Фото из интернета
***
Думаете, что нет ничего хуже, чем встречать Новый год дома, в одиночестве, без ёлки и подарков?
Глупости!
Лежать в канун волшебного праздника в больнице, с крохотным ребёнком – ещё безрадостней.
Это ж неизвестно кому больше «повезло», моему малышу или мне сидеть на казённых простынях и наблюдать, как весёлые мамочки складывают вещи в пакеты, одевают детишек и радостные, довольные покидают больницу: кто выписался насовсем, кто просто на выходные.
И вот – вечер. Через три часа Новый год, в отделении всего три больных ребёнка с мамами, не считая четырёх брошенных младенцев в шестой палате и двух медсестричек.
Алёшка закашлялся и проснулся. Ох, этот ужасный обструктивный бронхит! Замучил ребёнка. Заглянула медсестра и предложила сделать ингаляцию. Я согласилась – обычно после неё наступает облегчение. Но решиться на процедуру легче, чем уговорить сыночка посидеть десять минут спокойно и не хватать ручонками всё подряд, не выгибаться, пытаясь слезть с коленок, и не выкручиваться, чтобы дёрнуть меня за волосы.
Алёшке чуть больше года, он недавно пошёл и поэтому стремится исследовать всё подряд, а не сидеть на месте. Ограниченное пространство палаты возмущает его и нервирует меня – удержать ребёнка на одном месте просто титаническая работа.
Сыночек таки ухватил насадку с небулайзера и швырнул её на пол. Разумеется, она надкололась, медсестра отчитала меня, как маленькую, и я разревелась. Слёзы полились, словно ждали подходящего момента. Размазывая их по щекам, я винила себя за поспешность, с которой три дня назад покидала это же самое отделение, не долечив ребёнка.
В то утро позвонила Оленька, моя соседка (кума и подруга по совместительству) и взволнованным голосом прошептала в трубку, что мой Пашка провёл ночь в нашей квартире с какой-то рыжей стервой и теперь пакует чемодан – собирается уходить.
Навсегда!
В тот момент мне казалось, что Алёшка чувствует себя неплохо, и я вполне могу долечить его дома. Написала расписку, взяла на себя все неприятности, которые могут случиться с малышом, и рванула на такси домой.
Я застала Пашку дома. Его пассия сидела на моей кухне, пила чай из моей кружки и трескала плюшки, которые испекла моя мама перед отъездом!
Наверное, надо было сдержаться и поговорить мирно. Но я не смогла. Пять дней с температурящим ребёнком в стационаре, куда я попала за десять дней до Нового года, всякие там «кукушки» и внутривенные вливания натянули мои нервы до предела. И конечно же, я устроила разборки. Первым делом я схватила тарелку с плюшками и надела её на голову сопернице. Мёд, которым были от души смазана выпечка потек по её посечённым волосам, по щекам и носу. Одна капля зависла на его кончике, как бородавка Бабы Яги.
Затем, выхватив из рук рыжей ведьмы мою любимую кружку, я с силой треснула ею по столу. Кружка разлетелась на мелкие части, а капли кипятка обильно обрызгали нежно розовый костюм рыжей лахудры и обожгли её нежный пальчики. Айканье, вызванное приземлившейся на голову тарелкой, сменилось диким визгом ошпаренной кошки.
На вопли прибежал Пашка и я, подпрыгнув от злости и нетерпения, вцепилась ногтями в щеки и расцарапала ему с превеликим удовольствием наглую рожу. Остановить меня уже не представлялось возможным – я вцепилась в рыжие волосы разлучницы и выволокла её на лестничную клетку, изловчилась и толкнула на ступеньки. Споткнувшись, она упала и кубарем скатилась вниз. У меня в руке остался перемазанный мёдом рыжий локон, и я с удовольствием прилепила его на лоб Пашке, который выскочил следом за нами.
В этот момент любимый мужчина превратился в красномордого отвратительного мужлана, отвесил мне оплеуху. И унёс в своём чемодане, полном вещей, моё, нет, наше семейное счастье.
Алешка заливался слезами, кричал, закрыв глаза и ударяясь лбом об пол. Глядя на сыночка, стараясь его утешить, сочувствуя вовсе не детским страданиям, я возненавидела его отца, допустившего такую сцену на глазах ребёнка.
В ту минуту я молилась всем богам, а потом и всем волшебникам мира, чтобы они избавили меня от предателя Пашки.
Я не желала его видеть больше ни-ког-да!
Вместе с малышом я тоже заливалась слезами и смотрела на сиротливую ёлку, которую поставили в углу возле выхода на балкон, и которую не успели развеселить огоньками и игрушками. Я дошла до того, что стала просить Деда Мороза, как в детстве, о подарке – сделать одиноким Пашку. Таким же одиноким и несчастным, какой в тот миг я считала себя.
К ночи у Алёшки вновь поднялась температура, и малыш стал задыхаться. Он судорожно всхлипывал, вцепился в меня ручками, его личико посинело, глазки расширились от испуга.
Я вызвала «скорую» и мы очутились вновь в отделении. Лечащий врач отчитал меня за ранний побег из больницы, посетовал на отсутствие у меня материнских чувств и принялся отхаживать Алёшку.
Через несколько часов сынок задышал ровно, лицо приобрело естественный цвет, и малыш попросил кушать.
Я старалась не думать о Пашке и ушла в заботу о ребёнке. Два дня носила Алёшку на уколы, процедуры, развлекала, как могла, пытаясь удержать его на кровати и истерила в одиночестве на лестничной клетке, в душе или туалете, когда Алёшка спал. В остальное время я старалась дышать ровно и улыбаться всем, даже бумажным ангелам под плафонами в коридоре.
Но тридцать первого моя невозмутимость стала улетучиваться так же быстро, как пустело отделение. Мамочки встречали мужей, родителей, друзей, бурно обсуждали предстоящий праздник, суетливо бегали по отделению: к врачу за назначениями, к медсёстрам за выписками, в буфет за забытыми пакетами с едой, а я сидела в холле и смотрела в телевизор, где мелькали кадры с мультяшками.
Я пристроилась рядом с довольно большой наряженной ёлкой. Мы оба выглядели неприкаянными и сиротливыми, какими-то казенно – запылёнными и забытыми в этот чудесный предновогодний вечер.
В восемь вечера дежурный медперсонал замкнул входные двери, потушил яркий свет в коридорах и скрылся за дверями комнаты отдыха, откуда доносились аромат кушаний и гул новогодней телепередачи.
Не придумав ничего весёлого (да, и что можно было придумать в той ситуации), я решила уложить спать Алёшку и заснуть самой – может, так быстрей пронесутся праздничные часы. Я тихо всхлипывала, укрывшись с головой одеялом, стараясь не разбудить сыночка, и жалела себя, как никогда в жизни.
Меня разбудила медсестричка, заглянувшая в дверь палаты: «Красикова, к тебе пришли. И недолго, а то мне попадёт».
Накинув халат, посмотрев на экран телефона, где высветилось время двадцать два десять, протирая глаза, я поплелась к выходу, недоумевая, кто же это мог быть: родители встречали Новый год у бабушки в деревеньке, друзья уехали на праздники в Домбай.
У входной двери стоял мужчина, рассмотреть которого я не могла потому что, в руках он держал небольшую, сантиметров пятьдесят, ёлку на деревянной устойчивой подставке, и она закрывала лицо. Я подошла и неуверенно спросила:
— Вы ко мне?
— Ну а к кому же ещё? — ответили мне и протянули ёлку, украшенную мелкими блестящими шарикам: — С праздником!
Я взяла ёлку за подставку, а в мужчине угадала Пашку.
Вот стояла как дура с ёлкой в руках и застрявшими словами обиды. Устраивать ещё одну сцену в пустом ночном отделении, где даже шлёпанье тапок отдаётся эхом под сводами потолка, не хотелось. А в душе разгоралась искорка угасшей надежды. Мне хотелось чуда.
Но понимала, что даже в новогоднюю ночь чудес у меня не будет.
Сказать, что я была рада его приходу, не могла. Скорей наоборот, раздосадована.
Утверждать, что сюрприз не удался – тоже не могла. В общем, растерялась!
— А это Лешке! — сказал Паша и протянул мохнатую игрушку: то ли обезьяну, то ли огромную мышь из какого-то мультфильма.
Я кивнула головой в знак благодарности – подарок предназначался не мне, а ребёнку, и не взять его я не могла. Сынок любил новые игрушки, и я уже представляла, как завтра он обрадуется.
— Тут конфеты и фрукты, — вновь произнёс Паша и протянул мне пакет.
Его неожиданно проснувшиеся отцовские чувства и забота, вновь всколыхнули злость. Я искала повод побыстрей расстаться, и тут вспомнила, что не зажгла ночник и сынок может испугаться, если проснётся. Не прощаясь и не оборачиваясь, понеслась в палату. Следом, без приглашения, неожиданно для меня, пошёл и Павел.
Я оказалась права – Алёшка не спал, а вовсю ревел. Я зажгла свет, а к сыночку подошёл его отец и протянул пакет с конфетами. Малыш замолчал, высыпал всё содержимое на постель и стал перебирать блестящие конфеты. А мы, его, родители, впервые в присутствии друг друга, чувствовали себя неловко и не знали что сказать, словно в тот миг, когда нас застала мама за первым поцелуем.
Нас спасла медсестра, влетевшая в палату и отчитавшая за верхнюю одежду, вытолкала Пашу в коридор и, тараторя что-то типа «сейчас будет внеплановый обход», выставила моего посетителя из отделения.
Дежурный врач действительно пришёл и внимательно выслушал Алёшкины лёгкие, пожелал мне счастья в новом году, зачерпнул жменю конфет в карман и, насвистывая «трусишка зайка серенький», удалился прочь.
Павел ушёл, Алёшка разыгрался – как не вовремя случился обход! За окном всё чаще бухали петарды, разукрашивая отблесками оконное стекло, а я почувствовала жуткое одиночество, ещё большее, чем пару часов назад.
И тут одна из петард разорвалась прямо под окном палаты.
Я вздрогнула.
Алёшка вскочил и потребовал поднести его к стеклу, желая посмотреть, что так громко бумкнуло на улице. Я поставила его на кровать, что стояла у окна. Он радостно запрыгал на своих ещё непослушных ножках и захлопал ладошками по подоконнику. За окном стоял Павлик и строил рожи Алёшке. Малыш смеялся и шлёпал ручонками по стеклу. Я невольно заулыбалась, глядя на забавную глупую игру двух моих мужичков.
Удивительно, но я поймала себя на мысли, что Павел всё еще дорог мне, что его предательство, хотя и ранило моё сердце, но не сразило наповал. Что я могу дышать, думать, говорить с ним. И, главное, я хочу, чтобы он остался с нами.
На улице небо расцвело множеством ракет и фейерверков. Не стоило больших усилий догадаться, что наступил Новый год!
Странно, мы были разделены стеной и стеклом, но чувство единства, целостности нашей семьи незримо ощущалось. Не было уже три «я» – была семья!
Или всё же не была?
Павел показал бутылку шампанского и пластиковые стаканы. Я пожала плечами – как же мы можем выпить за Новый год?
Алёшка что-то громко смоктал, я посмотрела на малыша – он с удовольствием сосал нос новой игрушки. Глазки его всё чаще моргали и вскоре он уснул. Я перенесла его в кроватку, укрыла и обернулась на окно, поскольку в него скреблись.
На подоконнике со стороны улицы стоял Павлик и тихонько стучался во фрамугу предлагая открыть её. Залезть сюда было не так уж легко, хотя отделение и находилось на первом этаже.
Я тоже взобралась на окно со своей стороны и смогла открыть форточку. В неё Павел протянул мне открытую бутылку. Я привстала на носочки, потянулась и смогла достать шампанское. Спрыгнула на кровать, потом на пол. Достала мандарины и очистила несколько и положила их в пакет, туда же отправила немного конфет и вновь забралась на подоконник. Привстала на цыпочки и протянула Павлику угощения.
Как только он взял кулёк, я закрыла фрамугу (на улице стояли морозы, и в комнате ощутимо похолодало), удобно уселась на подоконник, разместив там же бутылку шампанского и мандарины с конфетами. Павлик открыл вторую бутылку, налил себе в стакан, я себе. Мы чокнулись о стекло: я с одной стороны, он с другой и выпили за праздник, потом за Алёшку, потом за меня.
В стаканчике и в голове чудесным образом играли пузырьки. Заснеженные ели в больничном парке, стекло и одежда Павлика, вся в инее переливались разноцветными отблесками фейерверка, создавая нереальное, сказочное ощущение праздника.
В голове теснились фразы укора и обиды, радости и надежды. А ещё множество вопросов: где он познакомился с рыжей стервой, расстались ли или всё ещё встречаются с ней, узаконим ли мы наши отношения, помирится ли Паша с моей мамой. Но всё осталось не произнесённым. Да, и нужны ли были слова, когда и так отчётливо понятно, что только любящий мужчина и отец, готов встречать Новый год на морозе, под окнами больницы, лишь бы быть рядом со своей семьёй.
— Прости меня, — прошептала я Павлику, глядя в глаза.
Он понял, хотя и не услышал мои слова и произнёс в ответ:
— И ты меня.
Я кивнула и прислонила ладошку к стеклу. Павлик тоже прижал свою с той стороны. Мы так и стояли, боясь спугнуть минуту счастья, и словно ощущали теплоту друг друга.
Потом я очнулась и заволновалась, увидев его покрасневший нос и побелевшие уши:
— Ты замёрз, иди домой в тепло.
Он упрямо поводил головой из стороны в сторону.
Я в шутку погрозила ему пальцем.
Он послал мне воздушный поцелуй.
Я сделала вид, что поймала его и приложила к губам.
Павлик улыбнулся.
А я заплакала. Вернее, слёзы сами, предательски, заструились по щекам.
Павлик удивлённо посмотрел на меня.
Полотенцем промокнула слёзы и, утёршись, налила ещё шампанского, а затем произнесла:
— За нас.
Он кивнул в ответ и его губы сказали:
— За нас.
И всё же я настояла на том, чтобы он ушёл домой, и, провожая его взглядом, смотрела вслед. Он шёл по дорожке сквера, с каждым шагом расправлял спину, словно скидывая тяжёлый груз. Его походка становилась уверенной. Павлик задел рукой еловую ветвь и сорвал шишку, вставил её в нос снеговику, слепленного днём детишками. Посмотрел в моё окно, поднял бутылку, словно чокаясь со мной, и допил её до конца.
Паша давно скрылся за углом здания. Я ела дольки мандарина и улыбалась своим шальным мыслям. Снежный покров елей по-прежнему переливался разноцветными огнями от фейерверков, и на душе было тепло и радостно.