Irish Cream

Рискованно выпятившийся клочок земли

Роберт Музиль
Человек без свойств;


- Ты рассуждаешь нелогично.
- Неужели?
- Разве ты со мной не согласна?
- Ты права, моя логика нечета твоей!
- Ну, хорошо. Ты рассуждаешь непоследовательно.
- По-твоему, если я не пытаюсь завить ресницы щипцами для волос, так я уж и непоследовательна?
- Какие крайности! Ты прекрасно знаешь, о чём я. Мне казалось, в предыдущей главе тебе уже удалось преодолеть твой юношеский максимализм.
- Мне всегда казалось, что крайности – это по твоей части.
- Я пошла на эту меру только однажды, переселившись с крайнего юга практически на крайний север.
- Если ты не вставишь куда-нибудь слово Ирландия, всё будет выглядеть так, будто ты переселилась с одного географического полюса на другой.
- Ну, разумеется, я говорю об Ирландии!
- Теперь ты произносишь это слово так, будто речь идёт о земле обетованной.
- Но ведь я и обитаю именно здесь. Здесь находится та земля, которая принадлежит мне.
- Скажи еще, что это не манна небесная, чтобы принадлежать всем подряд. Да, по правде сказать, кто и польстится на эту полоску волнореза, шпилькой втыкающуюся в море! Отец был прав: она больше подходит для украшения твоей причёски, чем для фермы.
- Ну вот, ты и сама теперь стала такой же невыносимой, как он. И это спустя столько лет! Казалось, я могла надеяться, что его пример послужит к лучшему.
- По-моему, у него на этот счёт сложилось прямо противоположное мнение. Может, спросим у него? Кстати, где же он? Наверное, вышел и заблудился в твоем саду. Как некстати, как жаль!
- Сейчас речь идёт не о нём, а о тебе.
- Тебе не кажется, что здесь никогда речь не идет о нем.
- Я тебя не понимаю.
- Это и не удивительно. Мы так давно не виделись, что на меня успели оказать дурное влияние мои новые знакомые.
- Неужели мы и, правда, так уж давно не виделись?
- Тебе виднее. Обычно у того, кто уезжает, время течет быстрее, а не наоборот. Разве не поэтому твой отец потерял ему счет?
- Признаться, я собиралась немного отдохнуть здесь перед экспедицией. Набраться сил, что ли. Даже не знаю, на что я, собственно, надеялась. Как будто не знала, что здесь всегда одно и то же.
- Однажды ты уже была там.
- Там, это где?
- В экспедиции. Ты сама так называла свою жизнь за пределами нашего с тобой дома.
- Да, была. И вернулась.
- Вернулась… с мужем-евреем.
- Ах, ты об этом!
- Так это все в прошлом?
- Для того момента, о котором я подумала, это было, скорее, будущим.
- А теперь? В прошлом оказался и он?
- Почему бы тебе не спросить меня, как я посмела?
- Нет, мне просто интересно, неужели и он разделил участь твоего отца? Ты ведь только что была так недовольна мной! У тебя же был твой собственный шанс!
- Правда? Эта параллель до сих пор не приходила мне в голову.
- Самое очевидное всегда самое непростое.
- Раньше ты забрасывала меня вопросами.
- А теперь – нет. Не спрашиваю, потому что уже не надеюсь получить ответ.
- Помнишь, ты кидала всё в одну кучу, как наша прачка – грязное бельё.
- Что это за профессия для женщины?
- Надеюсь, ты спрашиваешь меня о прачках вообще, поскольку нашей прачке я всегда была благодарна.
- Нет, увы.
- Полагаешь, мне стоило ограничиться каким-нибудь безобидным ремеслом?
- Ты могла бы найти себе занятие в Англии, поближе к дому.
- Твоё преподавание английской литературы оставило в нашей семейной жизни неизгладимый след. Я бы даже уточнила – непоправимый срез. Мы все оказались расчленены, как куриное тело в ожидании подходящего рагу, которое сможет, наконец, послужить нам приправой. Так что если ты будешь продолжать в том же духе…
- Нет, позволь : если ты не будешь продолжать в том же духе и сделаешь паузу хотя бы для моей реплики…
- В качестве приправы?
- Это я назвала бы избыточной образностью.
- Кстати, наверное, из этой образности и выросло, в конечном счёте, моё ремесло.
- Ты по-прежнему путаешь значения некоторых английских слов, если называешь ремеслом своё страстное желание заниматься археологией, а не чем-то иным.
- Мне нечего тебе возразить, хотя я всегда имела возможность наблюдать, что какая-то неведомая мне сила заставляет тебя обращаться с географией именно так, как я всегда запрещала своей прачке обращаться даже с самым ветхим бельём.
- Заметь себе, я не называю твое желание странным.
- Так для тебя географии, похоже, просто не существует! Не понимаю, откуда у меня такие гены?
- Зато в географию был влюблён твой отец. Он стал её заложником и забыл дорогу домой.
- К тебе домой, это ты хотела сказать? Или мы уже говорим об Улиссе?
- Он уехал на заработки. Кстати, это спасло ему жизнь. Ты ведь понятия не имеешь о том, что началось здесь в 16-ом.
- Ему пришлось уехать, чтобы ты могла дать мне приличное образование. Такой была твоя первоначальная версия.
- Никто из нас не хотел тебя травмировать нашим разрывом. Сейчас я не уверена, что тогда нашла бы подходящее слово, чтобы выразить то состояние, в которое переросли наши с ним отношения.
- В результате в свои лучшие, как теперь выяснилось, годы я оказалась в таком месте, где люди готовы были разбиться лепёшку, чтобы отрастить себе ногти. Не удивительно, что я безумно полюбила географию отца.
- А по-моему, ты просто пристрастилась к его биографии, как шотландцы от рождения не безразличны к элю.
- Тебе виднее, у тебя больше знакомых на крайнем Севере. Кстати, кого еще мне благодарить, если не от тебя, что при таком воспитании у меня развилась эта непреодолимая тяга на юг?
- У твоего отца, между прочим, тоже были французские предки.
- Хочешь сказать, что у них-то точно хватило бы здравого смысла ограничить себя Лазурным берегом и не проводить каждое лето в арабском Египте?
- Я хочу сказать совсем не это. Тебе всегда почему-то мало было быть просто красивой.
- По-моему, то, что ты называешь непоследовательностью и отсутствием логики, и составляет мою жизнь, которой ты хочешь меня лишить.
- Ну, знаешь ли! Это уж слишком!
- Слишком? Это слово подходит только для английских дождей. Кажется, это единственное, что в Англии лишено чувства меры. Хотя у нас тоже вроде бы идут дожди, англичане присвоили и их после оккупации. Нам, хотя и с трудом, но всё-таки удалось сохранить язык, но вот сказать про дождь ирландский – это всё равно, что назвать какое-то неизвестное атмосферное явление.
- На наши дожди, между прочим, никто не покушался.
- Ну, еще бы! Это ведь только меня одну из нашей семьи выслали вон в английский колледж на оккупированную часть острова.
- Вот, послушай-ка, я нашла, наконец, рецепт твоего любимого крим-крауди.
- Крем-суфле?
- Да! «Взбейте жидкие сливки, подсластите, постепенно добавьте ром или ванилин (можно и без него), всыпьте слегка поджаренную овсянку, она придаст блюду ореховый аромат. Смесь не должна быть густой.»
- Похоже, мы, ирландцы, сотканы из противоречий. «Ром ли ванилин, можно и без него». И всем понятно, что под последним понимается, конечно, ванилин, без рома у нас ничего хорошего не выйдет.
- А с ним и подавно.
- Там еще было что-то про жидкие сливки. Ты уверена, что это, в самом деле, ирландский рецепт, или это твоя Англия так дурно влияет на наш вкус?
- Раньше, когда ты висела на этом дереве вниз головой, у тебя неприлично задиралась юбка.
- Тогда ты не говорила мне об этом. Не понимаю, почему.
- Не притворяйся. Впрочем, где уж тебе меня понять, если у тебя нет детей. Их тебе с лихвой заменила география и археология.
- Прочти дальше.
- Вот это тоже вкусно, насколько мне помнится. И название звучит очень патриотично, тебе обязательно понравится. Ирландское рагу. «Довести до кипения и варить на медленном огне два часа. Перед подачей на стол подогреть.»
- Что, еще раз подогреть?
- Тебе не кажется, что это похоже на цитату из учебника по истории нашего англо-ирландского конфликта?
- Он, слава Богу, не твой!
- Хотелось бы, чтобы ты оказалась права!
- Это я выросла в среде конфликтов. Они так стремительно перерастали из бытовых в политические, что я даже не видела большой разницы между ними. Мне по вашей с отцом милости пришлось жить между протестантами и католиками, как между небом и землёй.
- Неужели только тебе одной? Вот ужас-то какой!
- Никто из англичан, ирландцев или шотландцев не хотел считаться со мной. Меня они не воспринимали как часть известного им общества, которому они знали цену. Каждый имел в виду только свое, разумеется.
- Думаю, это препятствие, уготованное тебе обществом, в конечном счете, пошло тебе только на пользу.
- У меня развилась тяга к космополитизму. Ты воспринимаешь это как плюс? Однако ведь нам, ирландцам, так трудно, почти невозможно, противостоять наваждениям. Думаю, теперь мне самое место среди арабов.
- Вот этого я и представить себе не могу!
- Слышишь, твоя служанка кричит, что наш хаггис готов, как ты и заказывала.
- Она так и не выучила английский.
- Это странно. Рядом с тобой такое бедствие случилось, наверное, в первый раз.
- А я его так и не смогла забыть, несмотря на все ее усилия. Ей казалось, что я только притворяюсь, что говорю по-английски, а на самом деле просто выдумываю слова, чтобы ей голову морочить.
- Она, наверное, пока не поняла, в каком доме ей посчастливилось оказаться. Но мы ведь будем продолжать надеяться, не правда ли?
- Знаешь, мы всегда пытались сгладить все углы. А ты их неизменно обостряешь.
- Хочешь сказать, что тебе не верится, что я – твоя дочь?
- Нам с отцом удалось воспитать тебя в протестантском духе. Так, по крайней мере, мы думали.
- Вы выбрали для этого самый подходящий момент. Однако ваш брак, похоже, не выдержал такого удара.
- Теперь ты и сама, наверное, догадываешься, что браки тяготеют к неустойчивости, но только некоторые находят удовольствие в балансировании наподобие качелей.
- Да, остальные, так и не дождавшись окончания качки, заболевают морской болезнью и спасаются бегством.
- Странно, что тебя так травмировало пространство, что любое перемещение в нем тебе представляется бегством.
- Значит, по-твоему, это я все драматизирую?
- Этого я не говорила.
- Не говорить – не значит не думать.
- Скажи, зачем было проводить столько времени с католическим пастором, например?
- Вполне возможно, что ваши предки могли оказаться французами, даже, уточним, протестантами, которым, не исключено, удалось бежать от беснующихся гугенотов.
- Мы с отцом так надеялись, что ты будешь избавлена от проблем…
- Оскара Уайльда?
- По меньшей мере!
- Однако любовь, как, скажем, и сочувствие или солидарность, могут стать чрезмерными : в избытке воды так легко захлебнуться. Как думаешь, может, именно это умозаключение он и хотел нам завещать?
- Кто – Он?
- Ну, твой муж, мой отец, решивший измерить протяженность океана.
- Как ты смеешь так говорить!
- Я говорю о своих предках.
- Ах, вот оно что!
- Наверное, они, выходцы с юга, устремившись на север под натиском варваров, в изнеможении ухватились за тот клочок суши, который отец потом считал югом, а ты – адом, безмерно преувеличивая летний максимум температур. Он стал их мысом Последней Надежды, хотя и не такой уж доброй, как выяснилось.
- Нора, не забывай хотя бы о том, что у нас с тобой общие предки.
- Это многое осложняет.
- Возможно, дело в нехватке сочувствия и солидарности? Или других созвучных этим ценностей, которыми ты так легко бросаешься.
- Ты, правда, думаешь, что протестантке легко было расти среди детей-католиков? Или ты считаешь, что английские университеты смотрят на Ирландию иначе, чем на исчадие католицизма? Пастор мне многое объяснил.
- Значит, после его проповедей для тебя не было ничего естественнее, чем выйти замуж за Файфа? Иудея, кажется?
- Он не заслужил этого имени. Он просто считал своим долгом пить чай в пять часов, раз уж он, попав в твой дом, оказался в самом сердце Англии.
- Значит, он считал своим долгом сообщать мне время с чисто немецкой пунктуальностью?
- Он истинный Файфер, чем чрезвычайно горд до сих пор, надеюсь.
- Так он лютнист?
- Скорее, все-таки лютеранин. Тем более, что Германия – его родина.
- Наверняка, он это выдумал, чтобы вскружить тебе голову.
- Тонкий маневр, однако.
- Значит, он умел играть на самых тонких струнах твоей души, как на органе.
- Вот именно. Умело играл.
- Зачем же ты тогда развелась с ним, если теперь защищаешь его?
- Разве для протестантки, выросшей в семье католиков и оказавшейся в подобных обстоятельствах, это нелогично?
- Нора, ты всегда безобразно утрируешь мои слова!
- Разве? Мне казалось, я их уточняю, отряхиваю от двусмысленностей, как липкий мокрый снег, который налипает на смотровое стекло и мешает видеть дорогу.
- Прости, я не поняла, дорогу куда тебе мешает видеть липкий снег? Сейчас все еще лето, если не ошибаюсь.
- Это я образно описываю мир, который ты считаешь безобразно мною утрированным.
- Боюсь только, что ты его не описываешь, а оцениваешь.
- Тебе не кажется, что и ты, в который уже раз, пытаешься оценить мой брак. Причем своей особой исключительной мерой : с точки зрения католицизма?
- Мне это как-то не приходило в голову. Возможно, эта мера заложена во мне воспитанием.
- Ты замечала когда-нибудь, как однажды встаёшь вдруг утром и видишь всё несколько иначе, чем прежде?
- Как будто время тем временем изменило свой ритм, потеряло ориентиры, как будто мокрый снег налип на стекло циферблата?
- Да, что-то вроде того.
- Вроде тот же рассвет…
- Нет, прости, но вот рассветы везде разные. Они, как люди, всегда не похожи друг на друга, как и их отпечатки пальцев.
- Так выразилась бы англичанка, автор полицейских романов.
- А по-моему, ничего : звучит достаточно приземленно.
- Консервативно, ты хотела сказать?
- И это тоже, но в меньшей степени.
- Помню, как однажды я оказалась в заброшенном доме отца.
- Заброшенный! Это сильно сказано!
- Я не предупредила тебя, что заеду туда по пути на своё бракосочетание. Довольно ветхий домик, такому и впрямь не жаль предпочесть Канаду.
- Один предпочел ему Канаду, другая – какаду.
- Ты ведь не станешь всерьез нас с ним сравнивать, правда?
- Что ж, пусть цукаты или цикад, главное, чтобы не цикуту.
- Твои ассоциации как будто еще не исчерпаны, или я ошибаюсь?
- Он не так давно вернулся в свой заброшенный дом.
- Ты, наверное, шутишь?!
- Отнюдь.
- И?
- И с ним две девочки.
- Жены? Туземки?
- Дети!
- Чьи дети?
- Я говорю о его детях, по всей видимости.
- Откуда ты знаешь, что они его?
- Зачем бы ему… впрочем, ответа у меня нет. Потому что они там живут. Значит, они – его.
- Может, их тоже выбросило море из своих недр, и он приютил русалок?
- Хотелось бы и мне так думать, сама не знаю, почему.
- Но как ты узнала?
- Я, как и ты, тоже захотела наведаться в его заброшенный домик.
- А ты уверена, что это он? Может, просто похожий силуэт? В конце концов, в реальности он мог измениться даже до неузнаваемости.
- Он так и сделал, еще до своего отъезда. Впрочем, зачем я это тебе говорю?
- Из ревности, наверное.
- Не смеши меня!
- Ведь ты сама только что призналась, что вначале предпочла его югу свой север. Он, видимо, был последователен, потому что любил тебя, и довёл твою идею до абсурда по той же самой причине.
- Жизнь здесь была явно комфортнее.
- А он, случайно, не страдал нонконформизмом?
- Для меня местные преимущества были очевидны. Я и не подозревала, что переезд настолько травмирует и изменит его.
- Прости, пожалуйста, но когда ты говоришь о твоих преимуществах, как ты их называешь : ты имеешь в виду этот серп земли, пожинающий волны?
- Да, это всё, что у меня было. У него было и того меньше, ты видела сама, если действительно побывала в его доме. Но даже это не смогло удержать его.
- Ты в точности такая же, как мой бывший муж : дай вам волю, и вы стали бы удерживать ветер!
- Подобная настойчивость привела человечество к изобретению мельниц. И вы с твоим новым знакомым, видимо, полагаете, что каждый новый его порыв будет всё сильнее крутить только ваше колесо?
- Человечество не сдвинулось бы с места, если бы полагалось исключительно на ветер!
- Странно слышать подобную сентенцию от человека, который родился на берегу океана в то время, когда парусные суда еще не вышли из моды.
- Мне кажется, я понимаю отца. Тот дом, каким я узнала его, был явно лучше твоей фермы. Мне стало жаль, что ты не заметила этого, когда настояла на переезде. То есть, я имею в виду не дом сам по себе, а этот вид на океан, открывающийся из окна, отрешённость его положения в мире. Это дом для избранных. Отец выбрал тебя, а ты выдала его англичанам. Это предательство.
- Жаль, что ты тогда была так мала, что не могла дать мне совета.
- Узость этой полоски суши делает, кажется, всех, кроме тебя, ущербными.
- Бывает только узость воображения, но здесь это, видимо, никому, кроме меня, не грозит. А, кроме того, несмотря на метко подмеченную тобой скудость этой земли, здесь у меня всегда имеется, причем в избытке, обильная пища для размышления, благодаря тебе и твоему отцу, который стал для тебя, по всей видимости, примером для подражания.
- Чем-то вроде иконы? Ты это имеешь в виду?
- Нет, я не имею в виду портретное сходство.
- Благодаря тебе и твоей предприимчивости ему пришлось отправиться через океан, чтобы вновь обрести его.
- Ты романтизируешь ситуацию.
- Я преобразую её через своё восприятие и уточняю обстоятельствами места и времени сообразно правилам английской грамматики.
- Значит, ты приукрашиваешь их.
- Нет, это ты их драматизируешь. Я же окрашиваю их цветами проведенных им в разлуке с тобой рассветов сообразно с законами блеклой английской пейзажной живописи.
- Как видишь, нам всё-таки удалось обеспечить тебе неплохой пансион в Средней Англии. Там почти нет ирландцев, по крайней мере, нам так казалось.
- Сейчас ты говоришь об ирландцах так, будто это обитатели лепрозория.
- В некотором смысле так и есть. Живя здесь, я знаю, что говорю, хотя, признаться, надеялась, что это прозвучит гораздо мягче.
- Кстати говоря, некоторые из аборигенов этого пансиона считали, что твоя земля обетованная попросту большего не стоит, раз у вас с отцом на большее, чем их образование, не хватило денег.
- Местные разговоры, вроде тех, что мы время от времени ведем с тобой, тоже недалеко уходят от этой скользкой темы.
- Иногда мне даже казалось, что жить здесь – всё равно, что попасть на необитаемый остров. Наверное, поэтому мне было легче сблизиться с пастором-католиком, чем с местными или усредненно-английскими жителями.
- Вот видишь, какой широте взглядов и сколь многому другому они научили тебя за весьма умеренную плату! Тебе просто до сих пор не хватает скромности и смирения это признать.
- Тогда что же мешало тебе со смирением принять и Ральфа, и мой развод?
- Ну, не всё же сразу, дорогая моя! Остановись! Не раскачивай качели так сильно : не забывай, что во мне нет уже прежней гибкости!
- Этот черепно-мозговой изъян, очевидно, превратился в ахиллесову пяту всех ирландцев. Не удивительно, что нам с отцом пришлось открывать для себя иные земли.
- Ему это, если и пришлось делать, то только по необходимости.
- Так ведь и мне тоже! Именно это я и пытаюсь тебе объяснить.
- В ваших историях нет ничего общего. У тебя, по меньшей мере, был выбор. Мы, твои родители, дали тебе шанс, и он тебе выпал!
- Как в русскую рулетку?
- Даже если и так, то что в этом плохого?
- Неужели ты смирилась бы с тем, чтобы я принялась строить свое будущее исключительно на азарте, как последний из игроков?!
- Не передергивай веревку. Ты, наверняка, теперь и сама понимаешь, как тебе повезло.
- По-моему, всё зависит от того, с чем именно сравнивать.
- Что ты этим хочешь сказать? Что ты теперь знаешь, как это делается?
- Все истории, если в них разобраться, чем-то похожи.
- Неужели? Ты, в самом деле, их все уже сравнила? Включая нюансы пола и возраста?
- Детали не так важны для моих наблюдений.
- Странное замечание, учитывая твое призвание, ты не находишь?
- Это – мое личное мнение. И я открыто тебе его высказываю. Могу я хоть здесь, где меня никто больше не слышит, говорить начистоту?
- Но ведь любовь-то бывает разной. Разве не так?
- Ты всегда так обобщаешь?
- А ты разве нет?
- Наша с Ральфом кровать была, видимо, слишком широкой по сравнению с твоими полуостровными мерками, а, возможно, я просто ошиблась с выбором цвета постельного белья.
- Дав тем самым ему повод понять тебя превратно?
- Видимо, да.
- Поэтому ты и решилась уйти от него?
- Нет, я просто решила, что так нам обоим будет лучше. Смелость не имела отношения к моему поступку.
- И, тем не менее, ее не приходится исключать, как в мореплавании.
- Вот видишь, ты тоже невольно сравнила меня с отцом, и это ненавязчивое сравнение стоило тебе, на мой взгляд, намного дороже, чем предыдущее.
- Для женщины твоего положения и возраста это было экстраординарным поступком.
- Ты так говоришь, потому что смотришь на эту проблему со стороны своего полуострова. В Англии такие случае вовсе не были такой уж редкостью, хотя приятного в них для обеих сторон мало. Кстати, она там, справа, твоя Англия. Ты еще не забыла о ней?
- Как думаешь, Канада в той стороне?
- Нет. Канада слева. Там, куда ты показываешь, – Россия.
- Неужели? Значит, отец твой с самого начала неправильно выбрал маршрут.
- Это было много лет назад, мама.
- Пожалуй, ты права.
- Вряд ли теперь это имеет какое-то значение.
- Знаешь, в моей, точнее, в нашей с ним жизни было так много хорошего. Ты была слишком мала, чтобы помнить об этом.
- В России говорят, что хорошего много не бывает. Но мы с Ральфом никогда не были в России.
- Никто там не был. Это очень далеко. Они, наверное, говорят так про свою рулетку, когда им везет.
- Едва ли. Даже в русскую рулетку не всем русским везет.
- Наверное, они не затеяли бы свой дворцовый переворот, если бы были с тобой согласны.
- Трудно сказать, что именно они этим хотели сказать всему миру. Значит, по-твоему, хорошего бывает в избытке настолько, что от него бегут?
- А ты с этим как будто не согласна? Вы с Ральфом казались мне счастливой парой.
- Это значит, что бывает плохое такой плотной консистенции, что текучее хорошее, даже если его очень много, с легкостью обтекает его, оставаясь мало заметным на поверхности. Добро и зло неравноправны.
- Мне кажется, ты мало работала на ферме. Здесь учатся отделять зерна от плевел. В процессе этого даже пространство земли обетованной заметно меняет абрис к лучшему.
- По-твоему, надо просто жить среди всего того, что видишь каждый день?
- Хотя это не всегда дается легко.
- И тогда можно притерпеться ко всему?
- Не ко всему, но кое к чему можно. Бывает, что зло отступает.
- Но ведь бывает и наоборот.
- Да. Однако крайне редко.
- И все же.
- Всегда есть риск. Но он окупается, если выигрываешь.
- А если нет?
- На развод идут, когда есть замена. В противном случае инициатор почти всегда остается в проигрыше. Так когда, ты говоришь, ты ездила в Россию?
- Когда я сказала тебе, что поживу на Корнуолле, у подруги.
- У Бэлы? Но мне действительно регулярно приходили оттуда твои письма.
- Так было условлено. Я написала их заранее. До нашего возвращения их должны были отсылать тебе. Странно, что об этом никто не забыл.
- А мне и в голову не пришло сравнить почерк на датах!
- Ничего страшного. Все уже давно в далеком прошлом.
- Непременно скажи это отцу, как только встретишь его в следующий раз. Он теперь лучше нас с тобой разбирается в дальности дистанций, как пространственных, так и временных, пожалуй.
- Следующего раза может и не быть, если не поторопиться.
- Это еще одна неизвестная мне русская пословица?
- Это эпитафия. Еще одна.
- А предыдущая разве уже была, или я прослушала?
- Предыдущая была про неправильно выбранный маршрут.
- Полагаешь, между этими историями просматривается какая-то связь?
- Связь, как я уже постулировала, имеется между всеми историями вообще. Именно эта формулировка стала в то время решающим фактором для принятия мною решения, согласиться на приглашение или отклонить его.
- Теперь, похоже, фраза, послужившая мотивировкой намерения, претерпев стилистические метаморфозы, сменила жанр, превратившись в эпитафию.
- Да, но это произошло со временем. Не так быстро, как тебе, возможно, кажется.
- В самом деле? Россия изначально имелась в виду, или тебя заманили туда под невинным предлогом? Там ведь холодно, и к тому же в самое неподходящее время года произошла революция, оказавшаяся, кажется, более успешной, чем у нас?
- Сначала имелся в виду только Санкт-Петербург.
- До или после его превращения в Петроград?
- Метаморфоза проходила стремительно, как в волшебной сказке. Трудно сказать что-либо определеннее. Пока мы там были, город вообще никак не назывался, как умирающий новорожденный, на выздоровление которого близкие еще надеются, как на чудо.
- Какая жуткая метафора пришла тебе в голову! Значит, ты воочию лицезрела остатки империи?
- То, что от нее еще оставалось в тот исторический момент – несомненно. Мне захотелось увидеть сфинксов на набережной. Только представь себе это! Южные сфинксы и февраль в Петрограде.
- Значит, это и есть та самая идея, которая тебя заворожила?
- Да, вышла сказка про Золушку, только с зеркальным финалом. Когда я вернулась, то не понимала, почему никто не называет меня Алисой в стране чудес.
- Значит, ты была разочарована? Этой поездкой, если ее можно так назвать?
- Да, в общем и целом, но только не сфинксами! Нигде больше они не располагаются в такой близости к воде, что кажется, будто смотрятся в нее. Не думаю, что они видели когда-то Нил. Их рукотворная массивность должна была контрастировать со стихийной подвижностью песков, которой они призваны были противостоять. Они показались мне печальными, как будто понимали, куда попали. Возможно, для них не было другого места, и никто особенно не задумывался над тем, насколько это, с трудом найденное, никуда не годится, хотя все подчинено двойной симметрии по аналогии с Адмиралтейскими львами. Эффектно, но абсолютно безграмотно.
- Однако ты их неплохо рассмотрела.
- Почти неделю мы простояли с обозом на Английской набережной – лучшего названия и ты не смогла бы, наверное, найти во всем городе.
- Вы кого-то ждали?
- Оказии, направляющейся в Москву.
- Куда вы, похоже, не собирались?
- Нет, собирались. Москва и была нашей целью, как выяснилось. Однако обстановка становилась все более напряженной. Бэла нервничала, ей казалось, что она неплохо говорит по-русски, но ее не понимали или не хотели понимать. Мне даже показалось странным, что нас все-таки взяли, наконец, в обоз.
- И тогда вы, наконец, тронулись с места?
- Нет, не сразу. Возникли новые заминки. Что-то произошло на Марсовом поле, но все отказывались верить. С Английской набережной мы легко могли бы туда добраться и без кучера, однако, обоз неожиданно для нас оказался оцеплен со всех сторон, хотя никого и не арестовали, а даже, напротив, усилили пайки – сахаром.
- И жизнь, в самом деле, показалась вам после этого сладкой?
- Мы не почувствовали прибавки пайка, хотя в тот момент и не придали этому значения. На Марсовом поле, кажется, пахло порохом и еще чем-то похуже. Воздух наполнился горечью и гарью, и ветер, видимо, все дул и дул в нашу сторону, пока обоз, как осенний лист, не сорвался, наконец, с места.
- И больше ты ничего так и не узнала о Марсовом поле?
- Тогда? Нет, ничего.
- И позже тоже?
- Позже? Позже это уже не имело значения.
- Не может быть! Ушам своим не верю, что ты такое говоришь!
- У меня появились некоторые догадки, но тебе придется дослушать мою историю до конца.
- Тогда я слушаю тебя.
- Ехали мы в крытом фургоне, в основном по ночам. Тогда мне почему-то подумалось, что я не смогу жить в Египте, если не окажусь там в качестве египтолога. Не знаю почему, но именно это мысль всю дорогу вертелась у меня в голове, и я даже не могла бы точно сказать, чем нас кормили и сколько дней продлилось наше путешествие.
- Есть места и похуже Египта. Россия, например. Бог знает что о ней пишут!
- Я уже не могу так грубо обобщать. Я видела, как отличаются две ее столицы.
- Однако только что ты отказывалась видеть в историях существенные различия.
- В историях – да, но не в интерьере. Я не так давно рассказывала тебе о жертвенности и той роли, которую сыграли сфинксы, чтобы выплатить дань богини симметрии. Этот простейший геометрический прием мне пришлось постигать и в Москве, но в концептуально иных архитектурных формах.
- Значит, вы добрались туда благополучно?
- Более или менее. Не припомню, чтобы в нас по дороге стреляли. Кстати, как только въехали в город, Бэла стала показывать водителю дорогу.
- Тебе не показалось это странным?
- Представь себе, нет. Там повсюду царила такая неразбериха. К тому же, прогуливаясь по Английской набережной, я узнала, что она пишет роман об истории своей семьи, корни которой каким-то образом переплелись с Россией в стародавние времена.
- Она что же, зачитывала тебе что-нибудь?
- Она рассказывала его по памяти и просила меня повторять следом за ней, чтобы я тоже могла его воспроизвести, если потребуется.
- Потребуется кому?
- Думаю, так она образно говорила о своей возможной смерти.
- Тщетная предосторожность?
- Всему свое время.
- И ты запомнила хоть что-то из ее пассажей?
- Да. Все запомнила.
- И можешь воспроизвести, если, скажем, я попрошу?
- Почему бы и нет.
Пузырь этот опять лопнул. Говорила я тебе, не ставь свечу так близко к окну, холодно ведь уже. Всегда у тебя одни отговорки. Счета надо вести. Контора для этого есть, вот в конторе и сиди. Мне-то что, что оттуда царского глашатая тебе за версту не видать. Либо уж счета вести, либо в окна глазеть. Что-то одно надо делать, тогда еще может хорошо получиться. Это где ж это видано, чтобы огород городить на три сажени над землей! Так тебе царь-батюшка головенку-то твою глупую и посшибает, чтоб не высовывалась из-за конторки! Не помнишь разве, как предок твой начинал? Туда же и вернешься, коли не образумишься.
- О каком же это времени речь идет?
- О Шуйских, если не ошибаюсь. Одна из его, кажется, внучатых племянниц осела сначала неподалеку от Английской набережной, а потом, с попутным ветром, перебралась на одноименный остров.
- Странно смотреть на Англию в таком ракурсе, не правда ли?
- Тогда мне тоже так показалось. Как будто я побывала в Зазеркалье!
-
-
- И что же было дальше?
- Мы добрались до того дома, сад которого, действительно, поднимался над землей на три сажени, так что с мостовой в него никак нельзя было заглянуть. Фура резко завернула за угол, чуть не вылетев с дороги за крутым поворотом, каких не встретишь в Петрограде. Водитель, наверное, едва ли не впервые оказался на московских семи холмах. Он даже чуть было не проскочил мимо особняка, и это было бы к лучшему.
- Но ведь все было так, как было. Теперь уже ничего нельзя ни изменить, ни исправить.
- Ты умеешь мягко произносить очень жесткие слова. Признайся, в этом сказывается влияние на тебя английской культуры или такой тебя сделало течение, омывающее побережье твоего мыса?
- Поживи тут подольше, сама все поймешь.
-
- Конечно, особняк, растянувшийся вдоль самой ограды, давая простор разросшимся каштанам, никак не мог быть построен во времена первых Шуйских. Однако их дом располагался неподалеку, и сад должен был просматриваться, по крайней мере, с его чердака. Этот-то недостаток, как казалось Бэле, и указывал на то, что два столь разных по стилям исполнения дома принадлежали одному семейству. Конторка, о которой шла речь в ее неопубликованной пока истории, располагалась на противоположной от сада стороне узкой улицы, наискосок от дома Шуйских, и имела, надо полагать, два фасада, один из которых, более помпезный, позволял заблаговременно предупреждать служащих о кремлевских визитах. Впоследствии его загородили малопривлекательные в архитектурном отношении дома, расположившиеся по соседству, так что конторка оказалась обращенной фасадом в тупик. Тогда-то, видимо, Шуйские и принялись за строительство дома с садом, возвысив его до максимальной точки привозной почвой, что делало его похожим на римскую виллу, и планировка сада тоже не обошлась без итальянского влияния. Хотя это могла бы быть и тщательно продуманная имитация в том случает, если строительство велось не в ту же эпоху или, точнее, не непосредственно одновременно со строительством Кремлевской стены итальянскими мастерами.
- В семье Бэлы, наверняка, сохранились воспоминании, могли сохраниться. Как именно она себе это представляла?
- Как сейчас помню, как звучал ее голос.
Эти так просто место не освободят. Нищие ведь, а туда же, за жизнь цепляются. Давеча им, кажется, весь фасад раскурочили. Карету нашу, как на грех, прямо им в ворота занесло. А сегодня вот опять, ворота, как новенькие стоят. Из последних сил лямку тянут всем семейством. Мы их брату работу в нашей конторке давно не даем. Рано или поздно, а все равно местечко нам ослобонят, никуда не денутся. Да и куда им по Москве деваться-то? Повсюду либо наши люди, либо государевы, да и кто их, кроме нас, разберет. Нашему делу место треба, чтобы вширь расти. Так уж лучше им подобру-поздорову его уступить, не то они и в сто лет свои оконца от грязи не отмоют.
- Сколько же времени тебе понадобилось, чтобы изучить эту замысловатую планировку взаимоотношений семейств и их отпрысков?
- Я просидела в плену в доме Шуйских до самой весны. В том самом чердачном помещении, откуда просматривался сад, и поняла, почему Бэла торопилась с выездом. Когда в конце мая окружавшие дом Шуйских вязы оделись в листву, особняк д’ар-нуво вместе с его каштанами буквально скрылся из вида, как будто канул на дне моря.
- Бэла это тоже увидела?
- Когда засыпают вопросами, трудно излагать все по порядку.
- Так уж и засыпают!
- Подвода не могла въехать в сад, и мы высадились неподалеку. Конюшня, кажется, располагалась под садом, в недрах того же холма, на котором возвышался и особняк, красивейший русский модерн, возникший на волне французской псевдоготики, но с более округлыми и приятными для глаз формами. Дом Шуйских, в особенности, на его фоне выглядел как простая русская изба, только каменная, но он не был поздней стилизаций, разве что после пожара 1812 его перестроили в каменный, сохранив стиль времен Ивана Грозного. Этот контраст потрясает в той степени, что оба этих шедевра каждый своего времени свидетельствовали о безмерной состоятельности их владельцев.
- А конюшня? Ты ее видела, она действительно была там, где ты думаешь?
- Если и была, то нас туда не впустили, и мы высадились на мостовой. Потом произошло нечто ужасное. Нам стали раздавать красноармейские гимнастерки, они были так велики, что мы надели их прямо на пальто. Бескозырки тоже были нам велики, но их лентами обмотали нам вокруг шеи. Нам казалось, что мы выглядели комично. Мы даже рассмеялись, полагая, что участвуем в веселом маскараде, в котором пытаются возродить ту по-революционному приподнятую атмосферу, которая царила и на Английской набережной, пока обоз не задержали. Потом, наблюдая за садом с чердака дома Шуйских, я поняла, как жестоко мы ошиблись. Мы сделались похожи на настоящих мужланов, в особенности, после того, как из соседней, кажется, церковной, усадьбы принесли приставные лестницы и мы, как пираты, полезли на абордаж сада д’ар-нуво.
- И лестниц хватило на всех? Или вы лезли все по одной, по очереди?
- Тебе, правда, это интересно?
- А что, мой вопрос настолько шокирует тебя?
- Твои вопросы, мама, очень точны. Ты сразу все понимаешь буквально, чисто практически. Я всегда хотела спросить, это у тебя такой прием, или ты далеко не случайно попадаешь в цель?
- У меня, например, найдется только пара лестниц. Думаю, что и в церкви их не намного больше. Если же ты, как ты говоришь, ехали целым обозом, то нужна пара на каждую фуру, чтобы идти на абордаж.
- Они этого не знали, эти новоиспеченные командиры. Но погнали вверх всех нас сразу. Церковные лестницы падали несколько раз под тяжестью цеплявшихся за жизнь тел. К тому же одна из них оказалась настолько короткой, что не достигала и половины высоты насыпи, не то что кованой решетки. Кажется, несколько человек погибли, так и не добравшись до решетки ограды. Искали лестницы и в соседних домах, где, как надеялись, еще кто-то остался, не уехал из города, как во время чумы. Как ни странно, лестница, захваченная в ближайшем лютеранском соборе, оказалась намного превосходящей по высоте требуемую. Тогда все и разрешилось. После того, как все устремились по ней, как муравьи.
- Мне кажется, я догадываюсь, что произошло.
- Правда? Может, в таком случае, расскажешь мне? Эта сцена кошмаром преследовала меня несколько лет, хотя в реальности длилась не дольше нескольких минут.
- Сад обстреливался. Здесь на улицах было то же самое. Если бы я тебя предупредила, ты, возможно, вовремя удержала бы Бэлу.
- Даже если бы ты меня предупредила, то не удержала бы меня. Знаешь, я, наверное, все-таки стала протестанткой, как тебе того и хотелось. Я верю, что все предопределено и каждый сам знает свою судьбу, даже если боится себе в этом признаться. Бэлу нельзя было остановить, ни мне, ни кому-либо другому. Она была моей подругой, и я считала своим долгом сопровождать ее в том, что, возможно, представляется тебе авантюрой и не более того. Она полагала, что все архивы гибнут во времена революций, и ни одно другое стихийное бедствие не таит в себе для них большую угрозу. Ее род был слишком древним, чтобы она могла полагаться на случайность, и своим первоначальным благополучием они, в какой-то степени, видимо, были обязаны России. В подробности этих обстоятельств она решила меня до поры до времени не посвящать. Очевидно, многое в семейных воспоминания уже держалось на преданиях и слухах. Архивы помогли бы многое уточнить со всей определенностью. Если где-то они и хранились, то, скорее всего, не в доме Шуйских, а в ризнице, вместе с церковными книгами того самого храма, откуда красноармейцы принесли малопригодные лестницы для абордажа. Храм, наверняка, стоял на том же месте, когда дома Шуйских еще и в помине не было. С чердака мне видна была его древняя колокольня и неровная лепнина угловатых угловых колонн, сделанная в ручную в технике, кардинально отличающейся от того совершенства, с котором был выполнен простой, имитирующий рубленую избу, особняк. Нам следовало, высадившись с подводы, стремглав броситься туда, такая возможность у нас была, и если бы мы о ней догадывались, у нас хватило бы времени, чтобы исполнить замысел Бэлы. Но все это я тоже поняла, к сожалению, уже сидя на чердаке. Нас шокировала революционная патетика, и мы впали в состояние оцепенения, которым умело воспользовались.
- Так что же произошло?
- Только что ты сама собиралась рассказать мне об этом, помнишь?
- Да, но я не думала, что вы окажетесь на стороне красноармейцев.
- Мы никогда и не были на их стороне. Наши политические убеждения вообще никого не интересовали. Хотя никто тогда не предполагал, что эта драма обернется таким кровопролитием.
- Что ты называешь драмой?
- Революцию, разумеется.
- И ты не хочешь назвать увиденное трагедией?
- Поначалу, наверное, это название было бы точнее. Однако теперь – нет, не хочу.
- Вот как? Однако это, по меньшей мере, крайне жестокое наблюдение.
- Возможно, и так. Но история движется по своему маршруту, который сопровождается неизбежными жертвами, и в ней редко бывают счастливые исключения из правил. Это обстоятельство и делает нашу на время спасенную жизнь в целом счастливой.
- Значит, и моя жизнь тоже счастливая, на твой взгляд?
- Разумеется! Ты осталась жива, пережив очередную историческую драму. Мы обязаны ценить этот дар и благодарить Спасителя, постепенно подготавливая себя к встрече с ним. Во времена революций к нему стягиваются толпы страждущих, ничуть не напоминающие паломников. Большинство из них не готово к Ссудному Дню и негодует от несправедливости.
- Мне казалось, я всю жизнь безмерно тоскую по твоему отцу.
- Значит, он – неизбежная жертва твоей истории. Однако согласись, это не трагедия, ты же даже не знаешь, жив он или нет.
- Ты слишком легко научилась говорить о смерти. Вас обстреляли?
- Не то слово. Едва мы вышли в сад. Причем нельзя было понять, с какой стороны стреляют. Мне даже показалось, что огонь велся со стороны особняка д’ар-нуво.
- Из особняка д’ар-нуво по саду того же стиля? Это нечто чудовищное!
- Вот именно. Тебе тоже в это верится с трудом?
- Но зачем в таком случае… подожди…
- Вот именно. Нас использовали.
- В качестве живого заслона?!
- И да, и нет. Конечно, в фургоне ехали красноармейцы. Если бы я не была всецело занята своими мыслями, я получше разглядела бы пассажиров. Хотя третье тоже не исключено.
- То есть?
- Это могли быть ни те, и не другие. Не примкнувшие ни к белым, ни к красным. Тогда только легко объясняется, почему обозу так долго не давали разрешение на выезд из Петрограда.
- Но это же только твои домыслы.
- Да. Но в отсутствие архивных материалов история ведь только ими и живет, не правда ли?
- Нет, не правда. И тебе это прекрасно известно. Существуют еще объективные мемуары.
- Вот тут я с тобой никак согласиться не могу. По-моему, мемуары всегда субъективны, по крайней мере, в той или иной степени.
- Значит, ты, занимаясь историей, сомневаешься в подлинности архивов?
- Сомнение в этом вопросе историку никогда не повредит.
- Значит, с разрешениями на выезд из Петрограда только у вашего обоза возникли трудности? Мне кажется, это могло быть общим местом в революционной обстановке.
- Трудно сказать. Кроме нашего, другие обозы я видела уже в пути, то есть, не иначе как со стороны.
- Они тоже показались бы тебе теперь ‘непримкнувшими’, как ты думаешь?
- И тем не менее, сколько я не пыталась впоследствии проанализировать произошедшее за те пару минут, именно эта версия всегда казалась мне наиболее убедительной.
- Значит, этот план рождался в головах одержавших сомнительную победу революционеров по мере того, как вы настаивали на выезде из города?
- Похоже, так оно и было, и присутствие Бэлы сыграло не последнюю роль.
- Если бы оно только могла предвидеть такое!
- Думаю, она из семейной хроники знала нечто и похуже, потому и настаивала. Видишь, никому мы не можем помочь. При всем нашем безмерном желании!
- Ну, чем ты, моя девочка, могла помочь ей? Каким ветром тебя вообще занесло в ту страну, о которой ты прежде едва ли что знала!
- Я составила ей компанию.
- В то время, когда компанией каждого с легкостью могла стать смерть?
- Кстати, вернуться мне помог Фритьоф. Теперь я выхожу за него замуж. Иначе я вряд ли стала бы рассказывать тебе об этом кошмаре.
- Впервые слышу такое имя!
- Оно высокочастотно в поэзии скальдов. Мое ведь тоже родственно той культуре.
- Это была идея отца.
- Тогда, наверное, вы друг в друге души не чаяли.
- Впервые слышу, чтобы скальды заинтересовали египтолога!
- Для расшифровки Розеттского камня использовалась ритмика стиха, поэтому в поисках решения пришлось толковать ее предельно широко.
- Ты никогда не упоминала его даже вскользь, насколько мне помнится. Странно, что ты вдруг о нем вспомнила. Сколько же прошло времени между этими двумя роковыми встречами? Ведь не ему же ты обязана своим разводом?
- На Фритьофа вновь я наткнулась совершенно случайно, в музее.
- Если только он не искал встречи с тобой.
- Отнюдь. Он привел туда группу своих студентов, чтобы они послушали, как умеют разговаривать мумии. Это был наглядный экскурс в литературоведение. Он сказал, что если они в своей профессии рассчитывают взывать к визуальным ассоциациям, то он очень хотел бы, чтобы этот живой образ отчетливо врезался им в память. Студенты внимали ему с почтением и трепетом, как и полагается в отношении раритета, отжившего свой век, а я неожиданно для себя самой рассмеялась, и он меня узнал. В пять мы пили чай в ближайшем к музею кафе.
- Революции редко щадят людей, однако, мумии иногда оказываются удачливее, хотя и они могли стать в свое время жертвами не менее драматичных обстоятельств.
- Разумеется : они ведь представляют собой культурную ценность, и им выпадает шанс пережить эпоху, свидетелями которой они не были. Видишь, здесь тоже речь идет о счастливой случайности!
- Неужели ты и себя сравниваешь с мумией? В таком случае, мне кажется, что твое увлечение археологией обернулось во вред тебе.
-
- Когда я поняла, что упавшее на меня тело мертво, и это – тело Бэлы, случайно прикрывшей меня во время падения от обстрела, я переоделась в ее пальто, оно оказалось не застегнутым под гимнастеркой, поэтому ее кровь залила только меня с головы до ног, оставив ее собственную одежду незапятнанной. Я подумала, что если бы она застегнула эту кельтскую пуговицу, то пуля, попав в нее, могла бы отскочить, не причинив ей вреда, но вокруг нас лежали другие недвижимые тела, они не могли бы все разместиться в одном фургоне, в котором привезли нас. Некоторые из них располагались вне зоны обстрела, возможной из дома Шуйских. Вспомнив выражение лиц в фургоне, я подумала, что эти люди знали, куда их везут, что им неведом был революционный подъем, и отправление обоза задерживали ровно до тех пор, когда их уже нельзя было заподозрить в отсутствии патриотизма. Однако печать другого рода азарта, несомненно, отчетливо отпечатывалась на них.
- Боже мой! Какой ужас ты, должно быть, пережила! Не удивительно, что я только сейчас узнаю об этом!
- Сначала я даже не обратила внимания на документы, аккуратно сложенные в кармане пальто Бэлы. Я ничего не знала о них, пока ко мне на чердак не пришел представитель самоутверждающейся власти и не сообщил мне, что именно с этой точки, которая приковала мое внимание, и была подстрелена эсерами моя доверчивая подруга. Разумеется, я не стала возражать ему тем, что он ошибается в месторасположении стрелявших и место ее смерти, как и многих других, просто не видно с той точки, к которой меня приковали.
- Ты могла бы попытаться. Возможно, виновные понесли бы предполагаемое законом наказание. Ты послужила бы свершению правосудия. Здесь это иногда удается, хотя позиция Англии почти всегда вызывает нарекания.
- Он так говорил по-английски, что мне стало понятно, почему ты, в конце концов, предпочла этот язык совместной жизни с моим отцом.
- Но ты же его понимала прекрасно.
- Я понимала, что он не учился даже в Средней Англии. И если от функционеров такого пошиба зависела жизнь военнопленных, то вряд ли доступное им правосудие дорогого стоит.
- Ты не была военнопленной.
- Ты, в который уже раз, ошибаешься на мой счет. Кстати, меня до сих пор зовут Бэлой. Под этим именем я была замужем в первый раз. Ральф не особенно удивлялся, что ты называешь меня Норой, раз ты за глаза называла его Файфом. Он думал, что в твоем доме культивируется искусство псевдонимов и всеми принято менять имена.
- Но Фритьоф – это звучит как творческий псевдоним. Ты уверена, что он не выдает себя за кого-то другого?
- Вполне возможно. Если представится случай, я об этом узнаю. Однако тебе прекрасно известно, что на этот счет можно пребывать в неведении всю жизнь, и еще не факт, что она непременно будет несчастной.
- Значит, это он нашел тебя на чердаке в доме Шуйских?
- Нет. Он искал Бэлу. Использовал все свои связи, и не малые. Ему предъявили найденные у меня в кармане бумаги. Красноармеец указал ему на меня, представив как Бэлу.
- Он принял тебя за нее, потому что плохо ее знал?
- Напротив. Это меня он плохо знал.
- Тогда почему же он ничего не возразил, не указал на допущенную ошибку.
- Мы находились слишком далеко от английской школы политической живописи, и, возможно, у него к тому времени тоже появились подозрения начет дееспособности российской новой революционной системы правосудия.
- Значит ли это, что он просто сделал вид, что верит в то, что ты и есть Бэла.
- Да, со стороны это, должно быть, так и выглядело. Но мне пришлось рассказать о гибели моей подруги и просить его до нашего возвращения в Англию не беспокоить ее мать этой печальной новостью.
- И он понял твой намек.
- Он вспомнил, что видел меня на Корнуолле, когда мы строили планы о поездке в Грецию. Кажется, Бэла считала это маршрутом русской письменности. Она и себя представляла героиней неизвестного ей пока русского романа.
- Но в Греции вы, видимо, так и не побывали?
- На обратном пути из России у нас не оказалось другого выхода. Финляндскую визу Фритьоф заготовил заблаговременно, но этот путь как раз в тот момент оказался отрезан. Пришлось отправляться кружным южным путем, и романтики во всем этом было крайне мало.
- Там тоже стреляли, в Финляндии?
- Нет, насколько мне известно. Однако обсуждение условий независимого сосуществования привело к обострению двусторонних отношений. Граница в необходимом нам направлении оказалась временно закрыта, к большому сожалению просоветских властей.
- И это все, что ты запомнила за те несколько месяцев плена?
- Помню, как во двор дома Шуйских привезли буфет. Вообще-то странно, что подвода с ним въехала во двор с той стороны, куда выходило мое окно. Конюшня Шуйских располагалась с противоположной стороны, ее отделяли двойные ворота, одни со стороны улицы, вторые закрывали к ним вход от дома.
- Ты это точно запомнила?
- Да, на конюшню меня выводили ее, когда возили на опознание в доходный дом, соседний с церковью. На одном из низ присутствовал батюшка, говоривший со мной по-английски. Он спрашивал, как он может мне помочь, а потом, кажется, сказал комиссару, что не понимает меня. В этом же доме меня месяц спустя представили Фритьофу. Когда я ехала на встречу с ним, я впервые заметила с левой стороны дома асимметричный эркер, один из первых, наверное, таким он казался осторожно выполненным ради того только, чтобы поддержать небольшой балкончик на третьем этаже. В свое время для этого потребовалась виртуознейшая техника. Все выполнено очень добротно и простоит еще не один век.
- А буфет, о котором ты начала рассказывать? Если он тебе запомнился, в нем было, наверное, нечто особенное?
- В том-то и дело, что в нем ничего не оказалось. Абсолютно ничего! Я даже рассмеялась в полный голос, но этого, видимо, никто не слышал, настолько все были поглощены своей работой.
- Что же может так рассмешить при виде простой кухонной утвари?
- На самом деле я стала невольным свидетелем чьей-то еще трагедии. Не это, конечно, меня рассмешило. Однако похоже было, что чья-то гибель не принесла желаемых результатов.
- Как это понимать? Прости, что спрашиваю, но, возможно, я, как и тот священник, не понимаю тебя.
- Понимаешь, буфет был заперт. В нем было семь или восемь замков, и ни от одного из них у комитетчиков не оказалось ключей. Их должно было быть столько, сколько и замков, похоже, ни один из них не повторялся.
- Наверное, очень красивая конструкция.
- Да. Тебе бы понравилось, хотя выглядит очень диковинно и ничего подобного ему никогда не существовало здесь.
- То есть, они привезли показать буфет плотнику, а из-за его массивности не стали выгружать его на конюшне, чтобы не втаскивать вручную из низины в горку.
- Так и есть. Несколько, не менее пяти, ценных пород дерева. Это стало очевидно, когда дверцы распахнулись. Лакированная карельская береза, инкрустации вишен из вишневого дерева, асимметричный дизайн верхних башенок, имитирующих сторожевые башни. Одна из них выглядела как портик со сквозными ажурными колоннами.
- Похоже, они полюбили асимметрию.
- Наверное, перед революцией, совсем незадолго до нее. Однако не думаю, что это имело какое-то отношение к перевороту в сознании. Меня, признаться, поразила их реакция на пустоту во всех взломанных шкафчиках. Только тогда я поняла, что буфет выглядел как банковский сейф, каким он мог быть в соседнем асимметричном особняке с итальянским садом. Ради взлома замков пожертвовали отделкой из кованой меди с имитацией рыцарских флагштоков. Отлетая, они, позвякивая ударялись о гальку. Рождавшийся звук отдаленно напоминал звон отдаленных колоколов. Кстати, меня вывозили и на молитвы. По воскресеньям.
- Неужели в ближайшую церковь?
- Да, там я и решила, что твоя идея со сменой нашей родной религии приняла окончательный абсурдный вид.
- Но ты могла заявить, что ты протестантка!
- Протестовать перед людьми, которые убили у тебя на глазах твою школьную подругу? Это просто смешно, по меньшей мере.
- Но ты же не знаешь молитв на их языке.
- В православии этого и не требуется. Я отстаивала службу вместе с другими, тоже, по всей видимости, арестантами, для которых допуск в храм использовали как метод морального давления на психику.
- Боже мой, хоть это тебе не грозило!
- Да, там я была в безопасности. Я отстаивала службу и ела облатку. Священнику я говорила, что хочу вернуться к своей истинной вере. То же я сказала, когда он предложил мне помощь.
- Но там теперь, кажется, религия отделена от государства, многие церкви закрыты?
- Они и тогда уже были закрыты. Этой просто повезло.
- Каким же образом?
- В ее саду оказалось достаточно места, чтобы функционеры смогли построить там дом.
- Вырубив сад?
- Нет. Просто вытоптав его.
- Вероятно, это произошло случайно?
- Какое там! Но не всем так не повезло. Один альпийский сад в соседнем приходе устоял. Я видела его, когда меня возили на допросы. Всегда кружными путями, как будто, чтобы замести следы.
- Возможно, тебе так просто показалось. Ведь ты же совсем не знала города.
- Сначала не знала. Но если тебя раз двести провезут по одному и тому же кварталу, ты уже не сможешь смотреть на него отстраненно.
- И что же ты увидела, пристально вглядевшись?
- Меня передавали из ведения одной инстанции в другую. Никто, в сущности, не знал, кто должен мною заниматься. Меня спихивали друг другу и в то же самое время пытались извлечь хоть какую-то выгоду из создавшейся ситуации.
-
- Два особняка, служившие ризнице и архивом оказались им отгорожены от храма, и там разместились какие-то новые организации, не имеющие отношения ни к церкви, ни к жизни.
- Почему ты так говоришь?
- После выдачи мне визы на выезд Фритьоф привез меня в тот самый церковный приход. Настоятеля на месте не оказалось, но рядом со стеной располагалась свежевырытая могила с уже покосившимся крестом.
- Значит, архив пропал?
- В то время еще вряд ли. Думаю, он лежал там за ненадобностью, и многие документы просто пропадали из-за нерадения неграмотной охраны.
- Какой ужас!
- Ты только сейчас это поняла?
- Меня потрясла хрупкость моей профессии.
- Меня тоже.
- Знаешь, это священник мне помог.
- В таком случае совсем неплохо, что у тебя уже был опыт общения с пастором.
- Наверное. Однако тот опыт был совсем иным, признать, я о нем в то время даже и не вспомнила.
- Значит, речь не шла о тех душеспасительных беседах, которых ты искала прежде?
- И да, и нет. Хотелось выбраться из этого нелепого плена, и он это тоже понимал.
- Может, расскажешь с самого начала?
- Однажды в церковь пригнали целую толпу. Кажется, все доставленные на молитву были крестьянами, репрессированными, по всей видимости, и высланными по этапу. То, что они оказались в самом центре города, было, очевидно, каким-то недоразумением. Впоследствии, как сказал мне священник, такого уж больше не случится. Этим удалось выпросить, вымолить буквально разрешение на молебствие, а другим уж его не дадут. Мое исчезновение сыграло, наверное, тоже какую-то роль.
- О каком исчезновении ты говоришь?
- Все произошло, как в сказке, совершенно случайно.
- Как с Алисой в стране чудес?
- Шутишь? После службы все хлынули за облатками, не соблюдая никакой очередности. Недоразумение вызвано было тем, что количество облаток не соответствовало численности собравшихся, и они каким-то образом поняли это, едва служба началась. Их постепенно начала охватывать паника, усилившаяся к моменту исповеди. Задние ряды теснили передних, в числе которых была и я, и меня буквально втолкнули за алтарь. В полной сумятице священник, присутствовавший на моих допросах, вывел меня из церкви через служебный ход в здание ризницы. Там в подвале по вечерам он переводил для меня архив дома Шуйских или какого-то другого и воспоминания о чумных бунтах до тех пор, пока он не нашел Фритьофа.
- Так архив подтвердил или опроверг мнение Бэлы?
- Знаешь, трудно сказать, как ни досадно в этом признаться. Там содержались подробные сведения очевидцев о чумных бунтах и расправах. То есть, ясно только то, что и то, и другое имело место. Ее версия отношений Орлова с Екатериной и второго Орлова с Таракановой не может быть пересмотрена на основании найденного архива.
- Печально.
- Да. Однако поездку в этом смысле нельзя назвать напрасной, если бы только не гибель Бэлы.
- Ты считаешь, что священник нашел Фритьофа, я правильно тебя поняла?
- Да. Только после того, как меня представил ему священник, Фритьоф, знавший от него о моем побеге, поверил мне на слово.
- Он был очень осторожен.
- И предусмотрителен. Я не могла не доверять ему, хотя много настораживало.
- И он больше ничего не пытался узнать о Бэле?
- Наверное, он не хотел бы быть уверенным, что я имею к Бэле некоторое весьма определенное отношение, которое мало чем отличалось бы для него от возможной кражи ее документов на Корнуолле.
- Попахивает Вирджинией.
- Мне казалось, на американском континенте тебя мало что интересует, кроме Канады.
- Я имею в виду Вирджинию Вульф, не притворяйся, что не понимаешь меня.
- Однако если у него и были подозрения на мой счет, в дороге он ни словом о них не обмолвился.
- Возможно, ему было в тягость твое общество, если он готовился провести время в совсем иной компании.
- Спасительное неведение могло избавить его от разочарования. Возможно, он таким образом пытался защитить себя, не задавая новых вопросов, хотя это на него не похоже. Возможно, он также считал обстоятельства не располагающими для постановки лишних вопросов. Скорее всего, они действительно были помолвлены. Я не уверена. И вряд ли теперь он станет говорить на эту тему.
- А ее ненаписанная книга, ему известно что-нибудь о ней?
- Если и так, то только в связи с Таракановой.
- Она тоже бывала на Корнуолле?
- Трудно сказать. Однако в семье Бэлы всерьез считали, что она имела больше шансов на российский престол, чем Екатерина Вторая. В сущности та повела себя не лучше царя Алексея, обрекшего боярыню Морозову на голодную смерть из-за нелепых религиозных распрей. Екатерина, зная эту историю, пригрозила Разумовскому такой же расправой, если бы он отказался выдать ей брачный договор с императрицей, который один мог впоследствии спасти княгине Таракановой жизнь.
- Бэла надеялась и эти архивы найти в доме Шуйских?
- Мне об этом мало что известно. Думаю, вряд ли Разумовский доверил бы кому-то сохранность копии своего брачного договора. Разве что, действительно, кому-то из Шуйских? Эта мысль прежде не приходила мне в голову. Ее версия была такова, что если дом пострадал от пожара, то в нем могли оставить следы и чумные бунты, на усмирение которых Екатерина направила своего попавшего в немилость фаворита Орлова, брата того самого, который привез Тараканову в Петербург, пожелав жениться на ней, но получил отказ Екатерины, заточившей свою соперницу в Петропавловскую крепость. Фаворит Орлов тем временем получил в дар от Екатерины ненавистный ему знаменитый розовый мраморный дворец, почти напротив той самой Петропавловской крепости, и проиграл его в карты, как принято считать в одну из беспутных ночей, в которую уже не надеялся спасти свою наивную любовь к императрице, толкнувшей его на убийство ее полоумного мужа, наследника престола российского.
- Я понимаю, ты, разумеется, будучи пленницей уже ничего не могла там обнаружить, однако, какое-то мнение о правдоподобии ее версии у тебя успело ложиться или нет?
- Как ни странно, на раме я видела зарубки. Странно было бы, если бы они сохранились с 1771 года, но иногда богатые люди бывают очень рачительными и суеверными. Мне подумалось, что их могли скопировать вместе с узором наличников, побоявшись не угодить хозяину. Поняв приказ копировать узор, его воспроизвели буквально весь, без малейших изъянов, включая и эти голые малохудожественные зарубки, каким Робинзон Крузо отсчитывал, наверное, дни своего пребывания на необитаемом острове. Конечно, и до меня кто-то мог оказаться в заточении на этом же чердаке, но с трудом представляется, что там хоть кому-то бы позволили портить барское добро. Поэтому мне гораздо больше понравилась мысль о том, что по левую руку, почти напротив особняка, но гораздо дальше в перспективе, с чердака видна была расположенная на природной возвышенности церквушка, в которой отпевали жертв чумного падежа, имевших отношение к кремлевским кулуарам. Подсчет велся самим хозяином или его особо доверенным лицом. Вот две зарубки, потом десять, а потом неровность линий не давала возможности сосчитать их. После этого счет прекращался. Для меня это означало, что либо заказчик этой статистики и сам разделил участь тех, за кем наблюдал, либо к тому приняли меры наблюдавшие, в свою очередь, за домом Шуйских. В этот самый момент мог появиться Орлов. Он знал, что возложенная на него Екатериной миссия лишает его прежней популярности среди российских подданных, и это означало, что даже дети, рожденные от него Екатериной, не будут больше вспоминать его имя с уважением.
- Какая странная история любви.
- Если рассказывать ее именно так, то да. Традиционная версия выглядит несколько иначе. В ней никогда не предполагалось и мысли, что Орлов надеялся стать царем, хотя для Бэлы было очевидно, что иначе и быть не могло и он имел право.
- Очевидно в том только случае, если бы не стал убийцей.
- В том-то все и дело. Убийство царя, выгодное Екатерине, скрывалось, хотя недалекий царь считался тогда позором нации. Екатерина, натравив Орлова против народных масс, сделала его их недостойным. Никто в точности не знает, скольких он убил, и убил ли вообще. Шуйские должны были бы оказать ему всяческое содействие, повинуясь указу императрицы. Они именно так себя и повели, очернив его, по всей видимости, в своих архивах. Пример Орлова имел своей целью и Шуйских тоже, и стал живым устрашением для быстро возвышающихся.
- То есть, строительство особняка, даже если его идея уже и возникла и соседи, пережившие чуму, готовы были за бесценок уступить свои земли Шуйским, не могло начаться раньше смерти Екатерины.
- Вот именно. Значит, предки Бэлы в то время еще оставались в России, если они рассказывали ей об особняке как о законченном шедевре, хотя и далеком от стиля д’ар-нуво. Сад она знала во всех деталях, знала, какие и где именно должны были произрастать деревья, причем рассказывала об этом так, будто получила эти сведения от садовника.
- Может быть история возвышения ее рода была куда более прозаичной, чем родство с Шуйскими? Допустим, напротив, ее родственники так хорошо знали семью Шуйских именно потому, что в нескольких поколениях терпели притеснения с их стороны, будучи сами неплохими работниками, сумевшими скопить изрядное количество средств и уступивших ту самую вожделенную для Шуйских землю.
- Чтобы перебраться в другое, совершенно незнакомое им место?
- Бегство от чумы. Это веский повод к переселению.
- На одной из исповедей попыталась узнать у священника об архивах, касающихся чумных бунтов.
- В том самом храме, прихожанкой которого ты стала по принуждению, и где с ведома властей продолжали вестись службы, хотя религия была уже фактически отменена?
- Он мне ответил, что у меня мало шансов.
- Он, правда, так думал?
- Священник всегда отвечает за свои слова. Только трудно сказать, имел ли он в виду архивы или мою личную жизнь.
- Возможно, и то, и другое.
- Я и сама думала, что даже если я их найду, то вряд ли смогу вывезти это национальное достояние, заброшенное где-то в подвале, чтобы очистить место для новой истории.
- Как выяснилось, я и понятия не имею о твоей прежней жизни.
- Знаешь, как выглядела кульминация распада моего брака?
- Разумеется, как катастрофа.
- Мне было весело.
- Вот как?
- Мы были в Париже. Как же его звали? Пьер или Шарль? Не могу вспомнить.
- Выпей воды, Нора. Ты слишком разволновалась.
- Воды? А что же случилось с твоим неизменным чаем? Или после исчезновения Ральфа его больше не пьют в твоём доме?
- Ты так разволновалась, как будто это случилось вчера. Ну, не двое же их было.
- А что если и так? Абсурд какой-то, правда?
- Так Абсурд или Париж?
- Я, кажется, перепутала название улицы, на которой мы должны были встретиться с Ральфом. Да, что и взять с дешевого английского колледжа, в котором разве что учили читать по-французски, слава богу, конечно, но с ирландским акцентом. Я стояла под самым фонарём в надежде, что он меня сам заметит.
- Возможно, он опаздывал, чего здесь с ним никогда не случалось?
- Он точно не знал, во сколько закончится его важная встреча.
- Значит, ты просто стояла на неизвестной тебе улице под фонарём, в Париже? И тебе пришло в голову, что с тебя этого довольно?
- Мне ничего не успело прийти в голову. Меня заметил Жибер.
- А Пьер и Шарль подоспели потом?
- Не шути, мама!
- Хорошо. Тогда рассказывай всё по порядку.
- Я так и делаю.
- Извини, что вмешиваюсь в твой рассказ со своими комментариями.
- Он…
- Он?
- Жибер остановил свой автомобиль прямо у фонаря и распахнул передо мной дверцу. Всё выглядело так, будто именно с ним я и должна была встретиться.
- И? Куда повёз тебя его шикарный автомобиль?
- Примерно через час или полтора он высадил меня у того же фонаря, или у другого, я, впрочем, не заметила разницы. Рядом со мной оказался Жан, в таком же платье, как у меня, хотя Ральф уверял меня, что другого такого платья в Париже не найти. Представляешь себе!
- В платье? И что в этом особенного?
- Жан, мама, это имя пишется с одной «н».
- Боже мой! Тогда мне все понятно. Жибер решил испытать вас ревностью друг к другу.
- Ты, правда, так считаешь?
- Несомненно. Все было рассчитано и взвешено.
- Мы с ним смотрели друг на друга примерно так, как ты смотришь на меня сейчас.
- Жибер, конечно, спас положение и оказался на высоте.
- Ну, разумеется, в машине ведь было не одно свободное место. Всю дорогу Жан оборачивался и говорил мне, видимо, что-то оскорбительное. Знаешь, я даже обрадовалась, что плохо знаю французский. Жибер, однако, от души смеялся. Постепенно его весёлость передалась и мне.
- Вы поехали туда же, где были в первый раз с ним?
- Нет, кажется, нет. Он как будто снял комнату в соседней гостинице, но на порядок выше.
- Выше этажом?
- Нет, не только.
- Ситуация, кажется, осложнилась, по крайней мере, количественно.
- И качественно тоже.
- Каким это образом?
- Представь себе, потом Жану никак не удавалось надеть платье. Он был зол на меня, а Жибер насмехался над ним почти в точности, как Жан надо мной по дороге в гостиницу. Мне опять стало весело. Я чувствовала себя счастливой и беспечной, как до моего отъезда в Англию, как будто вновь ощутила себя маленькой девочкой, болтающейся вниз головой на дереве.
- Думаю, Жану это не понравилось.
- Не то слово. Они поссорились. И Жибер наотрез отказался его везти. Когда мы сел в машину, Жан тоже пытался в неё запрыгнуть, но Жибер сжал его руку, уже лежавшую на дверце. Это было похоже на разрыв. Жан повернулся к нам спиной и пошёл в ту же сторону, куда должна была ехать машина. Похоже он был в отчаянии.
- Не исключено, что он ждал, что Жибер передумает и подберёт его, как ты думаешь?
- Его платье на спине оказалось порвано, однако, ни у меня, ни тем более у Жибера это не вызвало смеха. Он молча объехал его, как обходят сбитую птицу. Потом он отвёз меня по тому неопределённому адресу, который чудом сохранился в моей памяти. Оказалось Ральф всё это время ждал меня в нашем номере, он и забыл о встрече, назначенной мне под фонарём. Совещание косметологов взволновало его. Он ходил из угла в угол, потеряв счёт времени, как будто поиск секрета вечной молодости должен был закончиться в тот самый день и ни минутой позже. Похоже, это было вопросом жизни и смерти.
- А что же Жибер? Извини, если лезу не в своё дело.
- Мы ничего не сказали друг другу на прощание.
- Не договорились о встрече?
- Нет. В сущности, мы даже не попрощались.
- То есть, вы и не думали прощаться?
- Нет, не то. Но на следующий день примерно в то же время, что и накануне, я снова пошла искать тот самый фонарь.
- Но ты же не знала адреса. На что ты рассчитывала?
- Представь себе, он ждал меня напротив входа в гостиницу, на другой стороне улицы. Я сразу узнала его автомобиль.
- Таких, наверное, было всего несколько во всём городе?
- Да, наверное. Мне было не до того. Я просто перешла через дорогу, а он опять распахнул передо мной дверцу.
- Ощущение избранности захватывает дух, правда?
- Я даже не заметила, что Ральф смотрел на меня из окна кафе, он, оказывается, видел, как я сажусь в машину, понял, что мы с Жибером знакомы. Его никак нельзя было принять за таксиста.
- Он устроил тебе сцену ревности?
- Хуже. Он перестал искать рецепт вечной молодости. Похоже, я стала причиной не только твоего профессионального краха, но и его.
- Ты не смогла или не захотела пожалеть его?
- Ни то и ни другое. Я, как ни старалась, не видела повода для жалости. Думаю, он сделал для себя какой-то выбор, о котором не счёл нужным сообщать мне.
- Он замкнулся в себе?
- Это тоже выбор.
- Тебе не кажется, что твои слова звучат несколько жестко?
- Хочешь обвинить меня в жестоком обращении. Я не более жестока, чем он, выставивший меня на дороге под проезжающий автомобиль.
- Ты либо преувеличиваешь, либо мстишь, Нора. Не знаю, понимаешь ли ты это?
- В какой-то момент, правда, позже я поняла, что месть в семье возможна только против всех. Нельзя, находясь внутри неё, отомстить кому-то одному. Если ты, например, начнёшь мстить отцу, это непременно отразится на мне.
- И ты ушла от Ральфа?
- Всё гораздо прозаичнее. Я просто осталась в Париже, а Ральф уехал, кажется, в Германию. В то же утро я в последний раз видела Жибера.
- Не может быть!
- Они оба решили, что оставляют меня друг другу, принося в жертву дружбе.
- Но они же не были друзьями!
- Друзьями нет. Но они были коллегами. Соперниками в работе.
- Но как же так? Ты же могла им всё объяснить. То есть, одному из них. Ты могла бы сделать свой выбор.
- Как тебе сейчас? Или по-ирландски?
- Слова не всегда играют решающую роль.
- Наверное, я тоже сделала свой выбор. Благодаря Ральфу я оказалась в той египетской экспедиции. Наш разрыв выглядел убедительно, в особенности после поездки в Париж. Кто-то из его друзей, или врагов, между которыми Ральф никогда не видел большой разницы, решил, что разлука с женой ему не повредит.
-
-
- Мертвое же море не привлекало меня даже с научной точки зрения.
-
- К тому же мне кажется, что ты свои впечатления о человеке склонна распространять и на его среду обитания. Я впервые сталкиваюсь с таким мироощущением и, по правде говоря, не знаю, чем тебе возразить.
-
- Нора, тебе не показалось, что твоим прихотям потакали?
- Бездумно, ты хочешь добавить?
- Скорее, безмерно!
- Тогда это была сама судьба. Кто еще умеет так притупить нашу осмотрительность, чтобы заманить нас в свою ловушку?!
-
- Ужасное, надо сказать зрелище, эта революция, хотя все считали, что нам безмерно повезло, что мы застали наводнения.
- И кто же был этой пригласившей тебя стороной? Знакомый?
-
- Да, но не среди твоих знакомых,
- Я не предупредила тебя тогда о предстоящей поездке, опасаясь той самой перепалки, в которой вынуждена участвовать сейчас. Однако тогда мне было бы трудно объяснить цель моего визита в этот мумифицированный город.
- Было бы лучше, если бы моя археология не имела никакого отношения к происходящему. Ты сочла бы, что я поддалась на авантюру.
- Наверное, мне стоило бы с тобой согласиться.
- Мои доводы шатки, тем более, что они отвлекали меня на некоторое время от моей научной работы.
- Я и об этом, оказывается, ничего не знала. Однако если это имело отношение к твоей научной работе, вам должны были оказать содействие местные власти.
- Содействие – какое старомодное слово. У большевиков тогда штыков было больше, чем голов на плечах. К тому же тогда мне казалось, что это слишком громкое слово для моих скромных познаний.
- Познания о Древнем Египте, сколько бы усилий не было предпринято в этом направлении, всегда останутся весьма скромными. Этот труд изначально обречен на неудачу.
- Тебе виднее, ты же смотришь на проблему со стороны.
- Я слышу упрек в дилетантизме, или мне это только кажется?
- Напротив, это очень удобная позиция ; для обозрения всей перспективы лучше и быть не может.
- Пока еще ты не рассказала ничего, что стоило бы обозревать.
- Мы вынуждены были пробираться через Финляндию : через Германию по понятным причинам ехать было нельзя. Так что, выехав зимой, мы едва не застали цветение каштанов.
- Если бы я знала, куда вы отправились, я приковала бы тебя цепями к дверям католической церкви!
- Вот видишь чего мне стоит откровенность в этом доме!
- Это было, когда ты солгала мне об экспедиции в Грецию?
- В 18-м. Фритьёфу пришлось пустить в ход свои весьма обширные связи, чтобы мы добрались благополучно.
- Как хорошо, что я узнаю об этом сейчас, когда могу убедиться, что ты цела и невредима!
- Я ехала не одна.
- Действительно! Ну, чем тебе не муж?
- Тоже мне муж! Кто еще мог бы отпустить жену в такое путешествие с сомнительным исходом?
- Вот видишь, как все тогда было просто.
- Странно всё-таки, что тебе никогда не хотелось пересечь границу своей живой изгороди. Мне кажется, у тебя были способности вживаться в другой мир. Иногда ты склонна рассуждать очень здраво.
- Нельзя путать актёра, который вживается в образ исторического персонажа, с самим персонажем. Ты – путешественница, а я – всего лишь твой образ, да и то только потому, что слишком часто думаю о тебе, когда тебя нет со мной рядом.
- Интересно, ты думаешь обо мне в связи с отцом или независимо от него?
- А какой ответ тебе больше нравится?
- Я думаю, вдруг и отец погиб где-нибудь в своём океане на обратном пути к твоей земле обетованной?
- Земля всегда кому-то обещана, и без завещания : она сама выбирает, кому ей принадлежать.
- Что-то новое : хочешь дополнить английский земельный кодекс?
- Нет, описываю постельную сцену в пастельных тонах. Этот мыс, и правда, вдаётся далеко в океан.
- Намекаешь на фаллическую сущность, которой он приковал тебя к себе?
- Он здесь почти тот же, что и на юге : в обрамлении океана, как в колыбели.
- Это всегда казалось мне изъяном этих мест, в особенности, во время грозы или шторма.
- И как же ты представляешь себе преимущества юга?
- Думаю, там другое течение, поэтому таких штормов, как здесь, никогда не бывает.
- Тебе виднее.
- Дом отца был открыт во внешний мир, в окружающее пространство. А на твоей ферме всё подчинено только ей, и если бы не непогода, создалось бы впечатление, что внешнего мира не существует. В отсутствие ненастья близость к океану здесь – не более чем иллюзия, и это парадоксально!
- По-моему, я добилась главного, и внешний мир заинтересовал тебя после того, как ты, хотя и с трудом, но вылупилась из этой ирландской скорлупы.
- .
- Знаешь, если бы меня не так удивил дом отца, я, возможно, и не решилась бы на эту поездку, которую и в то время, и позже стоило назвать не иначе, как авантюрой. Я часто думаю, что если бы и я отказалась от этого лицезрения переселения душ, как мог когда-то поступить мой отец? Ведь ты не бросила бы его? Осталась бы в Ирландии, в настоящей я имею в виду? Отец был бы сейчас с нами, ждал бы, когда хаггис подогреют второй раз.
- Так ты договоришься до того, что он мог бы заниматься историей кельтов. Тогда-то ему явно незачем было бы ездить в Санкт-Петербург.
-
-
- Откажись я, и мой друг, возможно, был бы сейчас жив.
- После той, прости Господи, революции от них там уж точно ничего бы не осталось.
-
-
- Впрочем, ты ни в грош не ставила ничего, кроме своей фермы и, наверняка, попыталась бы заставить меня усомниться в здравомыслии моего спутника. И оказалась бы на редкость права. Он погиб там. Накануне отъезда домой, в Англию. Именно не умер, а погиб. Однако мне кажется, что именно такую смерть он предпочёл бы всем остальным. Он – историк, но не археолог, как я. Занимался историей России, пока она не рассыпалась в прах. Потом он пошёл дальше. Вот тут-то ему и понадобился попутчик. И я рада, что в этой поездке составила ему компанию по его просьбе. Знаю, эти слова звучат, скорее, как слова египтолога и рождаются в моей англо-ирландской голове. Думаю, он предвидел свой конец, потому и выбрал в спутницы именно меня, знатока останков, по которым пытаются реанимировать прошлое.
- .
-
-
- Тебе не показалось, что Мёртвое море – это вообще устранённый пейзаж? Типа болотистой пустыни Сахары?
- Нет, не уверена. А вот Петербург показался мне потерянным городом, великаном, который пытается казаться карликом и сворачивается для этого улиткой. Поначалу не понятно, где у него голова. Если говорить о чем-то привычном для меня, я бы сказала, что мамелюки так же смотрелись на фоне египетских гробниц, как эти дома с пустыми глазницами на фоне Невы, над которой еще не развеялся революционный порох. Тогда мне показалось, что я способна ему сочувствовать, я подумала, что у этих пустых глазниц должна была быть своя предыстория. Они смотрели на мир так, будто привыкли видеть то, что было мне в диковинку.
- Ты не сказала мне, как ты познакомилась с инициатором этой Петербургской экспедиции.
- Мы вместе учились.
- То есть?
- Ну, да, вначале это был не он, а она.
-
- Ну, если ты с ней знакома, то зачем же спрашиваешь?

Колечко, колечко,
выйди на крылечко.
- Теперь, когда моего старого знакомого больше нет в живых, мне придётся исполнить его завещание. Ты замечала, что иногда бывают такие ситуации, когда как будто делаешь что-то за двоих?
- Я старалась растить тебя так, как будто отец был всё еще с нами.
- С тех пор, как я вернулась из Петербурга, мне не даёт покоя эта история Екатерины.
- Кого?
- Жила-была одна такая русская царица немецкого происхождения, которой жилось в её дворце не хуже, чем Ральфу в твоём доме.
- Ты хотела сказать не лучше, не спорь со мной. Но я старалась.
- Григри, похоже, тоже.
- Любовник?!
- Фаворит, мама.
- Похоже на роман.
- Не исключено. Но очень печальный.
- Тогда зачем же ты о нём думаешь, если твоя собственная жизнь вот-вот устроится?
- Может быть, именно поэтому. И потом, это и есть завещание. Я должна пересказать всё, что услышала от своего друга, слово в слово. Иначе мне кажется, что если я промолчу, это станет дурным предзнаменованием для всей моей будущей жизни.
- Тогда рассказывай, только постоянно имей в виду, что ты говоришь с незаинтересованным в данном предмете человеком, лишенным даже минимально необходимых знаний для усвоения твоего материала.
- Эта история закончилась в тот момент, когда родился Карл Росси, а Самюэль Уоллис уже готовился к экспедиции, в которой был открыт остров Таити. Но больше всего меня привлекает в ней то, что началась она в момент провозглашения Алибеем независимости Египта, а закончилась вскоре после восстановления там турецкого господства. Как если бы всё в мире было взаимосвязано, и действия других людей, политические и природные катаклизмы влияли бы на те истории, которые волею случая становятся всеобщим достоянием. Их любовные отношения достигают кульминации, предположительно, накануне или в день свадьбы Марии Антуанетты и будущего короля Франции.
- Ты поэтому вспомнила о своём парижском приключении?
- Наверно. Странно, правда, что чья-то история, случившаяся больше века назад, кажется мне более реальной, чем своя собственная?
- Но ведь и твоя жизнь в неё вплелась, судя по твоей витиеватой логике.
- Думал ли граф о браке? В любом случае королевская свадьба превосходила его воображения.
- А тебе не кажется, что исполнение желания императрицы могло быть условием их помолвки?
- В апреле 1771, когда на остров Ишигаку обрушилось невиданной силы цунами, Григри, он же граф Орлов, получил от императрицы срочную депешу.
- Беда не приходит одна?
- Он подавляет Чумной бунт в Москве.
- Страшное дело.
- Он учинил погром. Его репутация, заслуги – всё коню под хвост.
- Думаешь, она его любит?
- В любом случае, ей больше не на кого было положиться.
- То есть, выбора нет? Почти как в твоей Парижской истории?
- Уже нет. Он был раньше, но она об этом не знала.
-
- Скорее всего, она намекала на необходимость сокращения расходов.
- Это было бы странно. Она никогда не ограничивала Орлова в деньгах, тем более, что это была её собственная идея – отправить своего возлюбленного на поиски княжны Таракановой в роли соблазнителя с целью возвращения этой блестящей красавицы в родные пенаты. Кроме того, намёки плохо удавались Кати. Екатерина к тому времени уже свыклась с ролью императрицы. Думаю, что даже если это путешествие и замышлялось как предсвадебное испытание чувств её и Орлова, она использовала его, чтобы отсрочить помолвку.
- Тогда что ж могло быть в той срочной депеше?
- Думаю, слова плохо скрываемой ревности. Она наверняка знала, что её поручение давно выполнено. Но и граф, прочитав высочайшую депешу, почувствовал, что дни его свободы сочтены. Воспоминание об этих счастливейших днях его жизни, которые он мог бы сосчитать на память все до одного, гнало его потом прочь из России, где нет его могилы.
- Ты же не говоришь о несвободе как о браке?
- Они вернулись в 1775, в самом конце навигации. Через полтора месяца княжна Тараканова умерла в Петропавловской крепости. Конечно, ребёнка она потеряла гораздо раньше, сразу после заточения или в промежутке между этим событием и высадкой на берег негостеприимной родины, где её по неосторожности наделили именем дочери Петра. Графу Орлову запрещено было появляться на Заячьем острове. Он напивался в Зимнем дворце ночью и падал ничком на набережной под утро. Императрица поначалу считала это хорошим знаком. Однажды, дождавшись его пробуждения после бессонной ночи, проведённой рядом с ним в одной постели, где он метался и бредил Лией, в имени которой императрица надеялась узнать своё собственное, она объявила ему совершенно официально, что не собирается становиться графиней Орловой. Сделал она это совершенно некстати, потому что у Григория раскалывалась голова, он понять не мог, где он находится, и впервые её очевидный немецкий акцент раздражал его. Он причинял ему почти физическую боль. Годы изменили Кати, но не её акцент. Он помнил, как он её любил. Именно с этой мыслью их взгляды буквально вперились друг в друга. В первые дни он валялся в её ногах, умоляя освободить Лию. Он плакал, понимая, как безнадёжно звучит по-русски его просьба в этих стенах, где он получал совсем другой приём, еще совсем недавно. Кати привыкла к нему, как привыкают оказывать милость, когда это ничего не стоит. Зачем она назвалась Екатериной? Сравнение с женой Петра? Конечно, вначале и речи быть не могло о помолвке, ему бы припомнили цареубийство. Теперь он смотрел на неё как человек, понимающий, кому он помог узаконить преступление. За себя он просить бы не стал. Всё время, пока княжна умирала, его любовь к ней жила, оживала каждый день с новой разрушительной силой, потому что она делала его бессильным. Всё это время его любовь к Кати или воспоминание о ней безболезненно умирало. Острую боль в сердце он почувствовал лишь дважды, когда понял, что она отдаёт приказ к аресту и сейчас, услышав её акцент. Как будто он всё еще надеялся, что не она принимает такое печальное участие в его судьбе. Но она не переставала ему мстить, полагая, что таким образом укрощает этого русского.
- Мне кажется, ты мне просто зубы заговариваешь.
- А как ты догадалась?
- Мне кажется, ты вспомнила про Гри-гри, потому что твоя проблема не менее чудовищна.
 
- Я живу под чужим именем. Вот уже много лет. Пока ты называла моего бывшего мужа Файфом, это не имело значение. Однако мой новый брак – это совсем другая история.

- И под каким же именем ты известна своему жениху?

- Под именем Бэллы.

- Красавица! Нечего сказать! И чем же тебе не приглянулось то имя, которым я назвала тебя?

- Это дело случая. Как игра в русскую рулетку. Мне выпал шанс. Я вытянула этот жребий.

- И не было иного выхода?

- Был.

- Слава богу! Иначе я бы не поверила.

- Шанс, видимо, если и был, то крайне сомнительный. И я решила не рисковать.

- Вот как?

- То есть, не рисковать было невозможно. Мне казалось я минимизировала опасность. Возможно, я оказалась не права, и теперь хочу сообщить тебе то, что уже не вернешь.

- Тогда придется говорить обо всем по порядку.

-

-

- Мы выехали в начале февраля. Из Дувра. И все, описанное мною в путешествии с так называемым Ральфом – правда.
- Только никакого Ральфа не было. Была Бэлла?
- Мы вместе учились. Много говорили о планах на будущее, в том числе и об Ирландии. В ее семье все интересовались историей. Кстати, она считала, что учится на родине Шекспира, и очень гордилась этим.

- А куда, собственно, вы держали путь?

- Нам нужно было, во что бы то ни стало, успеть добраться до дома Шуйских до середины мая. Именно в это время, по ее представлениям, дом окутывает плотная паутина из распустившихся листьев, и за ними уже нельзя разглядеть никаких архитектурных особенностей. Это могло означать, что вся предпринятая нами подготовка к этому далекому путешествию шла насмарку, если мы не укладывались в краткие сезонные сроки.

- Шел, кажется, 21 год?

- 19, 20 – они все там были похожи. В Петрограде ей удалось уговорить кого-то взять нас с собой на подводу. Она знала по-русски два слова : революция и Москва. Ей все аплодировали. Подвода, действительно, ждала нас на Николаевском вокзале.

- Так вы доехали, наконец, до дома Шуйских?

- Трудно сказать.

- То есть?

- Тот дом, вернее, сад, до которого мы добрались, вряд ли мог быть разбит в 17 веке. Это барокко во всей своей непревзойденной красоте окружило нас пышностью конца 18 столетия ; и даже если этот шедевр русского модернизма действительно возник на фундаменте одного из поселений Шуйских, не оно было целью ее путешествия в Россию.

- Тогда, наверное, следовало попытаться найти другое.

- Тебе легко говорить… Сначала нас высадили в небольшой церкви. В ней все было либо уже разграблено, либо предусмотрительно убрано в ожидании подвод. Приехавшие вместе с нами, видимо, искали священника или его семью. В жилой дом, стоявший по соседству, им никак не удавалось попасть. Мы просидели в церкви до наступления сумерек. От запаха мочи уже нечем было дышать… Тебе интересно?

- Не может быть! Ты, моя дочь, побывала в этом аду?!

- Знаешь, это был еще не ад, как выяснилось.

- Извини, я просто стараюсь понять то, чего мне, к счастью, как принято говорить, не пришлось увидеть. Ты действительно решилась рассказать мне обо всем этом?

- Как на исповеди. Когда, не причастившись, не можешь жить. Это тоже ее фраза.

- Похоже, она действительно много успела тебе рассказать.

- Потом нас вывели во двор того дома, в двери которого красноармейцы так долго стучали прикладами. Дверей уже не было : они, то есть, то, что от них осталось,

-

- Описание дома хранилось в их семейном архиве, в одном из писем, присланных их родственниками по материнской линии. Возможно, тоже потомками Шуйских. Сейчас я расспросила бы ее подробнее, что именно она собиралась найти в том доме, который непременно хотела увидеть перед смертью. Тогда мне казалось, что у меня еще будет для этого время.

- Так тот, второй дом, не был домом Шуйских?

- Тогда сказать этого со всей определенностью было нельзя.

- Тогда? Ты говоришь загадками.

- Полагаю, что искомый ею дом располагался где-то по соседству, возможно, в непосредственной близости ; и тот сад, куда нас буквально доставили на подводе, принадлежал, скорее всего, тоже выходцам из той самой семьи Шуйских или их ближайшим родственникам.

- То есть, она решила использовать момент смуты, чтобы распутать загадку истории своего рода?

- Трудно сказать. По крайней мере, сама она в таких именно словах никогда не говорила о своих планах. Теперь можно только попытаться, логически выстроив все события, восстановить канву захватившей ее интриги.

- Ты послушай только, что ты говоришь!

- Понимаешь, она погибла. В тот же день, практически в тот самый час и в том самом злополучном саду, который ей так неожиданно понравился, хотя о его существовании она, к своему удивлению, и не подозревала. Мы были доставлены туда в сумерках. Она прогуливалась вдоль слабо освещенных свечами великолепно выгнутых высоких оконных проемов французских окон, обращенных взорами в сад. Выстрел раздался с противоположной стороны улицы. Кто-то сказал, что стреляют эсеры из дома Шуйских. Я увидела этот дом только на следующие утро, когда меня вывозили как арестантку, и опять на подводе. Дом был простым, как деревенская изба. Без излишних драпировок, нечета тому, что прятался выше него в саду. Он даже не смотрел передом на Кремль : здесь знали, что прямой дороги отсюда к Кремлю не было никогда, и контролировали все возможные подъезды, охраняя даже ложные ворота. Разумеется, барочный сад прекрасно просматривался с его чердака. Кстати, наверняка его земля перешла к семье Шуйских после пожара Москвы в 1812 году, тогда же, когда эта изба превратилась в каменную, сохранив при этом свою прежнюю наивно-примитивную архитектуру : на память о прошлом, которое многим в том доме было дорого. Странно, наверное, но я вдруг поняла, зачем ей, несмотря на смертельные риски, непременно хотелось его увидеть.
- Но увидела его ты, а не она.
- Да. Тогда у меня и появился настоящий интерес к истории, которого, что бы я ни говорила, до этой поездки в страшную Россию у меня никогда не было.
- Ты никогда не рассказывала мне об этом.
- Не могла. Извини. Смерть, увиденная живьем, многое меняет.
- Да, это не то, что история с отцом.
- Будем надеяться, что это совсем другое.
- Я вернулась, кстати говоря, с ее паспортом, решив, что британское консульство отнесется лояльнее к представительнице Британского острова. Возможно, я ошибалась, но времени на выбор у меня оставалось крайне мало – и я сменила имя.
- Значит, это скороспелое замужество было не более, чем попыткой скрыть эту ложь.
- Трудно вот так, напрямик, обвинять себя.
- И все-таки. Мне важно это знать.
- Я до сих пор не привыкла, что меня называют Бэллой. Но по-французски это еще куда ни шло.
- Звучит, как красавица?
- Экспедиция в Египет пришлась очень кстати.
- А ее семья?
- Я навестила их сразу же после возвращения, прислав письмо о своей собственной смерти, которая оказалась в большей степени не моей, а их печальной вестью. Они и устроили меня в экспедиционную группу. Однако мне стоило немалого труда убедить их, что я видела их дочь смертельно раненой и не имею отношения ни к выстрелу, поразившему ее, ни к инициативе поездки в целом : она для них была полной неожиданностью. Бэлла рассказала всем, что едет в Испанию на Восточном экспрессе, где ее интересы должны были касаться исключительно новой волны ар нуво.
-
-
- Знаешь, думаю, теперь ты можешь взять свое старое имя. Твоему новому мужу можно будет сказать, что ты чтишь память своей погибшей подруги.
- Мой новый муж – сводный брат моего бывшего мужа. Причем, старший. И мы не были знакомы до моего развода, хотя вряд ли кто-то в это поверит.
- Нора Брюдер. Звучит неплохо : старое имя в сочетании с новой фамилией.
- В свадебное путешествие надо бы съездить в Петроград или в Москву. Вряд ли 1929 год может быть похож на 19-й.
- Выбери другое место, тем не менее.
- Выберем, конечно. Если не возникнет вновь вопрос о русских корнях этой древней с виду фамилии.
 
- Значит, твоя новая фамилия будет…

- Брюдер. Вторая, ты на это намекаешь?

- Да, нет, в общем-то. А почему бы тебе не взять двойную? Брюдер-Файфер, по-моему, ничего, а? И можно отправляться в кругосветное путешествие.

- Ничего особенного, с такими люди тоже как-то живут. Может, мне и имя взять второе, скажем, Дора?
- На тебе новое платье, Нора?
- В России сейчас НЭП, там в моде стиль д’ар-нуво,  дореволюционный, как ни странно.
- Это-то как раз в революциях –  самое типичное явление.
-
- А теперь ты расскажешь мне, что ты выдумала историю про возвращение отца? Тогда я признаюсь тебе, что выдумала свою.
- А если нет? Если я этого не сделаю?
- Мадам! Поешьте хотя бы сэндвичей, на английский манер.
- И принеси-ка нам эля! У нас ведь найдется эль? Моя дочь приехала за благословением.
- Сейчас уже поздно. Но я что-нибудь придумаю, мадам.
- Слышала? Она тоже сейчас что-нибудь придумает!
- Посмотрим, как ей это удастся.
-
-
- Если бы я не стала свидетелем смерти Бэлы, я вряд ли вспомнила бы ее рассказы о России, забыв эту страну, как страшный сон, сразу после освобождения. Ее смерть сделала меня наследницей ее литературного архива, который я здесь частично озвучила, и память о ней делает меня наследницей этого достояния.
 
- Только представь себе. Совсем незадолго до своего назначение Орлов вместе с императрицей побывал в доме Шуйских с визитом, и это было редчайшее из приглашений, на которое Екатерина откликнулась. Орлов отобедал тогда едва ли не со слугами, в самом конце стола. Бояре были строгих правил, невенчанным не пристало сидеть бок о бок. Орлов же и так на равных никогда рядом с Екатериной никогда себя не чувствовал, в особенности после того, как у них появились дети. Он не имел на них прав и ни разу после рождения их не видел, как будто речь шла о щенках непланового помета. Это обстоятельство. По всей видимости, проложило первую трещину в их отношениях. Разумеется, я излагаю тебе здесь версию Бэлы, свой у меня никогда не было.