скрывшей глаза Ёшио Тошитари, по коже побежали мурашки, а на лбу выступил холодный пот. Оставшись наедине с самим собой, Ацумори Сойши не мог бы сказать, что именно напугало его в поведении его бывшего кэрая, но все его поведение говорило о том, что теперь он стал господином самому себе, и о его дальнейшей службе в Мицуо не может быть и речи. Если Ацумори Сойши собирался действовать, то пора было собираться с силами.
Понял Ацумори Сойши и то, что независимо от того, даст он согласие или нет, Ёшио Тошитари отвезет Цумико туда, куда сочтет нужным. Боялся он и того, что его бывший кэрай договорился с Дзанкуру Согу и при случае позовет его на помощь. В том, что Дзанкуру Согу жив, Ацумори Сойши не сомневался, потому что сам своими собственными глазами видел его тень по дороге из неизвестного ему храма.
Об этом видении Ацумори Сойши Ёшио Тошитари ничего не знал, однако, все остальное, как он полагал, вполне укладывалось в рамки его плана.
Он объяснял Цумико, что хочет покатать ее на лодке в Фукую, как раньше, когда они еще были детьми, но она все время отрицательно качала головой. В какой-то момент Ёшио Тошитари даже решил, что она вовсе не прочь стать наложницей Ацумори Сойши, но если таков был ее собственный выбор, он не стал бы отговаривать ее, хотя ему вдруг стал необычайно грустно, как будто все внезапно утратило для него всякий смысл. Цумико это заметила и испугалась за него. Она стала объяснять ему, как могла, что отказывается ехать не из-за себя, а из-за тети Чизуко, о которой ничего не знает с тех пор, как переехала с побережья в Мицуо, и Ёшио Тошитари обрадовался этой новости так, как, кажется, не радовался никогда ничему в жизни.
В домике на границе песчаных дюн, ставшем теперь домом для тети Чизуко, Ёшио Тошитари и Цумико нежданно-негаданно застали и Дзанкуру Согу, и Дзюндзы. Все очень обрадовались этой встрече, хотя события, послужившие поводом для нее, были далеко не такими веселыми, как им всем бы хотелось. Ёшио Тошитари не мог не удивляться, что в действительности все вышло так, как он того и хотел, и Дзанкуру Согу оказался жив.
Здесь, вдали от всех, в этом затерянном в песках мире, на забытом в междоусобной перепалке клочке земли они поведали Ёшио Тошитари все свои истории: тетя Чизуко – о Тояма, Дзанкуру Согу – о Мицуо, Дзюндзы – о просьбе императора. Не ускользнуло от внимания Ёшио Тошитари и то, что Дзюндзы выбрал своей повелительницей, скорее, Чизуко, чем императрицу Сайкё, однако, чем старательнее он стал бы исполнять императорскую волю, тем большему риску стал бы подвергаться, это Ёшио Тошитари понял сразу. Любое решение Дзюндзы означало бы для него нарушение неписаного пока кодекса чести самурая.
Из-за странного и неосмотрительного желания императора Арутобэ Дзюндзы оказался сразу между двух мечей: с одной стороны, неповиновение императору означало для Дзюндзы только одно – харакири. С другой стороны, в случае разоблачения своим прежним хозяином, Ацумори Сойши, оказалось бы, что Дзюндзы нарушал неписаный кодекс чести самурая. Дела его были бы совсем плохи, если бы император вовремя не защитил его от мести Ацумори Сойши, что невозможно было гарантировать. Дворец Ацумори Сойши, как известно, фактически выпадал из поля зрения императора Арутобэ, но не столько потому, что находился далеко от императорского дворца, а в силу могущества армии, которая подчинялась Ацумори Сойши и делала его владения с каждым днем все обширнее. Император Арутобэ, сколько мог, избегал прямого столкновения с Ацумори Сойши, ему вполне достаточно было того унижения, которое тот пережил, отправившись в ссылку не только подальше от дворца императора, но и от центра своих собственных владений. Исполнение воли императора осложнялось еще и тем, что Дзюндзы должен был оставаться в свите Ацумори Сойши, и ему все труднее было изображать преданность после того, как он узнал от императора, в чем подозревается его хозяин. Единственным выходом для Дзюндзы было найти себе, и желательно как можно скорее, нового влиятельного господина, служба которому делала бы исполнение императорской воли невозможным, не требуя от него в то же время идти ей наперекор. Пока же Дзюндзы предпочитал скрываться от всех в надежде на то, что о нем все забудут в пылу междоусобиц, раздирающих страну, хотя и знал, что для самурая такое поведение непростительно, но из всех зол он решил выбрать наименьшее, как ему казалось.
Дзанкуру Согу тоже считал за лучшее не выдавать пока факта своего спасения в надежде на то, что его клан соберется с силами и выступит против Ацумори Сойши, но без чьей-нибудь поддержки осуществить это было совершенно невозможно, Дзанкуру Согу это прекрасно понимал. Чтобы оставить Чизуко и Дзюндзы наедине, видя, что он в их компании лишний, Дзанкуру Согу выходил иногда осмотреться и, взобравшись на ту скалу, где не так давно сидели Цумико и Ёшио Тошитари, ничего не подозревая о том, какие испытания им готовит судьба, Дзанкуру Согу пристально вглядывался вдаль, как будто просил помощи у ветра. Именно с той стороны и показался всадник, которым оказался Ёшио Тошитари.
Цумико, конечно, не могла слышать рассказ Чизуко о том, что случилось с ее родителями в Тояма. Все это, в общем-то, давно было известно Ёшио Тошитари, новостью для него стало то, что маленькая Цумико не была глухой до появления в доме ее отца Ацумори Сойши. Вдруг, отчетливо, как во сне, Ёшио Тошитари увидел сказочный чайный домик, в котором он нашел палочки для риса, которые понадобились Ацумори Сойши, хотя никто в ту ночь не собирался готовить рис, и странное подозрение вкралось ему в душу. Однако делиться своими соображениями он пока ни с кем не стал.
Чизуко не сразу решилась рассказать Ёшио Тошитари все, что знала, об Ацумори Сойши. Каким бы опытным самураем он ни казался всему свету, для нее он, по-прежнему был ребенком, к тому же всем известно, что жизнь самурая так же коротка, как талый снег. Однако она все же назвала имя Садаки и посоветовала прошептать его Ацумори Сойши в самое ухо, чтобы никто, кроме него не слышал, ведь никто не может рассчитывать на то, что Ацумори Сойши мучает совесть, потому что никто не может предположить, есть ли она у него.
Ёшио Тошитари вдруг вспомнил, что то же самое имя он уже слышал от кукольника Ичиду. Он в бреду повторял его, как думал Ёшио Тошитари, и ему казалось, что речь идет о погибшей труппе и ее пьесах. Ичиду твердил, что Садака была прекрасна, несмотря на свою хромоту, что она сделала для него столько кукол, что с ней его труппа не знала бед, и все несчастья его начались после ее смерти. Чизуко подтвердила, что Садака была хромой.
Ёшио Тошитари счел за лучшее предложить всем отправиться в Фукую. Формально, конечно, это земля принадлежала Ацумори Сойши, но именно по этой причине там его друзья могли бы оставаться вне его, Ёшио Тошитари прекрасно знал, что воспоминания о матери удерживают Ацумори Сойши вдали от дворца в Фукую.
Так у Ёшио Тошитари стало на одного самурая больше, а Дзюндзы нашел в его лице себе нового господина. Еще одна процессия во главе с Ёшио Тошитари двинулась в путь, но не на восток на этот раз, а на север.
Ацумори Сойши понимал, что ему надо действовать, но когда бы он ни выезжал из своего дворца, куда бы он ни направлялся, путь его всегда лежал в непосредственной близости от тех мест, где он совершил свои злодеяния. В последний раз, когда он любовался цветами в своих восточных владениях, ему показалось, что по противоположному берегу пруда в его парке его слуги несут повозку, в которой сидели кукольник Ичиду и Садака, в смерти которой у него не было оснований сомневаться так же, как в безумии ее спутника. Однако вопреки очевидному факту они весело беседовали, пили сакэ, то и дело останавливались, выходили из повозки и тоже любовались цветами, которые, как и Ацумори Сойши, считали своими. Ацумори Сойши не мог бы сказать, сколько времени это продолжалось, но вскоре уже не кукольник Ичиду, а он сам стал казаться себе безумным. Отъезд в Муцуро стал казаться ему единственным спасением, хотя до сих пор он считал это место своим проклятием.
Однако и по дороге в свой дворец видения не оставляли Сойши Муцуро. Так, посреди песчаных дюн, откуда до дома, казалось, было уже рукой подать, он увидел рыбацкие лодки. Рыбаки доставали сети, полные рыбы, как будто то, что было песчаными дюнами для Ацумори Сойши, для них было морем. Работа явно доставляла им удовольствие, время от времени они махали друг другу руками, в которых держали пойманную рыбу, хвастаясь друг перед другом уловом.
Любое путешествие, в которое пускался Ацумори Сойши в поисках решения ситуации с новой наложницей, превращалось для него в настоящий кошмар. Однажды все его наложницы, многих из которых он, сколько ни силился, так и не мог вспомнить, обступили его лошадь, каждая старалась схватить его за ногу и спустить на землю, он пытался вытащить нож и поранить их ласкавшие его руки, чтобы они позволили, наконец, ему продолжить свой путь. Очнулся он среди песков, его тело было почти полностью заметено песком, хотя песчаной бури, как ему потом рассказали, не было, его лошадь пала, его нож и пояс пропали. Только его меч был воткнут так, как будто кто-то пытался отметить место его могилы. Ему пришлось идти пешком, он думал, что умрет в дороге от голода и холода. Впервые он пожалел о том, что его владения столь обширны. Никто не встретился ему на пути, нигде не заметил он следов, но всю дорогу, насколько мог ухватить ее его взор, он видел святящиеся в ночи фонарики гифу. А когда он оборачивался назад, то видел тянущийся за ним кровавый след из того самого города, прекраснее которого нет и никогда не будет на свете, так ему казалось до того, как он приказал устроить в нем резню.
Нигде в своих владениях не мог найти Ацумори Сойши покоя. Ему казалось, что все отвернулись от него, даже Смерть.
Аки вела себя в своем родном доме так, как будто никогда не покидала его. Все здесь было ей знакомо, всех своих слуг она тоже знала, и они не смогли отвыкнуть от нее. Сцена встречи ее с родственниками была очень трогательной, но мысль о Фукуто не давала ей покоя. Поэтому она отказывалась говорить о своей свадьбе, подыскивая возможность рассказать о человеке, который ее спас, чтобы ввести его в свой дом.
Впервые Фукуто был рад, что Ацумори Сойши приказал вырезать ему язык. Теперь Аки никому не могла назвать его имени, потому что не знала его. Он был уверен, что если бы она могла видеть, как он выглядит, то никогда не пожелала бы ввести его в свой дом.
Аки спокойно ожидала, как решит ее участь ее судьба, и пользовалась тем, что родственники никак не могли договориться, по какому обряду проводить церемонию бракосочетания. За время отсутствия Аки вкусы императорского двора изменились, и теперь ввезенному из Китая вместе с фарфором буддизму отдавалось предпочтение перед традиционно японской религией синтоизмом. Аки настаивала на том, что прерванный обряд должен продолжиться в своем первоначальном виде. Она пока и сама не знала, как сможет уговорить родственников сменить в этом обряде одного жениха на другого. Если бы она знала про исчезновение Дзанкуру Согу, то могла бы избавить себя от многочисленных угрызений совести, мучивших ее во время ожидания благополучной развязки этой страшной истории. Однако это известие никто не торопился ей приносить. Родственники тоже надеялись, что все разрешится как-нибудь само собой, когда они договорятся обо всех тонкостях проведения церемонии, поскольку официального отказа жениха от свадьбы с Аки ее семья не получала.
Оказавшись в Фукую, Цумико вновь принялась рисовать прибрежные скалы, деревья, тянущиеся ветвями к воде. Она сравнивала новые пейзажи с теми, что были сделаны ею, когда они с Чизуко жили в лачуге в Мицуо-ка, и с теми, что показал ей Ёшио Тошитари. Эти китайские зарисовки привез ему в подарок его друг Фумихиро, мечтавший снова вернуться с посольством в Китай. Цумико знала, что больше он уже не привезет никаких рисунков, потому что Ацумори Сойши приказал ему сделать харакири, поскольку он занял в составе посольства его место и незаконно возвысился в глазах императора. Она видела, как слуги Ацумори Сойши волочили по двору дворца Мицуо его тело. Она узнала рукоятку воткнутого ему в спину меча, потому накануне к этой рукоятке был привязан флакончик великолепной китайской туши, которую подарил ей Сойши Муцуро. Она нарисовала и меч, и тело Фумихиро, брошенное на растерзание псам Ацумори Сойши, и псов, рвущих человеческую плоть. Она решила никому не показывать эти рисунки.
Были у Цумико и другие рисунки, которые она никому не показывала, тем более Чизуко. Однажды она случайно увидела Чизуко с Дзюндзы на берегу моря. Они сидели, скрытые от посторонних глаз большим валуном. Их полуоткрытые рты устремились друг к другу, как клювы чаек. И тела с трепетом тянулись друг к другу, пока не слились в объятии. Они не могли знать, что у Цумико там было укромное местечко, откуда она наблюдала за лодками и волнами. Цумико продолжала сидеть и рисовать, хотя и не могла больше на них смотреть, но воображение каким-то образом дорисовало все остальное: и складки одежды, и развязанный пояс Чизуко, свернувшийся у ее ног, как котенок. Потом опустилась ночь, и Цумико пришлось вернуться домой и спрятать рисунки под татами, чтобы Чизуко не смогла их увидеть. Хотя портретного сходства с Чизуко ей удалось избежать, Дзюндзы получился легко узнаваемым, и, наверняка, было бы еще хуже, если бы Чизуко узнала его и не узнала себя. Короче говоря, из-за этих рисунков Цумико долгое время пребывала в полной растерянности.
Разглядывая свои рисунки вновь, Цумико думала о том, что в них появилось нечто, чему ее не учил Киёхиро, чего она никогда прежде не видела ни в одном из тех живописных произведений, которые он ей показывал, и она не знала, как ей следует относиться к своим художественным находкам. Однако надеяться на скорую встречу с Киёхиро не приходилось, вряд ли ему было известно, что они с Чизуко перебрались в Фукую.
Сомнения Цумико разрешились совершенно неожиданно для нее самым роковым образом. Ёшио Тошитари, заметив, с каким волнением Дзюндзы ожидает появления Чизуко, попросил Цумико нарисовать их вместе. Цумико сделала вид, что не понимает, о чем он ее просит.
Ёшио попался на уловку Цумико, и чтобы объяснить ей, он, пристально глядя ей в глаза, склонился к ее лицу так близко, что почти коснулся губами ее губ, почти как тогда, когда они в детстве катались на этом же озере. На этот раз Цумико не отстранилась.
Ёшио не торопился, он греб веслами вдоль берега, пока он, изогнувшись, не закрыл собой почти весь замок Фукую, кроме ближайшего к морю крыла, в котором располагалась теперь комната Цумико. За поясом у него были спрятаны китайские миниатюры, оставленные ему Фумихиро, про которого Ёшио знал лишь то, что он хотел навсегда остаться в Китае. Эти странные рисунки он давно хотел показать Цумико, но слишком уж откровенными они казались даже ему, не случайному человеку в императорской столице. Однако в тот день он все-таки приготовил их специально для Цумико. Ёшио больше не мог воспринимать ее как маленькую девочку, и его определенные желания не давали ему покоя.
Ёшио держал рисунки в руках точно так же, как когда-то он в детстве держал и показывал ей пойманную бабочку или редкой формы цветок, такой как болотный ирис, и Цумико пришлось наклониться к его коленям, чтобы лучше рассмотреть их. Убедившись, что привлек к себе пристальное внимание Цумико, Ёшио распахнул кимоно, как будто для того, чтобы ей стало понятнее, о чем идет речь.
Вернувшись к себе, Цумико показала Ёшио свои рисунки Чизуко в объятиях Дзюндзы. Но после пережитого ею в лодке ее интересовало не столько мнение Ёшио относительно художественной стороны ее работ, скорее, она спрашивала у него совета, что с ними сделать, чтобы их знакомых никто случайно не узнал.
На следующий день случилось так, что их уже мало кто мог бы узнать. Цумико и Ёшио чудом спаслись, потому что отправились на лодке по озеру к тому месту, где когда-то был домик, в котором Ёшио нашел Аки. Он хотел вновь вспомнить, как бывал там с Цумико, чтобы воспоминания детства заслонили хотя бы на время более поздние и менее радостные события.
Еще не добравшись до берега, Ёшио сначала услышал треск, с каким обычно сгорает сухой хворост, а затем увидел и пламя, охватившее сразу весь дворец Фукую. Происходящее казалось невероятным, казалось, горит снег, шедший до этого лохматой густой пеленой несколько ночей подряд. Шапка его, скопившаяся на крыше дворца, медленно таяла вместе с его стенами, омывая их прощальными слезами, которых было недостаточно, чтобы потушить огонь.
Опасаясь, что Цумико, сидевшая в лодке спиной к замку, заметит отражение в воде всполохов пламени, Ёшио прижал ее голову к груди, к коленям, отклонился назад, они упали на дно лодки, и Цумико стала искать на лице у Ёшио поцелуи, разбросанные им повсюду накануне.
Во время пожара в Фукую сгорели не только рисунки Цумико, сгорели и новые декорации Ичиду. Чизуко избежала огня при жизни, бросившись в море. Она не сгорела бы, если бы умела плавать. Дзюндзы, не успевший прийти ей на помощь и вывести ее из замка, бросился в море вслед за Чизуко, чтобы спасти ее от волн мешавших ей двигаться и дышать. Там они оба и были застрелены лучшими лучниками Ацумори Сойши. Тела их выловили бамбуковыми гарпунами, какими охотятся на крупных рыб, и с презрением бросили в огонь.
Когда пожар утих Ёшио, причалив к берегу в безопасном месте, откуда из-за возвышенности, скрывавшей часть озера, только что стертый с лица земли замок был виден, как на ладони, позволяя, однако, им оставаться незамеченными. Убедившись, что людей Ацумори Сойши и след простыл, Ёшио повернул Цумико лицом к замку.
Она упала на колени, слезы, крупные, как жемчуг, потекли по ее фарфоровым щекам, а маленькие кулачки сжались, как будто держали тяжелый меч. Ёшио тоже опустился на колени у нее за спиной, обнял ее сначала за плечи, почувствовал их дрожь и частое биение сердца, как у застигнутого врасплох зайца.
Ацумори Сойши сжег Фукую, потому что она по-прежнему напоминала ему о матери, ему уже недостаточно было просто отдалиться от нее. Долгое его странствие по пустыне, во время которого он, как ворон, кружил вокруг своего замка Муцуро, закончилось тем, что он увидел торчащую из песка голову, облепленную муравьями. Только пристально вглядевшись в черты, показавшиеся ему знакомыми, он понял, то видит себя, только на несколько десятков лет старше. Ацумори Сойши попытался разметать по ветру эту непонятно откуда взявшуюся кучку песка, но это оказалось не так просто сделать, она вдруг стала, словно каменная, а дорожка муравьев стала вдруг больше похожа на след от кругов, какие брошенный в воду камень оставляет на ее поверхности, хотя, конечно, Ацумори Сойши понимал, что круги от воды не могут оставить следы на окаменевшем песке. Он вцепился в эту голову, пытаясь вырвать ее с корнем из удерживающих ее песков, но стихия была сильнее его, он изранил свои руки в кровь, а у головы лишь губы окрасились в красный цвет, и улыбка заиграла на безглазом лице, как будто песочная голова была намерена оживить свое лицо даже ценой собственной жизни его, Ацумори Сойши, и убедилась, наконец, что желание ее вдруг стало исполняться. И впрямь, ну, как в таком случае не заулыбаться.
Слуги опять с трудом нашли Ацумори Сойши в пустыне и принесли его в Муцуро на носилках. Он сидел всю дорогу, обхватив руками пустоту, как будто пытался удержать своего ускользающего двойника. Несколько дней подряд он неподвижно сидел на татами в такой позе. А потом вдруг рано утром вышел к своим воинам прежний Ацумори Сойши, с нахмуренными бровями, несгибаемый и уверенный в себе, готовый в два прыжка перескочить те зыбучие пески, которые чуть было не свели его с ума.
Сойши Муцуро вышел из себя, слился со своим двойником, что вновь рубить все живое вокруг себя, убивать, грабить и жечь. И первым делом он сжег Фукую, обнаружив с досадой, что это не принесло ему ни малейшего облегчения.
Конечно, Ёшио понимал, что сейчас Цумико безопаснее всего было бы оставаться в Фукую, тем более, что там сохранился чайный домик. Но смотреть на пепелище и у него не было сил, слишком уж все происходящее напоминало ему пожар в Тояма, а чайный домик вызывал ассоциации с Аки. Клубки разных историй переплелись между собой, спутались. Появление кукольника Ичиду, как ни в чем не бывало сидящего на развилке дорог в Гифу и Такифу, только еще более все запутывало, возвращало время вспять, как будто Ёшио Тошитари вновь предстояло найти Аки и отправить ее к родителям в Бива.
Хорошо, что рядом с Ичиду оказался Иочиру, посланный Аки вслед сбежавшему Ичиду. Теперь, благодаря стараниям Аки, у него были новые куклы, смешные комедийные актеры, его новая труппа, которую он попарно надевал на обе руки и постоянно вмешивался в их разговор. Во время переезда на новое место их легко можно было погрузить в один заплечный мешок, и каждый раз, когда Ичиду открывал его, они все разом улыбались ему. Ичиду весь просто светился от счастья, и Ёшио не знал, плакать ли ему, вспоминая недавнее пепелище, или радоваться жизни вместе с Ичиду, который, по всему было видно, чувствовал себя теперь значительно лучше. Конечно, фарфоровые головы его кукол, обтянутые тонкой рисовой бумагой, могли со временем разбиться, но такая перспектива лишь наполняла Ичиду новыми творческими замыслами, и он уже предвкушал, как один из его собеседников будет кричать другому «Дырявая голова!» и багроветь от ярости, а второй, тыкая пальцем вслед удаляющемуся первому, станет исподтишка хихикать и украдкой обзывать его «Полой тыквой», намекая на дыру у него на затылке. Одеть он их решил, как шутов, чтобы не мучиться с переодеванием и пошивом нового гардероба.
От Ясугору, отправившегося на восток в Тосё, вестей пока не было, и поскольку в Фукую они теперь встретиться не могли, Ёшио Тошитари вместе с Цумико ехал по направлению к императорскому дворцу, в надежде там получить известие от своего самурая. Возить с собой Цумико было крайне опасно, но и оставить ее Ёшио не мог, не хотел доверить свое сокровище никому другому.
Им предстояла длинная дорога мимо синтоистского храма, куда раньше направлялась шумная процессия от императорского дворца. Там Ёшио решил переждать некоторое время, там надеялся решить все сомнения относительно своевременности всего им задуманного и договориться о подготовке к свадьбе.
Образ черного всадника, повстречавшегося Ёшио Тошитари на пути из дворца Муцуро, не выходил у него из головы. Он уже знал, как выглядит человек, решившийся на все, и даже по галопу лошади мог отличить, в отчаянии или надежде сжимает уздцы рука его седока. Он понял, что этот наездник пойдет к своей цели пешком, если вдруг падет его лошадь, загнанная им. Он не отступится, ни за что. Ёшио даже мог представить его походку, он отчетливо видел длинный меч у бедра и кисть, крепко сжимающую его рукоятку. Он пойдет сквозь снега, по бездорожью, даже если изморось облепит ледяной коркой его лицо, исхудавшее, с выступающими скулами и ввалившимися глазницами, как у призрака. Решимость его не ослабеет, даже если ветер, истрепавший, как ветошь, его одежды, собьет его с ног. Он будет вставать и идти вперед, пока не потеряет сознание или не упадет замертво. Так идут, чтобы убивать. Ёшио Тошитари знал в этих краях только одного человека, смерти которого он желал бы ничуть не меньше. Оставалось только узнать имя того всадника, так похожего на него самого.
Стремительность всадника могла объясняться его молодостью, впервые столкнувшейся с коварством, тем возрастом, когда любая обида воспринимается, как свежий порез. Конечно, всадник мог оказаться и чьим-то посланником. Однако вряд ли чужая воля способна так неистово гнать человека вперед, без оглядки.
Не раз еще Ёшио Тошитари предстояло встретить своего двойника прежде, чем он узнал его.
Дзанкуру Согу по дороге в императорский дворец не мог проехать мимо дома своего отца. Он понимал, что если Аки жива, то нельзя долее откладывать разговор о ней. Дзанкуру Согу хотел рассказать старому Угацуру, что не может думать о семейном счастье, пока жив Ацумори Сойши.
На развилке дорог между Бива и Хэйкё друзья Ёшио Тошитари и Дзанкуру Согу попрощались, и оба отдали свои жизни в руки судьбе.
В том месте, где уже открывался вид на замок Акиджи Угацуру Дзанкуру Согу ждал храбрый самурай Ясухито Даймикадо с поручением от своего господина. Он отвел молодого Угацуру на то место, где по приказу его отца были развешены на деревьях и сожжены трупы воинов Юитару Хико, напавшие на его дом. Здесь Дзанкуру Согу и должен был исполнить свой последний долг и совершить харакири, а Ясухито Даймикадо должен был наблюдать и помочь ему, если понадобится, так приказал своему самураю любящий своего сына отец.
Дома Юитару Хико и Акиджи Угацуру стали врагами, и не было у них сыновей, чтобы отстаивать честь рода.
В этот момент и напал на них Ацумори Сойши, обозленный на неприятности, непрерывно происходящие с ним в последнее время в пустыне. Как стая саранчи, летели по всем дорогам и по бездорожью его люди, все направлялись к Бива, как пчелы в улей, все несли в своих мыслях запах кровавого нектара. У всех кимоно были перехвачены кровавого цвета поясами, и когда несущая смерть туча неслась стремительно и в разнобой, от красных полос начинало рябить в глазах.
Кукольник Ичиду, кроме этого мельтешения, ничего и не увидел, упал, как подкошенный на обочину, да так и валялся, как тряпичная кукла, выпавшая из его же собственного заплечного мешка, пока все не кончилось.
Впервые в жизни Ацумори Сойши представился выбор из двух, как ему казалось, совершенно равных возможностей. Он мог напасть сначала на любой из двух дворцов, красота которых страстно манила его к себе. Ацумори Сойши, полагая, что досадил Юитару Хико гораздо больше, чем Акиджи Угацуру, счел замок последнего более серьезным препятствием, для преодоления которого его воинам могли потребоваться свежие силы, полагаемые им достаточными для получения желаемой резиденции на озере Бива. К тому же, он рассчитывал и на то, что Юитару Хико не ударит в тыл его войску, чтобы спасти положение своего недруга.
Трудно сказать, как сложились бы обстоятельства, если бы Ацумори Сойши сделал другой выбор.
Войско Акиджи Угацуру во главе с храбрым самураем Ясухито Даймикадо действовало так же и придерживалось той же тактики, как и при отражении атаки армии Юитару Хико. Люди Угацуру взбирались на стену и разом выстреливали из луков. Конечно, они тоже гибли, но их сказочная меткость иногда спасала им жизнь, и их потери казались ничтожными по сравнению с ущербом, который они причинили численности воинов Ацумори Сойши.
В битве за Угацуру наступил переломный момент. Ацумори Сойши передумал и решил вначале захватить замок Юитару Хико, пока не потерял еще всех своих воинов. Только не знал Ацумори Сойши того, что замок Юитару Хико представляет собой настоящий лабиринт.
Как только подъемный мост поднялся вслед за вошедшими во внутренний двор, на них обрушился град стрел из верхней части ворот. После этого почти все оставшиеся в живых счастливчики оказались ранены либо легко, либо тяжело. Один только Ацумори Сойши не пострадал, потому что носил искусно сделанные доспехи, с которых чудодейственным образом соскальзывали попадающие в него стрелы.
Потом узкие дорожки, петляющие, казалось, совсем рядом со внутренними комнатами, начале непрерывно разветвляться, и каждый раз Ацумори Сойши делал неправильный выбор, заводящий его в тупик.
Когда следом за ним в замок Юитару Хико ворвался храбрый самурай Ясухито Даймикадо, у защитников замка не осталось стрел, а все извилистые дорожки в тупики лабиринта были устланы телами воинов Ацумори Сойши. Поэтому воинам Ясухито Даймикадо открывалась прямая дорога в самое сердце замка, единственными обитателями которого остались Юитару Хико со своей дочерью Аки.
Самурай Иочиру, которого Ёшио Тошитари послал для защиты Аки, погиб, защищая вход в ее покои.
Ясухито Даймикадо не был таким злым человеком, как Ацумори Сойши, он не убивал сразу на месте всех своих недругов, он сохранил жизни Хико и Аки. Они оказались пленниками в своем же замке, их кормили, но никогда не выпускали на свет. Трагедия эта случилась по той лишь причине, что у отца Аки уже не было сил самому совершить харакири и спасти от бесчестия свой род.
После этой кровопролитной битвы взошла звезда молодого Ясухито Даймикадо, которого почему-то с тех пор перестали называть самым храбрым самураем. Он стал владельцем двух дворцов на озере Бива.
Старого Угацуру постигла судьба его врага, с которым он когда-то хотел породниться. Позже рассказывали, что и умерли они в один день.
Когда очнувшемуся из забытья кукольнику Ичиду рассказали новость о новом владельце замков Угацуру и Юитару, он вспомнил сон, из которого его вывело всеобщее изумление, вызванное исходом битвы.
Ичиду не мог даже вначале вспомнить все, что ему снилось, таким внезапным оказалось его пробуждение. Однако он точно помнил, что этот сон не был похож на те истории, которые он ставил вместе со своей прошлой труппой. Только постепенно, медленно, как поднимается солнце из волн моря, ему удалось вновь заглянуть в себя.
Ему приснилось, что лис-оборотень притворился своим среди самураев двух враждующих кланов. Еще не будучи уличенным, он впал в панику перед наступлением решающей битвы, но не потому, что не знал, к которому из них примкнуть, а потому что эта ложь стала следствием другой. В первый раз он солгал, когда выдал себя за самурая. Воевать ему не хотелось, но вокруг него были одни самураи, и он боялся бежать у них на виду. И то, что владел даром оборотня вовсе не помогало ему, он знал, что беглеца самураи не пощадят ни в чьем обличье. Тогда он решил действовать хитростью, он стал смеяться над трусостью трусов. Самураи, посчитав его слова оскорбительными для себя… Но в этот момент возгласы окружающих вывели Ичиду из забытья. Вначале, правда, он принял их за возгласы оскорбленных самураев, но скоро разочаровался, поняв, что заблуждается.
Ёшио с Цумико добрались до храма Ино. В человеке, открывшим им ворота, они неожиданно узнали Киёхиро, о котором ни Ёшио, ни Цумико ничего не знали с тех пор, как перебрались в Фукую. Он выглядел так, как будто сам чудом спасся от охватившего замок пожара. Красные руки, почти обуглившееся лицо.
Цумико показала Киёхиро руками, что подаренный им аквариум сгорел, но Киёхиро только снисходительно улыбнулся в ответ и сказал, что это невозможно, и если Цумико захочет, то он сам вернется в Фукую и найдет его среди пепелища целым и невредимым. Сгореть могли только рыбы, но их полным-полно в море.
Ёшио, первым заговорив с Киёхиро, впервые за все время пути от Фукую улыбнулся, сказав, что тому всегда удается быть на стороне опальной религии. Киёхиро ответил, что он случайно всегда оказывается среди тех, на кого в угоду моде меньше обращают внимание.
Цумико написала, что когда-то рисунки Киёхиро были больше похоже на буддийские. Киёхиро ответил ей, что здесь он почти не рисует, к тому же он служит привратником, а этот человек всегда знает, где находятся и ворота, и выход.
Если бы Ёшио кто-нибудь предупредил, что в храме Ино он встретит Киёхиро, то он, наверное, объехал бы его стороной. Ёшио не знал, как он отнесется к похищению им Цумико, и опасался сомнений с чье бы то ни было стороны. Он не знал, друга или врага в лице Киёхиро посылает ему судьба. Конечно, Киёхиро любил Цумико, но было ли в его чувствах нечто большее, чем признательность талантливой ученице. Ёшио сомневался, что привязанности Киёхиро к Цумико будет достаточно, чтобы в случае необходимости защитить его самого. К тому же теперь, когда он больше не был кэраем Ацумори Сойши, ему вряд ли могла понадобиться помощь монаха неопределенного вероисповедания.
Однако понимал это Ёшио Тошитари или нет, но неопределенность положения роднила их с Киёхиро.
Как бы там ни было, но Ёшио Тошитари должен был радоваться, что остановился в храме Ино и встретил такого умного и знающего советчика, как Киёхиро, которого судьба в поисках сводного брата забросила на восток. Там он увидел много такого, что ему хотелось забыть, и судьба синтоистских храмов, лишившихся покровительства императора, потрясла ничуть не меньше судьбы Ичиду.
Киёхиро поведал Ёшио, что сестра его отца, Уцуми, родив шестерых детей, умерла, из всех ее детей выжил только младший сын, Дайзэцу, но он оказался таким слабым, что предпочел служение в храме военной службе. В результате планы деверя Ёшио, Умако Такумифукиру, изменились, он решил действовать вопреки завещанию отца Ёшио, Арэкузу Ёджиру. Поэтому по его милости посланный Ёшио за помощью Ясугору оказался пленником замка Тосё.
У Киёхиро тоже был один секрет от Ёшио. У него появился новый ученик, опальный принц Анабэ. Он со своей матерью Фоибе, спасаясь от гнева императрицы Сайкё и принцессы Бенико, прятался в том же храме, который облюбовал Ёшио, чтобы спрятать Цумико от Ацумори Сойши.
Судьба оказалась благосклонна к Ацумори Сойши: в день той кровопролитной битвы он не попался в руки грозного Ясухито Даймикадо, он даже не знал, каким отчаянным бойцом сделался тот, кто когда-то был самым храбрым самураем. Ясухито Даймикадо сильно изменился с тех пор, он тал похож на Ацумори Сойши, каким тот был лет сорок назад. Однако Ясухито Даймикадо не был сыном Ацумори Сойши, насколько тому это было известно.
Вскоре Ацумори Сойши увидел вещий сон. Теперь он точно знал, что этой способностью – видеть вещие сны – наделила его перед смертью его мать, проклиная, что родила его на свет. Сны, не предвещавшие ему ничего хорошего, приступами мучили с тех пор Ацумори Сойши день и ночь. Тогда, в пустыне, он пережил лишь первые признаки откровения, терзавшие его потом долгие годы. После событий, связанных с Ясухито Даймикадо, Ацумори Сойши понадобился толкователь его снов. И он приказал свои людям разыскать того единственного монаха, которого сам Ацумори Сойши еще помнил в лицо. Им был Киёхиро.
Сон же, не дававший покоя Ацумори Сойши, назывался «Зубы Дракона», и выглядел примерно так: Ацумори Сойши находился в состоянии подлинного блаженства, которое вряд ли было ему знакомо, когда он бодрствовал. Ацумори Сойши погружал руки в теплый, солнечно-желтый песок и наслаждался этим занятием, как ребенок. Легко скользили внутри мягкой массы заскорузлые ладони Ацумори Сойши, и радостное тепло от солнцем нагретого песка волной растекалось по его телу. А когда он вынимал из песка свои руки, то всякий раз с удивлением обнаруживал, что в пригоршнях его ладоней горкой лежали зубы дракона. Тогда ужас мертвой хваткой сдавливал его горло, а на лице выступала холодная испарина. Зубы были белые и ровные, как на подбор, как самураи в войске самого Ацумори Сойши, и ему казалось, что в зубах и кроется настоящая сила дракона, они и есть его воины, и любой из них готов был вцепиться в горло Ацумори Сойши мертвой хваткой. В испуге он старался избавиться от своей находки, нежданно выхваченной из песка, впрочем, из песка ли? Разве когда-нибудь находили такие вещи в песке? Вот если бы была жива его мать, она бы точно сказала ему, находили или нет, такую чудовищную правду она знала наверняка. Он опять рассердился, что она так легко дала себя провести, не оказала практически никакого сопротивления, хотя, наверняка, догадалась, что дни ее, как и эти зубы дракона, сочтены. Ацумори Сойши внимательно наблюдал, как вереница белоснежных зубов дракона высыпается из его пригоршни, ему казалось, что зубов так много, что они никак не могли бы все уместиться в его сжатой в кулак кисти. Упав на песок, зубы дракона не проваливались в него под своей тяжестью, как можно было бы ожидать, а сыпались один за другим, и их цепь выстилала замысловатый узор, похожий на лабиринт, или на горный серпантин, такой же извилистый, как жизненный путь самого Ацумори Сойши. И самым страшным было то, что сколько не пытался он следовать этому пути, хотя бы мысленно пытаясь представить его правильным и ровным, каким могло быть море, запомнившееся ему со времен его детства, когда отец брал его с собой, этот путь, предсказанный драконом, неизменно обрывался, коварно и внезапно, и лоб Ацумори Сойши вновь покрывался испариной, а сердце начинало учащенно биться, чего с ним никогда не случалось за пределами этого сна. Ему даже казалось, что сердце его мечется в грудной клетке, как загнанный заяц, его следы на снегу выстраиваются таким же лабиринтом, какой образовали белые зубы дракона, упавшие на песок, а лента зубов дракона теперь превратилась лассо, крепко опутывающее его загнанного в капкан зайца-сердце. И ровные белые зубы дракона, выстроившись цепью, один за другим в смертельной хватке впивались в горло Ацумори Сойши. Горло жгло, но не огнем, а так, как будто его опутала медуза. Дыхание Ацумори Сойши перехватило, он стал задыхаться, пытаясь спастись, закричал и от звука собственного голоса проснулся.
Теперь, чтобы добиться правильно истолкования сна, Ацумори Сойши все придется рассказать Киёхиро. Все, даже подробности смерти его матери. Страшная смерть ждала Киёхиро, Ацумори Сойши это знал, и все-таки он послал гонца на поиски буддийского монаха. Однако никто нигде никогда не видел буддийского монаха с таким именем. Люди, завидев гонца Ацумори Сойши даже начали смеяться над ним, считая, что его хозяин с появлением Ясухито Даймикадо в новом обличье лишился не только половины власти, но и половины ума. Оказалось, что два оборотня, обитающие на одной территории, кажутся людям менее опасными, чем поодиночке.
Ёшио Тошитари вскоре понял, что напрасно он опасался встречи с Киёхиро. Цумико явно чувствовала в нем поддержку, и та раскованность, с которой вела себя в его обществе эта обычно такая осторожная и замкнутая в обществе даже хорошо знакомых ей людей глухонемая девочка постепенно вселили и в него уверенность, что в лице Киёхиро он встретил настоящего друга, и чтобы подтвердить это ему не надо никаких слов: достаточно было посмотреть, с какой любовью он относится к этому ребенку.
Очевидно было и то, что Цумико повзрослела в результате этого нелегкого путешествия. Она росла очень медленно. Иногда Ёшио казалось, что императоры менялись, столица переносилась из одного места в другое, Ямато рвала и вновь завязывала отношения с Китаем и Кореей, а Цумико на том фоне, который создал для нее театр военных действий Ацумори Сойши, оставалась все такой же маленькой рисующей девочкой, как будто все эти события не имели никакого отношения к ней, проходили мимо нее, не оставляя ровным счетом никакого следа, растворялись в другом пространстве, имя которому прошлое. Ёшио следил, чтобы у Цумико всегда была бумага и тушь. Когда ему удавалось найти цветную тушь, Цумико рисовала цветные перья у птиц, когда не было туши, она рисовала углем, а когда не было бумаги – рисовала на чем придется, на ненужной ткани, на своей посуде, на сёдзи, даже на подкладке его зимнего кимоно она однажды нарисовала целый город: это был Гифу до того, как его сжег Ацумори Сойши. Тогда только Ёшио Тошитари понял, что за внешним спокойствием и безразличием Цумико к внешнему миру кроется внимательность и чуткость, и ее способность к сопереживанию иногда превосходит силой любые слова.
Киёхиро обратил его внимание на то, что в искусстве каллиграфии вряд ли кто-то из его учеников в храме может сравниться с ней. Он считал, что все дело в том, что Цумико он начал учить, когда она была еще совсем маленькой, и для нее иероглифика стала своего рода способом дыхания, как задержка дыхания – образ жизни ловцов жемчуга. Ёшио пожалел, что ему удалось сохранить далеко не все рисунки Цумико. Они поблагодарили судьбу, что их дороги вновь пересеклись. Никто не хотел говорить о предстоящей вновь разлуке. Именно поиски бумаги и туши для храма и стали поводом для нее.
Ёшио Тошитари отправился в свой дворец Тосё, не дожидаясь возвращения Киёхиро в Идо. Отъехав на расстояние трех дней пути, он услышал о том, что Ацумори Сойши отправил гонца на поиски Киёхиро. Люди, рассказывая об этом, смеялись, нашлись даже такие смельчаки, кто говорил, что у Ацумори Сойши после известий о том, что кто-то сумел сравняться с ним жестокостью, явно не все дома от зависти. Люди ликовали и не скрывали этого, как будто появление нового оборотня, и правда, делает второго менее опасным. Однако Ёшио Тошитари слишком хорошо было знакомо коварство этого человека. Путь в Тосё опять превратился в лабиринт. Теперь ему предстояло и найти Киёхиро, и перехватить гонца Ацумори Сойши, чтобы узнать, что он задумал.
Ёшио Тошитари, направлявшийся первоначально на восток, повернул на юго-восток, куда должен был направляться Киёхиро. По пути он встретил людей, видевших гонца Ацумори Сойши, который не догадывался о том, что именно заставило Киёхиро покинуть храм. Киёхиро, скорее всего, шел пешком, однако, мог и ехать, если кому-то вздумалось бы его подвезти. Если бы он шел пешком, то через день-полтора пути Ёшио Тошитари, непременно, догнал бы его. Конечно, если бы он шел по дороге и не сбился с пути. Подвезти его мог любой, кто знал Киёхиро не только как буддийского монаха, и таких нашлось бы немало в этих краях. Конечно, его могли предупредить о том, что его разыскивает Ацумори Сойши. Неизвестно, что выбрал бы в этом случае Киёхиро, и стал бы он и в самом деле действовать в данном случае согласно своей религии.
Мысль об оставленной в храме беззащитной Цумико тоже не давала Ёшио покоя. Впервые он почувствовал горечь отчаяния.
Если Киёхиро направлялся на север, то цель его путешествия могла быть совсем иной: там когда-то причалила к берегу его китайская лодка. Это могло означать, что положение монастыря упрочилось в глазах императорского дворца, однако, Киёхиро мог искать там и чье-то поддержки на случай необходимости бегства. Но он не оставил бы в храме Цумико, если бы предполагал, что ей что-то может угрожать.
А что если он взял Цумико с собой. Вернулся, узнав о том, что его ищет Ацумори Сойши, и решил перепрятать Цумико подальше от глаз Ацумори Сойши. Однако он не мог бы сделать это, не предупредив его. Киёхиро знал, что безопаснее всего для Цумико находиться в Тосё, куда они и направлялись.
Мысли Ёшио Тошитари путались, они стали извилистыми, как его путь в храм Идо. По пути туда он несколько раз ловил себя на мыслях о том, что только путь в синтоистский храм может быть таким непростым.
Напрасно, однако, он стучал в ворота храма – никто ему и не думал открывать. Голос незнакомого монаха произнес из-за ворот, что никакого Киёхиро здесь нет. Разумеется, смешно было бы спрашивать о Цумико. Если бы речь шла о захвате неприятельского замка, он, не задумываясь, перелез бы ночью через стену и отыскал Цумико, будь она там. Однако сражаться с монахами он не мог.
Поразмыслив немного у ворот Идо, куда ему вскоре вынесли немного теплого риса, Ёшио Тошитари устремился на поиски гонца. Теперь ему представлялось, что встреча с Ацумори Сойши неминуема. Он должен был разделаться с ним раз и навсегда. Он даже упустил из виду, что для начала неплохо было бы если и не заручиться поддержкой императрицы, то хотя бы найти друзей. Ёшио Тошитари думал, что в данных обстоятельствах ему и самому хватит сил, которые с его годами только растут, а с годами Ацумори Сойши только уменьшаются.
Тем временем Киёхиро прятался в придорожной лачуге своего названного брата Ичиду. Жизнь среди тряпичных кукол стала для него неожиданным испытанием, и он некоторое время не мог решить, приятно ему такое соседство или нет. Куклы Ичиду были выполнены превосходно, Киёхиро никогда прежде не приходилось видеть таких красивых и осмысленных кукольных лиц, он был в этом уверен. Однако его не переставали мучить ночные кошмары. Ему снилось, что он плывет по реке среди этих кукол, как один из них – еще одна тряпичная кукла Ичиду. Только куклы эти были такие же живые, как он. Они поворачивали к нему свои лица, и на них без труда читалась озабоченность. Волнение искажало их прекрасные черты до неузнаваемости. Утром он внимательно разглядывал своих соседей, и только в некоторых из них мог узнать своих спутников по ночному плаванию. Позже, несколько ночей спустя, Киёхиро заметил, что плывут они не сами по себе, не просто по течению, а Ичиду везет их за собой в большой рыбацкой сети. Так много было уже у Ичиду кукол, что все они никак не могли поместиться в рыбацкой лодке, в которой плыл по течению он сам. И вдруг Киёхиро заметил, что река впереди сужается и в расщелине между наступающих на устье реки скал может пройти только лодка Ичиду, но никак не его сеть с куклами. Теперь Киёхиро понял, почему их лица выглядели такими обеспокоенными. Он хотел окликнуть своего брата Ичиду, но вспомнил, что теперь он – всего лишь одна из его кукол и не может говорить человеческим языком. Сам же Ичиду, похоже, уснул в своей лодке, так скучно ему было плыть одному, без попутчиков. Скалы приближались с каждой минутой. Вот они уже нависли над пловцами, и те неминуемо должны были передавить друг друга, если Ичиду не остановится и не выловит свою сеть.
Киёхиро просыпался каждое утром с таким чувством, как будто заново родился. Засыпая по вечерам, он и представить себе не мог, что ему несколько дней подряд будет сниться один и тот же сон. В результате спасение кукол во сне стало беспокоить его гораздо больше, чем свое собственное спасение в реальности. Опасность, угрожающая ему по ночам явно превосходила ту, о которой он мог лишь подозревать, проснувшись утром. К тому же куклы, лица которых улыбались ему в каморке Ичиду, были так беззащитны, что их спасение стало представляться Киёхиро его долгом. Он боялся, что это безумие Ичиду в какой-то степени распространяется и на него, как заразная болезнь. И Киёхиро даже подумал, что неизвестно, что хуже для него – оставаться с Ичиду в полной безопасности или столкнуться с гонцом, который, наверняка, не причинит ему никакого вреда, пока пославший его Ацумори Сойши не удостоверится, что он поймал именно того, кто ему нужен. Только после встречи с Ацумори Сойши над его жизнью может нависнуть настоящая угроза. Однако она никак не могла быть больше той, что нависала над ним в форме скал по ночам.
Возможно, Киёхиро ничего не заметил, но его присутствие не могло не сказаться и на поведении Ичиду. Он выздоравливал день ото дня. Безумие, в котором подозревал его Киёхиро растворялось. В присутствии брата Киёхиро он несколько дней не мог сомкнуть глаз. Он чувствовал, что только крайняя нужда может вынудить монаха оставаться в его доме. Ичиду пытался представить, чем именно он мог бы ему помочь, и не мог. Бессонные ночи буквально сводили его с ума. Утром ему нужно было зарабатывать на еду для них двоих. Во время представлений ему приходилось следить, не появится ли в толпе какое-нибудь подозрительное лицо, хотя он не мог быть уверен, что Киёхиро прячется от подозрительного лица. Возможно, лицо, от которого прячется Киёхиро, выглядит совсем обычно, как лицо любого самурая. Ичиду волновался за друга и выздоравливал, хотя и не догадывался об этом, как прежде не догадывался о своей болезни.
Когда Ичиду предложил Киёхиро самим найти того человека, который гонится за ним, Киёхиро понял, что теперь они, действительно, оба обезумели, и принял предложение друга.
Вскоре их отыскал Ёшио Тошитари. Он был уверен, что Ичиду что-то уже слышал о гонце и может знать, где прячется его брат. Но Ичиду ничего не знал, притворился сумасшедшим, и Ёшио ему поверил. Киёхиро сидел в это время в хижине в окружении своих ночных спутников и ничего не знал о появлении Ёшио Тошитари. Но поскольку Ичиду не было известно, кто именно угрожает Киёхиро, то он решил, что этим человеком мог бы быть и Ёшио Тошитари. Вот такие шутки играет иногда с человеком внезапно вернувшийся к нему разум. И как не грустно это говорить, но лучше было бы Ичиду все еще быть больным и безрассудным и передать Киёхиро под защиту Ёшио Тошитари, чем оставаться с ним и подвергать его и свою жизни опасности.
Отъехав уже на такое расстояние от Ичиду, которое позволяло самураю забыть о существовании безродного кукольника, Ёшио Тошитари решил повернуть коня обратно. Люди, которых он встречал на пути, только и говорили, что о новом спектакле Ичиду, в котором высмеян недавний герой, бывший когда-то самым храбрым самураем Ясухито Даймикадо. Особенно люди нахваливали новые куклы Ичиду, которые якобы сделал какой-то буддийский монах, чье имя нельзя произносить вслух, чтобы не разгневать богов синто.
В толпе, среди других зрителей, Ёшио Тошитари заметил самурая, вместе с которым он служил у Ацумори Сойши. Ёру служил ему, в отличие от Ёшио Тошитари. Если бы Ёшио Тошитари не бросил службу у Ацумори Сойши, Ёру подчинялся бы и ему, однако, разделявшая их толпа была настолько плотной, что он в любом случае не мог бы приблизиться к Ёшио Тошитари по его знаку. Оба смотрели вовсе не на кукол Ичиду, а друг на друга, пытаясь понять, что другому известно, а что нет, и что м обоим может принести эта встреча.
Ёру, конечно, решил, что он настолько задержался, пытаясь выполнить приказ Ацумори Сойши, что тот послал вслед за ним гораздо более искусного в своем деле самурая. Это могло означать для него только одно – начался отсчет его последних дней жизни. Ёшио Тошитари знал, какие мысли могли роиться в голове Ёру, если он был тем гонцом, которого послал на поиски Киёхиро Ацумори Сойши.
В тот момент, когда толпа ликовала по поводу того, что кукла храброго самурая Ясухито Даймикадо побеждает оборотня, в которого он превратился, Ёри исчез, растворившись среди оживленных зрителей, воспользовавшись тем, что Ёшио Тошитари отвел от него взгляд. Ёшио увидел, какими, и в самом деле, прекрасными стали куклы Ичиду, словно это были и не куклы вовсе, а сами боги синто спустились на землю Ямато, чтобы напомнить ей о ее древней вере и не дать забыть ее окончательно. Ёшио чувствовал, что не только ему одному приходит в голову такая мысль, а каждый, кто смотрел вместе с ним незатейливую пьеску Ичиду думал о том же.
Цумико тем временем оставалась в буддийском храме Идо. Она, переодетая в мужское кимоно по указанию Киёхиро, посещала все занятия монахов-учеников. Сражаться ее научил Ёшио, когда она жила в доме Ацумори Сойши, ростом она была с девятилетнего ребенка, так что обнаружить в ней девушку, заподозрив ее в нехватке силы, никто бы не смог. Цумико рассчитывала, что сражаться ей не придется, религия Киёхиро запрещала это, насколько она знала. Только крайние обстоятельства, такие как нападение на храм противников буддизма, могли призвать его население к самообороне.
Самым сложным испытанием для Цумико оказались уроки каллиграфии. В отсутствии Киёхиро она превосходила мастерством всех учителей в храме, и, что хуже того, это не осталось незамеченным учениками. Цумико же вела себя, как обычно: писала и рисовала, ни на что другое не отвлекаясь, и казалось, ничто не мешает ее внутренней сосредоточенности.
Акатороу, один из старших учеников, старших по возрасту, но не по уровню знаний, которыми он успел овладеть в храме, был буквально заворожен Цумико, однако, не ее юным обликом, не ее женственностью, которая, конечно, не могла остаться незамеченной, а видом тех иероглифов, которые она легко и просто выводила на бесценной рисовой бумаге, с которой она умела обращаться так же почтительно, как с рисом, и так же просто.
Однажды он пошел следом за ней в комнату Киёхиро, которую она занимала в его отсутствие. Конечно, Цумико бы не услышала его шагов, даже если бы он шел не так осторожно. Она заметила его присутствие, только когда собиралась закрыть за собой сёдзи и не смогла сделать это, потому что стоявший сзади нее Акатороу удерживал их рукой гораздо выше ее головы. Она обернулась, он обхватил ее за талию одной рукой, другой задвинул сёдзи. Цумико казалась ему почти пушинкой, он не чувствовал ее веса, влекомый решимостью и желанием.
Проснувшись утром, Цумико вспомнила, как Ёшио катал ее на лодке на озере в замке Фукую, как там впервые он показал ей эти китайские рисунки, которые считались неприличными во дворце императора, но они показались ей смешными и только. Теперь она нарисовала один такой для Акатороу и подарила ему перед занятиями. Другие ученики тоже увидели этот рисунок, и он тоже показался им смешным. Трудно сказать, почему: может, лица так удались Цумико, а может, лицо самого Акатороу так смешно исказилось от неожиданности. Однако больше он не пытался преследовать ее.
Чуть позже произошла совсем другая история. В храме были и другие ученики, среди которых могла бы находиться и Цумико, если бы она была мальчиком и если бы она всерьез исповедывала буддизм. Они, закончив основной этап обучения, принимали участие в храмовых службах. Ясунори был одним из таких продвинутых учеников. Он, в отличие от Акатороу, ничего не знал о способностях Цумико в каллиграфии и рисовании. Он просто увидел, как однажды она пришла в храм, одна, села перед статуей Будды в такой позе, в какой предаются медитации, и не произнося ни звука, прочитала все молитвы, которые знала. Это было через день после случая с Акатороу, о чем, конечно, не мог знать Ясунори. Он почувствовал совсем другое. Он догадался, что она – женщина. Он наверняка знал, что ей не место в их храме. Но он не смог выдать ее. Он сделал то же, что сделал Акатороу: пошел следом за ней, узнал, где она проводит свое свободное время, внезапно вошел к ней. Однако это позволялось ему храмовым уставом как ученику, находящемуся на более высокой ступени просветления. Ясунори застал Цумико, когда она выходила из купальни, которой служил им всем горячий источник. У него не было сомнений, что перед ним женщина, но он овладел ею так же, как это сделал некоторое время назад Акатороу.
И Цумико не стала рисовать для него никаких рисунков. Она тоже сохранила его тайну, как он сохранил ее.
Ясунори не приходил к ней очень долго, она почти забыла о нем, и эти два странных обстоятельства, связанные с ним и с Акатороу, уже стали сливаться для нее в одно. Однако примерно месяц спустя Ясунори появился вновь, он ждал ее у входа в ее комнату. Цумико не испытала ни радости, ни испуга. Так относятся к жаре или к ненастью, но так невозможно было бы отнестись к зною или к цунами. Это и есть жизнь, - так, по-взрослому обстоятельно, решила Цумико. Однако осуществлению плана Ясунори помешали. Гоннохё подошел к нему, сгибаясь в почтительном поклоне гораздо ниже, чем того требовали правила выражения уважения к стоящем выше в храмовой иерархии. Гоннохё был одним из тех, с кем Цумико не училась, но кого часто видела, когда приходила в дом молитв. Он что-то говорил Ясунори, сложив руки перед грудью и даже не пытаясь взглянуть ему в глаза, склоняясь с каждым словом все ниже и ниже, хотя Цумико казалось, что и его первый поклон был уже ниже некуда. Ясунори не скрывал своего раздражения и даже не пытался сделать вид, что собирается выслушать мелкого служку Гоннохё. Когда тот сказал все, что должен был сказать, Ясунори отослал его небрежным светским жестом, каким, Цумико это видела не раз, Ацумори Сойши не раз отсылал своих слуг с глаз долой. Однако в храме в ее присутствии еще ни один человек до сих пор не демонстрировал такого пренебрежения к другому.
Ясунори ушел почти сразу следом за Гоннохё, едва удостоив взглядом закат, на фоне которого происходила вся эта сцена. Это тоже жизнь, - с восторгом подумала Цумико, ведь такие закаты, от которых нельзя оторвать глаз, бывают не так уж часто.
Разумеется, Цумико не могла знать, что Ясунори был ни кем иным, как принцем Анабэ, а тот ученик, Гоннохё, который пришел за ним был ни кем иным как слугой его матери Фоибе. Но даже если бы она знала об этом, в ее поведении вряд ли что-либо изменилось. Наверное, она выказала больше почтения перед представителем рода более высокого ранга, чем все ей до тех пор известные. Но она ничего не знала, как не знала о ее существовании мать принца.
Они встретились вновь, Ясунори и Цумико. Они вместе купались в горячем источнике, глубокой ночью, когда все уже было позади, а впереди их ждал только бледный холодный рассвет и разлука, о которой они и не подозревали, но которая ничуть не огорчила Цумико. Акатороу она никогда больше не видела и вряд ли могла предположить, что он и Ясунори, чье положение в храмовой иерархии столь различно, на светской социальной лестнице стояли почти вплотную друг другу. Так что за стенами храма их встреча была неизбежна и ничего, кроме кровавой расплаты и мести, она им не предвещала. Не могла знать Цумико и того, что в этой следующей схватке перевес силы, наверняка, окажется на стороне Акатороу. Его возвышению поможет то унижение, что он пережил от Ясунори в стенах храма, оно придаст ему мужества, научит упорству и презрению. Однако никто, кроме Ясунори, не учил его этому в храме, и ни один из этапов учения, проповедуемого Киёхиро, не предполагал ни таких жертв, ни таких испытаний, ни таких мук ущемленного самолюбия.
От Ясугору у Ёшио Тошитари не было никаких вестей, но он знал, что он и Ёру вместе выросли, хотя это не мешало им враждовать всю жизнь, и даже, наверное, помогало. Имя своего самурая и стал выкрикивать Ёшио Тошитари в толпе, пришедшей посмотреть на то, какие еще роли не забыли куклы Ичиду. Люди решили, что это имя героя его новой пьески, которую они еще не видели, обрадовались случаю еще задержаться у шатра кукольника, и стали выкрикивать это имя вместе с Ёшио Тошитари. Но он-то знал, единственный человек, который не примет участия во всеобщем ликовании – это его знакомый Ёру, однако и отделиться от толпы он пока не сможет, чтобы, оставаясь в ней, оставаться незамеченным.
Ёшио Тошитари, отдав уздцы лошади мальчику и пообещав ему хорошее вознаграждение, если тот его дождется, отправился между собравшимися на поиски Ёру. Тот оказался буквально прижат к шатру Ичиду.
Когда лицо самого Ичиду появилось среди его персонажей, толпа буквально заликовала, захлопала от восторга, продолжая выкрикивать неизвестное ему имя. Ичиду хлопал глазами, и они вот-вот готовы были снова стать безумными. Ёшио Тошитари, схватив Ёру и больно вывернув ему руку, чтобы выхватить короткий меч, которым, защищаясь, он мог ранить кого-нибудь в толпе зевак. Ичиду он успел шепнуть, что смелый самурай Ясугору стал пленником замка, как Ацумори Сойши стал пленником оборотня Ясухито Даймикадо. Услышав голос Ёшио Тошитари, Киёхиро освободился от кукол, плотным кольцом окружавших его, в точности как толпа снаружи шатра окружала кукол Ичиду, и тоже высунул голову навстречу Ёшио Тошитари. Тут-то его и узнал Ёру. Несмотря на боль в вывернутой Ёшио Тошитари руке, он попытался выхватить другой нож, спрятанный у него в подкладке кимоно, чтобы убить на месте Киёхиро. Во-первых, он был уверен, что именно такая участь ждет всех, кого разыскивает Ацумори Сойши, а во-вторых, он сам был уверен, что не вырвется от Ёшио Тошитари живым, и убийство разыскиваемого Ацумори Сойши человека представлялось ему лучшим поступком перед собственной смертью, достаточным, чтобы оправдаться перед своим господином за невыполненный приказ.
Они с Киёхиро усадили гонца Ацумори Сойши на лошадь со связанными руками так, чтобы никто не мог догадаться, что гонец Ацумори Сойши – их пленник, и отправились за бумагой для храма, как и предполагал Киёхиро. По дороге, которая опять была непростой и извилистой, как путь в синтоистский храм, Киёхиро разговаривал с Ёру, хотя тот ничего не отвечал ему, продолжая внутренне готовиться к смерти, которая мерещилась ему с самой базарной площади. Всем известно, что самурай, даже если он и не самый смелый, не такой как самурай Ясугору, не должен бояться смерти. Однако Ёру это плохо удавалось. Несколько дней подряд он все еще надеялся вырваться из рук Ёшио Тошитари и убить Киёхиро перед побегом, но Ёшио Тошитари не спускал с него глаз по ночам, а днем, когда Ёшио Тошитари спал, Киёхиро рассказывал ему о различиях буддийских школ, о которых еще мало кому известно в Ямато.
Постепенно Ёру так увлекся рассказами Киёхиро, что стал задавать ему вопросы. Ёшио Тошитари впервые услышал, как звучит голос человека, с которым он провел много лет на службе у Ацумори Сойши. А звучал он так, как скрипит колодезное колесо, которым давно не пользовались, или старая ослабленная тетива лука. И это сравнение, которое внезапно пришло в голову Ёшио Тошитари, не давало ему покоя. Оно говорило ему о том, что опасность, которая может исходить от этого человека, еще далеко не миновала, еще рано ему успокаиваться, еще все может случиться, и что того хуже – еще может случиться нечто непоправимое. Ёшио Тошитари попытался поделиться своими подозрениями с Киёхиро, но тот только головой покачал и подивился его маловерию.
Ацумори Сойши тем временем, не дождавшись возвращения своего самого верного гонца, отправленного им на поиски Киёхиро, и выслал нового, самого юного и самого жестокого своего слугу Хосабуро. Второго гонца он собирался отправить на поиски Ёшио Тошитари. Ацумори Сойши уже заподозрил измену и его удивило коварство, с каким она была задумана и исполнена. При этом судьба Цумико его не очень волновала, он знал, что никто, кроме него самого не может причинить ей вреда. Он был уверен, что она вечно будет в его руках, и ей от него никуда не деться. Для этого достаточно было слова нового императора Гёру. Однако император, как бы он ни опасался мести такого влиятельного человека на западном побережье, как Ацумори Сойши, никогда не принял бы его сторону в его споре с Ёшио Тошитари, влияние которого вот-вот должно было упрочиться на востоке Ямато. Поэтому вторым гонцом Ацумори Сойши выбрал Арихито Акиёри, представителя рода Ю-дзё, претендовавшего на господство над непокорным племенем айну на севере. Конечно, Ацумори Сойши непременно воспользуется случаем, чтобы перехватить власть у Ю-дзё в случаи их успеха, поэтому ему особенно важно было пресечь любое неповиновение, в особенности если его выказывает представитель знатного рода. Ацумори Сойши рассчитывал на то, что публичное наказание Ёшио Тошитари и другим послужит незабываемым уроком. В армии Ацумори Сойши не должно было бы иного лидера, чем он сам. Побег из его лагеря с точки зрения Ацумори Сойши был не только открытым отказом от подчинения, но и демонстрацией непокорства, упрямства и злонравия, что было несовместимо с его представлениями о доблести самурая.
Только не учел Ацумори Сойши того, что Арихито Акиёри был в долгу перед Ёшио Тошитари, но тот не только никогда не просил у него какой бы то ни было платы за оказанную помощь, ни разу даже намеком не показал, что тот у него в неоплатном долгу, не попытался воспользоваться им к своей выгоде, хотя во время их совместной службы у Ацумори Сойши таких случаев могло быть предостаточно, но и стал его другом, что практически исключалось в армии Ацумори Сойши, где воспитание будущих верноподданных самураев строилось главным образом на недоверии друг к другу. Ацумори Сойши казалось, что это самый надежный способ добиться полного подчинения господину, которым был он сам, а также избежать заговоров и организованных смут. Он хотел подстраховаться на тот случай, если его приказ покажется кому-нибудь безжалостным или бесчеловечным.
Случай, связавший Арихито Акиёри и Ёшио Тошитари и сделавший их почти такими же кровными братьями, какими были Киёхиро и Ичиду, произошел вскоре после пожара в Тояма. Тогда Цумико уже жила во дворце Ацумори Сойши, но Ёшио еще не был приставлен им к ней в качестве телохранителя. Тогда Ёшио много думал о случившемся в Тояма, но в его памяти самые яркие воспоминания были связаны с чайным домиком и небольшим садом, окружавшим его. Это видение не покидало его ни днем, ни ночью. В нем неизменно возникало лирическое чувство, когда он вспоминал сцены, запечатленные китайской живописью, впервые увиденной им в чайном домике, Постепенно это чувство распространилось на все, что имело отношение к Цумико. Однако в то время Ацумори Сойши не мог решить, что ему делать с маленькой девочкой в его военном замке. Это был период сильно замешательства Ацумори Сойши, и такое состояние было и непривычно и неприятно для него. Обычно его цели и средства их достижения никогда не приводили его в смятение. В данном же случае он даже не мог ответить на вопрос, почему он оставил Цумико в живых?
Тогда, как это ни странно, Ацумори Сойши сделал примерно то же самое, что потом при иных обстоятельствах сделал для Цумико Киёхиро. Он отдал ее в ученики к своим самураям, переодев в мужское кимоно, впрочем, для таких маленьких детей, какой была в то время Цумико, это различие было минимально, в основном оно ограничивалось цветом, и девочки носили более светлые вещи, чем мальчики. Однако у Цумико были длинные волосы, какие обычно не отращивали мальчики ее возраста, так что тетя Чизуко сделала ей прическу взрослого самурая. Надо сказать, что выглядела Цумико при этом очень комично, в точности как одна из кукол Ичиду, даже тетя Чизуко едва могла скрыть улыбку при ее появлении, хотя в то время она все еще тяжело переживала смерть родителей Цумико.
Арихито Акиёри был едва ли года на два старше Цумико, но ему было уже больше пяти лет, и в доме Ацумори Сойши считалось, что в этом возрасте мальчики уже должны уметь себя вести согласно неписаного кодекса чести самурая. Однако Арихито Акиёри рос с младенчества на севере Ямато, где кодекса чести Ацумори Сойши никто не уважал. Его переселение в дом Ацумори Сойши было сделкой, в то время выгодной для Ацумори Сойши. Он не мог тогда воевать на юго-западе и на севере, и отец Арихито Акиёри, Гин-ичиру Ю-дзё, не торопился встречаться в равном бою с Ацумори Сойши. Слухи о его коварстве распространились и далеко на север, даже в стане айну кое-что да слышали о нем.
Трудно сказать, было ли в поведении Арихито Акиёри то обычное пренебрежение к представительницам женского пола, которое иногда наблюдается среди молодых самураев, но однажды он вцепился в прическу Цумико, видимо, пытаясь понять, настоящие ли у нее волосы. Ацумори Сойши, непременно, наказал бы его за это, и очень жестоко. Раз уж он сам не смел лишить Цумико жизни, то никто другой и подавно не смел ее коснуться без его приказа.
Ацумори Сойши застал только развязку этой сцены, когда Ёшио поправлял ей волосы. Однако Арихито Акиёри никогда не забывал, как вовремя Ёшио буквально оттащил его от Цумико, использовав преимущество и своего возраста, и силы, и сноровки, и мастерства, и знания жизни во дворце Ацумори Сойши. С той минуты они всегда знали, что могут положиться друг на друга. При этом уверенность Ёшио Тошитари в своем друге была основана именно на той строптивости и неуступчивости характера, какую показал тогда Арихито Акиёри. С того момента Ёшио Тошитари узнал, что не он один готов бросить вызов злобному нраву Ацумори Сойши.
Порой Ёшио Тошитари казалось, что они кружат на одном месте. Уже не он вел Киёхиро за собой, а наоборот, он шел у него на поводу. Ёшио Тошитари и сам не заметил, когда их роль поменялась. Казалось, Киёхиро ничуть не заботит, в каком направлении двигаться. Он всецело был поглощен разговором с Ёру. Но постепенно Киёхиро увлек и Ёшио Тошитари. Теперь они следовали за Киёхиро как за учителем. Трудно было поверить, что это нехватка рисовой бумаги в храме стала причиной, по которой он пустился в такой долгий путь, пролегающий вдалеке от торговых путей.
Начиналась зима. Земля стала покрываться прозрачным слоем снега, таким же тонким и белым, как цель их путешествия.
Проснувшись как-то утром, Ёшио Тошитари увидел храм на вершине горы. День был ясный, солнечный, облака почти не закрывали небо, и величественное здание просматривалось во всех деталях в том ракурсе, в каком оно открывалось взору от подножия горы, где они с Киёхиро заночевали накануне, не заметив храмовых огней то ли из-за снегопада, то ли потому, что их и быть не могло, потому что местонахождение храма держалось в секрете от посторонних.
Ёру не был связан, он проснулся чуть позже Ёшио Тошитари, или сделал вид, что проснулся позже него, притворяясь какое-то время спящим, чтобы незаметно понаблюдать за ним из-под полуприкрытых век. Встретившись взглядами, они пристально посмотрели друг на друга, однако, так, будто были случайными попутчиками.
Киёхиро тем временем спал, положив голову на свой дорожный мешок, и волосы его цветом смешались с цветом свежевыпавшего снега, а лицо цветом напоминал цвет пожухлой осенней травы, так что нельзя было в точности сказать, где кончается земля и где начинается тело Киёхиро, и был ли вообще когда-нибудь такой монах на белом свете.
Ёру и Ёшио Тошитари переглянулись, догадались, что, не сговариваясь, подумали об одном и том же, одновременно удивились им в голову одновременно пришла одна и та же мысль, и только тогда недоверие, царившее между ними все время их пути с Киёхиро, незаметно улетучилось, как предрассветный туман или снеговые облака.
Проснувшись, Киёхиро вел себя так, как будто он проснулся первым, стал всех поторапливать, обрадовался, что Ёру не воспользовался себе во вред предоставленной ему свободой и не сбежал от них ночью. В общем, Киёхиро вел себя так, как пристало вести себя только его названному брату – кукольнику Ичиду.
Дорога, по которой им пришлось подниматься к храму, извивалась вокруг горы, то удаляясь от храма, то вновь приближаясь к нему, и Ёшио Тошитари казалось, что к вечеру они были не ближе к своей цели, чем накануне. Так продолжалось три дня. К вечеру четвертого они подошли прямо к самым воротам храма. Оказалось, что весь день они шли вдоль нависавшей над их головами стены храма, принимая ее за выступ скалы.
Ворота оказались тяжелыми, коваными, и в Ямато нашлось бы немного умельцев, способных выполнить такую работу. Постучав в ворота и не дождавшись ответа, они обернулись назад и увидели, что прямо от ворот начинается прямая и пологая дорога, похоже, прямо к тому месту, откуда они начали свой подъем. Им даже удалось разглядеть своих отвязанных лошадей. Однако когда ворота за ними, наконец, закрылись, эта дорога исчезла из виду и пропадала до тех пор, пока они вновь не вышли из храма в своем новом обличье.
Только Ёру не пожелал покидать храм. Он предпочел остаться там, чтобы продолжать постигать те простые истины, первое представление о которых дал ему его друг и учитель Киёхиро.
Ёшио Тошитари не мог бы сказать, сколько времени они пробыли в храме. Ему казалось, что недолго, дня три, может быть. его день начинался и заканчивался медитацией, во время которой он видел как бы со стороны все подробности тех боев, в которых когда-либо принимал участие, а также, по всей видимости, тех в которых ему только предстояло сразиться, и масштабы бедствий Ямато, открывшиеся его взору, представлялись ему чудовищными. Днем он записывал красной тушью все увиденное им во время медитации. Старательно выведенные им иероглифы казались ему пропитанными кровью. Питался Ёшио Тошитари все это время рисом, чистым и белым, как снег или рисовая бумага, на которой он выводил мучившие его во время медитаций образы.
Однако когда они с Киёхиро вышли за ворота храма, оказалось, что прошло ровно три месяца и за воротами их ждала весна, красивее которой для Ёшио была разве что Цумико. Склоны гор, по которым вновь пролегал их путь были покрыты цветущими сливами и подснежниками, и поскольку двигались они по направлению на юг, то и цветение сопровождало их во все время их пути, пока они не добрались до императорского дворца. Тогда цветы с деревьев вдруг все разом облетели в один день, и вместо них появились лиловые плоды, становившиеся все крупнее день ото дня и все ниже и ближе к земле сгибавшие ветви, питавшие их. Ёшио Тошитари решил, что это природа посылает им какое-то предупреждение. Однако Киёхиро только рассмеялся, как сделал бы крестьянин, и сказал что-то насчет урожайного года.
В этот год вновь сменилась императорская власть. Много славных самураев полегло во дворце и в его окрестностях, под этими сладкими сливами, попробовать вкуса которых они так и не успели. Однако крестьян эти битвы обошли стороной на этот раз, они как будто не знали или делали вид, что не замечают дворцовых смут.
Ёшио Тошитари не успел ничего узнать о том, что опальный принц Анабэ вернулся в свой дворец, который, как корабль, почти со всех сторон омывало озеро Бива. Его мать Фоибе не могла к нему присоединиться. По пути из храма она была пронзена стрелой Ацумори Сойши. По странному стечению обстоятельств она предназначалась именно ему. И выпустивший ее стрелок слишком поздно понял свою ошибку.
Ичиду сам не заметил, как вышел к реке и, не снимая одежду, вошел в прохладную, пахнущую наступающей осенью, воду. Он шел, все выше и выше поднимая свой узелок, пока не оказался на середине реки. Тут только, как будто вспомнив себя, он начал осматриваться по сторонам, как будто все еще не понимал, почему вокруг так сыро.
Наверху, над самой своей головой, он увидел навесной мост. Сверху над ним склонялись ветви деревьев, казалось, чудом цепляющиеся за отвесные скалы. Листва уже слегка подернулась желтизной, но до подлинного великолепия осеннего буйства красок придется подождать еще пару недель. Как было бы хорошо, если бы Цумико умела рисовать красками. Кажется, ей хватило бы если не мастерства, то тонкости, чтобы не испортить природу своим вторжением. Она умеет незаметно подсматривать. Как хороша эта игра теней на поверхности воды. И вдруг увиденные Ичиду блики показались ему знакомыми, как будто он бывал уже здесь. Нет, ему показалось, здесь он, кажется, никогда прежде не был. Только цветная ленточка, вырвавшаяся из-под камня, на который он наступил, была точно такой же, какую он натягивал между зрителями и импровизированной сценой пред выступлением своей труппы. Конечно, это и есть та самая ленточка. Она чудом уцелела на этом месте целый год, избежав подводных течений. Вот если бы так же, зацепившись за камень, мог остаться в живых кто-то из его актеров. Однако об этом можно было только мечтать.
Ичиду повернул обратно, пошел было к берегу, потом вновь развернулся, решив пройти эту коварную речку вброд. Однако выяснилось, что сделать это совсем не так просто, как это было, когда он шел, позабыв себя. Рядом с тем камнями, на которые он наступал, была настоящая пропасть, и сквозь прозрачную воду видно было, что дна не видать.
Перебравшись на противоположный берег, Ичиду присел от усталости тут же, на мелкую гальку, которую иногда собирают и раскладывают сообразно переливам оттенков в садах камней, и стал смотреть в ту даль, откуда он пришел и куда собирался когда-нибудь отправиться вновь.
Сидя вот так, Ичиду прислушивался к шуму воды, который напоминал ему шум толпы, которая текла мимо него по дороге, пока он, вот так же неподвижно, сидел и смотрел на нее, как теперь смотрит на воду, как будто не решаясь броситься в нее и слиться с ней целиком.
И вот однажды, почему-то сейчас это вспомнилось Ичиду особенно отчетливо, присел рядом с ним человек, плечом к плечу, только головой развернулся совсем в другую сторону, лицом на обочину. Ичиду подумал тогда, что это, наверное, какой-то сумасшедший. И ничто не заставило бы его изменить свое мнение, если бы человек этот не заговорил с ним. Начал он негромко, вполголоса, как будто про себя. Сначала шум, доносившийся откуда-то из-за спины Ичиду, заглушал его слова. Только чей-то голос как будто прорывался сквозь рев дождя и ветра, как голос тонущего рыбака.
Когда жалость и сострадание заставили Ичиду повернуться в ту же сторону, куда смотрел сидящий рядом с ним, он увидел большую клетку, похожую на сцену, огороженную копьями. Самураи Ацумори Сойши, окружив клетку со всех сторон, просовывали длинные копья сквозь прутья, и они втыкались, как придется в человеческую плоть. Мужчина с жалкими остатками лохмотьев на теле, с растрепанным волосами, которые утратили практически все признаки самурайской прически, подпрыгивал от каждого укола копьем, иногда пытаясь взобраться на прутья клетки, как будто его ноги наступали на раскаленные угли. Он так изворачивался и демонстрировал такую гибкость, что некоторые его движения могли бы казаться непристойными, если бы речь шла о человеке благородного происхождения. Однако теперь уже трудно было сказать, что выглядело смешнее в его положении: его неправильной формы прическа или его изворотливость в безвыходном положении.
Не известно, сколько времени потребовалось самураям Ацумори Сойши, чтобы научиться действовать так дружно и слаженно, чтобы добиться такого результата. Но толпа время от времени разражалась таким же единодушным ропотом то негодования, то изумления. Только самураи Ацумори Сойши иногда, забывшись, подсмеивались вслух от удовольствия создаваемым ими самими действием.
Однако человек, сидевший рядом с Ичиду, не разделял, казалось, ни всеобщего изумления, ни веселья потешающихся самураев. Вглядевшись пристальнее в его лицо, Ичиду понял, что и чувство жалости ему неведомо. В тот момент Ичиду испугался и забыл на какое-то время, что сидел рядом с ним Ацумори Сойши. Думая, что говорит с сумасшедшим, он рассказал Ичиду, как его мать приказала однажды своим самураям поступить с ним точно так же. Ей показалось, что ее сын несколько мягковат характером и не сможет в случае необходимости править жесткой рукой. Ацумори Сойши плакал, рассказывая Ичиду об этом. Но Ичиду не было жаль его, он думал о своем, о своих актерах и снова сходил с ума.
Люди, проходившие в это время по мосту, узнавали кукольника Ичиду и приветствовали его вежливыми поклонами. Дети радостно хлопали в ладоши, завидев знакомые флажки. Ичиду отвечал поклонами на поклоны, и это удивляло людей, считавших Ичиду сумасшедшим.
...продолжение следует...