Жил-был мужик. Простой, обыкновенный. Звали Федор. Своими руками построил дом и двор, имел скотину, сад-огород, радиоприемник, а потом и телевизор. По тем самым рукам было видно, что не просто это ему далось. С колхоза тогда тащили, кто что мог, а он нет. Взять чужое – лучше помрет! Прям святой! Видно за это и звали его в деревне Отец Федор.
Были у него жена и дети, а то для кого бы всё это? Ходил он на работу, вечно что-то правил по хозяйству, выпивал не то, чтобы очень, как все. Суров был, немногословен. Не поговорит со скотиной как иной, за ушком её не почешет, будто и слова доброго не знал. Детей любил, но не баловал. Редко кого по головке погладит, не то чтоб на колени посадить. К чему эти телячьи нежности? Да и некогда, занят был вечно. Глянь, он всё за работой, лишь покурить присядет, коль умается. И так изо дня в день. Но хоть трудился допоздна и сразу спать, а детишек-то в доме прибавлялось.
Они его любили. Понимали, что папка занят, устает, зря не лезли. Привыкли. Помогали по хозяйству – деревня всё ж. Но не забывали и свои забавы да шалости. Любовь отец проявлял лишь тем, что не утруждал их сверх меры. Лучше сам доделает, что нужно, а детей отсылал со словами: – ладно уж, идите, побегайте. Чувства он выражал не словами, а делами.
Вот как-то раз всё было сделано, отец дозволил им пойти на речку и остался во дворе один. Затихли за домом детские голоса, а он, притомившись, отложил скобель, свежеоструганную слегу и пошел к дому. Присев на корточки, облокотившись на стену и размяв папироску «Беломора», хотел было закурить, но вдруг отвлекся на проходящую мимо домашнюю кошку.
Воровато оглянувшись, он подхватил её под брюхо, притянул к себе и начал гладить заскорузлой рукой. Кошка заурчала и стала моститься на коленях. Вернувшиеся зачем-то дети замерли с открытыми ртами, боясь шелохнуться, не ожидая такого от своего сурового отца. Не заметив их, он продолжал её гладить, подносил кошачью мордочку к своему лицу, с нежностью тыкался носом в её влажный нос, улыбался и смеялся так задорно и беззаботно!
Дети только глазенки таращили. Это будто был не их отец. Не серьезный и строгий, хотя и справедливый, а другой, удивительно добрый и нежный! Как он гладил кошку, как искрились его глаза, как смеялся! Странно было слышать от него это ласковое: «кися, ки-и-ся». Зачем, зачем он прятал это за маской? Может думал, это слабость? Ну почему он считал, что должен быть таким… а сам… сам-то вот ведь какой! – восторженно думали дети.
Рассказала мне это его дочка, младшенькая, чем-то выдавшая тогда всех. Отец сильно смутился. Как стружку с верстака, стряхнул с колен ошалевшую кошку со словами: – Ишь! Запрыгнула тут…– и пошел работать.
Что творилось в душе этого немногословного, вечно занятого человека никто не знал. И не узнает. Он умер много лет назад во дворе за работой. И хоть больше за всю жизнь он ничего такого себе не позволял, выросшие дети безумно любят его и считают самым добрым и самым нежным отцом на свете.