Однажды моё храброе перо наотрез отказалось писать, заявив,
что ему нужно время для обдумывания всего того,
чего я от него всегда хочу.
- Не надо ничего обдумывать, просто пиши, - не понял я.
Я упрашивал перо, убалтывал, уламывал, сгибал, разгибал,
умолял, топал ногами и даже четыре раза пытался расплакаться,
но перо было неумолимо, стойко и даже непоколебимо.
И вот, когда, наконец, выговорившись и с избытком
исчерпав даже недостаток красноречия и примитивной риторики,
я сидел, опустив плечи и молча страдал в привычном
безмолвии непонимания самого себя, перо вдруг начало быстро писать
без ошибок, легко, свежо, и именно то, что я втолковывал ему целый вечер.
Тут же я понял, что если я хочу трезво и ясно изобразить то,
что обязательно мне понравится своим здравомыслием,
я должен рассказать об этом своему романтическому перу,
и оно с воплями восторга примется за дело,
а если чувственное перо хочет изложить что-то, жгущее его сердце,
оно должно поделиться этим со мной, и я неторопливо и размеренно
выручу его в два счёта.
И вот с тех пор мы так и пишем: если я холодно и здраво
хочу порассуждать о смысле жизни, моё отважное перо пылко и вслух
диктует мне принадлежность этой жизни,
глубину смысла и личность такого себе героя осмысленной жизни,
и я, жмурясь от удовольствия и прилежания польщённого вниманием
деревенского претендента на руку младшей принцессы, выполняю его просьбу.
А если моё искусное перо вдруг неожиданно и взволнованно
принимается за работу, захотев ещё раз порыдать над
очередной притчей о птичках, я ему очень спокойно сообщаю,
что у нас остались только рыбки, потому что всех птичек
мы уже исписали в пух и перья, и тогда моё чудное перо,
рисуя ладные строки, с благодарностью гения,
спасённого из жёлтого дома, разинув рот, прислушивается ко мне.
И всё.
13.12.2014г.