и пыль, и прах...

                Philodemus
И ПЫЛЬ, И ПРАХ

                Роман из Римских новелл

                1
                дорога в никуда

Солнце медленно клонилось к закату. Растянувшееся до самой линии горизонта облако пыли дрожало в раскаленном воздухе пустыни. Скоро сквозь нависшую над дорогой пыль совсем ничего не будет видно. Да и сейчас в ней едва проглядывает всего одна сбившаяся колонна, идущая впереди на расстоянии вытянутой руки. Проехавшая здесь еще на рассвете конница уже тонула в пыли, так что казалось, что всадники плывут по затянутой утренним туманом реке. Некоторые из ехавших в конце этой колонны вспоминали, что видели такое в своей родной Галлии. Только жара там никогда не была такой удушающей, и лошади никогда так не вскидывали морды, как будто они задыхались под тяжестью остатков своих доспехов и доспехов восседавших на них римлян. Шел февраль.
Пыль поднялась из-под колес колесниц, умчавшихся еще на рассвете со скоростью ветра. Идущая по следам конницы пехота обманывала себя мыслью о том, что колесницы уже, должно быть, в Александрии. Они знали, что даже колесницам не доехать туда за один день, и гнали от себя прочь воспоминания о том, сколько дней они добирались сюда. Тогда они даже не обращали внимания на пыль, хотя их было почти втрое больше.
На юг войска продвигались почти втрое быстрее, но не потому, что ряды их были плотнее и многочисленнее: возвращаясь, войско сохраняло тот же боевой порядок, что и при наступлении. Просто тогда, когда солнце всходило и садилось с противоположной стороны, впереди им миражом мерещились сокровища Аравии Феликс, или Йемена, как называли свою родину пленные и их соседи. Перед Аравийскими сокровищами в глазах наемников все меркло. Даже прах.
Те, что сейчас замыкали колонну и чьи лица поражение изменило почти до неузнаваемости, численно едва ли не превосходили потери пленившей их армии – их пот, нищета и кровь станут теперь залогом могущества и процветания Империи. Не той могущественной Империи Солнца, в сердце которой они теперь направлялись и которая простиралась когда-то вдоль Нила, а Империи Марса, разъяренного бога войны. Хотя ярость этого бога на этот раз больше походила на агонию: пораженной шла римская армия, а «пленных» собирали на обратном пути вместе с данью. Особенно отчаянное сопротивление римлянам оказали в небольшом прибрежном городе, который местные жители называли Медин, и там пришлось перебить всех женщин. С ними поступили точно так же, как в приграничных городах в Аравии Феликс, в Хадже и Сааде. Марибскую плотину они не увидели даже издалека.
Вся военная процессия теперь была похожа на огромного огнедышащего, но уже дряхлеющего дракона, из пасти которого вырывалось не пламя, а пыль. А в его чреве лежала добыча, бережно оберегаемая рядами пехоты, обтекавшими ее, как стенки желудка. Так что в красных лучах заходящего солнца окрашенные в зловещий кровавый цвет захваченные груды скарба казались огромным зловещим рубином, который еще не переваренным куском мяса лежал в чреве этого чудовищно вытянувшегося и ощетинившегося копьями дракона, как будто все погибшее население давно захваченных и присягнувших на верность Римской Империи население теперь разграбленных римскими наемниками городов было брошено на прокорм этого чудовищного монстра. Железа, меди и золота было так много, что дракон выглядел распухшим от обжорства. Казалось, вся эта вереница пленных, военных и обозов оставляет за собой кровавый след, который тянется вдаль вслед за ними по морю, окрашивая его в красный цвет. Красное море простиралось перед ними на закате. Бескрайнее и печальное.
Для людей, облаченных теперь в отрепья, это шествие, похожее на похоронную процессию, было явным предвестием долгой и мучительной смерти, так долог и мучителен был каждый их шаг. Но они еще не знали, что совсем скоро эти последние шаги по своей родной земле они будут вспоминать, как прощание со свободой, но еще не рабство.
Вперед пустили гонцов, чтобы они распустили слух, что, несмотря на проигранное сражение, пленных оказалось так много, что на этот раз с собой взяли только мужчин.
В Александрии их почти сутки держали в резервации, в наспех вырытых углублениях, куда затекала сточная вода. Кормили их сырым мясом, как хищников, но тех, кто затевал драки из-за этой порции съестного вылавливали, как попавшуюся на крючок рыбу, потом вытаскивали, обвязав веревками, и больше их никто из их прежних попутчиков не видел. Одни агрессоры боялись других и пользовались своим преимуществом. Оставшиеся в капкане не решались представить, чье мясо они едят.
На утро третьего дня в Тунисе всех выживших погрузили на галеры, и тех, кто мог грести, по прибытии в Рим отделили от остальных. Вскоре их увидели все, но не на невольничьем рынке, а в стенах Великого Колизея.



                2
                перо

Сервус шел, как всегда, домой. Утром его воинственный шлем окрашивался, как и перо на нем, в желтый цвет, а вечером, на закате, он сочетался цветом с красной, точнее, алой тогой. Он шел не спеша, не раскланиваясь с проезжавшими в колесницах. Ступал он четко и твердо, привычно рассчитывая равновесие. Перо на шлеме шевелилось разве что от дуновения ветра. Никто, глядя на его размеренную походку, не мог усомниться в его выносливости, стойкости и жестокости.
Дома, сняв шлем, он передавал его служанке и ждал, когда другая прислуга расшнурует ему сандалии. Терпению такого рода он научился у лошади, которой подковывали копыто. Лошадь была не его, и слуга, ухаживавший за ней в его конюшне, каждый раз, когда взгляды их встречались, давал ему это понять. Вот так, ожидая, когда ему расшнуруют сандалии, Сервус каждый день думал о том, что в его конюшне стоит не принадлежащая ему лошадь и колесница, на которой ему разрешено выезжать «дважды в месяц, или чаще, перед началом и после окончания гладиаторских боев, в которых участвуют его подопечные», как то указано в тайном договоре, скрепленном его печатью. Этот договор и эта печать, указывающие на его принадлежность к знати, были получены им одновременно.
Он стал жертвой интриги. Но некоторые пользовались колесницами гораздо реже, и никто ничего не заподозрил. Женщины украдкой с завистью поглядывали на его перо, его же слава внушала им, скорее, ужас.
Как ни странно почти весь остаток дня Сервус проводил в своих отделанных мрамором термах. Хотя перед роскошью его просторного дома бледнели бывалые военачальники, Сервуса на галереях можно было видеть крайне редко, но даже увидев его там, никто бы, кажется, не узнал его без шлема.
«Я живу далеко на юге» - думал он, нежась в легком синеватом облаке пара. «Вот если бы можно было подняться на галерею и увидеть, хотя бы вдали, Альпы.» И он мысленно поднимался на галерею и вновь видел перед собой скалу Колизея. Он вздымался застывшей вулканической лавой из бездны преисподней. Он был кружевной пеной над морским шквалом, обрушившимся на взревевшую звериным ревом безумного ликования толпу. Только здесь, в термах, Сервусу удавалось избавиться от этого навязчивого образа. Здесь витал пар, тихо капала или стекала вода, иногда сюда доносилось щебетание или пение служанок.
Когда-то он пробовал держать попугая, но тот отчетливо выговаривал только одну фразу, и, как ему казалось, по-галльски: «Кто ты?». Не то, чтобы ему не нравился этот варварский язык, нет, ему не нравилось, что попугай говорил слишком громко, как будто так и не научился отличать кошачьи шаги хозяина от легкого порхания прислуги. И он отнес попугая в Колизей. Там он, казалось, оказался на своем месте. Там его простые слова стали почти единственной осмысленной речью, когда с поля выносили то, что оставалось от его подопечных, или когда он перед началом сражения, наткнувшись на вопрос попугая, называл следующих участников боя, он отвечал попугаю, чтобы не встретиться взглядом с рабами. Научить их подольше сохранять жизнь ради зрелища и было его работой, точнее, его частью сделки, за которую он получил печать. Попугай же напоминал ему о том, что он не смог его научить ни одному новому слову, и он пользовался только тем, чему обучился на родине.
Снимая шлем, он чувствовал себя так, как будто вернулся из тяжелого похода. Каждый день он сбывал его с рук, как будто сбрасывал скорлупу, внутри которой он жил днем. Каждый день он смотрел, как самая низкорослая служанка уносит его, положив на самую жесткую из подушек, и ему казалось, что это уносят его отсеченную голову, украшенную перьями, как погребальным венком.
В термах перья выглядели бы нелепо и смешно, и он на некоторое время забывал о них. Он вдыхал ноздрями теплый пар и чувствовал, что еще жив. Термы стали для него иным миром еще там, в далекой Британии. Тогда он был частью армии, возглавляемой колесницами. Тогда же он впервые почувствовал себя частью сокрушительной военной машины. Кажется, от Британии до Альп было не так далеко, как теперь.
Сервус помнил, что тогда у него еще было другое имя. И когда попугай жил у него в доме, его вопрос, заданный по-галльски – кто? – иногда пугал его, потому что ему хотелось ответить галлам на своем родном языке, хотелось назвать свое настоящее имя. Но вот тогда, действительно, сделке мог бы прийти конец, и на жесткую подушку вместо шлема могла лечь его привыкшая к роскоши шелков голова.

 
                3
                плащаница

Нахибе было лет пять, когда мимо нее пронеслась римская колесница. В сущности самой колесницы ей не было видно, она заметила только ее колесо, которое чуть не раздавило ее. Колесо было почти с нее ростом. Она помнит, что потом долго шла в толпе горожан, окруживших ее плотным кольцом, как римская пехота окружала захваченные трофеи.
Помнит она и то, что ей всю дорогу казалось странным, что все люди идут в одном направлении. Такого она никогда раньше не видела. Раньше, когда мама или кто-нибудь из братьев выходили с ней на улицу, кто-нибудь обязательно попадался ей навстречу. Иногда попадались даже ее ровесники.
Потом это движение людей, похожее на движение стрелы, перестало ее удивлять, так было всегда, когда люди шли в Колизей и попадали туда, как будто попадали в мишень или в западню. Но в тот, самый первый раз, дорога в Колизей была самой длинной. Она помнит, что иногда просыпалась у кого-нибудь из братьев на руках. Было странно, что нигде не было видно мамы. Но братья, все по очереди, запретили ей их об этом спрашивать.
Иногда, днем, они накрывали ее своими дорожными накидками и не разрешали ни плакать, ни кашлять, даже когда попадала пыль.
Так, под плащом, она и вошла в Рим…


                4
                Регул и Марк

Марк Випсаний Агриппа был категорически против Аравийского похода. Однако, как ни странно, несмотря на его военные победы, несмотря на устроенное им подписание пакта на Сицилии, Август воспользовался советом Регула. Агриппа не мог, конечно, знать, что Август сделал так именно потому, что действия Агриппы на Сицилии казались ему поистине блестящими и не уступающими славе Цезаря. Регул крайне осторожно дал понять Августу, что его популярность в связи с этими событиями может затмить слава Агриппы.
А теперь Марк Агриппа был послан Октавианом Августом навстречу разгромленного римского войска в Александрию. Но Марк не поехал в Александрию сразу. Сначала он решил встретиться со своим гонцом на Кипре. То, что он услышал, потрясло его.

- Вам не стоило посылать туда Марка, - вкрадчиво начал Регул.

Император молчал.

- Мои люди сообщили, что его все еще нет в Александрии, - продолжал Регул. – И никто не знает, где он.

- Вряд ли он отправился искупаться в Красном море, сейчас февраль, - задумчиво ответил император.

- Февраль? – удивился Регул. – На Красном море это слово имеет совсем другой смысл.

- Да? И какой же?

Регул стоял перед возлежащим императором.

- Пойдем в следующий зал, здесь довольно прохладно, - сказал император и поднялся.
Его слова прозвучали, как приказ. Регул с ужасом подумал о том, что таким тоном император не говорил с ним никогда. Его прошиб холодный пот. Уже много лет ему снились кошмары, он помнил, как Август заставил его расправиться с Брутом и Гаем Кассием. Но хуже всего было то, что Август заметил в его глазах страх, заметил и внимательно следил, как покрывается холодным потом его лицо и руки. Тогда Август понял, что у него появился человек, который никогда не расскажет эту страшную тайну о его жестокости, но сможет запугать его именем всех. Теперь настало время напомнить ему о его страхе.

- В Наши планы не входил этот разговор. Если помнишь, ты мне обещал, что сейчас я должен встречать на площади армию победителей. Ты ведь, кажется, сказал мне, что февраль – крайний срок окончания твоего похода.

Пар термы почти скрывал лицо Регула. Августу было невыносимо видеть, как обильно оно потеет. Он лукавил, он спланировал этот разговор в термах, чтобы не видеть лица Регула. Намокшая от пара тога выделялась ярким, черным, траурным пятном.

- Не тога, а ряса какая-то, - мелькнула у императора странная мысль.

- Мы ждем, - вновь заговорил император.

- И я жду вместе с Вами … жду возвращения Агриппы, - поторопился с ответом Регул.

Император встал. Он вдруг понял, как изворотлив Регул.

- Ты хочешь сказать… - замер император.

Регул опустил голову, как раб.

- Он войдет в Рим во главе проигравшего войска. Можно будет распустить слух, что это он его возглавлял. Клавдию можно сохранит жизнь, а потом его всегда можно будет шантажировать его же поражением. Благодаря этому позорному шествию, а не проигранной не им войне, облик Агриппы, возможно, померкнет в глазах граждан Рима.

- А он коварен, - подумал Август. – Не стоит, пожалуй, оставаться с ним наедине в термах. Право, что за траурный наряд на нем. Не скорбит же он впрямь о жителях Медины.

И император рассмеялся.


                5
                Марк и Август

Агриппа ехал в Медину. Когда он отстроил там город и переселил туда людей из окрестных и довольно отдаленных деревень, пока уговорил их принять в дар римских рабов, войско давно уже вошло в Рим. Через верных ему Агриппе удалось уговорить Августа сохранить жизнь Клавдию и устроить в Медине настоящий торговый рай, наладив напрямую сообщение с Александрией. Сам Агриппа и его люди ездили по побережью Красного моря, их колесницы птицей проносились там, где, казалось, об императоре вспоминали только в день сбора налогов. Агриппа катал в своей колеснице Мединских детей, и скоро в Медине появился лучший в Аравии конный рынок. Там даже стали устраивать конные бега. Рядом с ипподромом он устроил кузню, и все восточные римские провинции начали заказывать колесницы в Медине. Агриппу запомнили в лицо.
Воспользовавшись, как ему казалось, этим обстоятельством, Август через несколько лет назначил Агриппу наместником на Востоке. То есть, по совету Регула убрал его подальше из Рима. Однако погостив у своего наместника, Август сам решил задержаться на какое-то время на Востоке, чтобы его личное присутствие не позволяло Агриппе выйти в этих провинциях на первый план. Августу хотелось верить, что он самостоятельно принял это решение. Кроме того, он надеялся, что на Восток не так быстро дойдет слух о том, кому в действительности он обязан своими успехами в Испании.


                6
                Регул и Рабирий

Только к возвращению Агриппы с Красного моря Аравии Регул продал план императорских терм мало известному архитектору Рабирию. Он долго не решался пойти на этот шаг, однако, не преданность императору играла в его колебаниях решающую роль. Регул взвешивал, что может означать для него тот недоуменный взгляд, с каким император указал ему на выход. Это было тем более странно, что за все годы, сколько он знал императора, то есть с момента, предшествующего его вступлению на трон, Регул не помнил, чтобы император не дал ему полных и точных указаний. Даже если он повторял его, Регула, слова, он делал это с таким видом, как будто они были его собственностью, выражением его собственных мыслей. А в тот момент в термах император забыл ему сказать, где ему просушить одежду, как будто полагал, что у Регула может быть свое мнение в Его Империи.
Поэтому, поколебавшись, Регул все-таки решил обезопасить себя. Он подумал, что если планы терм императора станут известны, то в случае покушения на него, он никак не сможет свалить всю вину на Регула.
Регул посоветовал Рабирию первого покупателя на его проект домашних терм, Домициана. Он пообещал Рабирию, что начнет знакомить его с потенциальными покупателями его проектов. Регул обнадежил Рабирия тем, что его сын благодаря этим заказам станет когда-нибудь императорским зодчим. В обмен за знакомство с римской аристократией Регул попросил Рабирия только дать обещание все сообщать ему о вкусах и привычках его клиентов. На что Рабирий, ни о чем не подозревая, незамедлительно ответил согласием.


                7
                мраморная глыба

Так же регулярно, как в Колизей, Сервус ходил в мастерские. Скульптор, седой смуглый грек, матерью которого, по слухам, была египтянка, неизменно вытесывал и чеканил римские профили Сервуса. Грек рассказал ему, что родился на Родосе, что впервые увидел там мрамор. Еще он сказал, что вначале был учеником каменотеса и делал лестницы для верхних галерей Колизея и достраивал анфилады для тигров. Публика приходила в восторг, когда видела, как тигры выходят из специально для них выстроенного входа над воротами для гладиаторов, растекаются по галерее, затем начинают медленно спускаться, как будто стекают живыми ручьями, как вода в термах, по высеченным греком ступеням и степенно направляются к своим жертвам к центру арены.
Сервус рассказал греку, что он старается кормить тигров так, чтобы они не растерзали его подопечных, но и не досыта, чтобы они не потеряли интерес к поединку. Если бы это произошло хотя бы раз, Сервуса бы отстранили от кормежки. В ответ грек попросил Сервуса называть его Тахо. А Сервус признался, что бой с тиграми – это самый непредсказуемый для него поединок. Он хотел бы, чтобы все гладиаторы в этих боях выживали. Так за разговором о тиграх Тахо и высек его первый бюст.

Однажды Сервус увидел только что привезенную большую глыбу неотшлифованного мрамора, нежнейшего бледно-желтого цвета. Глыба была похожа на застывшую волну. Она удивила его. Но он смотрел на нее совсем не так, как смотрел на мрамор Тахо. Глыба нравилась Сервусу сама по себе, в том виде, в каком он ее застал. Он не искал скрытых в ней форм. Глаз его, скорее, отдыхал на ней от колонн. Кажется, тогда только он понял смысл слова «однообразие». До этого момента он никогда не задумывался над тем, однообразны ли колонны в его доме. Он знал, что дом – это лишь временное его жилище на тот срок, пока действует та роковая сделка. Дом был для него просто домом. Потом он стал для него красивым домом… А теперь он вдруг понял, что там не хватает «разнообразия». Если бы он мог, то поставил бы эту глыбу напротив входа. Но лучше всего этой глыбе было бы в его термах: там она напоминала бы ему о заснеженных горных вершинах, на которые ему так нравилось любоваться в детстве. Тахо он ничего не сказал.
В тот день он позировал с копьем. Он изображал, что бежит, и подбрасывал свое копье, как перышко.

Тахо отправится в ссылку вслед за Овидием, только не в устье Дуная, не в Томы, а гораздо дальше, в Фанагорию. Именно он предложит переименовать Фанагорию в Агриппу и высечет там статую Ливии, жены императора Августа. Распущенный приближенными Августа слух о том, что Овидий выслан из-за неумеренно проявляемой симпатии к дочери императора вполне мог сойти за правдоподобный. Однако всем, кто хотя бы немного знал Овидия, было хорошо известно, что к вину тот проявлял симпатии больше, чем к Юлии. «Любовные элегии», в которых ни слова не было упомянуто о ее августейшей особе, и стали поводом для того, что этот поклонник фалернского, пренебрегавший «Мареотисом» не в знак пренебрежения Антонию и Клеопатре, а исключительно в силу его недостаточной крепости, был выслан в степи, подальше от виноградной лозы, вдохновлявшей его не должным императору образом. Предлог для ссылки Тахо окажется самым банальным: чтобы уделять больше времени работе на благо и процветание Великой Римской Империи. Тахо свяжет свой отъезд с окончанием работы над скульптурой для гробницы Августа. Тот факт, что скульптура была сделана с натурщика, а не с самого императора, должен был навсегда остаться тайной. Тахо высказал свои опасения Сервусу, на что тот лишь усмехнулся. А Тахо впервые испугался за него. До сих пор он считал Сервуса галлом, хотя никогда не спрашивал его об этом, боялся обидеть. Это он подарил Сервусу попугая, которого с таким трудом обучил нескольким старо-галльским фразам старик-галл, приходивший убираться в мастерскую Тахо. Отъезд Тахо император попытается выдать за повышение, за необходимость пропагандировать римское искусство в провинциях. Август укажет на то, что в провинциях должен быть свой стиль, и Тахо в шутку назовет себя основателем боспорского штиля. Во избежание этого, дабы упредить самого себя, он начал переговоры о поставке ему в Фанагорию мрамора с Мраморного острова. Время, отпущенное Тахо императором в Риме, подходило к концу, а эти переговоры, казалось, как были в тупике, так там и остались. Слушая рассказы Тахо о Мраморном острове, Сервус даже подумал, что легче было бы завоевать Аравию, чем отправить хоть часть римского мрамора на восток. Перед отъездом в Фанагорию Тахо скажет Сервусу, что от его родины, от острова Родос, Фанагория так же далека, как и Рим. Это, высказанное вскользь замечание, наведет Сервуса на мысль о том, что смысл высылки его друзей в совсем недавно изданном законе, на который он так надеялся. Однако это обстоятельство было для Сервуса знаком того, что в Риме таких, как он, немало. Сервус решит, что Публия Овидия Назона просто использовали, чтобы применяемые от имени Августа репрессивные меры после ссылки из Иудее Архелая и его брата Антипа из Галилеи сторонники республики, укрепившие свои позиции в 23 году, не смогли истолковать как притеснение граждан империи неримского происхождения. Чуть позже Сервус связал кончину Аминта Галатского и аннексию Галатии в 25 году с неудачным походом в Аравию в предшествующем 26. Он решил, что убийство одного человека позволило расширить границы империи примерно в равных Йеменским пропорциям. Это могло означать лишь то, что расправившийся с убийцами своего приемного отца Гая Юлия Цезаря Октавиан Август уже встал на путь Брута. В данный момент важно было понять, жив ли еще тот, по совету кого действовал Август в Галатии. Сервус ни на мгновение не сомневался, что термин «кадастр» Октавиан никогда не придумал бы сам, как бы он не был нужен ему в 27 году. Если этого советника нет в живых, то у Сервуса еще оставалась надежда, что всех его высланных на окраины империи друзей не считают заговорщиками и сохранят им жизнь. Надо было все узнать про советника… или найти его.
Но об этом Сервус начнет думать гораздо позже. А сейчас он, с точностью солнечных часов совершает свое дневное вращение в отведенных ему законом границах римских институций Гая.

Каждое утро, дождавшись, когда слуги зашнуруют ему сандалии, он встряхивает свой шлем, чтобы расправить перо, как птица расправляет перед полетом свои крылья.
Затем Сервус выходит из дома… и теряет свободу.
Так было и в тот день, когда пригнали пленников из Аравии. Ему сообщили об их прибытии накануне, и теперь ему предстояло …сделать из них рабов.


                8
                Клавдий

На юг Клавдия, толкала скрытая пружина жажды власти и страха. Он так и не привык к своему римскому имени Клаудиус, хотя оно обошлось ему в круглую сумму. Имя не прижилось. Никто из воинов его так не называл. Очень скоро он понял, какую роль отводил ему Август в своем войске: он выделял его среди рабов, но Клавдию казалось, что делал он это лишь с той целью, чтобы другие рабы никогда не стремились занять такого же положения в римском обществе, на которое невольно стал претендовать невольник Клаудиус.
На пути в Александрию, сидя в своей, летящей, как ветер, колеснице, Клавдий думал, что много бы отдал сейчас, чтобы идти в конце колонны вместе с пленными. И он действительно отдал бы за это много, гораздо больше, чем отдал за свое римское имя.
Он прекрасно помнил свой последний разговор с Регулом.

- Клаудиус, после твоего участия в неудачных испанских походах мне гораздо сложнее называть тебя так, чем после твоих неудач в Реции и Норике, - вкрадчиво начал Регул.

- Мне кажется, Вы меня привлекли к участию в испанских походах в тот самый момент, когда военная ситуация в Испании стала похожа на события в Германии, - заметил Клавдий.

- Тебе правильно кажется. Я решил дать тебе шанс, которым ты, на мой взгляд, не воспользовался на юге Германии, - гораздо менее вкрадчиво произнес Регул.

- Тогда, в Реции, я предупреждал Вас…

- Как ты смеешь! – перешел на свой обычный надменный тон Регул.

- Я предупреждал Вас и о том, что мой скоропалительный перевод в Испанию мало что даст, потому что я плохо знаком даже с рельефом местности, - продолжал Клавдий, сделав вид, что оставляет без внимания реплику Регула.

- А следовало бы знать. Скажу даже более того: тебе следовало бы знать более того! – рассвирепел Регул. Монотонный голос Клавдий выводил его из себя.

- Я попытался, но все оказалось военной тайной.

- Да ты не приложил и половины тех усилий, которые затратил, чтобы купить себе римское имя!

- Я полагал…

- Не стоит труда оправдываться!

- Я полагал, что соответствующие моему рангу документы должны были быть мне переданы сразу же после назначения, - продолжал Клавдий, опять сделав вид, что не обращает внимания на последнюю реплику Регула. Однако прилившая к лицу кровь выдала его. От Регула это не ускользнуло и он незамедлительно сменил тему, чтобы настоять на своем.

- Твоему рангу?! – густые брови Регула взметнули вверх, приоткрыв, наконец, глаза. Тут только Клавдий увидел, что они у него зеленого цвета.

«Глаза, как у Лешего из легенд гермундуров. Не брови, а Тевтобургский лес.» - подумал Клавдий. И очень вовремя. Ему показалось, что и в Герцингском лесу его ожидает гораздо меньше неожиданностей, чем в разговоре с Регулом. В образе Лешего ему виделось так же мало римского величия.

- Что же ты молчишь?! – вспылил Регул. – Какому рангу? Уточни, каков твой ранг! Ну, скажи хотя бы мне.

- Император Август назначил меня командиром легиона в южных, испанских походах, как и в походах на юг Германии, - невозмутимо произнес Клавдий. – В моих легионах было меньше потерь, чем во всех остальных, а продвигались они всегда дальше всех остальных вместе взятых. И если бы…

- Не тебе судить, Раб… - и слово слетело с губ взбешенного Регула.

- Император Август запретил называть меня так, - в оцепенении выдавил из себя Клавдий. – Он сказал мне, что если хоть один человек его ослушается, то…

- Знаю, знаю, - попытался остановить его Регул.

- …то я могу либо убить его сам, либо выкупить для этой цели гладиатора, - опять не обращая внимания на замечание Регула продолжал Клавдий. На этот раз Регул не выказал ни ярости, ни нетерпения, ни даже презрения.

- Ты можешь сам… отправиться на юг Аравии. Я уговорил Августа организовать поход в Аравию Феликс, - сдавленным до шепота голосом выдавил из себя Регул.

- Если бы эта фраза была первой в нашем сегодняшнем разговоре, если бы до этого мгновения Вы не успели бы сказать мне ничего больше, я и тогда не поверил бы в Ваши добрые намерения. Но со мной уже говорил об этом походе Агриппа. Он предупредил меня, что если мне предложат возглавить войско, то это, скорее всего, будет означать лишь то, что император согласен с ним и считает этот поход едва ли выигрышным.

Брови Регула застыли в изумлении.

- Так вы предложите мне возглавить войско? – продолжал все таким же монотонным голосом Клавдий.


На следующий день Клавдия пригласил к себе на ужин император Август. Стол его утопал в яствах. Клавдию отвели самое почетное место. Император обращался с ним, как с равным, приказав налить себе и ему вино из одного сосуда. Вслед за этим все гости Августа поклонились Клавдию, не вставая из-за стола. Каждый во время разговора адресовал хотя бы одну реплику ему лично. А император Август внимательно следил за тем, достаточно ли смиренно она прозвучала. Однако Клавдий в тот вечер почти не чувствовал ни вкуса вина, ни вкуса пищи. Ему казалось, что он был самым почетным блюдом на ужине императора, ягненком на языческом жертвеннике, какие он видел в поселениях германцев, которые его легиону все же удалось несколько раз захватить. Тогда ему казалось, что люди Августа нарочно мешкают с наступлением в расчете на то, что с ним расправятся гермундуры и им самим не придется ничего предпринимать. А теперь все были просто искренне рады, что им представилась такая легкая возможность избавиться от него, отправив его на юг с малочисленным для описанного Августом плана военных действий отрядом.

- В феврале все будет уже закончено, вы не застанете там жару, - улыбалась ему Ливия.

- Нужно постоянное подкрепление…

Фраза Клавдия привела всех в невероятное возбуждение, ему зааплодировали со всей изысканностью императорского двора.

Август распорядился, чтобы принесли нехватающего Его почетному гостю вина. И Клавдию не только принесли вино в отдельном сосуде, но Август даже отдал распоряжение, чтобы Его гостя избавили от формальностей и позволили ему самому наливать столько, сколько он пожелает, и тогда, когда ему это вздумается. Собравшиеся рукоплескали Августу. Хотя по тому, как молодой раб, почти мальчик, нес выбранный Августом кувшин, Клавдию и показалось, что он почти пуст, он не стал его поднимать. Воспользовавшись всеобщим оживлением, он через несколько часов незаметно ускользнул из дворца.


                9
                Пафос

Марк Агриппа не мог бы сказать Клавдию больше того, что он уже сказал ему при их личной встрече. Он был против Аравийского похода, и император Август узнал об этом первым. Однако Марка очень удивило то обстоятельство, что Август не пригласил его на ужин, на котором должно было быть объявлено об официальном назначении военачальника. Он даже думал, что Регул нашел другую кандидатуру. Клавдий всегда казался Марку слишком ранимым, и он хотел уже порадоваться за него. Марк настаивал на том, что Клавдий нужен будет ему в Испании. Однако убедить Августа опытностью Клавдия не удалось. А Марк всерьез полагал, что человек, побывавший в боях, пусть даже в проигранных, может принести в уже известной ему местности гораздо больше пользы, чем новичок. Но Август сделал вид, что не понимает, о ком он говорит.

- Ты не новичок, - только и ответил ему Август. – Я вообще не понимаю, зачем направлять в Испанию несколько легионов. Достаточно увеличить немного твой.

- Я что же, по-твоему, стану простым легионером? – возразил Агриппа.

- Размах Аравийского похода должен поднять боевой дух всей армии в целом и каждой ее единицы в отдельности! – победоносно изрек Август.

- Тогда почему размах гладиаторских боев не привел к ожидаемым тобой результатам? – неумолимо настаивал Агриппа.

- Клавдий хороший легионер, - вдруг заметил Август.

- Вот именно, легионер, и не более того, - поддержал его Агриппа. – Он никогда не командовал больше чем легионом. Мы даже не знаем, удастся ли ему скоординировать действия нескольких легионов.

- Мы должны доверять своим избранникам, - лукаво изрек Август.

- Я это непременно учту, - не в тон ему серьезно сказал Агриппа.

- Кроме того, Регул дал мне слово, что его люди все организуют в тылу.

- Им всегда удавалось все так организовать в тылу у Клавдия, что если бы не гладиаторская школа, он давно был бы мертв.

- Ты сам начал этот разговор, Агриппа, не мне тебе говорить, что Наши подданные должны оправдывать дарованный им ранг.

- Насколько я помню, ты заставил его купить себе римское имя, однако, сам же продолжаешь называть его Клавдий.

- Мне просто казалось, что оно ему больше идет.

- Да, кстати, я заметил, что ты перестал позировать уже несколько лет. Конечно, ты мог бы заменить себя сыновьями Ливии, но ведь никогда не известно, кто наследует твой трон. Так кому из Ваших подданных ты продал свое имя, чтобы он воплотил тебя в камне? Или и об этом тоже больше известно Регулу, чем тебе?

Император остался доволен собой. На этот раз он решил, что Агриппе ни за что не удастся добиться от него назначения военачальником в этот Аравийский поход. Теперь он был совершенно счастлив, что сумел настоять на своем.
Агриппа договорился с Клавдием, что тот будет посылать ему гонцов после каждого боя и с каждой стоянки на обратном пути. Но в Пафос несколько дней подряд не поступало никаких вестей. Из этого Агриппа сделал самые мрачные предположения относительно численности оставшейся в живых армии.


                10
                пленные

По приказу императора Сервус пришел на следующий день раньше обычного и ждал теперь в отведенном ему зале дворца.
Пленные начали заходить по одному. Они заходили и выстраивались такими же рядами, какими они преодолели всю Аравийскую пустыню. Нельзя было понять, знакомы они между собой, или нет, и Сервусу запрещено было их об этом спрашивать.
Накануне император второй раз за время пребывания Сервуса в Риме пригласил его к себе на ужин. Прислуга поднесла Сервусу фрукты, и он выслушивал императора, отщипывая и сжимая пальцами виноград.
Сервус изъявил желание встретиться с пленными до того, как их отведут в термы. Перед уходом он подозвал знаком раба и вручил ему сломанную гроздь.
Теперь он едва не пожалел об этом. Мало кто из представших перед ним людей был ранен.

«Наверное, никто из тяжело раненых не добрался сюда.» - подумал Сервус.

Ему гораздо легче было определить характер человека по тому, как он переносит боль. Тогда Сервус начинал отчетливо представлять, сколько схваток может выдержать этот человек. Он даже почти безошибочно оценивал, через сколько поединков с ним его можно будет выпустить на арену.
Но эти люди не были ранены, и в их глазах не было злости, с которой он привык сталкиваться, когда отвечал на взгляд своих соседей-германцев, время от времени пленяемых во время в целом неудачных вылазок римлян.

И Сервус пошел в термы вместе с пленными в надежде, что среди них все-таки окажутся раненые, и кто-нибудь хотя бы застонет. С чего-то надо было начинать.

После стольких дней изнурительного пути люди из Хаджи и Саада все-таки отличались от остальных, но не более крепкой мускулатурой, а большей резкостью движений.
Сервус почти интуитивно почувствовал, насколько они опасны. Еще он заметил, что они избегают встречаться с ним взглядом, хотя они выполняли все с точностью, что он им говорил. Однако их точность не имела ничего общего с послушанием остальных. Эти понимали, что они – пленные. Он решил пока не показывать вида, что как-то выделил их из всех остальных.
Раненых, действительно, почти не было. Кроме царапин, он не обнаружил ничего. Однако Сервуса удивило, что среди пленных оказались дети. Он не представлял, как они выдержали такой путь.

«Эта резкость движений в минуту опасности… я ее уже видел…» - думал Сервус по дороге домой. Дома, в термах, ему пришла счастливая мысль о том, что дети, поскольку их всего несколько человек, могут натирать его тело в термах и умасливать его благовониями после купания. Когда они подрастут, он найдет им более тяжелую работу, чтобы укрепить их мускулатуру.


                11
                братья

Братья Нахибы решили не показывать виду, что они братья. Разговаривали они мало, пользовались тем, что их язык почти никто не понимает. Переговаривались они в пути, когда взоры всех были устремлены на дорогу, когда головы нещадно пекло солнце, и язык едва ворочался из-за жажды. Вот тогда на них вообще никто не обращал внимания, все шли, занятые звуком собственных шагов.
Братья думали, что если никто не будет знать, что они родственники, то их никто не разлучит. По крайней мере, они надеялись, что хоть кто-то останется вместе.
Но об этом они начали думать только после Медин. До событий в Медине они хотели бежать, и были уверены, что им это рано или поздно удастся.
Теперь они хотели бежать во что бы то ни стало, хотя возможность побега стала менее очевидной. Теперь они знали, что если при побеге они разделятся, то вряд ли им удастся встретиться снова, бежать же всем вместе, без оружия, почти не представлялось возможным. Они думали, что пока не представлялось. Достаточно было войти хоть в какой-нибудь город, и римское оружие стало бы их.
В Акабе они поняли, что в городах римляне будут показывать их своим гражданам, как скот редкой масти. Их гнали через весь город под свист и вой толпы. Возницы на колесницах хлестали кнутами. Пленным пришлось напрячь все силы и побежать сквозь строй зевак.
Братья вспоминали своих жеребцов. Будь они здесь, быстрее ветра умчались бы они отсюда. Римляне растаяли бы, как мираж, как кошмар.

На Крите, в Пафосе гречанка Ясмин, которая приносила им еду, хотела оставить Нахиб у себя. Она сказала, что уже придумала ребенку имя. Братья все, как по команде подняли головы и взглянули на нее.

- Если меня прислали приносить вам еду, то все равно вы станете только рабами рабов, - прошептала она перед уходом.

Братья решили ни за что не отказываться от своего намерения, и снова начали составлять план побега. Однако придумать что-либо определенное, было крайне нелегко: они не знали, какие у войска планы на их счет, охрана все время менялась, им, всем восьмерым, почти не удавалось уснуть, они по очереди прятали Нахиб, и если бы им не удалось сохранить ей жизнь, они прокляли бы себя.

- У меня мальчик вырос бы здоровым и, возможно, попал бы служить к одному из центурионов, - еще раз пыталась поторговаться Ясмин. – А вы проклянете себя, если доживете до того момента, когда гладиатор убьет его, выросшего на ваших глазах. Там было и с моим сыном Темиром, так что можете верить словам матери.

- В Римской Империи на этот счет существует два совершенно противоположных мнения, - вмешалась в разговор госпожа Ясмин Суфия, пришедшая взглянуть на пленников, как ей сообщили, «необычного вида». – Либо вы стремитесь бежать из империи, либо вы стремитесь в нее попасть. В Риме вы сможете увидеть то, чего никогда не сможете увидеть, оставаясь здесь.

- Но ведь мы увидели их! – возразила ей Ясмин.

- Да, но вот пленники с запада попадут сюда очень нескоро, если попадут вообще. А теперь, скажу тебе по секрету, после провала восточного похода в успехе западного сомневается почти вся римская аристократия острова. Кроме того, тебе, Ясмин, хорошо известно, что в гладиаторы можно попасть и живя здесь: для этого вовсе не обязательно быть плененным в сражении.

- Однако, госпожа, говорят, что армия этих темнокожих выиграла сражение у римлян.

- Ну, вот видишь. Я давно поняла, что гладиатор – это судьба, а не военный трофей.

- Значит, по-вашему, гладиатор – не раб? – вступил в разговор Худ.

- Скоро вы сами поймете, какой трудный вопрос вы мне задали, - сказала ему Суфия, как равному себе.


                12
                кошмар

Клавдий сидел в своей колеснице и слушал вой толпы в Акабе. Перед отъездом в Александрию он хотел дождаться пленных, сосчитать выживших, но того, что творилось на улицах, он и представить себе не мог. Толпа предвкушала судьбу пленников.

«Ведь это еще не гладиаторские бои.» - с ужасом подумал он.

Толпа ликовала, вопила, стенала.

«Великий Цезарь одним взмахом руки мог бы усмирить этот вой. А я думаю лишь о том, что мне повезло, что колесницы столпились посреди улицы, и мой возница не может погнать вслед за кем-нибудь из пленных, подхлестывая его кнутом. Я рад, потому что если бы это все-таки случилось, мне вряд ли стоило бы приказывать ему остановиться. Вряд ли стоило бы, потому что неизвестно, сколько рассказал моему вознице обо мне Регул. Если он рассказал все, то возница, скорее всего, повернется и в ответ на мой протест скажет мне – да молчи-ка ты, раб.»

Клавдий приказал вознице выбраться из толпы. Возница обернулся к нему, и теперь Клавдий его узнал, они вместе воевали в Испании. Антоний не был возбужден, он, как и Клавдий, был измучен видом пленных.

- Ты здесь случайно? – осторожно спросил Клавдий. Он сознательно постарался задать вопрос так, чтобы на него можно было ответить в удобном для себя смысле.

- По приказу Агриппы, - спокойно ответил Антоний. – Агриппа знал, что Регул станет менять твоих возниц на каждом перегоне вместе с лошадьми, и послал своих людей. Это очень удобно, ему нужны гонцы. Только на смену мне никто не приехал, наверное, Регул тоже разгадал его замысел. Тогда, возможно, последнего гонца уже нет в живых.

«Великий Цезарь, одолев Карфаген, хотел, чтобы поединки гладиаторов были похожи на Олимпийские состязания греков. Какая чудовищная утопия. Какие из греков могли получиться тренеры для римских гладиаторов? Греческие Олимпийцы выродились в скульпторов. Я застрял посреди этой стенающей толпы, сижу неподвижно в своей колеснице, преисполненный чувства собственного достоинства и гордости своей Империей, под возгласы ликования совершенно забыв о понесенном всего несколько месяцев назад поражении,  чувствую себя позером на сеансе у Тахо. Тоже, кстати, называет себя греком и всегда добавляет при этом, что его мать египтянка. В этом вся Римская Империя. Скульптор – грек египетского происхождения, военачальник – галл из перехваченных императором у Империи в собственное владение рабов, римлянин Регул, разоряющий принадлежащие империи деревни и угоняющий оттуда рабов, дабы возложить их на гладиаторский жертвенник в оправдание своего поражения не хуже Карфагенских друидов. Но кто же тогда Сервус? И вообще, не увидим ли мы начало конца этого рожденного римлянами монстра?»

- Антоний, мне надоело позировать, выбирайся отсюда вместе с толпой, может, мы увлечем за собой хотя бы ее часть, - устало заметил Клавдий.

И толпа неожиданно расступилась и выпустила его в полном безмолвии. Они вдруг заметили его регалии, им стало неловко от чрезмерно проявленных эмоций. На их лицах застыл кошмар стыда. И опять Клавдию стало невыносимо.

«Уж лучше бы мне было попозировать еще. Я и не представлял, что меня услышит еще кто-то, кроме Антония.»

Однако на козлах Антония уже не было, но Клавдий пока об этом не догадывался.


                13
                леший

Странно, но ощущение того, что он знал, точнее, узнал некоторых из пленных, не оставляло Сервуса. И он вспомнил Иохия. Он тоже был смуглым, это все равно было заметно, как он ни старался спрятать свое тело. Тогда, в детстве, Сервус просто считал его лешим. Вспомнив это, он даже чуть не рассмеялся вслух. Но в детстве он бы никогда не осмелился смеяться в присутствии лешего.
Иохий рассказывал ему удивительные истории, и Сервусу верилось с трудом, что он говорит о себе. Кроме того, многого Сервус тогда просто не понимал. Он не знал, например, что значит «беглый раб». Вот он, Сервус, и сестра его, и брат его, и еще одна уже совсем взрослая сестра, и отец, и мама жили вместе с другими семьями, охотились в лесу, иногда заклинали лесных духов, но никто из них никуда не бежал. Изредка рассказывали истории о том, что римляне нападают на соседние племена, некоторые из них объединились против римлян, некоторые нет, Сервус думал, что, возможно, и правда, что кельты сражались на стороне галлов, но он не мог себе представить, что значит быть «беглым рабом».
Иохий рассказал Сервусу, что жил в Гюмри, куда римские легионеры привезли его из Персиполиса. Персиполис же был для Иохия в детстве волшебным городом-легендой. Сначала он жил на острове, где-то на юге, куда римляне не добрались, потому что не любили моря. Римляне казались Иохию чудаками: они умели строить такие корабли, какие никто на их острове не умел строить, но плавать на них в море боялись. Это он понял в Карфагене. Туда он сбежал, когда его перевозили из Гюмри в какое-то другое место, и у римлян до самого последнего момента нельзя было быть уверенным, куда именно они направляются. Так что он так и не узнал, куда его везли, и оказался в Карфагене. Там и попал в плен. Но там же он узнал о друидах. Иохий хотел и у Сервуса узнать побольше о друидах, и у его отца.

- А как же ты стал беглым рабом? – спросил его Сервус.

- Я все время тренировал воинов, - ответил ему Иохий. – Когда в Персиполисе стало некого тренировать, меня повезли в другое место. Так и возили все время. Я не знал, ни кого тренирую, ни зачем, мне разрешалось только сражаться, а не разговаривать.

- Сражаться и не разговаривать? Даже с духами? – удивился Сервус.

- Цезарь говорил, что религия друидов распространена в Британии. Вот туда я теперь и направляюсь. Хотя ваша тоже очень похожа, насколько я могу судить. Поэтому я и решил задержаться у вас.

Но Иохий задержался не только поэтому. У него впервые не было сил двигаться дальше. Он жил так, как будто все время чувствовал за собой погоню. И теперь он впервые выбился из сил. Возможно, это означало, что теперь, впервые за десять лет, он в безопасности.

- Когда в Карфагене меня взяли в плен, я понял, зачем я тренировал воинов – для гладиаторских боев. Однажды я оказался раненым среди груды убитых, могильщик не торопились хоронить рабов Римской Империи, и я стал беглым рабом Гая Цезаря и Октавиана.

Но тогда еще Иохий не начал тренировать Сервуса.

Тренироваться они стали только после смерти отца Сервуса. Его убили римляне во время одного из набегов. Отец с братом выступили против римлян на стороне соседнего племени, и оба погибли.
Иохий понял, что его прибило к берегу этого озера в точности за тем же, зачем римляне не спускали с него глаз. И он заменил мальчику отца на пару лет. Больше римляне ему не дали, и после следующего набега Сервус попал в плен и поехал «к друидам, в Бретанию» вместо Иохия. Иохий умер накануне захвата дома Сервуса римлянами.
Вечером Иохий сказал Сервусу, что это он уговорил его мать и сестер переехать подальше на север, обещал им тренировать его и научить всему, что умеет сам. А еще Иохий сказал им, что в Римской Империи всем хорошо, кроме рабов, и что, возможно, Сервусу надо искать встречи с римлянами, а не бежать от них.
Это было странно, и они проговорили всю ночь, как будто только что встретились. На этот раз Иохий рассказывал о землях и городах, в которых побывал, совсем не так, как рассказывал прежде. И мир вдруг представился Сервусу чудом. Самым же большим чудом Сервусу казался Рим, но Иохий делал все, что от него зависело, чтобы не попасть в Рим. А Сервус стал надеяться на чудо.
Чудом римляне сочли и то, что Сервус говорит на латыни. Когда же они поинтересовались, кто этот …э…раб? Сервус ответил им, что это не араб, а леший, который давно уже жил домовым в доме его родителей.
Но сначала Сервус сразился с несколькими рабами… и пощадил их. Это римлян потрясло, и Агриппа заключил с ним договор, согласно которому Сервусу вменялось в обязанность делать все то же самое, что делал Иохий, а именно, тренировать гладиаторов, а за это внешне его жизнь ничем не будет отличать от жизни знатных римлян. Агриппа обещал ему, что «в случае чего» он назовет его своим рабом, хотя признался, что предпочел бы не держать у себя в доме невольника с такими талантами.
Когда Агриппа умер, положение Сервуса в римском обществе оказалось таково, что все забыли, кто он. Однако «в случае чего» …и его некому было больше защищать, кроме него самого.

Позже Сервус услышал, что его родная деревня Аугсбург названа римлянами Аугуста Винделикорум, слышал даже, что римляне распустили слух, будто она основана Друзом и Тиберием. Он решил, что Август просто ждал, когда повзрослеют его приемные сыновья, чтобы приписать эту победу им.
После того, как Аугуста была, действительно, опустошена, то есть, после подписания договора между ним и Агриппой, Сервус вместе с римлянами плыл в Бретанию. Тогда он понял, почему римляне не любили море: их все время тошнило. Вскоре уже некому было управлять кораблем, кроме него. И он взял у корчащегося лоцмана несколько уроков навигации.
В Риме их процессию встречали с триумфом, как победителей, укротителей морской стихии. Сервус любовался городом.


                14
                Нахиб

Нахиб помнит, как они ужинали на закате на берегу моря.

- Что это? – спросила она.

- Это море, - ответил ей один из братьев.

- Море?

- Да, море. Красное море.

- Но оно красное только сейчас, потому что солнце красное. Умар сказал, что солнце тонет в море на закате.

- Легенда теперь говорит, что море стало красным сначала у Медин. Много крови пролили там римляне. Эта кровь окрасила все море, и на закате всем становится видно, сколько боли и горя принесли римляне людям.

- Кто такие римляне? – решилась, наконец, спросить Нахиб и повторила незнакомое ей слово.

- Ешь! Да побыстрее! А то выкину тебя в море. Прибыли от детей никакой, одна обуза. Все равно почти никто из них не доходит до Рима живым. Так что лучше было избавиться сразу. Кто вообще распорядился гнать этого ребенка вместе с остальными рабами?!

- Сейчас с тобой говорил римлянин,  - сказал Умар и погладил Нахиб по голове.

- А там, на другом берегу – Египет, - продолжал Лий. – В Сааде ходили легенды о том, как сказочно была прекрасна царица этой страны. Ее звали Клеопатра.

- А где она теперь?

- Теперь она стала наложницей брата римского императора Антония.

- Значит, она теперь не царица?

- Нет. Теперь она – наложница римлянина.

- …теперь море называется Красным. И Клеопатра – царица Египта, - пробормотала, засыпая Нахиб.

- Александрия уже не так далеко. Хорошо бы бежать в Карфаген, - сказал Дауд. – Мне удалось разговорить римлян: оттуда можно перебраться в Испанию, там есть еще области, отказавшиеся покориться Риму. А еще говорят, что испанцы, из числа самых смелых, отправляются на север, и иногда они достигают Британии. Это сигулы.

- Даже у живущих на юге испанцев не может быть такой смуглой кожи, как у нас, - ответил Хакк.

- Однако Дауд прав, если бы нам удалось добраться до Карфагена, мы могли бы сойти за выходцев из Африки, - поддержал Дауда Айюб.

- Но если на том берегу Красного моря Египет, а мы почти все время идем вдоль берега, то мы вполне можем сойти за выходцев из Египта. Наверняка, их кожа примерно такого же цвета, как наша, - добавил Баха.

- Скорее всего, это тоже признак рабства, - заметил Арш.

Худ молчал, но он знал, что его слово, как самого старшего из братьев, будет решающим.


                15
                Плавтий

Британский поход, возглавить который предложили Плавтию, имел не военные, а скорее, научную цель. Цезарь, столкнувшийся с неизвестными ему на Средиземном море приливами, пожелал, чтобы они были изучены. До той поры он не советовал предпринимать новых походов.
Плавтий должен был отправиться всего с одним легионом, имевшим исключительно представительские цели. Экспедиция состояла из трех кораблей, биремы и двух либурн, предложенных специально для этой цели Агриппой. В состав экспедиции входили все известные и полезные для данного дела ученые. Меру полезности каждого измерял сам император Август.
Первым в его списке оказался летописец Светоний. Через несколько лет выяснилось, что его рукопись об этом походе утеряна.
Надо сказать, что император далеко не сразу согласился на проведение этой экспедиции. Август намеревался вторгнуться в Британию, подобно Цезарю. Однако не кто иной, как Агриппа, напомнил ему, скольких кораблей лишился Цезарь после двух походов из-за приливов и штормов, и как непредвиденная ситуация на море расстроила план его наступления.
Кроме того, Агриппа рассчитывал обойтись вообще без жертв, напомнив Августу об островном триумфе Цезаря. Агриппе хотелось провести парламентские республиканские переговоры с тем, чтобы, не завоевывая, договориться с Каратаком об аннексии Британии, или хотя бы оценить возможность подобных переговоров. Это была новая для Агриппы роль. Однако Агриппе удалось настоять на своем, убедив Августа тем, что для награждения легионеров за участие в том походе, на который настроил себя Август, в Римской Империи больше не было свободных земель. Для этого надо было сначала закончить войну в Испании. Германские походы в этом смысле ничего не приносили трону.

Агриппа настоял и на участии в походе галла Клавдия из личной охраны Августа. Клавдий принимал участие в походах Цезаря, и поэтому располагал сведениями о приливах. Кроме того, галл мог быть полезен и в пути через приграничные Германские земли. Эти места он тоже хорошо знал с детства, и легко мог заметить, какого рода перемены там произошли за врем его отсутствия.
Таким образом, организацией всей экспедиции занимался Агриппа. Август попытался хотя под конец приготовлений сказать свое решающее слово и назначил Плавтия. Этот человек был для Агриппы загадкой.

Поскольку экспедиция не носила военного характера, Плавтий счел, что его просто выставили из Рима. Он недоумевал, не проявлял к экспедиции никакого интереса и по большей части скучал в пути. Однако ему показались весьма увлекательными поединки его воинов с германцем Сервусом, на которого они буквально наткнулись во время перехода через Приальпийскую область и Герцинский лес. Этот переход, как и вся экспедиция в целом, был предпринят с целью уточнения некоторых географических сведений, на пробелы в этих познаниях у римлян указал экспедиции Светоний.
Плавтий не хотел ни отпускать такого умелого воина, как Сервус, ни превращать его в раба. Мысли о судьбе Срвиуса вывели Плавтия из состояния неблагодушной созерцательности, и он предложил Агриппе заключить с ним договор. При этом Плавтий сослался на то, что, по словам Агриппы, экспедиция направляется в Британию с парламентской миссией, дабы укрепить позиции республиканцев, насколько он понимает, а значит, она в праве заключать и другие встречные договоры, и раз уж они встретили этого весьма странного германца, то его безупречная латынь может служить доказательством отсутствия у него враждебных намерений в отношении Рима. Агриппа понял, что у него появился союзник там, где он совсем не рассчитывал его встретить.
Далее экспедиция продолжила свой путь в приподнятом духе. Плавтий стал подумывать о том, что ему стоит заняться воинскими судами и тем, что он назвал арбитражной практикой. Это путешествие, предвещавшее свежий морской воздух, обилие новых неожиданных приключений и знакомств, оказалось как нельзя кстати для обдумывания давно вынашиваемых им идей.
По первоначальному плану Августа Плавтий, человек Регула, должен был заниматься изучением друидов, религия которых, по сведениям Светония, была весьма распространена в Британии, а значит, друиды могли оказаться для римского войска в случае осады городов бриттов опаснее, чем кто-либо другой. Плавтий помнил историю Карфагена.

После высадки в Британии Сервус узнал, что на втором корабле Плавтий был единственным, кого не укачало. А третий корабль еще неделю носило в море, пока он не прибился к берегам Корнуолла, и два других корабля на обратном пути встретились с ним, обследую юго-западное побережье и замеряя глубину бухт.
Жители Корнуолла, наверное, вообще бы не заметили третий корабль римлян, если бы до них не дошел слух о первых двух, плывущих вдоль берега. Так что, когда, наконец, на римлян обратили внимание, измученный морской качкой экипаж корабля уже закончил строительство примитивных терм, поэтому переговоры проходили в практически привычной для римлян обстановке.
Надо сказать, что встреча римлян с Сервусом повлияла не только на их настроение, но и на предполагаемый ход переговоров с бриттами. Они решили предложить бриттам и дружественным им племенам направить в Рим своих посланников, чтобы, обучившись в Риме, они могли вернуть на родину парламентариями Рима. Тогда бы их усилия в плане мирного покорения этих земель оказались б значительно эффективнее.

Но на Корнуолле они встретились не с бриттами, а с тем племенем, которое Светоний принял за белгов. И в тот момент, когда Плавтий их увидел, они исполняли почти тот же друидский ритуал, свидетелем которому он был в Карфагене. Ему почти сразу стало ясно, что договориться так, как это рассчитывал сделать Агриппа, вряд ли будет возможно.

«В следующих походах следует держаться далее на восток.» - подумал он. А в том, что следующие походы будут, он не сомневался. И конечно, как только он доложит Регулу о друидах, он уже не сомневался, что иных, не воинственных, экспедиций более не будет.

«В Карфагене друиды принесли в жертву своим духам тело оруженосца Регула. Теперь Регул не успокоится, пока не сомнет всех друидов, о которых ему станет известно. И я не могу ни скрыть эту информацию от него, ни рассказать о его тайне Агриппе. Мне жаль разочаровывать Агриппу. Однако не понятно, насколько появление друидов угрожает нам самим. Остается только надеяться, что он правильно сумеет оценить опасность.»

Аурелий Тибиус, императорский астролог, участвовавший в этой экспедиции, составил первую карту приливов. Для целей Регула, а значит, и Августа, этого было вполне достаточно. Плавий попросил его не говорить пока ничего Агриппе, и рассказал о своих колебаниях Клавдию.

- Ты не договариваешь, Плавий.

- Мне странно это слышать от тебя. Я никогда не договариваю, и тебе прекрасно известно, почему.

- Нет, не известно. Мне, честно говоря, с самого начала было не понятно, как для подписания договора могли взять человека, который в силу своих обязанностей вынужден от всех утаивать что-нибудь.

- Я сказал тебе все, что нужно.

- Откуда тебе знать, что нужно, если ты сам не можешь найти ответ.

- Повторяю, тебе нужно знать только то, что мы не можем встречаться с друидами. С кем угодно, только не с ними.

- Но, возможно, что на этом острове вообще никого, кроме друидов, нет. Если мы это узнаем, это будет уже кое-что. Пока же мы не знаем ничего, и если мы сейчас без видимой причины отступим, это будет выглядеть глупо.

- А если причина станет слишком видимой, и о ней доложат центурионы, я отправлюсь в ссылку сразу же после возвращения. Тогда мне лучше вообще не возвращаться в Рим.

- Как ни странно, мне тоже.

- То есть?

- Я имею в виду германца. Как мы объясним его появление? Если мы расскажем правду, Регул нам не поверит. Значит, не поверит и Август. Мог бы поверить, но уступит, как всегда давлению Регула.

- Да, германец, говорящий на латыни. Появление друидов, по крайней мере, предсказуемо.

- Раз предсказуемо их появление, значит, предсказуемо и их поведение. В отличие от поведения германца.

- Кажется, я нашел выход, - немного подумав, сказал Плавий. – Мы выдадим его Августу за бритта. Центурионы, которым он спас жизнь во время шторма, не выдадут его. А на остальных кораблях его почти никто не видел.

Плавий подождал, не возразит ли ему что-нибудь Клавдий. Клавдий медленно допивал вино, запасы которого на корабле явно подходили к концу. Пора было на что-то решаться. Но Клавдий еще немного помешкал с ответом.

- У нас мало времени?

- Его у нас давно уже нет.

- Тогда ему придется сразиться с друидом. К тому же нам нужен настоящий бритт, чтобы он научил его говорить на своем наречии. А это значит, что нам придется вести с ними переговоры. Значит, надо позаботиться о продовольствии на ближайшие несколько месяцев. И вина нам точно не хватит.

- Думаешь, придется плыть на восток?

- Думаю рассказать Агриппе о твоих планах насчет бритта-германца. Предложу выдать его за кельта. Вполне возможно, что он, и в самом деле, кельт. Устроит?

- Значит, нашли Соломоново решение?

- Значит, ухватились за соломинку, - невозмутимо произнес Клавдий. – Но мы еще не вернулись назад.

Когда они вернулись, выяснилось, что центурионы Агриппы захватили одного друида в плен, а Клавдий прекрасно его понимает. С Сервусом же у него давно установились неплохие отношения, и они уже начали обмениваться с ним галльскими словами. Болтливость гладиатору не к лицу, поэтому можно было отплывать, не дожидаясь, когда запасы вина иссякнут.

- Силур? – спросил у Клавдия на прощание друид. Сервуса он принял за римлянина.


                16
                Южный Крест

Созвездию Южный Крест еще не было названо Плинием троном императора Августа, но месяц февраль уже уменьшил число своих дней в пользу месяца августа, считавшегося наиболее счастливым для императора.
В августе удалось, наконец, подавить восстание в Иудее. На крестах распяли больше двух тысяч пленных. Теперь, глядя на созвездие Южного Креста астролог Аурелий Тибиус не мог не думать об этих жертвах. Он даже решил, что с этого момента начнется новая эра в правлении императора Августа и Новая Эра в отсчете времени в империи, он был уверен, что теперь начался отсчет ее конца, потому что не он один тогда понял, что если бы на месте Вара оказался Агриппа, то ничего этого, скорее всего, никогда не случилось бы.
Единомышленники Аурелия при встрече обменивались взглядами, в которых читалась эта мысль. Империя продолжала завоевывать уже завоеванные однажды колонии. В Риме вновь появились рабы из Иудеи. И такой резни, какую они видели, видимо, не будет больше до императора Светония, пока Агрикола не остановит его.
Все это, кроме имен, предсказал Аурелий, и рассказал об этом Сервусу на обратном пути из Британии. Однако говорить о судьбе самого Сервуса он под каким-то не очень убедительным, как показалось Сервусу, предлогом отказался.

Сервус никогда не видел, как сражаются иудеи. Август приставил к тиграм Марцелла. Перед выходом на арену с иудеями тигров не кормили три дня. Похоже, публике наскучил финал. До этого у Марцеллы было другое занятие: он распоряжался только похоронами гладиаторов. Зная немного Марцеллу, Сервус предположил, что теперь ему может убавиться хлопот по части лечения раненых. Вся надежда была только на женщин, которых он отобрал для этой цели, он надеялся, что они не подпустят Марцеллу к раненым, но дать им устных указаний на этот счет он не мог, а письменных не имел права.
Сервус вспомнил о том, что говорил ему о рабах Иохий, когда сам увидел рабов, которых ему привел Клавдий. Клавдий же показал ему впервые гладиаторские бои и объяснил, что нужно от Сервуса Риму. То есть, Клавдий почти в точности повторил слова Иохия. И Сервус стал приемником Иохия, состоящем на службе Риму. Плавий дал понять Сервусу, что он далеко не одинок в Риме, что в подобном ему положении уже находятся несколько человек. Однако Плавий предупредил Сервуса, чтобы он не пытался расспрашивать его о них ни под каким предлогом, ни сейчас, ни впредь, сказал, что он и так рассказал ему слишком много, и все, что ему следует знать об этом предмете следует искать в меняющихся, хотя и очень медленно, законах Римской Империи. В задачи Плавия после экспедиции в Британию стало входить распространение сводов законов и их обновления в провинциях, потому что было известно, что к уже ратифицированным в Риме законам провинции иногда довольно долго остаются глухи.
Сервус расценил этот разговор так, что у него есть друг в лице Плавия.


                17
                Капри и Кипр

Император во время экспедиции в Британию любовался видом Неаполя с Соларо. Сюда же он приедет и во время другой сомнительной экспедиции, на этот раз не на запад, а на восток. Здесь, в Голубом гроте, он решит, что Регул потому так настаивал на этом восточном проекте, что ему хотелось стереть память о Британской экспедиции Агриппы. Кажется, ему это удалось. Поражения такого размаха Рим давно уже не знал. Оно, наверняка, затмит многие события Римской истории.
В Голубом гроте Августу скажут о том, что его центурион Кассий Постум, проиграв сражение при Сааде, не знал о поражении армии в Хадже и пронзил себя мечом, «дабы смыть с себя вину позора». И эта смерть станет для Августа примерно тем же, чем была для Регула смерть его оруженосца в Карфагене.
Свет померкнет в глазах Августа.

«Агриппа предупреждал… и не он один… один Регул настаивал… надо было начинать с Испании… но тогда операция в Испании была бы продолжением Британской экспедиции… и Регул бы обиделся… а обида Регула может превратиться только в заговор, других форм проявления чувств и средств для утешения болезненного самолюбия этот человек не знает… Агриппа его недооценивает… но не стоит его пугать… пока не стоит…»

Треть пленных, приведенных из похода в Аравию Феликс, Агриппа распорядился оставить на Кипре, но годных для Рима оказалось значительно меньше. Агриппа после совещания с Плавием добился у Августа разрешения на свободные поселения пленников на правах римских граждан. В результате Кипр разделился на две части, на новых поселенцев смотрели с крайним подозрением. Казалось, только присутствие людей Агриппы сдерживало бунт против наместника.


                18
                Рим

Сервус увидел Рим, о котором мечтал. Красота этого города поразила его. Он ходил по его прямым, геометрически правильно расчерченным улицам, до тех пор, пока не выучил его наизусть. Точно так же он вел бы себя и в незнакомом лесу.
В лавках, расположенных вдоль Главной Дороги, он увидел такие товары, о которых не мог даже мечтать: ткани, украшения, посуда и другая домашняя утварь, о предназначении которой он даже не догадывался. Многоголосый базар, казалось, захлестнул его волной звуков и запахов. Он перепробовал все фрукты, овощи, все плоды, названия которых он пока не знал, и решил, что легко смог бы отказаться от всего этого ради собственной колесницы.
Колизей поразил Сервуса больше Форума. До этого он никогда не видел зданий круглой формы.

Клавдий познакомил Сервуса с гладиаторами. Они жили под сценой Колизея, рядом с клетками тигров. Потом Клавдий отвез Сервуса в своей колеснице в отведенный ему императором дом за Эсквилинскими воротами и сказал, что если он уже выбрал, как его обставить, то он может заказать все прямо сейчас, он пришлет слуг. Клавдий предупредил, что теперь Сервус должен появляться на улице не иначе как в одежде центуриона, что ему не следует ходить по базару без слуг, что он должен придерживаться того распорядка, который укажет ему император, что ему не придется здороваться первым, разве только с центурионами.

- Они бьются насмерть, - добавил Клавдий перед уходом.

Сервус попросил прислать ему все оружие, с которым ему придется иметь дело, и все доспехи и провел над изучением этого материала всю ночь.
Утром, когда за ним прислали колесницу, он попросил отвезти его в кузницу и долго о чем-то говорил с кузнецом, хотя там от грохота ковки и шума горна почти ничего не было слышно.
Из кузни поехали на совет центурионов, занимающихся подготовкой гладиаторов к бою. Присутствовали все известные Сервусу лица, кроме Плавтия.

- Оружие можно использовать какое угодно, лишь бы от этого не страдала зрелищность поединка, - заметил Август.

- Обычно из этих соображений используется самое простое и надежное, - продолжил мысль Августа Регул. – раненых разрешено добивать по просьбе публики.

- Однако надо сказать и о том, что они отказываются драться на помосте, под рев толпы. Иногда, пытаясь сохранить друг другу жизнь, они скрывают, что они родственники, и это становится понятно только тогда, когда они оказываются лицом к лицу, - заметил Агриппа. – Но мы, кажется, нашли выход. Мы нашли прекрасного воина.

Август взглянул и согласился с тем, что Сервус, действительно, прекрасен.

- Он бритт, - добавил Клавдий.

- Я сакс, - поправил его Сервус. – Мой отец поддержал гермундуров в войне против галлов, но в этих сражениях он участвовал всего несколько раз. Гораздо чаще он плавал в страну бриттов, несколько раз он брал и меня с собой. Но плыли мы не через тот остров, который вы называете Вектис, а восточнее. Там к югу от Венты есть река, по которой можно войти бриттам в тыл. Кроме того, там можно не бояться приливов.

- Похоже, ты знаешь о бриттах больше Нас, - медленно, с нарастающей угрозой в голосе, произнес император.

- Тогда ты мог избавить трон от ненужных расходов на экспедицию, - резко, вторя Августу, произнес Регул, и фраза прозвучала так, как будто он закончил мысль императора подписанием смертного приговора.

- Да я и понятия не имел, куда мы плывем, все держалось в строгой секретности, - усмехнулся Сервус. Легкость, открытость и ощущение полной свободы, с которой он это сказал, потрясли окружающих. Рим, скованный этикетом, такой непринужденности в выражении чувств не знал.

- Но ты же мог догадаться, - вставил вдруг, как будто выросший из под земли Плавтий.

- Мы никогда не заплывали так далеко на запад. Мне было интересно, какие там бухты, - серьезно продолжал Сервус.

Все молча смотрели на него, и Сервус понял, что в этот момент решается не только его судьба, но и их. От того решения, которое военный совет примет сейчас будет зависеть судьба римского законодательства, которое вынуждено учитывать все факты столкновений с непокоренным Римом противником.

- К тому же я не знал, что бритты знают силуров, - невозмутимо продолжал он. – В этом случае, как вы и сами могли догадаться, это может означать то, что в очагах сопротивления Риму в Испании действуют друиды, они умеют запугивать.

- И вас, саксов, запугали друиды? – нежно и вкрадчиво спросил император.

- Друиды запугали бриттов… и вас, - спокойно возразил ему Сервус. – Честно говоря, я не знал, что друидов видели в Карфагене. Вполне естественно, что часть не пожелавшего покориться Риму населения могла переправиться в Испанию, а оттуда – в Британию.

И Сервусу были предоставлено исключительное для раба права, исключающие, тем не менее, управление собственной колесницей. За участие в Битанском походе он получил прозвище Бриттский, и стал личной собственностью императора Августа.


                19
                рабы

Отец Сервуса воевал с гермундурами против галлов. Галлы, попавшие в плен, были рабами в доме отца Сервуса. Только теперь он понял, что за люди жили у них вместе со скотом.

«Значит, Иохия отец тоже считал рабом. – думал Сервус. – Исключительным рабом, выделенным из числа других и обласканным милостями, но тем не менее, рабом. Значит, потому Иохий сказал матери, что мне, возможно, не стоит бежать от римлян, что он сам, убежав от них, угодил в рабство к моему отцу. Впрочем, скорее всего, то была просто месть раба. Хотя мне казалось, что Иохий меня любил, как своего собственного сына. Наверное, казалось. Или он вдруг решил отомстить в моем лице всем, от кого он бежал, кто покушался на его свободу и из-за кого он так и не смог вырастить собственного сына. Но это было бы уж слишком. В конце концов, это не мое дело. Благодаря Иохию я увидел Рим, ради которого он сам покинул Аравию Феликс, свою родину. Я не узнал бы об этом, если бы не увидел этих лиц. Эти восемь человек и ребенок, вне всякого сомнения, – соплеменники Иохия.»

Теперь перед ним стояли те самые пленные из Аравии Феликс, признанные Регулом потенциально пригодными для гладиаторских боев. Если они откажутся сражаться, он их скормит своим тиграм. Сервус должен превратить их смерть в зрелище. Если ему это не удастся, он, видимо, тоже пойдет на корм императорским любимцам. Никогда еще положение Сервуса не было настолько шатким. Гладиаторы тоже были им недовольны: им не нравилось, что он приказал увести их детей. Дети не могли сделать бои зрелищнее, Регул убил бы их в первую очередь. Однако и забирать их в свой дом он тоже не мог, такого закона не было, но не было и закона, мешающего ему это сделать. Пока дети были в безопасности, но сказать об этом гладиаторам он не мог, и прежде всего потому, что он не мог знать, ни сколько еще времени они будут оставаться у него, ни насколько безопасно их положение в его доме.

- Они вырастут и станут гладиаторами, - объяснил Сервус свой поступок Агриппе. – Можно будет восполнить потери за их счет.

- Кормить тебе их придется за свой счет, - сказал ему Клавдий. – Но по первому же требованию ты должен будешь их выдать.

- Тогда не выдавайте, что они у меня. Для Регула эти пленные – толпа рабов. Можно сказать ему, что все дети остались на Кипре.

- Если он узнает, что этот слух ложный, ты наживешь себе очень опасного врага. Плавтий, например, по этой причине уклоняется от участия в военных советах, когда ему предоставляется выбор.

Но Сервус уже знал слабое место своих гладиаторов. Он им скажет, что их дети погибнут, если они откажутся драться на помосте. Он решил пока не говорить ни Агриппе, ни Клавдию, что среди пленных детей оказалась одна маленькая девочка. Просто невероятно, как ее не убили по дороге.

«Значит, ее прятали. А раз так, то за ее жизнь они уже готовы отдать свою. Но кто «они»? Есть ли у нее среди пленных родственники? Сколько их человек? Надо дождаться, пока они сами выдадут себя. Но ведь это же гладиаторы, пока я буду ждать, они могут перебить друг друга, и я так ничего и не успею узнать, а может, это и к лучшему. А если нет… если они возьмут верх в поединках. Мне придется спровоцировать их… чтобы обезопасить себя.»


                20
                сказка

- Расскажи мне сказку, - попросила Нахиб Лия.

- Сегодня я мог рассказать тебе одну из двух сказок: арамейскую или египетскую. Возможно, если я расскажу арамейскую сказку, то мы завтра отправимся в Дамаск.


- Почему в Дамаск? – спросила Нахиб.

- Со сказками шутки плохи. Если я тебе не успею рассказать ее за ночь, или если ты уснешь раньше, чем дослушаешь ее до конца, то, возможно, ты сама окажешься в недослушанной тобой сказке. Тогда и конец тебе будет неизвестен, и сказка может стать совсем другой. Видишь, справа от нас – Дамаск, а слева – Александрия. Даже в сказке герои после такого долгого пути из одних земель в другие должны иногда менять имена. Знаешь, бывает сказка одна и та же, а имена в ней другие. Давай, ты будешь теперь зваться Нахиб.

- Хорошо. Только расскажи сказку.

- Тогда расскажу Египетскую. Она называется «Обреченный сын фараона.»

Но Нахиб уже спала.

На следующий день повторилось почти то же самое.

- Но вчера ты уснула, - предупредил ее Лий.

- Я подумала, что это странно, что меня теперь будут звать Нахиб. Я думала, думала об этом и не заметила, как уснула, - оправдывалась Нахиб.

- Хорошо, тогда сегодня я расскажу тебе не ту Египетскую сказку, которую ты не дослушала вчера, а совсем другую.

- А о чем была та, которую я не дослушала? – спросила Нахиб.

- Она была про сына фараона, который не побоялся страшного предсказания.

- Только про сына фараона? – грустно вздохнула Нахиб.

- Нет, в сказке не может быть только одного героя, иначе какая же это сказка! – возмутился Лий.

- А кто же там был еще?

- У сына фараона была красавица-жена, и он был с ней счастлив.

- А ей не было страшно от того страшного предсказания?

- Но юноша не побоялся его, он выбрал свободу, и поэтому стал счастлив.

- А красавица-жена стала счастлива вместе с ним?

- Ты задаешь слишком много вопросов. Свершилась судьба, в точности так, как и было предсказано.

- Значит, он все равно был счастлив?

- Да, очень.

- Тогда расскажи теперь свою новую сказку.

- Расскажу. Но почему же ты не спрашиваешь, чем закончилась эта?

- Чем?

- Сын фараона пошел против своей судьбы, и египетские боги ему помогли. Сказка заканчивается тем, что «сыну фараона гораздо труднее пойти против своей судьбы, чем простым смертным.»

- А теперь ты расскажешь мне арамейскую сказку?

- Ну, если египетские сказки тебе стали понятны, то, конечно, теперь я расскажу тебе арамейскую. Например, историю о мудром Хайкаре.

И опять Нахиб уснула раньше, чем Лий начал свою арамейскую сказку Агбора.

- А как заканчивалась твоя вчерашняя сказка? – невозмутимо спросила Нахиб на следующий день.

- Сказка заканчивалась так: «…ты хорошо жил, Агбор, и получил за это хорошее имя.»

Нахиб вздохнула.


                21
                скарабеи

- Мне понравились скарабеи, - признался Сервус Клавдию. – Ты сказал, что пришлешь мне с базара все, что я пожелаю. Мне хочется, чтобы в доме были скарабеи, египетский папирус, и еще я хочу научиться писать.

- Писать? Ты хочешь сразу писать? А читать, как тебе показалось, читать тебе не обязательно уметь? – отшутился Клавдий. Он и сам умел писать с трудом и скрывал это от всех.

- Мне кажется, надо начать с коптского. На базаре мне сказали, что в последнее время из Египта приходит очень много рукописей на этом, почти неизвестном ранее языке. Копты, как и египтяне, верят, что скарабеи – это амулеты, обеспечивающие человеку защиту.

- Ты, наверное, шутишь, - недоумевал Клавдий. – Неужели ты думаешь, что саксу помогут египетские амулеты, привезенные в Рим коптами?

- Думаю, помогут, потому что они очень красивы, - задумчиво произнес Сервус, не обращая внимания на шутку Клавия.

- Тогда мне придется познакомить тебя с Тахо, - и вдруг Клавдий стал чрезвычайно серьезен. – Император приказал представить тебя Тахо. Это скульптор, и ты будешь позировать ему …вместо Августа. Об этом тебе не следует говорить никому, иначе никакие скарабеи тебя не смогут защитить. Поэтому тебе запрещено появляться на базаре чаще одного раза в месяц. Торговцы там меняются, не жителям Рима запрещено задерживаться в городе больше, чем на месяц.

- Значит, я буду представлять Августа на базаре? И слух о том, что он благоприятствует торговле скоро обойдет всю его империю.

Однако Клавдию уже было не до шуток. Он вспомнил о готовящемся походе на Восток. Но не на восток Британии – это было бы на руку Агриппе, а на Восток, в Аравию. Иначе Регулу опять не представился бы случай выдвинуться. Главнокомандующего еще не назначили, но Клавдий предполагал худшее.


                22
                Александрия

В Александрии Дауд разговорил копта-охранника Шенута. Тот считал, что пробираться в Карфаген не имеет смысла. Карфаген пал к ногам римлян после того, как головы многих из них пали там на жертвенниках друидов. По внутренностям многих из них было предсказано падение Карфагена, и друиды проявили к римлянам особенную жестокость. Ходили даже слухи о том, что жители Карфагена, напуганные кровавыми обрядами друидов, сдались Риму.
Еще Шенут сказал, что одни в Египте считают, что император Август многому научился у друидов, и сам участвовал в проведении их обрядов, чтобы добиться беспрекословного повиновения в своих войсках, а другие говорили, что эти слухи распускает Антоний, брат Августа в отместку за то, что тот проявляет недовольство его «правлением» в Египте.
Выяснилось, что у коптов, живущих и на севере, и на юге Египта, бывает смуглая кожа, почти такая же, как у братьев, но они отличались формой черепа почти так же, как круглоголовые и длинноголовые жители Британии.
У братьев были перстни, которые они во время обысков прятали за щеку. Два из них они показали Шенуту, однако, копт выбрал Нахиб. Он настаивал и сказал, что иначе он не сможет устроить побег. Он хотел переодеть их строителями-коптами, на которых почти никто из военных не обращает внимания, но что делать с ребенком, Шенут не знал, однако он мог продать его в рабство. Конечно, вырученные деньги были бы несравнимы с ценой перстня, зато и риска было бы меньше.
И братья отказались от плана Шенута.

- А ты знаешь коптскую сказку? – спросила Нахиб Шенута.

- Есть древнее предание про то, что от пирамиды к Сфинксу проложен туннель, - начал свой рассказ Шенут.

- Может, не только от пирамиды? – спросил его Дауд. – Нас всех можно спрятать в туннеле и вывести из города после отплытия кораблей с пленниками.

- Тайна туннелей охраняется преданиями. Никто из коптов не согласится спускаться в туннель. Вам пришлось бы искать потомков гиксосов, но их не допускают к охране пленных.

- А ты не мог бы передоверить нас гиксосу на полпути в туннель? – поинтересовался Дауд.

- Гиксосу я могу вас только перепродать, причем только всех сразу. Я советую впредь вам быть осторожнее с вашими предложениями о побеге. Гиксос давно бы вас уже продал, риску собственной шкурой. В случае вашего побега мне грозит рабство в гладиаторах. Бежать с вами в Испанию и драться против Рима на стороне силуров я не хочу, мне кажется, их борьба безнадежна, это только дело времени. Но у вас есть надежда на шторм.

Теперь они плыли на Кипр, и дорогу им освещал Фаросский маяк.

- Он построен 250 лет назад, а может, и больше, - с гордостью сообщил пленным матрос-римлянин. Он был в египетском панцире из крокодиловой кожи.

- Говорят, с нами плывут грабители пирамид, - поинтересовался Айюб.

- Правильно говорят, иначе меня бы здесь не было, - ответил «матрос». – Их везут тиграм на прокорм.

- Тиграм? – спросил Хакк.

- Да, в Колизей, как и вас, - весело объяснил ему копт. – Кстати, у нас ходят слухи о том, что гладиаторы содержатся в таких же условиях, как заключенные, которых будто бы содержали в пирамидах, пока шло их строительство. Но это очень древняя легенда. Ребенок у вас любит сказки, вот я и вспомнил… Жаль только, что вы ничего не сможете добавить к этой легенде, - сокрушенно добавил он. – Для нас мир гладиаторов – все равно, что загробный мир. Оттуда никто еще не возвращался, - пояснил он в ответ на их немой вопрос. – Ни я, Шенноут, ни мой старший брат Исидор, ни мой младший брат Харон, мы никогда не видели больше тех, кого перевозили на тот берег Средиземного моря. Это все равно что везти вас через Нил в страну Мертвых.


                23
                помост

- Там один ребенок все время просит, чтобы ему рассказывали на ночь сказки, - сказал гладиаторам Сервус перед их выходом на помост.

Лий усмехнулся, и он Сервуса это не ускользнуло. Лий тоже понял, что выдал себя, но решил воспользоваться тем, что его усмешка могла означать и несвоевременность разговора о сказках перед смертельной схваткой двух людей, не испытывающих вражды к друг другу.

Этот бой был первым, тренировок было совсем мало, и Сервус считал, что большая часть «пленников» из Медин сразу же погибнет. Они не были воинами, никогда в жизни не держали в руках оружия. Они жили, как им казалось, далеко от границ вполне благополучной империи. Сервус решил, что Регул просто решил истребить их всех как можно скорее.
Однако Сервус постарался дать им шанс. Но на что, он и сам пока этого не знал.

- Я пойду без жеребьевки, - решительно, тоном, не допускающим возражений, сказал Арш.

Накануне братья решили, что выходить будут по старшинству, и только Худ пойдет последним. Услышав слова Арша, братья переглянулись с остальными гладиаторами. Их считали соплеменниками, не более того. Сражаться с ними никто не хотел: они явно превосходили всех в мастерстве, и ни у кого из «аравийских пленных», кроме них, не было навыка участия в боях, не говоря уже о сражениях против римлян.
Сервус должен был либо поставить их биться друг против друга, и тогда вскоре некому было бы биться, либо поставить их против остальных «аравийских пленных», и тогда тех не останется ни одного, но не так быстро. Оставался еще вопрос зрелищности, на котором особенно настаивал Август, и в первом случае бои, безусловно, были бы зрелищнее, а во втором они, скорее, походили бы на казнь. В сущности Сервусу было понятно, что император хочет стереть, и как можно скорее, память о своем позоре в Медине и Лите. Однако перед Сервусом стояла сложная задача, и он сделал свой выбор: он поставит новых гладиаторов против старых и опытных, насколько гладиаторы вообще успели набраться опыта перед смертью, и он не станет выделять «аравийских пленных» из числа всех остальных. В конце концов, пусть дерутся, если этого желает от них их Империя.

- Приставь к ребенку кого-нибудь, кто знает арамейский, - посоветовал Сервусу Лий.

- А ребенок знает арамейский? – спросил его Сервус.

- Откуда мне знать! – воскликнул Лий. – Но если ему понравятся арамейские сказки, пусть учит арамейский язык.

- Но Рим везде насаждает латынь, разве ты этого не знаешь? – удивился Сервус.

- Да откуда мне это знать! – опять воскликнул Лий. – Я же не римлянин, не то что ты! Я-то могу позволить себе самые крамольные мысли, потому что, вполне может статься, что жить мне осталось совсем недолго. Я тоже пойду без жеребьевки.

- Нет! – остановил его Сервус. – Двух добровольцев быть не может. Второго я назначу сам.


                24
                страна мертвых

Мертвых гладиаторов должен был вывозить Марцелл. Не сам лично, конечно.

- Говорят, он никогда не покупает еду на рынках, а предпочитает все с улицы Субуру, - шутил Кассий Пломбий.

Сервус видел, что некоторые гладиаторы в его школе заранее, еще задолго до начала своего поединка, отказываются от жизни. Они идут на бой так, как будто идут на жертвенник, чтобы принести себя в жертву. И он не знал, что с этим делать, не знал, что противопоставить их решимости умереть.

«Возможно, я должен принять это как неизбежный факт. Некоторые живут так, как будто уже давно мертвы. Вряд ли мне удастся вдохнуть в них жизнь перед боем. Регул считает, что им надо почаще внушать страх, потому что жизнь их кончилась после того, как они попали в плен.»

- Если вы не будете хотя бы делать вид, что деретесь, я прерву поединок и скормлю вас живьем тиграм, - на всякий случай сказал он свои подопечным. – Тогда вы поймете, что жизнь не кончается, пока вы живы. И смерть может быть очень разной.


                25
                Эйе

Сервус пригласил учительницу коптского, или по-старому демотического, языка. Эйе увидела развешанных и расставленных по всему дому скарабеев Сервуса, ей стало плохо, и она потеряла сознание. Сервус остался стоять в замешательстве: он не знал, стоит ли ему перенести ее куда-нибудь, или лучше оставить ее там, где она упала. Когда Эйе пришла в себя, она сказала Сервусу, что он умрет от укуса скорпиона.

- Ты можешь выгнать меня сразу, я принесла тебе плохую весть.

- Ты либо ошибаешься, либо ты права. В первом случае обращать внимание на твои слова было бы глупо. А во втором было бы глупо на тебя обижаться. Пока я еще жив, я хотел бы научить языку ребенка.

- Но почему ты позвал в учителя женщину? – удивленно спросила Эйе.

- Потому что я и сам хочу учиться, и не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал. А если бы тебе вздумалось об этом рассказать, тебе бы не поверили по той причине, по какой я не выгнал тебя.

- Ты не похож на римлянина. Римлянам я не умею предсказывать судьбу. Я знаю только то, что их империя бесследно исчезнет, и даже их язык умрет. Но мне, как ты правильно заметил, все равно никто не верит.


                26
                шторм

- Ну и где же ваш шторм? – спросил Умар у Харона.

- Старая египетская легенда говорит о том, что колдун может наполнить Нил водой или осушить его, но он не может помешать исполнению воли богов, - ответил Харон.

И внезапно начался шторм. Фаросский маяк только что скрылся из виду. Братья выбрали подходящий момент, привязали себя к доскам, устилавшим палубу, и спрыгнули за борт, но их подсадил римский торговый корабль, как только установился относительный штиль. Оказалось, что они плыли к Криту. Торговое судно пришвартовалось примерно в то же время, что и уцелевшие военные корабли, триеры и пинтеры, и братья вышли на берег одновременно с другими пленниками. Море так разбушевалось, что пять трирем столкнулись, и командам пришлось разместиться на двух только слегка поврежденных при этом столкновении кораблях. Часть груза в виде рабов при столкновении погибла. Один военный корабль, квинкварема, затонул вместе со всеми воинам и, гребцами, пленниками, осужденными римлянами на казнь, и рабами, находившимися на его борту. То есть, если бы братья не выпрыгнули в море, они пошли бы на дно вместе с грабителя гробниц. Но братья подумали и о том, что вода могла затечь в образовавшуюся брешь, когда они сняли с палубы незакрепленные доски.
Всего кораблей было около сотни, меньше того числа, на котором остановились Октавиан и его новый наместник в Египте Антоний после длительных переговоров, не прекращавшихся все время движения армии по Аравии после Медин. Менее сотни кораблей вместо почти двухсот, доставивших армию на пути в Аравию Феликс, если это учесть, то станет понятно, почему римляне не досчитались части своих пленников, не выдержавших тягот и лишений на этом, фактически заключительном, участке пути.
После этих событий Октавиан не без основания решил, что Египет опять начинает собирать флот, что в лице Антония он получил сторонника безвременно погибшей царицы Клеопатры. Воспользовавшись тем, что во время шторма, случившегося при перевозке пленных, больше всего пострадали триеры, он указом запретил в дальнейшем использование триер в римском флоте, зная, разумеется, что египетский флот состоит в основном из триер.


                27
                жрецы

- Но почему ты решил учить именно коптский? – спросила Эйе.

- Римлянам разрешены удовольствия, недоступные для простых граждан, - попытался отшутиться Сервус.

- Ну а все-таки? Зачем тренеру знаменитой гладиаторской школы язык поверженных египтян? Да еще после смерти их последней царицы? – не унималась Эйе.

- Здесь ходило о Египте столько легенд. Нельзя было пройти по Этрусской улице, чтобы не услышать новую историю про царицу Клеопатру, - ответил Сервус. – Из-за этих неправдоподобных историй мне Египет стал казаться волшебной страной, заколдованным царством, говорящем на зыке пирамид.

- Если ты хочешь говорить на языке пирамид, то тебе нужна не я, а императорский звездочет Аурилиус. Но надо помнить, что в страну пирамид не допускаются непосвященные. Там говорят на языке жрецов, а не коптов. А жрецы не поклоняются Августу, - свистящим шепотом добавила она.

- Но Август ведь приказал молиться во всех землях только ему! – удивленно воскликнул Сервус.

- Август не может распоряжаться звездами, они выше его. Это и сказали ему жрецы. Однако копты перевели слова жрецов так, как угодно было услышать их ответ императору Октавиану. Поэтому жрецы пока живы, но Август уже решил дать коптам новую религию. Его люди уже возмущают страну разговорами о неправедности жрецов. Часть коптов уже отказывается платить им налоги. А ведь многие из них сохранили то знание, которое не удалось разрушить даже Эхнатону.

- Значит, Август решил стереть знание из памяти египтян? – спросил Эйе Сервус.

- Римская Империя сохраняет жизнь только тому, что сможет использовать, или думает, что сможет. Бог Ра для египтян навсегда останется ослепительнее императора Августа, поэтому если он не захочет с этим смириться, он вынужден будет истребить жрецов. Но Октавиан Август это не Гай Юлий Цезарь, смею предположить, что ему не хватит ума смириться.

- Откуда же тебе все это известно? – недоверчиво спросил Сервус.

- Я – жрица, да-да, египетская жрица, - поймав его удивленный взгляд сказала Эйе. – Вопреки распространенному у римлян мнению среди египетских жрецов всегда были женщины. Мы уступили общественному мнению только в том, что стали брать такие имена, которые одновременно могли бы быть и мужскими.

- Например, Эйе? – уточнил Сервус.

- Да, например.

- Египетский жрец – это сначала призвание, а потом уже знание. Иначе мы не можем передать знание. Если у тебя или у твоего ребенка не окажется призвания, я уйду, потому что я не смогу научить вас языку звезд.

- Ты можешь погибнуть, если ослушаешься приказа Клавдия, - предупредил ее Сервус.

- Мне тайком удалось бежать из Египта благодаря тому, что никто из римлян не заподозрил во мне жреца. А наивные копты решили, что везут меня в страну мертвых. Так что, я давно могла погибнуть.

- А что говорят об этом твои звезды?

- О, звезды говорят мне, что умру я еще очень не скоро, и уж по крайней мере, точно не в твоем доме. Пока я здесь – я в безопасности, - улыбаясь, сказала Эйе.

Сервус предложил подать на стол.

- А сколько я пролежала без сознания? – спросила Эйе.

- Часа два, впрочем, трудно сказать. Я растерялся, не знал, что делать, _ ответил Сервус. – А почему ты спрашиваешь?

- От продолжительности транса зависит текст заклинания. Видимо, ты приютил у себя очень странного ребенка, - задумчиво сказала Эйе.

- А мне кажется, что язык пирамид занесен песком заклинаний.

- Возможно, ты прав, - поддержала его ропот Эйе.


- Мне вообще кажется, что Колизей построен по принципу пирамид, - сказал через какое-то время Сервус Эйе. – С той только разницей, что под этим гладиаторским помостом – потайные камеры узников.

- И ты вхож в эти комнаты для посвященных?

- Да, так что мне полагается знать и язык посвященных, и язык пирамид.

- Знаешь, возможно, египтяне сами дали повод для такой метаморфозы. Если язык пирамид и звезд им удалось превратить в магические заклинания, причиняющие людям зло, то ничего удивительного, что святой для них помост для саркофага фараона был превращен римлянами в помост для истребления их врагов.

У Сервуса опять сжалось сердце, как оно сжималось у него всякий раз, когда речь заходила о гладиаторах, о его гладиаторах. На этот раз оно сжалось тем сильнее, что он не мог вслух возразить Эйе и сказать, что гладиаторы ему лично не враги. Он помнил уговор: в Риме никто, кроме него и членов военного совета, не должен был знать, что он – не римлянин.


                28
                бой

Сервус встал, как всегда. Ему надо было проверить снаряжение, одежду, оружие. Ему надо было прийти в Колизей раньше, чем туда со всех улиц стечется толпа, чтобы она не захлестнула его, не вынесла на трибуны.
В дни боев нарушался даже запрет Цезаря ездить по улице верхом, в такое невероятное возбуждение все приходили. Иногда в толпе даже давили детей, но это не останавливало любителей зрелищ. Эмоции живущих в недоверии друг к другу римлян выплескивались на арене гладиаторских боев. Бои казались гражданам Рима инсценировкой их внутреннего состояния. Они жили в ошейнике строжайшего этикета, не обремененного моралью. А возможность оставить в живых или добить поверженного, как им казалось, поднимала их до высот императора, и они считали себя вершителями судеб.
Август был уверен, что несмотря на недовольство его политикой, страх гладиаторских боев удержит римлян от неповиновения. Если он удержит Рим, ему подчинится и вся империя. И он дал страху взять надо всеми верх, в том числе и над самим собой.

А Сервус учил своих гладиаторов не бояться боя. Регул приказал так изменить одежды гладиаторов, чтобы стало понятно, кто нападает, а кто защищается, потому что по приказу Августа на просмотр боев стали допускаться женщины.
После подавления восстания в Иудее Регул добился у Августа разрешения на участие гладиаторских в боях женщин, чьи родственники погибали. Их «подготовкой» к бою он занимался сам. Он старался так унизить отчаявшихся женщин, чтобы они искали спасения в смерти на помосте. Регул хохотал от восторга, видя, как рукоплещет им Колизей. А Сервус думал, что друиды, растерзавшие оруженосца Регула, наверное, превратили его самого в друида, чтобы он разнес их веру, как заразу, по всей империи.


                29
                Лестница Колец

Иногда, спускаясь с Капитолия, Сервус выбирал Лестницу Колец. Тогда он обязательно заказывал на улице Ювелиров кольцо. Это никого не удивляло в погрязшем в роскоши и излишествах Риме.
Однако Овидию его кольца не помогли. Ему не разрешали даже писать друзьям.

Дом Сервуса утопал в роскоши, но ему это было совсем не нужно. Он просто решил вписать его в композицию фонтана Орфея, напротив которого он располагался. Он рассказал о своих планах малоизвестному городскому архитектору Рабирию, но сам не только постоянно вникал во все предлагаемые архитектором проекты, но и чудовищно портил их, по мнению последнего. Так например, Сервус считал, что скарабеи стану продолжением мотива птиц, порхающих вокруг фонтана, и невежество Сервуса просто потрясло Рабирия.
Сервус постарался так обставить свой дом, чтобы он ничем не отличался от других домов, в которых он бывал. А вышло так, что римляне стали завидовать ему. Никаких особенных усилий в благоустройстве своего дома с точки зрения придания ему парадного блеска Сервус не предпринимал. Он забирал у Тахо отвергнутые заказчиками вазы и лишенные, по их мнению, портретного сходства бюсты, ставил лежаки там, где это казалось ему удобным, не считаясь с римской традицией. А в результате каждый закоулок его виллы приобрел законченность архитектурного интерьерного ансамбля с оттенком свойственного Тахо утонченного вкуса и изящества …в той степени, в которой к римским нравам вообще применимо это греческое слово.
Сам Сервус очень сомневался в художественных достоинствах своего дома. С некоторых пор он старался разнообразить интерьер, и, скажем, все колонны в его термах оказались разного цвета: из аусанского гранита, из белого турского известняка, из желтого и голубого лигурийского мрамора. Как ни странно, от этого в особенности все его друзья пришли в восторг.
Сервус решил никому не говорить пока, что за домом он хочет разбить небольшой сад, на Эсквилине еще было место. Там, в цветнике, они втроем и стали заниматься коптской письменностью.

Оказалось, что девочка уже умела писать на каком-то неизвестном Эйе языке. А коптский язык ей казался рисунками. Она целыми днями могла исписывать целые свитки папируса, который ей приносила Эйе, а потом уносила и продавала его на одной из улиц, прилегающих к Форуму: чаще всего на Аргилет или Велабре, там в папирус могли заворачивать сыр, и тексты удавалось уносить незаметно, если поблизости оказывались фламины, римские жрецы. На Велабре продавать папирусы было безопаснее, потому что сыровары ни за что не хотели расставаться задаром со своим лучшим сыром, они посылали своих детей следить за дорогами, и те их заранее предупреждали о готовящемся фламинами сборе налогов.

- Ты мне не сказал, что ребенок – девочка, - упрекнула однажды Сервуса Эйе.

- Я не знал, - невозмутимо соврал Сервус.

Разговор прервался, но через несколько дней Сервус сам продолжил его.

- Как ты думаешь, сколько ей лет?

- Думаю, уже лет десять, - ответила Эйе.

- Знаешь, когда у нее кончается папирус, она рисует всегда одинаковое количество фигурок – их восемь и одна поменьше.

- Думаю, она рисует себя, - пояснила Эйе. – В Египте она стала бы жрицей. Но того Египта больше нет. Попробуй подарить ей что-нибудь, может, она назовет имена?

«Имена? Они, наверное, уже забыли, что у них были когда-то имена.» - подумал он о своих гладиаторах.

После этого разговора с Эйе Сервус стал спускаться с Капитолия по Лестнице Колец.


- Скажи мне, Нахиб, кому из них мне дать такое же кольцо? – развернул перед Нахиб ее рисунок с изображением братьев Сервус и протянул ей кольцо с сапфиром. – По кольцу они смогут узнать тебя.

- Нужно восемь одинаковых колец, - неожиданно решительно ответила Нахиб, она резко встала и глаза ее сузились. Такой Сервус никогда ее не видел.

- Но ведь ты же нарисовала это сама, я тебя ни о чем не спрашивал.

- И не надо, - опять села на ковер Нахиб. А потом сказала: Ему, - она указала на самого первого из нарисованных фигурок и провела пальцев справа налево.

«Значит, это самый старший.» - решил Сервус. По их лицам ему не удавалось определить возраст, оставалось ждать, не появится ли у кого-нибудь седина. «Но ведь иногда и дети рождаются с проседью. Не факт, что у старшего седина появится раньше других.» - продолжал размышлять он.

Сервус оставил кольцо на ковре. Ему понравилось, что она не проявляла к перстню никакого интереса.

- Скажи Эйе, пусть она принесет тебе тканей и потом покажет мне, какую ты выбрала, - вдруг сказал Сервус. Похоже, он и сам от себя этого не ожидал. До сих пор Нахиб одевали, как всех мальчиков – будущих гладиаторов. С ними обходились строго, почти сурово. Даже питались они как воины в походе.

В термах Сервусу прислуживали капсарии из Антониновых терм, они купали мальчиков после того, как купание Сервуса было закончено.


                30
                улица Сапожников

- Ты знаешь, статуя Аполлона уже почти закончена, - сказал Сервусу Тахо. – Скоро тебе нельзя будет появляться на улице Сапожников.

- Значит, Август повелел мне ходить босиком? – изумился Сервус.

- Нет… пока. Но Аполлона поставят, насколько мне известно, на пересечении улицы Субуру и улицы Сапожников, - ответил Тахо.

- Какое странное место для грека. Ты мне столько рассказывал про него, что я ожидал увидеть его не иначе, как на Капитолии, - продолжал изумляться Сервус.

- Очевидно, по плану Октавиана, этот Аполлон – Аполлон Сандалариус, и он должен покровительствовать тем, кого милостью богов миновала щедрость императора, - саркастично заметил Тахо.

- В тоге и шлеме меня никто не станет сравнивать с Аполлоном Сандлариусом. К тому же я изнашиваю не столько сандалий, чтобы меня можно было назвать щедрым, - упрямился Сервус, пытаясь отстоять свободу своего передвижения по одной из самых оживленных улиц Рима.

- Да, но все знают, что твои подопечные в школе гладиаторов изнашивают больше сандалий, чем весь город вместе взятый, хотя и живут они гораздо меньше, - продолжал Тахо.

- Пусть так, но установить Аполлона на улице Субуру – это странно. Изображение Вакха там было бы гораздо уместнее, - недоумевал Сервус.

- Ничего удивительного. Август расправляется с неримскими святынями. Сам по себе Аполлон, вытесанный по всем правилам греческого искусства, но помещенный на улицу Субуру вместо Вакха – это глумление над побежденным противником, - объяснял свое видение римского мира Тахо.

- Когда ты узнал об этом? Как ты вообще мог работать, если знал, что Август просто хочет надругаться над этой статуей, а может, и над твоим мастерством?

- Я узнал, только когда работа была закончена, - спокойно сказал Тахо. – К тому же меня это не касается, мне все равно некогда выходить в город. Да, признаться, мне нравится, что она будет стоять в оживленном месте, это значит, что ее увидят и ею восхитятся многие, даже проездом попавшие в наш город.

- Да, но глумиться над побежденным врагом через столько лет? – это не милосердно, не величественно…

- Однако это вполне в римском вкусе. Они ни в чем не хотят уступать своему побежденному врагу, и когда-нибудь их это погубит. Ты слышал, что друиды в Карфагене взялись за старое и растерзали оруженосца Регула. И это спустя почти столетие после разгрома.

- Я слышал другое – сюда ведут пленных из Аравии. Но поскольку сражение оказалось проиграно, и пленных было совсем мало, римляне разгромили Лит и Медин, свои же города, и вместе с налогами взяли там пленных. Теперь мне придется тренировать их всех вместе. Только учти, я говорю тебе это потому, что ты почти не выходишь из мастерской, а значит, не сможешь никому передать мои слова, - предупредил его Сервус.

- Не забывай, что ко мне стекается весь город, и чтобы узнать или передать новости мне совсем не обязательно выходить из мастерской, - спокойно произнес Тахо.

- Военные это и так знают, а от гражданских, ремесленников и торговцев, эта информация скрывается. Римляне не хотят бунтов сапожников. Будь осторожен, и лучше вылепи сейчас выражение некоторых лиц.

- Я не горшечник, чтобы лепить! И не Бог, чтобы лепить лица! – возмутился Тахо.

- А вот Август умеет менять даже изображение посмертной маски, - пошутил Сервус. – Его так все боятся, что, умирая, готовы улыбаться, если Август посмотрит им в лицо. Но он этого обычно не делает.

- Ты рассуждаешь, как Аполлон! Как будто ты – Бог! Ты вспомни, кто ты такой, чтобы осуждать Августа! – пытался урезонить своего друга Тахо.

- Ты заставил меня так долго позировать в роли Аполлона, что я стал думать и чувствовать, как свободный грек, - отмахнулся от его замечания Сервус.

- Где ты видел свободных греков? - насмехался над ним Тахо.

- На улице Сапожников, конечно. А кто, ты думаешь, научил римлян плести сандалии? – в тон ему ответил Сервус. – За это многие получили свободу… В рамках  Римской Империи, разумеется. – уточнил он.

- Я не удивился бы, если бы Август прислал людей подслушивать наши разговоры. Вот она – вся доступная нам свобода Рима! – шепотом сказал в тот день на прощание Тахо.


                31
                гельвет

«Что это за империя? – думал Клавдий. – Здесь, в Риме, никто не может отличить даже конвенов от треверов, не говоря уж о том, чтобы отличить авлерков от авсков или лингонов от гельветов. Я вот, например, гельвет. Но разве я от кого-нибудь услышал здесь это доброе слово? Для одних я – римлянин, для других – просто галл. Кажется, что попадая в свободный Рим, теряешь не только имя, но с ним теряешь все: родных, воспоминания, покой и совесть.»

- Я гельвет, но форма моего черепа никому не интересна, - сказал он Сервусу.

- Ты обратился не по адресу. Я должен учить своих подопечных раскраивать черепа, а не искать в них разнообразия, - ответил ему Сервус. – Обратись к Тахо, в этом деле он специалист.

- Специалист, но модели бесстыдно навязываются ему, - с обидой произнес Клавдий.

- Не скажи. У Тахо это называется трактовкой образа. Если бы не это, как ты думаешь, откуда бы у меня взялась эта подставка под фрукты? – возразил ему Сервус. – Фурия, жена патриция, заявила, что она не прачка, чтобы носить тарелку на голове.

- А я и не заметил, что это женская голова, хотя после того, как ты это сказал, у меня не осталось никаких сомнений.

- Вот видишь, каким непостоянным может быть впечатление от образа, - продолжал Сервус невозмутимо повторять слова, услышанные в мастерской Тахо.

- А мне всегда казалось, что это череп нумидийского раба, - скромно заметил Клавдий. – Признаться, я не ожидал встретить в твоем доме других изваяний.


Теперь Клавдий сидел, опираясь локтем на этот нумидийский череп.

- Они все, все эти аравийские пленные, похожи, но для одних поединок – жизнь, и это самые воинственные люди из всех, кого мне когда-либо приходилось видеть, а другие никогда не держали меча в руке. По дороге все перепутались, их никому не пришло в голову выделить сразу из числа всех остальных, так что я не представляю, как их внешне отличить друг от друга.

- Значит, черепа у них у всех одинаковые, ты считаешь? – уточнил Сервус.

- Черепа да, а руки нет, - не заметив шутки, продолжал Клавдий. – Меня, как ты понимаешь, не предупредили о планах в Лите и Медин. Я бы вел этих первых пленных отдельно от всех остальных.

- Говорят, несколько человек пытались бежать во время шторма? – попытался спросить у Клавдия Сервус.

- О, это неоднозначно! – почти воскликнул Клавдий. – Их корабль затонул, возможно, им просто посчастливилось спастись.

- Но подобрало их торговое судно, значит, они отдалились от военной флотилии? – не унимался Сервус.

- Отдалились, конечно. Или их отбросило волной, - пояснил Клавдий. - Они похожи в бою на испанцев, на кантабров, - добавил Клавдий. – Так что вряд ли они легко смирятся с рабством.

- Нам ли с тобой этого не знать, - тихо ответил ему Сервус.

- Кстати, ты знаешь, как меня стали теперь звать, после похода? – решил удивить самого себя еще раз Клавдий.

Сервус осторожно взглянул на него, лишь слегка повернув голову, чтобы его любопытство не показалось чрезмерным.

- Я теперь не Клавдий, а Элий. И сначала я подумал, что это не более, чем прихоть Августа. Но потом выяснилось, что я Марк, как Агриппа. И это меня насторожило. Но когда император произнес Галл, я понял, что он списывает поражение в Аравии на наемника. Так что, знакомься: я – Марк Элий Галл. Мне разрешено теперь на каждом углу говорить то, что раньше так скрывалось, то есть, мое происхождение, я галл; я – Галл! – почти кричал сокрушенный галл, - и это значит, что мое назначение в Галлию, во Вьенн, не что иное, как ссылка.

- Возможно, тебе удастся отличиться в Астурии. Галла непременно пошлют биться против Испании, - попытался успокоить его Сервус. – Кто оставит тебя в тихом Вьенне, если Риму нужны гладиаторы, и ты – лучший из них.

- Лучший, видимо, все же ты, - удрученно исправил его Клавдий. Друзья простились. Они не знали, сколько времени продлится разлука.


                32
                время

- В коптском нет понятия времени, - этими словами Эйе каждый раз начинала свой урок.

Сервус чувствовал, что только эта мысль помогает ему сохранять равновесие, ему казалось, что лишь благодаря ей он еще не потерял рассудок. Раньше он просто жил с ощущением вневременности, а теперь Эйе оформила его состояние в слова. Жизнь и смерть были для Сервуса просто работой, но не так, как это было у других воинов. В схватках Сервус оставался сторонним наблюдателем. Он выходил на арену лишь во время подготовки к бою, он сам не ранил ни одного из гладиаторов. Но они все видели, что сколько он не сражается с ними, он все еще жив. Ему даже стало казаться, что он вечен, что меняется лишь Рим.
Каждую неделю Сервус терял своих гладиаторов. Это его пугало. Но, пожалуй, еще больше его пугало то, что каждую неделю недостающее число перекрывалось с лихвой.


                33
                остров блаженных

- Значит, цитируя Плутарха, распространялся об острове Панхея? – осведомился император.

- Да, наверное, он говорил о Солнечном острове. Где-то возле пролива, на полпути из Испании в Африку.

- Отправьте-ка его в Боспор. Ему, видимо, больше нравятся проливы. Ему, как Нам показалось, наскучил Рим, - мягко, растягивая каждое слово, произнес Октавиан Август.

- Но ведь мы тоже думали, что нашли остров блаженных, когда на пути в Англию наткнулись на Вектис, - тоже мягко возразил императору Агриппа.

- Но вы, кроме этого, привезли еще и сакса, который знал о входе в устье неизвестной нам реки, где можно будет высадиться в тыл бриттам, несмотря на приливы, если помнишь. Победа в испанской компании открывает перед нами другие горизонты, - голосом триумфатора произнес Август.

- И все-таки, Овидий… - начал было Агриппа. - …хотя бы в Томы, на Дунай, там еще сохранилось воспоминание о виноградниках.

- Овидий? – растянул Август в ритме элегии. – Он оставил без внимания мою дочь, а она как раз выходит замуж.

- Но я об этом ничего не знаю! – возмущенно произнес Агриппа.

- Это потому, что она выходит не за тебя, - победным маршем закончил император.

Однако после женитьбы Агриппы на его дочери Октавиан Август все же выслал Овидия на Дунай, хотя он был уже на пути в Боспор, и распорядился, чтобы Меценат подарил Горацию поместье, пусть слабо, но напоминающее ему остров блаженных. И площадь у фонтана Орфея стала сосредоточием домов римских изгоев.


                34
                сад

- Ты, я слышал, устроил у себя сад? – спросил Сервуса Тахо.

- Да какой там сад, - сокрушенно произнес Сервус. – Сад – это у Августа Октавиана, на Капри. А у меня во дворе рос один платан, да один пленный прихватил с собой кипарис. Я обменял его на кольцо.

- Кольцо-то, наверное, было со скарабеем? – поинтересовался Тахо.

- Да. А как ты догадался? – искренне удивился Сервус.

- В некотором смысле ты чрезвычайно последователен, чтобы не сказать прост. Но откуда же тогда взялся слух про твой сад?

- Мальчикам нужно было придумать какое-то занятие. Пока они тренировались сбивать палками листья с кустов, это, кажется, самшит, весь мой «сад», как ты выразился, пришел в полную негодность. Я их заставил ровно подстричь все сломанные ветки. А теперь думаю, что тех, у кого это получится лучше других, не отдам в гладиаторы, а оставлю в своем саду подстригать кусты.

- Так у тебя подстриженные деревья? – изумился Тахо, забыв даже поинтересоваться, как Сервус собирается оставить у себя тех, кому предписано сражаться на помосте.

- Да, как у цирюльника, - с гордостью произнес Сервус. – Не знаю, красиво ли это, но это очень практично для тренировок.

- А нельзя и мне взглянуть на твой сад? – попросил Тахо.

- Я боялся приглашать тебя к себе. Там собралась целая коллекция твоих отверженных скульптур, - настороженно произнес Сервус.

- Напротив, это мои самые любимые скульптуры. Я рад, что они у тебя. …Под охраной, - добавил Тахо.

- И знаешь, я и в твои вазы посадил цветы: амаранты, лилии, розы, ирисы. Не знаю, что это мне в голову пришло. Мне почему-то захотелось вынести вазы во двор. Мне показалось, что им тесно среди колонн. Рабирий говорит, что теперь разноцветные цветы лучше гармонируют с разноцветными колоннами.

- Рабирий в ужасе от твоего дома. Я не хотел настаивать на визите к тебе, но на сад взглянул бы с огромным удовольствием, - предвкушая необычное зрелище, мечтательно сказал Тахо.

- Приходи завтра, я подготовлю тебе место в своих термах, - с видом радушного хозяина сказал Сервус.

- Значит, у тебя свои термы? – переходя на светский тон, с оттенком легкой небрежности осведомился Тахо.

- А ты разве не догадывался? Не понимаю, кто из нас прост? Моя фигура, которую ты выдал римскому императору за облик Аполлона так и стоит на Субуру. И все вернувшиеся из походов римские воины и наемники, напившись, стегают ее плетьми. Август предвкушал это, он намеренно лишил ограничить круг моих знакомых, и термы у меня появились раньше, чем в императорском дворце.

- Значит, у Октавиана термы появились позже?

- Не совсем так. Но в том виде, какой они приобрели сейчас, - да. Построенные по приказу Октавиана термы мне показались недостаточно удобными, поэтому я и пригласил Рабирия. Марцелл рассказал об этом Августу. Тогда я с ним встретился впервые. Потом я украсил термы колоннами, а теперь мне хотелось бы украсить скульптурой сад. Так что можешь считать визит ко мне визитом к своему заказчику.

- Хорошо, я приму заказ, но только в том случае, если мне понравится то, что там уже есть, и если буду уверен, что мое вмешательство ничего не испортит в твоем ансамбле, - уклончиво ответил Тахо.

А Сервус стал думать, где ему спрятать Нахиб, пока Тахо будет ходить по его дому и осматривать свои изваяния. Оставался погреб или крыша. И его выбор пал на крышу.

- А знаешь, ты мог бы разбить сад еще и на крыше, - сказал ему за трапезой Тахо.

- Хорошо, я об этом подумаю, если мне понравится, как ты оформишь уже имеющийся сад, - лениво произнес он.

Тахо внимательно наблюдал за ним, стараясь не подавать виду. К нему закралось подозрение, а после посещения дома Сервуса оно только усилилось и отказывалось отпускать его: ему показалось, что Сервус что-то скрывает, и тайна эта спрятана именно в его доме – это тайна возникновения его сада. Никак Тахо не удавалось представить себе Сервуса, сажающего лилии в горшки. Теперь он увидел его, разнежевшегося после терм, и это занятие еще меньше увязывалось с его обликом, каким он привык видеть его в мастерской. Тахо мучился тем, что, возможно, ему так и не удалось за все годы их знакомства создать о своем друге правильного представления. Да и друг ли он ему вообще? Он даже не назвал ему своего настоящего имени.

- К тебе часто приходят гости? – спросил Тахо.

- По долгу службы приходит только Марцелл. Кстати, это он распустил слух про мой сад. Кроме него, сад никто не видел. А он, по долгу службы смотрел, как тренируются мальчики, - ответил Сервус.

- Значит, Марцелл… - задумался Тахо. – Я не делаю его бюстов, и он никогда не наведывается ко мне. Значит, Марцелл что-то заподозрил и устроил так, чтобы я это выведал. Не будем его разочаровывать, говори, что у тебя в погребе?

- Вино, - без колебаний ответил Сервус.

- Тогда пойдем вместе и выберем еще бутылочку, - беззаботно смеясь, сказал Тахо.


                35
                карты Тота

- Скажи, Эйе, а Нахиб ты можешь предсказать судьбу? – спросил Сервус.

Эйе молчала, как будто не слышала его вопроса.

- Не хочешь отвечать? Или хочешь сказать, что это не имеет отношения к коптскому языку? – еще раз попытался разговорить жрицу Сервус.

- Мы не знаем дня ее рождения. Без этого я могу предсказывать только смерть. Но что удивительного может быть в смерти? Все умирают. А разве не удивительно, что все мы встретились сегодня здесь, в Риме? – улыбалась Эйе.

Но Сервус уже научился различать смысл улыбок Эйе.

- Говори прямо, Эйе. Или, может, ты хочешь сказать, что если она родилась под созвездием Скорпиона, то она и есть тот скорпион, он укуса которого я умру?! – не унимался Сервус.

- А если так, скажи, что бы ты с ней сделал? – опять улыбнулась Эйе.

Теперь молчал Сервус. Он умел защищаться от видимого врага. Невидимый враг и неизвестность обезоруживали его.

- А уже сказала тебе, мы не знаем, кто она по гороскопу, потому что мы не знаем дня ее рождения. К тому же она – арабка, а я не знаю, умеют ли говорить про арабов карты Тота, - пыталась оттянуть решающую минуту Эйе. Но она уже знала, что если Сервус о чем-то спрашивал, то больше он уже этого не забывал. Можно было оттянуть время, то самое время, которого не было в коптском. И ей показалось, что у нее тоже больше нет времени.

- Одно растение в моем саду она назвала «алоэ», - сделав вид, что меняет тему, решил посоветоваться с Эйе Сервус. – Но это еще не значит, что она арабка, правда?

- Ты правильно говоришь. Если бы она была арабкой, то не умела бы писать. Мне даже почему-то кажется, что тебе про нее известно больше, чем мне, - опять решила уклониться от ответа Эйе.

- После тренировок я прошу гладиаторов рассказать мне про их родину. Я ведь сам никогда не был на востоке, - объяснил Сервус.

- И что, рассказывают? Не боятся? – поинтересовалась Эйе.

- Рассказывают иногда. Но плачу я им за эти рассказы только тогда, когда они мне кажутся правдоподобными. Но ты же сама понимаешь, откуда мне знать, правда это или нет? Вдруг они все выдумывают, чтобы получить деньги и выкупить себя из гладиаторского рабства.

- А ты зови меня, я тоже послушаю. Я-то была на Востоке, - опять попыталась оттянуть время Эйе.

- Хорошо, в следующий раз возьму. Приходи после боя, будешь лечить раненых. Про Нахиб никому нельзя говорить, помни об этом, теперь от этого зависит и твоя жизнь, - предупредил Сервус.

- Вот видишь, как с ней сложно. У нее все очень сложно. У меня начинает страшно болеть голова, когда я думаю о ее судьбе. Возможно, это значит, что и для меня это должно остаться тайной, - начала говорить Эйе.

- Разве такое бывает? – искренне удивился Сервус.

- Да. Только тогда это значит, что она – жрица. Так бы назвали ее в Древнем Египте.

- Значит, в Египте не посмотрели бы на то, что она не-египтянка? – насторожился Сервус.

- А ты как думаешь, почему Август столько времени воевал против своего брата? – вопросом на вопрос ответила Эйе. – Он и это имя себе присвоил потому, что в августе подчинил себе Египет. Смерть брата его нисколько не расстроила. В Египте про него бы сказали, что это человек без «Ба». Религия египтян последовательна, это стройная и строгая теория, а значит, она претендует на то, что может организовать порядок в мире. Это опасно для Рима. Но она вовлекает в свою орбиту всех, кто умеет ее постичь. Египтянам нужны последователи, а не подражатели. А Риму, напротив, нужны посредники, поэтому они полагаются на коптов. И копты, подражая римлянам, полагаются на Рим. Однако копты помнят о тайном знании, и это в них рано или поздно возьмет верх. Ты видишь, как меняется их письменность, они очень изворотливы, - попыталась вернуться к предмету их занятий Эйе.

- Нас сейчас интересуют не копты, а арабы, - отказался от компромисса Сервус.

- Она аравийка, там, насколько я знаю, существует четыре языка. На первый взгляд мне кажется, что это сабейский или хадрамаутский. Пусть она напишет что-нибудь, я покажу торговца, а ты – гладиаторам.

- Думаешь, то, что она напишет, торговцы смогут прочесть? – решил уточнить Сервус с таким видом, как будто у него мог быть и другой план.


- Она умна и много помнит, но дату рождения мы должны узнать у того, с кем она пришла сюда. Кстати, она рисует море и шторм. Похоже, она была среди тех людей, которые бросились в море с корабля.

- И сделали они это то ли для того, чтобы спастись, то ли для того, чтобы сбежать. И если я их найду, я должен буду в числе первых выставить их на помост и заставить биться друг против друга, если они еще живы, - сказал Сервус, и лицо его сделалось таким суровым, каким Эйе его никогда не видела.

Ей стало страшно за него. Страшно, потому что она опять увидела его смерть от укуса скорпиона. Страшно, потому что ей казалось, что ее самой тогда уже не будет в живых. Лица обоих стали похожи на посмертные маски. И тут вошла Нахиб. Они оба вздрогнули, как будто звук ее голоса разбудил их от глубокого сна.

- Я написала, как вы просили. Других букв я не знаю, - сказала она и протянула папирус, исписанный минейскими, катабанскими или хадрамаутскими словами.


- Она – сабеянка, - подвела итог их поисков Эйе, - но, возможно, среди ее родственников были хадрамауты.

- Значит, Савская царица? – Эйе показалось, что Сервус получил именно то, что хотел. Она ужаснулась и взялась за карты Тота.

«Бог мудрости Тот, сердце бога Ра…» - зашептала она, медленно переворачивая карты. И Сервус неожиданно заснул. А когда он проснулся, Эйе в доме уже не было, да и ему тоже пора было отправляться к своим гладиаторам.


- Значит, ты все-таки взялась за карты Тота, не зная в точности ее гороскопа? – спросил на другой день Сервус Эйе.

- То, что она сабеянка, многое меняет. Они поклоняются Солнцу, в какой-то степени это напоминает религию египтян, поэтому сердце ее может открыться мудрости Тота. Но для нас бог Ра – это лишь одна из ипостасей сущего, что либо не поняли, либо не захотели понять в Сабе. Мне кажется, там заимствовали элементы египетской теософии в точности так же, как это делает Рим. Сам знаешь, как истязают Аполлона на Субуру.

- Я приведу сюда воспитателя для мальчиков. Но больше трех раз я менять его не смогу. Если она в ком-нибудь узнает своего родственника, я подарю ему кольцо, в точности такое же, как у нее. Если он останется жив, то сможет найти ее, если она сохранит кольцо, - неожиданно подробно объяснял Сервус свой план. – Но все это еще не значит, что за кольцо нам продадут дату ее рождения.

- Это уже не так важно, - безразлично произнесла Эйе.

- Нет, это важно! – возмутился Сервус.

- Это не важно, потому что я смогу составить гороскоп для всех знаков, зная примерно год ее рождения. И я буду следить, какому из знаков она больше соответствует. Одно событие в ее жизни нам уже известно со всей определенностью: она покинула дом, и видимо, навсегда. Когда у тебя будет точная дата ее рождения, ты найдешь всех ее родственников. Они сами выдадут себя, - в ответ на откровенность Сервуса объяснила и свой план Эйе.


                36
                устрицы

- Покормите войска устрицами из Каллаикского океана, пусть знают, за что сражаются! – объявил Август Агриппе.

- Не понимаю все-таки, чем тебе досаждает Овидий? – спросил Агриппа.

- Как это, чем?! – недоуменно вскинул брови император. – Это Ты меня спрашиваешь?! Мне твой вопрос кажется более чем странным. Сейчас, на пороге решительных действий в Астурии и Кантабрии, после колоссального разгрома в Южной Аравии Нам нужны гимны Цицерона.

- Что, типа «Не падай духом и отбрось страх!» или «Завершенные дела приятны»? – уточнил Агриппа.

- Вот именно! Мне всегда нравилось, что ты меня понимаешь с полуслова, - продолжал восторгаться устрицами император. – А что такое Овидий? Овидий говорит уклончиво: «Милее те подарки, чья ценность в самом дарителе.» Что он имеет в виду? И что он вообще скажет после того, как я накормлю войска устрицами? Это даже отдаленно невозможно предвидеть, - возмущался император.

- Но ты же пока этого не сделал. Так что его молчание вполне резонно, - тоже восторгаясь устрицами, заметил Агриппа.

- Ты уже слышал его последнее изречение? – продолжил разговор император.

- То есть, как последнее? Не хочешь ли ты сказать, что его пьеса сыграна, и он больше не произнесет ни слова? Ты приказал его убить? – поддержал разговор Марк Випсаний.

- Пока нет, - сам себе удивился Октавиан Август.

- Мне кажется, Овидий – это продукт твоей эпохи, это квинтэссенция твоего правления. Он не говорит «Дела говорят сами за себя», он говорит «Занятия накладывают отпечаток на характер». Мне кажется, что окружающее тебя общество делится по сортам употребляемого им вина. Они уже не довольствуются простой изысканностью этого напитка.

- Значит, теперь они не так охотно будут умирать за Империю? – опять изумился император.

- Умирать за империю, в которой их не кормят устрицами? Ты же сам видишь, что это почти невозможно, - стараясь казаться бесстрастным, произнес Агриппа.

- Мне сообщили, что с испанских полей сражений бегут. Я потрясен! – искренне сказал Август и отвлекся от устриц.

- Да, бежал Гораций…

- Вот именно! Он даже не был сыном раба. Он мог бы гордиться тем, что попал в римский легион! – торжественно, заедая устриц яблоками, заверил Агриппу Август.

Агриппа хотел было напомнить Августу фразу Цицерона, которая казалась ему не менее двусмысленной, чем процитированный им Овидий, о том, что «дружба бывает только между хорошими людьми», но он решил избегать намеков на то, что они с Августом дружны, императора могло покоробить такое равенство. Как раз в этот момент Августу попалось кислое яблоко, и лицо его перекосилось, впрочем, весьма театрально. Агриппа вспомнил поговорку, которую очень любила повторят его бабушка: «Слушай, смотри и молчи, если хочешь жить в мире», и он смело надкусил яблоко, по форме точно напоминавшее отвергнутое Августом.


- Послушай, а когда у тебя день рождения? – озабоченно спросил Август.

- Раньше был в феврале. Но раз ты спросил, я в этом больше не уверен, - ответил Марк Агриппа.

- Это правильно, потому что если ты родился в конце февраля… - по-дружески продолжал Август.

- …в конце, - взволнованно ответил Агриппа.

- Значит, скорее всего, тебе придется праздновать его не чаще, чем раз в четыре года! - радостно объявил император и захохотал. – Сегодня Я издал указ о том, что дней в феврале теперь будет меньше, а в августе, соответственно, – больше. Я решил поощрить тот месяц, в который мне больше везет.

- Конечно, после поражения в Аравии Феликс ты мог обидеться на Февраль, но при чем же здесь мой день рождения? – недоумевал Агриппа.

- И представь себе, когда я ехал сегодня в своей колеснице, чтобы поесть, наконец, этих каллаикских устриц, какая-то женщина из толпы крикнула мне, что я умру в августе, - озадаченно сказал Август.

- Невероятно! Она же еще не могла знать об указе, – перестав жевать яблоко, сказал Агриппа.

- Да, не могла. Но что здесь удивляться, это, наверняка, была египтянка.

- Что значит «наверняка»? Разве ты не приказал ее схватить? – удивился Агриппа.

- Приказал, но ее не нашли. К тому же разве не Египту Рим обязан своим изречением «Одни живые существа имеют дух, другие – только душу». Я решил показать, что у меня есть дух.

- Хочешь сказать, что твой дух проявился сначала в том, что ты приказал ее схватить, а потом в том, что ты отказался от своей затеи? – окончательно потеряв интерес к яблокам, поинтересовался Агриппа.

- Я не прощаю обид, как ты правильно заметил, но разве стоит обращать внимание на женскую болтовню? – вытянувшись на ложе, сказал, зевая, император.

Марк Випсаний Агриппа тихо вышел из императорского дворца.


                37
                солнце

Солнце пекло голову, но не так нещадно, как тогда, когда они шли по Аравийской пустыне. Однако каждый раз, когда перед его выходом на арену выглядывало солнце, Худ вспоминал те последние дни в Аравии Феликс. Они приехали в Саад всего на несколько дней, и надеялись вернуться с караваном. Но караван перехватили римляне, один погонщик еле спасся, чудом добрался до Саада и рассказал матери эту новость. Она, услышав ее, слегла, и римляне так и закололи ее в постели. Остается надеяться, что, возможно, она умерла раньше, чем они ворвались в дом. Если бы она не поехала навстречу каравану, то, наверняка, осталась бы жива: до их дома в Марибе легионеры не дошли, об их приближении знали давно, но никто не думал, что они нападут на караван и прорвут укрепление там, где оно было менее надежным и где их нападения никто не ждал.
Худ стоял на помосте лицом к своем брату Аршу. Между собой они давно решили, что если такое случится, то они тяжело ранят друг друга в надежде, что поединок остановят, потому что ни один из гладиаторов будет не в состоянии добить другого. Но надо было не просто выбрать момент и сильно ударить, надо было ударить одновременно и одинаково сильно. Об этом сейчас они и думали, пристально глядя друг на друга.
В этот момент к ним подошел Сервус. Его ненавидели все. Ненавидели черной, беспросветной ненавистью. Он никого не то, что не убил, а даже не ранил, но его гладиаторы именно ненавидели. Просто за то, что он все еще жив, что он никогда не истекал кровью у них на глазах, а приходил, как ни в чем ни бывало каждое утро к их клеткам и кормил их вместе с тиграми. С ним разговаривал только его попугай. И Худ, он тоже иногда разговаривал с Сервусом, рассказывал ему про свою Аравию. Ему было приятно видеть искреннее удивление, появляющееся иногда в глазах этого северянина, никогда не видевшего ни пустыни, ни плотины. О многих растениях он даже не догадывался. Иногда, послушав Худа, Сервус давал ему деньги, один раз он дал кольцо. А в этот раз он протянул Худу и Аршу лист папируса, и они подумали, что это жребий выбора одежды и оружия, но увидели знак Солнца и текст: «Это пишет Нахиб» по-сабейски, и оба одновременно протянули к нему руки. Сервус сразу же спрятал листок и сказал, что Худ сражаться сегодня не будет, а пойдет к нему в дом, потому что Регул ему приказал выбрать воспитателя для мальчиков. И место Худа занял Хакк.


- Мне понадобится еще один человек – Айюб, - сказал Худ, познакомившись с мальчиками. – Он не только тренировал своего брата, но он умеет строить оросительные системы, так что ты с его помощью сможешь разбить сад побольше. К тому же у тебя есть место для сада на крыше. У нас в Аравии, в Сабе, у всех сады рядом с домом, благодаря плотине, - добавил он.


                38
                Ба

- Я сделаю тебя моделью для бога Ба, - серьезно сказал Эйе Тахо.

- Я вообще хотела бы избежать этой участи, - так же серьезно ответила ему Эйе.

- Это ты об участи модели так отзываешься? – спросил Тахо.

- Да. К тому же тебе, наверное, известно, что далеко не каждый может позировать для этого бога, - ответила Эйе.

- А я этого до сих пор никому и не предлагал. Но Августу нужна сладкоголосая птица Феникс, - с иронией в голосе сказал Тахо.

- Думаю, ты ошибаешься, Августу нужна не птица, а слава Цезаря, но этого не будет никогда, - твердо сказала Эйе.

- Значит, по-твоему, прошлое Римской Империи – это утопия Августа? – приятно удивился Тахо.

- Конечно. Разве кто-нибудь из присутствующих в этом сомневается? – ответил Тахо Сервус.

- Утопией Египта стал загробный мир, - сказала Эйе.

- Я зашел, чтобы занести тебе еще одну бросовую бронзовую вазу в надежде, что она подойдет для твоего сада, а нашел здесь весьма приятное общество, - улыбнулся другу Тахо, - чего, прямо надо сказать, никак не ожидал.

- Уж не Марцелла ли ты надеялся здесь встретить? – спросил Сервус Тахо, давая ему понять, что Эйе здесь – свой человек.

- А что, мог? Марцелл здесь был? – не стал скрывать своего беспокойства Тахо.

- Был не то слово, он практически жил здесь, правда, всего несколько часов. Но он сказал, что служанок у меня больше быть не может, что все должны уметь делать мальчики или рабы. Он утверждал, что это приказ Регула, - сказал Сервус.

- Это ответ на твою просьбу оставить у себя мальчика для подстригания кустов? – спросила Эйе.

- Трудно сказать что-либо определенно, но я говорил с Регулом об этом. Теперь, после отъезда Клавдия, мне приходится вести переговоры с Регулом лично или через Марцелла. И еще не известно, что лучше, - ответил Сервус, обнаружив дипломатические наклонности.

- А ты пришла его поддержать, или посочувствовать? – желая не отстать от Сервуса, спросил Тахо Эйе.

- Я всего лишь учу его коптскому. И он решился на этот отчаянный шаг просто потому, что ему нравятся жуки-скарабеи, - ответила Эйе.

- Да, я всегда говорил, что наш друг очень последователен, - сказал Тахо.

- Последователен? – уже догадавшись, куда он клонит, но еще не решив, как парировать, вопросом ответил Сервус.

- Да, и однообразен. Нелепое нагромождение колонн в термах – это не что иное, как безуспешная попытка бороться с собой, со своей склонностью к простоте, или даже я бы сказал, к простоватости, - ответил Тахо.

- В термах я не была, поэтому целиком полагаюсь на Ваш вкус, - ответила Эйе.

- А Вы, значит, для большей убедительности в обучении коптскому решили прибегнуть к картам Тота? – со светской любезностью поинтересовался Тахо.

- Ты знаешь про существование карт Тота? Это так неожиданно для скульптора, - с похвалой в голосе ответила Эйе.

- О, меня обычно недооценивают, - с обидой произнес Тахо.

- Для затворника ты слишком много знаешь, - вмешался в разговор Сервус.

- На Форуме не так часто интересуются картами Тота, - оправдывался Тахо. – Но самого главного я так и не понял: откуда у тебя сад?

- Это моя идея. Иначе карты Тота будут молчать, - ответила Тахо Эйе.

- Жрицы не должны лгать, иначе твои карты, действительно, замолчат, - предупредил ее Тахо.

- Она говорит правду. Она сказала: «Чем мальчикам колотить палками друг по другу, пусть лучше колотят по этому самшитовому кусту.» И у меня появился сад. Но откуда ты знаешь, что она – жрица? – спросил друга Сервус.

- Я сказал тебе правду, моя мать – египтянка, - ответил ему Тахо.

- Жрица? – спросила его Эйе.

- Если понадобится еще что-нибудь из Египта, пусть Сервус передаст мне, а я скажу ему, у кого и где это можно будет забрать, - ответил ей Тахо. – Несколько дней назад кто-то из толпы выкрикнул, что он умрет в августе. Теперь он охотится на египтянок, надо проявлять разумную осторожность. Возможно, он умрет как раз в тот день, который добавил к своему счастливому месяцу.

И друзья посмеялись над Августом.


                39
                побег

Арш и Хакк бились, как договорились, ранили друг друга, но бой был таким тяжелым, что они, упав, потеряли сознание. Люди Марцелла вывезли их за город, хотели сбросить в яму, в которой хоронили всех гладиаторов, но братья, видимо, от боли пришли в себя, напали на людей Марцелла, перебили их и бежали.
Братья решили выкупить из плена остальных. Они нанялись гребцами на торговое судно, воспользовавшись тем, что римляне боятся плавать на своих кораблях, а караван с грузом доходит до Туниса, и оттуда его надо ком-то перевозить. Торговцам не хватало гребцов, и они не стали долго допытываться, рабы они или вольноотпущенники, и корабль в тот же вечер отплыл в Сфакс. Про Тунис они много слышали от тех гладиаторов, которых из Аравии везли не через Александрию, а через Ливию и Тунис. Их хотели там продать в рабство, но по личному приказу Августа все оставшиеся в живых были переправлены в Рим. Арш и Хакк надеялись, что в Тунисе им удастся затеряться в наделах местной знати, которая плохо говорила по-латински.
Теперь Марцелл стал сам собственноручно закалывать побежденного на арене гладиатора, если он считался убитым. Сначала он несколько раз пинал его ногами, но если он и после этого не вставал, он доставал меч и прокалывал ему сердце на глазах у всех остальных. Август, желая поощрить такое рвение, повелел присвоить ему статус привратника при гладиаторских играх.
Этот случай изменил отношение гладиаторов к Сервусу, хотя он не прилагал к этому никаких усилий. Про себя он знал, что если оказался в их положении, он сражался бы, как они. К тому же его собственное положение казалось ему иногда настолько зыбким и неопределенным, что он думал, что гораздо охотнее поменялся бы с ними местами, чтобы не приходить и не выслушивать каждый день эту галльскую птицу, которая без устали допытывалась у него: «Кто?»
Одно время ему казалось, что птица спрашивает его, кто следующий отправится в ссылку. Он скучал без Клавдия.
А теперь ему стало казаться, что птица его спрашивает, кому еще удастся бежать. И он стал отвечать ей: «Никто». Потому что он думал, что гладиаторы больше не решатся на побег, если будут знать, что кого-то из близких им, из их друзей, скормят тиграм – таков был приказ Регула.
Но он ошибался, гладиаторов это не остановило. Просто они стали скрытнее, чтобы не показать, хотя бы случайно, что они друг с другом знакомы, и они перестали рассказывать ему про Восток, Юг и Запад Римской Империи.
Сервус был в замешательстве: если он будет настаивать, чтобы они продолжали рассказывать, то ему придется платить им даже в том случае, если их истории будут казаться ему неправдоподобными. Однако если они согласятся, то могут накопить вскоре столько колец и денег, что смогут выкупить себя у стражников. Тогда Сервусу пришло бы бежать вместе с ними, но этого он сделать не мог. Вот этого он объяснить не смог бы никому. Почему он не может бежать из Рима – оставалось для него загадкой.


                40
                совесть

- Вот если человек что-то хочет сделать, но не может, это как называется? – спросил он у Эйе.

- Это смотря какой человек, - уклончиво ответила Эйе. – У римлянина это называлось бы волей. Или долгом, смотря по тому, что он должен делать вместо того, что ему хочется.

- Только волей или долгом? – продолжал спрашивать Сервус.

- В сущности система ценностей римлян мало чем отличается от египетских представлений. Рим захватил столько земель, что не в состоянии осмыслить накопленные там знания. Он либо опошляет их, либо нивелирует. Скорее всего, Август прав: Рим – это и есть остров блаженных. Боюсь только, как бы утопия не превратилась в безумие.

- А как бы на мой вопрос ответили в Египте? – спросил Сервус.

- В Египте бы сказали, что в тебе говорит совесть. Но там бы не остались равнодушны к противоречиям твоих Хат и Сах, Ка и Шуит, Аб и Ху, а также там бы попытались выяснить гармонию твоего Ба-Ка и твое имя Рен, - ответила Эйе.

Сервус задумался. Тема разговора заинтересовала и Тахо. И разговор продолжился у него в мастерской.

- Совесть? Совесть римлянина – это свалить в кучу все, захваченное в бою добро и привезти его в Рим, а потом, расставив войска на границах, регулярно возвращаться туда за налогами. Все остальное в империи – это совесть ее граждан. Ты можешь выбрать культуру, которой хочешь следовать, и исповедуй свои идеалы в надежде, что к ним не охладеет император, - ответил Тахо.

- Похоже, Империя еще долго не охладеет к гладиаторским боям, - заметил Сервус.

- Признаться, странную службу сослужила египтянам эта римская совесть. Их совесть, смешанная с чувством долга, заставляла их встревать, не вникая, во все подряд. Разграбление гробниц навело египтян на мысль, что египетская теория – мираж, что нет никакого загробного мира, раз все, что должно было сопровождать туда фараонов стоит нетронутым вот уже много веков. Конечно, гробницы грабили и раньше, но египтяне считали, что на виновных в этом преступлении налагается магическое проклятие. Рим сделал это преступление сферой римского права, и грабителей судят как разбойников с большой дороги. Право стало орудием более сильным, чем магия. Жрецы считают, что это заблуждение. Рим из благих побуждений попрал египетскую святыню, теософию. Если греческая скульптура прекрасно вписалась в римское пространство, то египетской гармонии в ней не нашлось места. Пожалуй, ни одна культура так сильно не пострадала от нашествия Рима, как наша. Отсутствие загробного мира в его привычном нам материальном воплощении ничуть не умаляло глубину наших знаний. Это могло означать, что четвертого, теоретически предполагаемого, мира нет. Но это знание – не для толпы, и тем более не для толпы римских легионеров, - сказала Эйе. – Вместе с Клеопатрой в Египте умерло все. Мы затерялись среди чужих звезд.

Ослепительное солнце косыми лучами проникало в мастерскую и, казалось, превращалось здесь в вязкий полупрозрачный эфир, обтекающий волнующие глаз формы. Все, что выходило из-под резца Тахо дышало жизнью. Сервусу снова показалось странным, что столько поколений египтян жили фактически ради смерти. Была весна, и Рим утопал в цветах. В его саду цвели вишни и миндаль, он и Тахо подарил горшочек с фиалками, и ему не верилось, что звезды вообще существуют. Он отвлекся, потерял нить разговора и смотрел, как изнеженные светом, полные изящества и совершенства линии парят перед его взором, утопая в запахах римской весны.


                41
                стимул

- В разговоре со мной Август даже не упомянул об испанских рудниках, - сказал Агриппа Плавтию. – Такое впечатление, как будто все войны, которые он ведет, имеют для него исключительно гастрономический интерес.

- Это я пошутил в его присутствии насчет устриц. Я и не знал, что дело примет такой оборот. Надо отговорить его кормить устрицами войска, - ответил Плавтий.

- Думаю, достаточно будет сказать, что это еда не для военных, а для поэтов, - посоветовал Агриппа. – Может, удастся смягчить его ненависть к Овидию.

- Едва ли. Мне кажется, что расправа над ним – это вопрос времени. Овидий такой весельчак, что к нему просто липнет «золотая молодежь» Рима. А когда он пьет, язык его развязывается, и он начинает говорить крайне неприятные вещи в адрес императора.

- И «золотую молодежь» это не коробит? Она по-прежнему ловится на его шутки? – поинтересовался Агриппа.

- Все от него просто в восторге. В его присутствии все, кажется, забывают про Августа и не испытывают при этом никакого раскаяния, - сказал Плавтий.

- Да, такого соперничества Августу не вынести, - сокрушенно произнес Агриппа. Он уже начал догадываться, что Овидия ему не спасти.

- А недавно Овидий увидел, как вернувшиеся с испанской войны ветераны стегают плетьми Аполлона на Субуру. Овидий закричал на всю эту тлетворную улицу, что Аполлон – это вылитый император, и начал подстрекать ветеранов. Так говорилось в доносе, который Регул передал Августу, - закончил Плавтий.

- Ты хочешь сказать, что из-за этого Август забыл про рудники? Про золото, серебро, медь, про ртуть? – спросил Агриппа.

- Я хочу сказать, что Август подозревает Авла и Вара в организации заговора против него. За ними приказано следить, - ответил Плавтий. – Он думает, что крамольные речи Овидия подталкивают заговорщиков.

- Эта беззаботная болтовня юнца? Его юношеская беспечность? – изумился Агриппа. – Да как Рим станет жить без его стихов?

- В Риме много других развлечений. В конце концов, в Риме еще не перевелись рабы, - резонно парировал Плавтий.


                42
                Лилия

Нахиб сказала Эйе, что ее зовут Лия, а Сервусу она сказала, что ее зовут У. Они так долго между собой называли ее просто «она», и мысли их так долго были заняты скорпионом, что они только через несколько лет поняли, что то, что сказала им Нахиб – это не ее имя.
Для Эйе эта скрытность Нахиб больше, чем карты Тота, указывала на то, что она вполне могла быть Скорпионом. Влиянию Марса Эйе сначала не придала большого значения, полагая, что Рим-Марс довлеет над судьбой каждого из ее знакомых, но позже она ужаснулась тому, на что не обратила раньше внимания. Пять раз пересекал линию ее судьбы кровавый след этой воинственной звезды, оставив в ее сердце пять незаживающих ран. Эйе видела, как они кровоточили. Они навсегда омрачили небо над ее головой. Боль от них не могла утешить никакая роскошь мира. И сколь бы беззаботной ни была ее жизнь, она никогда не казалась ей таковой.

- Странно, что и тебе она тоже солгала, - удивился Сервус.

- Я бы не была столь категорична, - ответила ему Эйе.

- То есть, ты не находишь это странным? Значит, остается выяснить только что это, скорпионья осторожность или скорпионье коварство? – спокойно разглядывая египетский голубой фарфор, спросил Сервус.

- Возможно, и тебе, и мне она сказала правду, - так же спокойно ответила Эйе.

- Хочешь сказать, что это одно и то же имя на разных языках?

- Возможно, у нее два имени. А возможно, она забыла свое имя и думает, что его знаем мы. Возможно, этим она хотела сказать, что ждет помощи от нас, - Эйе встала и взяла из рук Сервуса блюдо. – Тебе сейчас все равно не до него. Скажи лучше ты. Скажи правду, Сервус. Скажи мне. Мне. Скажи. Потому что, если ты скажешь, то ты уже не сможешь это сделать. Скажи мне то, что я и так уже знаю… - Но Сервус молчал. Поэтому Эйе продолжала. – Ты хочешь ее убить. Правда, Сервус?

- Мне страшно, Эйе. Я не боюсь никого, кроме нее. Она выдумывает себе имена. Я бы не смог… - растерянно бормотал Сервус.

- Нет, Сервус. Все-таки ты говоришь не то. Скажи, что ты хочешь выгнать ее. Хочешь… и не можешь. Или не знаешь, как… Или есть еще какая-то причина, о которой ты мне либо не сказал, либо сказал так же как Лилия назвала свое имя…

- Лилия… Красивое ты ей придумала имя, - заулыбался Сервус.

- Видишь ли, Сервус, если и ты мне недоговариваешь чего-то, значит, кем бы она ни была, но вы оказались под одной кровлей не случайно. Кстати, ты знаешь, что карты говорят, что над тобой всегда будет чужая кровля. Так что, думаю, ты украшаешь египетским фарфором чужой дом, - говорила Эйе, устремив взор в сад. Там опять, как и год, и два назад, цвела вишня. – Ничего нового, - добавила она.

- То есть, все предопределено? А как же герой, который бросает вызов судьбе и идет ей наперекор? – весело спросил Сервус.

- Боюсь, что ты свой выбор сделал когда-то очень давно. Сколько же тебе тогда было лет? Такой страшный выбор…

- Я никогда не знал, что значит это слово, - ответил ей Сервус.

- Вот потому-то он и страшен, твой выбор. Ты его сделал, не отдавая себе отчета. В точности так, как кусает скорпион – просто так. Просто он так живет. Видишь, вы со скорпионом не выбирали друг друга, не старались походить друг на друга. Тем не менее, у вас общие повадки. Так что, может, сначала послушаем, что скажут карты Тота о тебе? – лукаво спросила Эйе.

- Я не могу назвать дату рождения, - медленно и очень отчетливо чеканя каждое слово, произнес Сервус, как будто забыл, что он не на помосте.

- Давай я параллельно буду составлять гороскопы и для тебя тоже. Раз Лилия поселилась под твоей крышей, звезды скажут об этом… если ты, конечно, захочешь их выслушать… Я тебя предупреждаю, у тебя есть выбор, - как будто уговаривая его отказаться от своей нелепой затеи, сказала Эйе. Сидящий Сервус был почти с нее ростом, она лишь чуть наклонилась, пытаясь взглядом остановить его.

- Думаю, что опять уже сделал свой выбор, даже не подозревая о том, что он у меня был, - остался непреклонным Сервус.

И Эйе решила не говорить ему о Марсе. Ей показалось, что ему этого не вынести, по крайней мере, сегодня, а возможно, и никогда. Она подумала о том, что Сервус, сам того не зная, вовлекает ее в какую-то авантюру, заставляя разыскивать информацию, о которой она ему все равно не сможет сказать. И она не понимала, кому еще, кроме него, может быть полезна эта информация, о достоверности которой можно будет судить только постфактум. Она всегда думала, что уйдет в свой четвертый мир, в свое четвертое измерение, раньше Сервуса. Значит, отказавшись о чем-то сообщать Сервусу, она должна была бы унести все свои находки с собой. Тогда зачем ей вообще браться за карты Тота? Теперь, после разговора с Сервусом, ей тоже стало страшно. То, что скрывалось теперь за этими картами, было гораздо страшнее кровавого следа Марса, который сливался с судьбой этой девочки.

«Лилия – белый ибис, это глаз Тота в которм заключена вся божественная сила разума…» - размышляла про себя Эйе, вглядываясь в карты так, будто только сегодня начала узнавать их символику. «Лилия – слово слетело, как птица, как озарение. Может, в нем спасение Сервуса? Если я скажу ему, что его спасение в слове, он обязательно спросит меня, в каком именно. Я должна облачить ответ в какую-то иную форму… Ее знак – Луна, как и мой. Похоже, я раскладываю карты не ей, а себе. Цвет зеленый. Локон юности… Теперь Сервус – буква Хе против буквы Вау. Он и без гиацинтового Коршуна толкнул себя в пасть Льву. Цвет красно-оранжевый, значит, желтое перо – для отвода глаз. Сервус, кажется, прав: выбора у нас с ним нет. То есть, не стало с того момента, когда ее линия полета вплелась в линии наших жизней и запутала их. Однако все время выпадает неверный выбор, но чей? Нас в этом раскладе пятеро…  Вместе в Колесницей, ее число восемь, с ее янтарным цветом, с цветом пера Сервуса, и с символом Коршуна. Тоже пятеро, как и тех, для кого Марс стал всего лишь кровавой звездой Марс… Но красный – мой цвет. Однако это седьмая карта. Значит, должен появиться кто-то еще, синий, как египетский фарфор. Наверное, о нем и думал сегодня Сервус.»


Сервус думал сегодня о Марцелле. Он стал приходить без предупреждения, как гроза. Он надвигается как туча и коршуном кружит по дому. Странно, что Марцелл все время путается в расположении комнат и совсем не ориентируется в доме, несмотря на то, что бывал здесь уже много раз. Он, действительно, похож на птицу, он натыкается на стены, бьется, как в клетке, в которую сам же себя загнал, и уходил израненый, истерзанный и больной. Сервус понял, что ему больно смотреть на Марцелла, в его присутствии он стал ощущать почти физическую боль, и он обрадовался, когда Марцелл перестал купаться с ним в его термах.
Позже Сервус понял, что в поведении Марцелла удивляло его: он никогда не интересовался, как продвигаются тренировки мальчиков, хотя формально других дел к Сервусу у него не было и быть не могло. Поразило Сервуса и то, что и Худ, и Айюб как будто чувствовали приближение Марцелла и никогда не попадались ему на глаза. Самым странным было то, что они, казалось, не прикладывали для этого никаких усилий. Они как будто растворялись в воздухе.
Так же незаметно и совершенно естественно Айюб устроил оросительную систему в саду Сервуса. Фонтан перед домом, по его словам, очень помог ему. Так что в этом году там впервые среди платанов, в высоких египетских вазах, расцвели белые лилии.

«Лилия…» - думал Сервус. – «И как это Эйе удалось найти такое подходящее слово. Она могла бы больше ничего не искать в своих картах Тота. Мне кажется, что она уже сказала мне все, что я хотел знать. Но как я объясню ей, что кроме этого слова – лилия – мне ничего больше не надо знать? Наверняка, ей покажется странным, если я ей прямо об этом скажу. Я ведь, кажется, слышал это слово и раньше, или даже знал его, думал, что знал, я даже думал, что я думал… Нет, пожалуй, это будет трудно понять даже жрице: в моих размышления слишком мало конкретной символики. Пусть лучше все идет, как идет. Наверняка, она потом скажет, что в этот момент я сделал выбор. Но разве он у меня был? А может быть, она вообще говорила о сегодняшнем дне, когда говорила о выборе? Раньше я всегда просто делал то, что умел, как и сейчас. А Эйе разве делает не то же самое? Я такой же, как любой горшечник или ремесленник с улицы Субуру. Разве у них есть выбор? Они тоже ждут, когда придет кто-нибудь, чтобы переброситься с ним словом, простым и понятным, как слово «весна», например.»

Сериус вышел в сад. Он шел туда, куда был устремлен взор Эйе, когда она говорила с ним. Сервус шел по дорожке, мозаикой выложенной вдоль подстриженных кустов. Он любовался розами и фиалками, высаженными в шахматном порядке в греческих и египетских вазах, но и шел, и любовался он не так, как обычно. Сервусу показалось, что он мысленно ищет в этом саду то, чего раньше не замечал в нем, но без чего теперь больше не мог себе представить ни единого мгновения своей жизни, как будто неожиданно узнал, что в его саду появилось сокровище, цветок среди цветов, отрада и смысл всей его жизни. Он почувствовал, как аромат цветов наполняет все его существо, смешиваясь с его плотью и кровью. Он подумал, что если бы он мог выбирать, как ему говорила Эйе, то стал бы, скорее всего, садовником. И это желание показалось ему до нелепости смешным и ребяческим. Ему стало стыдно.

- Худ, спроси Айюба, кто принес ему этот новый цветок, - попросил Сервус.

- Этот цветок нашел я, - тихо, как заговорщик, ответил ему Худ. – Все остальные посадил мой брат. А этот нашел я сам.

- Но ты же никуда не выходил, или я ошибаюсь? – спросил Сервус.

- Ты и ошибаешься, и нет. Цветок принесла Эйе, но сказала, что не знает, приживется ли он здесь, - все так же тихо говорил Худ.

«Странно, - подумал Сервус, - ему она рассказала про цветок больше, чем мне.»

- А она, случайно, не сказала тебе, как он называется? – продолжал спрашивать Сервус.

- Она сказала, что имя ему понадобится только после того, как мы узнаем, нравится ли ему здесь, - ответил Худ.

- Ну, и как ты думаешь, ему понравилось здесь? – спросил Сервус.

- Эйе сказала, что если приживется, значит, понравилось. И еще она сказала, что имя я должен узнать у тебя, - вопросительно глядя на Сервуса, сказал Худ.

- Ее зовут Лилия, - понимая, о ком он спрашивает, ответил ему Сервус.


                43
                титул

- Нет, вы слышали, Август объявил себя императором! Мало того, что он придуманную ему здесь, на Субуру, кличку сделал своим именем, так он решил еще и приписать себе всю славу Цезаря! – сказал один.

- Да уж, и не говорите. Этот приемыш, который смешон уже тем, что перенимает только внешний лоск своего предшественника, выставил здесь, на площади, эту нелепую статую Аполлона исключительно для того, чтобы разогнать наши собрания. Августейший Аполлон стал надсмотрщиком! Он даже греческого бога ухитрился превратить в солдафона! – сказал другой.

- Он отправил греческого бога сюда – в изгнание! И вдали от родины Аполлон стал рабом Рима! – сказал первый.

- Август знал, что если бы он установил здесь свою собственную статую, как собирался сделать это вначале, то ее бы точно так же отхлестали кнутами, как этого бедолагу Аполлона, - поддержал собравшихся вновь прибывший. – Я бы даже сказал, что это – лишь первый изгнанник, но далеко не последний.

- Значит, солдафоны Августа в лице этого Аполлона приструнивают всех нас, таких же бедолаг, как и он?! – негодовал второй.

- Да, они стегают поверженных богов побежденных, чтобы добиться покорности от тех, кому удалось избежать истребления на родине! – добавил третий.

- Египтяне, наверняка, думают, что оказались среди варваров, - опять поддержал собравшихся посторонний. – Как бы варвары не ответили Риму тем же, когда их и покоренных земель начнут отправлять в изгнание в Рим.

Друзья переглянулись. Они услышали слова неримлянина и увидели его в тоге патриция.

- Вы меня правильно поняли. Будьте осторожнее, в особенности теперь. Среди вас может оказаться и не такой человек, как я, - предупредил их Плавтий.


                44
                страх

Когда Тахо впервые увидел Сервуса, ему показалось, что тому было в то время лет семнадцать. Теперь, спустя десять лет, он бы дал ему лет девятнадцать.
Тахо хорошо запомнил тот день, когда Октавиан вызвал его во дворец и сказал, что теперь вместо него ему будет позировать раб. Потом он, будто поймав себя на слове, сказал, что он оговорился, и назвал раба слугой. Теперь Тахо показалось странным, что Август ни разу не назвал Сервуса воином, хотя вот уже десять лет, как он бьется на арене лучше любого из своих подопечных, гладиаторов Августа. Тахо знал, что многие из его заказчиков побаиваются Сервуса, им кажется, что если бы он стал гладиатором, то вскоре остался бы один. Тахо хорошо знал, что значит такой страх в Риме. Этот страх – это и есть власть. Другой власти в этом священном городе не признают. И не признают никогда, это он понимал. Единственное, чего он не понимал пока, это то, какой дани за это знание потребует от него Август.
Страх окружающих, зрителей боев, приковал Сервуса к его должности, к его месту под римским лучезарным солнцем и к его жизни. В каком-то смысле жизнь самого Августа теперь зависела от него. Но тогда, десять лет назад, когда Октавиан знакомил их, император еще этого не знал. Возможно, если бы знал, кем станет этот человек в его славе, то приказал бы Агриппе гнать его прочь, даже если бы он бежал за его колесницей. Только еще Тахо казалось, что и в этом случае Сервус бы от колесницы не отстал.
Тогда, десять лет назад, Тахо тоже не мог представить, чем обернется для Октавиана эта простая житейская лень, которая после провозглашения его наследником Цезаря гнала его подальше от Рима, чтобы отдалиться от дел и в самом начале правления уйти на покой. Тогда Рим содрогнулся, это Тахо видел. Ужас, отчаяние, стыд и растерянность отпечатались на лицах прохожих. Теперь же на лицах своих заказчиков Тахо видел только страх, который возникал при воспоминании о гладиаторских боях Сервуса или о самом Сервусе. Внезапно возникший страх слегка перекашивал их лица и тенью отпечатывался на них. Тахо даже казалось, что этот страх придавал им осмысленное выражение. То есть, он с иронией думал, что исключительно это чувство придавало теперь смысл их жизни, вызывало эмоции, бороздило морщинами лбы. Лица приобретали непривычную для них сосредоточенность, а позы напряженность. Можно сказать, что страх гнал заказчиков к Тахо, потому что здесь он достигал кульминации. Знать Рима купалась в страхе, как в палящих лучах славы. По мнению Тахо, только философы в изгнании, в основном греческие, не вышли из состояния спокойной созерцательности, не утратили спокойствия и, можно сказать, сохранили рассудок. Тахо казалось, что остальное население Рима живет лишь ожиданием боев. Люди двигались, как маятники, между Колизеем и его мастерской. На десятилетие гладиаторы затмили собой даже театр.
Император хотел напугать не сломленных духом, а вместо этого он вселил в них азарт, и это испугало его. Он почувствовал в своих подданных звериную жажду крови, и ему захотелось немного смягчить их нрав. Он понимал, что его правление в смысле военных триумфов не идет ни в какое сравнение с предыдущей эпохой Цезаря, и годами культивируемая военная отвага и жажда подвига не находят выхода у потомков современников Юлия. Понимал Август и то, что никак не сможет считать их идеалы пережитком, поскольку их боль была и его болью тоже. Их боль была в большей степени его болью, чем они могли себе это представить: Цезарь научил его нести за них ответственность и стыдиться их бесславия. Взвесив все, император решил отдать должное идеалу гармонии побежденных и приказал установить статую Аполлона, в облике которого все безошибочно узнали самого императора, что шло вразрез с первоначальным замыслом Августа. В этом смысле этот план императора оказался чуть ли не хуже всех остальных.

- Я буду звать его Серб, так короче, - сказал императору Тахо, и это прозвучало, как его единственное условие.

Увидев статую Аполлона, Август решил, что мог бы в свое время просить у Тахо платы за такую модель. И Тахо бы не продешевил.


                45
                поединок

- Кто? Кто? – опять начал допытываться у него попугай.

- Да я и сам пока ничего не знаю, Гелиос, - ответил ему, как старому приятелю, Сервус.

- Опять двое смертельно ранены или притворяются, ничего не пойму, что это вообще за люди, как они живут, они вообще, наверное, только и делают, что сходят здесь с ума… - тараторил Мацелл.

- Придется послать за женщинами. Пусть промоют раны. Здесь этим заниматься некому. Время поединка еще не вышло, - как ни в чем ни бывало ответил ему Сервус.

- Хочешь сказать, что это еще не конец?! – вопил Марцелл.

- Мне скажут, когда остановить бой. А раз даже сюда, в этот тигриный зверинец, доносятся крики и рев публики, я обязан приказать продолжать бой. Сейчас двое оденутся так же и выйдут на помост, а сюда придет знахарка, и ты не вымолвишь ни слова в ее присутствии, потому что это тебе не положено по рангу. Помни, Марцелл, молчание возвысит тебя. Теперь мне пора. С тобой побудет Баха, - сказал перед уходом Сервус.


                46
                созвездие богов

- Ты знаешь какой-нибудь греческий миф, в котором герой погибает от укуса скорпиона, - спросил Тахо Сервус.

- Конечно, это знают все, - ответил ему Тахо. – Это миф про Ориона, сына бога морей Посейдона. Он не проявил в нужный момент смирения, и жене бога это не понравилось. Зато его пожалела Артемида, его дочь.

- Жене Посейдона не понравилось? – изумился Сервус.

- Нет, на греческом Олимпе не один Посейдон, - объяснил ему Тахо.

- Но ты же только что сказал, что Посейдон – это бог морей, что же он делает на Олимпе?

- Боги собираются на Олимпе, это тоже их работа, - опять объяснил Сервусу Тахо.

- Это сложно. Вот поэтому Август и решил объявить себя единственным богом: если бы боги Олимпа пригласили к себе египетских богов, то могли бы и не дождаться их, тогда им пришлось бы спуститься в Тартар, - объяснил теперь Тахо Сервус.

- Наверное, Август судил о египетских богах по себе. Он бы уж точно с места не двинулся, если бы не боялся, что во сне у него с головы свалится венок, - посмеялся Тахо.

- Имей в виду, ради этого лаврового венка он ночами может не спать, - возразил ему Сервус.

- Не спать под лучами славы Цезаря – это несравнимо с воинскими подвигами, - сказал Тахо.

- Тогда как же он должен ненавидеть убийц своего приемного отца, которые лишили его сна, - развеселился Сервус.

- То-то и оно. Ненависть движет Августом. Ненависть и зависть. А Цезарь стремился к подвигам и славе. И как это ни удивительно, это он считал своим долгом, - задумчиво сказал Тахо. Сегодня Август заказал ему надгробие, и сейчас он думал, в какую позу положить этого веселого и пышущего здоровьем Серба, чтобы вызвать скорбные чувства зрителей. Этот заказ – тоже месть Августа Сервусу за ту славу, которая недоступна ему самому.

- Я изобразил тебя в образе Цефея. Мне показалось весьма любопытным, что его имя легко переделать в твое постой заменой SERVIUS на CEPHEUS, разница всего нескольких букв. По крайней мере, количество букв то же самое.

- Скоро ты станешь рассуждать, как астролог, - озабоченно сказал Сервус.

- Едва ли. Это сказывается влияние Эйе. Она привела сюда Герона и Альму, чтобы они позировали мне в роли Близнецов для ее новых карт Тота, но потом назвала мой рисунок «неканоническим», и здесь, знаешь, такое началось! – настоящая школа астрологов, - тоже выразил озабоченность Тахо. – Они даже мешали мне работать, представь себе!

- Чем это Эйе не нравятся ее старые карты, она не сказала? – спросил Сервус.

- Сказала, но я забыл. Зато я, глядя на их наброски, подумал, что ты, Серб, как Орион, сдавлен надвигающимися на тебя фигурами Аполлона и Марса, - мрачно сказал Тахо. – Вот тогда мне и показалось, что Цефей может придать тебе сил.

- А Эйе ты об этом сказал? – спросил Сервус.

- Да. И она ответила, что я тоже вовлекаюсь в магию чисел, - осторожно добавил Тахо. – Мне, честно говоря, понравился рисунок, но Эйе, кажется, даже не обратила на него внимания. Она испугалась и сказала, что это очень опасно.

- Неужели настолько опасно? – Сервус выразил крайнюю степень удивления, и Тахо это очень понравилось.

- Она сказала, что с фараонами не шутят, они не всегда столь понятливы и великодушны, как боги. Египтяне, оказывается, считают Цефия фараоном Хеопсом, а мы думаем, что он отправился вместе с аргонавтами за золотым руном, - сказал Тахо совершенно восторженно и закончил свою сегодняшнюю работу.

- А Эйе говорила тебе, что она думает, что я умру от укуса скорпиона? – поинтересовался перед уходом Сервус. – В этом слове сколько букв, восемь? Значит, это мое роковое число?

- Нельзя смешивать прекрасные греческие мифы с безумным египетским суеверием! – воскликнул Тахо. – К тому же, сам знаешь, я не силен в нумерологии. Но вот что интересно, Близнецы, которых я изображал для Эйе, тоже ходили за золотым руном вместе с аргонавтами и Орионом. Ты мог бы с ними познакомиться.

- Нельзя путать мифы с римской реальностью, - охладил Сервус дружелюбный порыв своего друга.

Они взглянули друг на друга, ничего не говоря, и поняли, что оба подумали про Овидия. От него давно уже не было вестей, никто и ничто не напоминало более о его существовании. Но им казалось, что он превратился в невидимый дух, который неизменно парил над этим городом, наполняя его звуками его волшебной лиры.


                47
                Альма

Сервус, Нахиб и Эйе, как обычно, три раза в неделю сидели в саду и читали египетские тексты. Уже наступила осень, жара спала, и солнце на закате позолотило волосы Нахиб, так что Сервусу казалось, что у них появился синий оттенок. А может, синими их делал вставленный в прическу цветок ириса.

«Лилия больше всего похожа на ирисы, а ирисы созвучны Осирису, который похож на Сириус, а звезда Сириус затерялась, кажется, в созвездии собаки Ориона…» - отвлекаясь от коптской грамматики, думал Сервус.

- Скажи, Эйе, - заговорил он по-коптски, - зачем тебе понадобились новые карты Тота?

- Кто-то взял мою колоду, когда я спала. Понимаешь, что это значит? – ответила Эйе.

- Иди, У, посмотри, не надо ли еще раз полить цветы, - попросил Сервус Нахиб. Она поняла, что им надо поговорить о чем-то таком, что может касаться ее, а может, им это только кажется. И она пошла подбирать в саду оставшиеся незамеченными сбитые палками листья. Она смотрела на их бахрому и вспоминала, что такой же избитой была кожа на ногах у нее и у ее братьев, когда они вечером мыли ноги в том море, которое Умар назвал Красным. Умар был самым младшим из ее братьев, и он чаще других играл с ней. Мама говорила, что братья рождались каждый год, а до того, как она родилась, прошло целых шесть лет. Так что, с Умаром она чувствовала себя не такой маленькой.

- Египтяне считают, что карты Тота не должны попадать в чужие руки. Их исчезновение может значить, что угодно, - говорила в отсутствии Нахиб Эйе, - но для меня это значит, что мы все умрем не своей смертью. И знаешь ли, «моя египетская магия», как ты ее называешь, здесь совершенно ни при чем.

- Разве для жриц этот мир имеет такое большое значение, чтобы так о нем волноваться? – невозмутимо спросил Сервус.

- Все миры вложены один в другой, - успокоилась и ровно заговорила Эйе.

- Ну, я бы рискнул высказать иную точку зрения. Мне кажется, что все миры открыты друг другу. Смотри, здесь можно найти и Грецию в лице Тахо, и Египет в твоем лице, - улыбаясь, говорил Сервус. – И даже како-то неизвестный мне мир в лице Альмы…

- Ты просто упиваешься Римом, как Рим упивается кровью твоих гладиаторов, - ответила ему Эйе. – Ты забываешь о том, что «благодаря Риму» они с Тахо – лишь жалкие осколки того, чем раньше была их цивилизация.

Сервус вспомнил своего отца, друидов, бритта, заулыбался и сказал, что в противном случае и этого могло не остаться.

- Кстати, а кто такая Альма? – спросил он. – Она тоже жрица?

- Альма? Альма… - задумалась Эйе. – Сейчас все так перепуталось. Альма из Альмагеста, поэтому ее так и зовут… Но назвать ее жрицей? Нет. Она никогда не могла бы стать египетской жрицей. Однако здесь, в Риме, происходит нечто странное: жрецы, как ремесленники, начинают специализироваться в чем-то одном, Альма, например, преуспела в астрологии, она лучше многих жрецов, которых я знала, а вот Герону нет равных, но – в математике.

- В нумерологии? – хотел уточнить Сервус.

- Нет, нет, именно в математике, - заверила его Эйе.

- Значит, мы должны взять Герона учителем математики для Нахиб, это ты и хотела мне сказать? – спросил ее Сервус.

- У нее такие способности, каких нет у меня. Точнее, у меня нет такой страсти к цифрам. Герон же – самый лучший, насколько мне известно. Понимаешь, когда мы с Альмой смотрим на звезды, или на худой конец, на рисунки Тахо, - услышав это «на худой конец» о самом известном скульпторе Риме, Сервус выразил нескрываемое удивление, - так вот когда даже ты смотришь на звезды, Нахиб смотрит на циркуль. А в римских скульптурных портретах Тахо она видит лишь деформированные сферы. Это значит, что пока ей надо учиться у Герона. Возможно, и это ненадолго.

- Мы посадим ее за ширму, и она будет общаться с ним через тебя. Плавтию я скажу, что это я буду заниматься математикой. Не знаю, удастся ли мне его убедить, чтобы он мне поверил. Это самое трудное, - спокойно сказал Сервус.

Через несколько дней он заметил у Тахо в углу его мастерской заготовку для бюста. Кусок мрамора был отколот соскочившим резцом. Сервис попросил у Тахо эту голову. На молчаливый вопрос Тахо он ответил, что здесь он видит две плоскости сечений сферической поверхности.

- Это Альма меня отвлекла, и у меня соскочил резец, - как будто извиняясь сказал Тахо.

- А кстати, кто такая Альма? – спросил Сервус своего друга.

- Это какая-то очень странная и запутанная история. Герон сказал мне, что их родители погибли, когда им было лет пять, а то и меньше. Они помнят, что вместе играли, но не помнят один и тот же у них был отец, или нет. Их приемная мать считала их близнецами, поэтому, кстати, я и стал ваять эту скульптуру Близнецов. Но знаешь, когда Герон увидел ее, он вдруг грустно вздохнул и сказал, что если бы он знал, как я, что его мать была египтянкой, то не согласился бы позировать для этой статуи. В Египте браки между родственниками не считались кровосмешением. Да… Однако их приемная мать умерла, когда им было лет десять, впрочем, возможно, Герон старше. С тех пор они бродяжничают. А это в Риме очень опасное занятие. Знаешь, я хотел сделать Герона Стрельцом, но Альма была против.

- Вот как? – чтобы поддержать разговор спросил Сервус. – Наверное, она боится оставлять его с тобой наедине?

- Так и есть, - с непривычной для него грустью ответил Тахо.


                48
                колесница

К дому Сервуса подъехала колесница. Лошадь затормозила на всем скаку, едва не сбросив наездника в фонтан Орфея. Марцелл оступился, не найдя ногой ступеньку, потерял равновесие и запутался в своей тоге, затем он так поспешно выпрямился, что едва не выронил сверток, но все-таки удержал его и решительно направился к входу, где буквально натолкнулся на Альму. Он развернул перед ней сверток и сказал, что если она не умеет читать, то он сам скажет ей, что здесь предписано схватить ее, как только она нарушит хотя бы один из римских законов и выслать ее за пределы города. Однако за спиной у Альмы появились Сервус и Эйе. Сервус сообщил Марцелле, что его предписание о запрете на женскую прислугу в его доме имеет только устную форму, и оно не получило одобрения у Плавтия, и о нем пока Плавтию ничего не известно. Сервус особенно настаивал на слове «пока».

- К тому же, - напомнил Марцелле Сервус, - ты едва не убил Баха, который хотел помешать тебе убить раненого в бою Умара.

- Он все равно бы умер, - резко ответил ему Марцелл. И тут послышался звук, как будто кто-то уронил посуду. Альма и Эйе переглянулись.

- Это дети шумят. Видишь, что творится в моем доме благодаря твоей бдительности? Скоро в отсутствии прислуги у меня вообще не останется ни одного кувшина. Думаю, что впредь ты не сможешь явиться сюда без письменного предписания, заверенного Плавтием, - сказал Марцелле Сервус, и тот опять с такой поспешностью устремился к колеснице, что снова промахнулся мимо ступеньки и ногой запутался в тоге.

- Ты не спросишь меня, что это за предписание? – спросила Альма.

- Обязательно спрошу, но не сейчас, - ответил Сервус.

- Разве дети не с Худом? – спросила Эйе.

- Вот это я и должен узнать прежде всего, - ответил ей Сервус и пошел совсем не в ту часть дома, откуда раздался звук.

Женщины вышли из дома Сервуса и направились к центру города, где смешались с шумной толпой торговцев, мастеровых и разносчиков, которые старались не попасть под колеса все сметающих на своем пути колесниц, и обходили стороной и дворами те улицы, где столкнувшиеся колесницы образовали заторы, перевернув корзины с овощами и бельем.


- Скажи мне, почему ты назвалась У? Что ты помнишь о своей дороге из Аравии, о жизни дома, с мамой?

- Наверное, я помню то же, что и ты, - ответила Сервусу Нахиб.

- Нет, - улыбнулся Сервус, - я очень редко виделся с мамой, как и любой воин.

- Значит, ты – воин? – Нахиб взглянула Сервусу прямо в глаза.

- Послушай, У, ты становишься взрослой. Ты можешь не говорить Герону, как ты доказываешь свои теоремы, но на некоторые мои вопросы тебе все-таки стоило бы ответить. Это ты разбила кувшин, я знаю.

- Тогда это не вопрос, - логично возразила У. Сервус понял, что сегодня ему рассчитывать больше не на что. Однако У неожиданно заговорила снова: - Моя мама умела ткать ковры. Можно, Эйе возьмет меня в город, я посмотрю, что здесь есть для этого. Возможно, я тоже смогу научиться ткать так же хорошо, как моя мама, хотя Эйе говорила, что таких, как я, здесь больше нет… Я помню воинов… и колесницу, которая едва не сбила меня.

- Значит, ты выронила кувшин, потому что увидела колесницу? – спросил Сервус, и чуть помедлив, добавил, - У…

Нахиб вздрогнула.

- Это правда? То, что ты сказал про какого-то Умара?

- Знаешь, помешать Марцелле – это мой долг. Если бы я не стал этого делать, то повел бы себя аморально. Но тебе, наверное, это сложно пока понять. Не бойся, он сюда больше на колеснице не приедет, - попытался успокоить ее Сервус. – Иди теперь спать.

- А я не могу поехать на колеснице? – уже почти поднявшись на самый верх лестницы, спросила У.

- Сможешь, когда я смогу, - неопределенно ответил ей Сервус.


                49
                брат

- Скажи мне, я – одна? Что ты знаешь о моей дороге из Аравии?

- Только то, что мне захотели рассказать об этом гладиаторы, - ответил Сервус. – Это не так много. Но некоторые истории просто ужасны.

- Про Красное море? – спросила У.

- Про море? Нет, никто не рассказывал мне про море. Разве вы шли вдоль моря?

- Все время. И каждый вечер мы мыли в нем разбитые в кровь ноги. А чтобы было не так больно, Умар рассказывал мне, что римляне убили так много людей, что даже море стало красным. А Лий рассказывал мне про Клеопатру, чтобы успокоить меня.

- Значит, Лий – твой брат? – спросил Сервус.

- Да, - ответила У.

- Вы, наверное, еще не знали там, в своей Аравии Феликс, что Октавиан еще до похода туда убил своего брата Антония, точнее, осадив Александрию, вынудил его и Клеопатру принять яд. Лий рассказывал тебе про мертвую царевну.

- Наверное, он просто не хотел расстраивать меня, думал, что я маленькая, - ответила У.

- Лий бился с Умаром. Они ранили друг друга. Я приказал Марцелле привести женщин и перевязать их раны. Я знал, что Марцелл добивает раненых, поэтому поставил Баха охранять их. Не знаю, что именно произошло, но Марцелле удалось вонзить в Умара нож. Баха тоже был ранен, но легко. А вот Умар, хоть и выжил, больше не смог выступать на арене. Ты знаешь, гладиаторы – рабы императора. Умар стал рабом, и мне пока не удалось узнать, где он сейчас, - рассказывал Сервус. У, затаив дыхание, слушала его.

- Баха – брат Умара, - сказала она. – Кажется, он умеет метать стрелы.

- Да, они после боя, действительно, метают стрелы в мишень. Но никто мне так и не сказал, кто это придумал, - обрадовался Сервус.

- Они, наверняка, не сказали тебе еще очень много.

- Например?

- Например, теперь, после того, как Баха был ранен, он мог бы биться на ножах. Только это зрелище не для арены, а для небольшого круга знати. Посади там музыкантов, и они вскоре забудут, что телосложение императора не соответствует его бюстам. Музыканты ведь тоже рабы Августа, как и гладиаторы, правда? Умар умеет играть, только я не уверена, что в Риме есть такие музыкальные инструменты, какие были у нас.

- А какие у вас были инструменты, У? – спросил Сервус.

- Знаешь, того садовника, кажется, зовут Айюб, да? – вопросом на вопрос ответила ему У.

- Так ты всех в Аравии Феликс помнишь, или мне только так кажется? Если ты знаешь всех, то поему моему другу Клавдию не удалось победить вас? Почему он до сих пор смывает свой позор в Астурии, покоряя там карфагенских рабов?! – засыпал ее вопросами Сервус.

- Клавдий вольноотпущенный, и покоряет он там себе подобных, - ответила У. – Ты так переживаешь о Клавдии, но разве он тебе брат?

- Понимаешь, в Риме люди могут породниться или почувствовать такое родство, какое не было бы им доступно нигде больше во Вселенной. Помнишь, Эйе говорила, что здесь все перепуталось. Да, Клавдий был мне братом. Не знаю, что с ним сделал Рим теперь.

- А Эйе исчезла, когда выслали Тахо. Значит, он тоже был ей братом, или это простое совпадение? – спросила У.

- Я знаю наверняка, что Тахо мог быть Эйе кем угодно, только не братом! – ответил Сервус. И вдруг он задумался, опустился на мягкую траву своего сада и сказал: - Он мог быть ее сыном. Он же все время говорил, что его мать – египтянка, и это он нашел Эйе, когда я обмолвился насчет того, что мне нужен учитель.

- Значит, Рим не только роднит посторонних людей, но и разлучает и родственников, и друзей. Значит, зла в этой империи больше, чем добра. Скажи мне, кто-нибудь из этих новых пленных из Иудеи признался, что среди них есть братья? Или может быть, сосланный во Вьен Архелай вскоре станет там «братом» твоего Клавдия? Значит, пленных наказали трижды?! Один раз Архелай, потом Вар, а третий раз Август? Что такое разгром Бет-Амикдаша по сравнению с ежедневными теперь гладиаторскими боями?! – говорила У.

- Ты знаешь, они «бьются» с тиграми. Марцелл просто скармливает их на ужин зверям, которых патологически боится. Никаких гладиаторских боев для этих пленных нет, - тихо ответил Сервус. – Ваши держались воинственно, насколько это было возможно после такого длительного и изматывающего пути. А эти видели, как почти две тысячи их соплеменников болтались на крестах Вара. Даже одно созвездие назвали Южный Крест, как мне сказала после отъезда Тахо Альма.

- Как ты думаешь, Марцелле нравится, что теперь его боятся больше, чем тигров? – спросила У.

- О нем, как ни странно, почти никто не знает. Гладиаторы думают, что это я отдал Марцелле такой приказ, - спокойно ответил Сервус.

- Значит, гладиаторы не догадываются, кто ты? – спросила У.

- Они считают Марцелла рабом. И по всей видимости, моим, а не императорским, - не ответил ей Сервус.

- Да, братьями вас не назовешь. Но знаешь, именно такими иногда бывают именно братья. Ты же сам рассказал мне историю про Антония и Клеопатру, и про смерть Антония фактически от руки Октавиана, - не по возрасту серьезно сказала У.

- Нет, Марцелл мне не брат, насколько мне известно, - попытался заверить себя Сервус.

***

- он умер?
-да, он уснул.
- отмучился, значит.
- хоронить его надо по египетским обычаям.
- но здесь остров. Нил протекает не в этом направлении. Здесь для египтян ничего нет. Его труп  выбросят в море, таково было распоряжение Августа, касающееся изгоев, и другого до сих пор нет. Так что не мешайте нам.