Дневник легкомысленной женщины

Владимир КАДЯЕВ

Ветерану Великой Отечественной войны,
дважды орденоносному хирургу военно-полевого госпиталя
Генераловой Вере Николаевне посвящается



ДНЕВНИК  ЛЕГКОМЫСЛЕННОЙ  ЖЕНЩИНЫ

МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ О БОЛЬШОЙ ВОЙНЕ

... – Вы не спутали мой телефон ни с чьим? – деликатно, желая не обидеть и вместе с тем рассеять недоразумение, прервал меня женский голос.
Я ещё раз назвал имя, фамилию и адрес абонента.
– Правильно, – подтвердила она. – Только я ведь не герой, орденов Славы у меня нет. И «За отвагу» – тоже. – И, чуть помедлив: – Я просто... таких, знаете, сколько было!
– А дневник? – заикнулся я. – Вы же вели его в те годы, правда?
– Откуда вы знаете? – живо и, как показалось, с оттенком недоверия последовал вопрос.
Кто разыскивал фронтовиков, пропавших без вести, погибших или уцелевших, но затем растворившихся в гуще жизни, тот знает: в «дело» идёт всё. И архивный документ – бесстрастный свидетель событий, и воспоминания близко знавших разыскиваемого, и слух, когда не сразу разберёшь, правды в нём больше или вымысла, и чей-то, вовсе не тебе предназначенный рассказ, невольным слушателем которого оказался, и заметка в поза-позапрошлогодней районке, ломкой и пожелтевшей, случайно попавшийся на глаза...
В общем, я начал торопливо, словно оправдываясь за информацию, коей располагаю, объяснять, каким путём группа «Поиск» при университете вышла на Евгению Николаевну Синицыну, а затем узнала и о существовании дневника.
– Ладно, – как бы смирилась с фактом сторонней осведомлённости. – Приходите, что ж теперь.

*

В назначенный день и час мне открыла дверь невысокая, в мягком халате женщина, в об-лике которой уже не осталось признаков давно минувшей молодости. Разве что живой взгляд и любопытство, с какими встретила.
– Я ведь и добровольцем не была, – заговорила, едва я переступил порог, словно предос-тавляя мне последнюю возможность к отступлению. И виновато улыбнулась: – Очень, знае-те, доучиться хотелось, врачом стать…
–  Но вас же, так или иначе, ждал фронт?
– Да нет, не обязательно, – задумчиво возразила. – Военное ведомство брало, конечно, многих, но... Шанс, как говорится, был. Однако об этом не думала: туда ушли почти все, с кем училась, дружила... В городе народу прибавилось - эвакуированные, –  а своих не встре-тишь, запустенье. Потом, вскоре уже, полетели «приветы» с фронта – похоронки на ребят...
– Да что же это мы здесь встали? – вышла из мимолетной паузы. – Проходите, распола-гайтесь. Я сейчас.
Прохожу, оглядываюсь.
Уютная, чистая квартирка, обстановка «не хуже, чем у других», непритязательные, но и не безликие обои, под потолком старомодная люстра, на столе льняная, в русских узорах скатерть; слева – дверь в смежную комнату, куда направилась хозяйка.
– Вот, – возникла в дверном проёме. – Здесь то, что вас интересует. – И положила на стол обычную канцелярскую папку.
Я потрогал припухлые и довольно потёртые бока семейного архива, пошевелил, приподнял его. А затем, пододвинул ближе, осторожно потянул за тесьму… и сразу наткнулся на размашистую фразу по диагонали белого листа: «Дневник легкомысленной женщины».
– Это – я, – встретила лукавой усмешкой мой недоумевающий взгляд. – Вчера, знаете... Перечитала – и озаглавила. Чтобы вас предупредить.
– «Предупредить»? – не понял.
– Ну да, – кивнула. – Вы, наверное, думаете: на вторую Громову или Зою Космодемьян-скую вышли, а я… – Евгения Николаевна вздохнула и поёжилась, будто слегка озябла. – Я всегда трусихой была. И очень, знаете, влюбчивой, - глянула исподлобья, оценивая реакцию на запоздалое, уже как бы не по годам, признание.
–  Но вы же были совсем ещё... – невольно вырвалось у меня. – Девчонкой, можно ска-зать!
– Правильно, – улыбнулась с грустинкой. – Юность, самая золотая пора и... война там или мир, тишина или бомбы с неба сыпятся, но если тебе нет и двадцати, хочется не марши-ровать, не выполнять приказы – хочется любить и быть любимой. Вот та-ак! – развела рука-ми, как бы дивясь обстоятельству, с коим ничего не поделаешь.
И, помолчав, добавила:
- Наверное, это безответственно, непатриотично даже, но... Я не могла сказать себе: «Всё, милая! Отложи мечты и молодость до поры». Да и возможно ли – «отложить мечты и молодость»? Сердце по Уставу жить не заставишь! Особенно девичье. Ум, руки, воля могут подчиниться необходимости жить долгом, думать и делать, что следует и как следует, а вот сердце... Оно может увлечься самым безответственным образом. И – ничто ему не указ. Даже война! – устремила на меня испытывающий, не без лукавых искорок взгляд.
… Уже дома, бережно перелистывая довоенного издания блокноты, разбирая поблёкшие, а кое-где напрочь обесцвеченные временем строчки, я нет-нет и возвращался к «титульному листу» с размашистой надписью по диагонали... А дочитав по последней страницы, вновь непроизвольно потянулся нему и осторожно, кончиком пера, взял слово легкомысленной  в кавычки.
Впрочем, вам, уважаемый читатель, судить, прав ли я был, изменив смысл слов по диа-гонали.
Итак:

ДНЕВНИК «ЛЕГКОМЫСЛЕННОЙ» ЖЕНЩИНЫ

«Когда ж восемнадцать, Жень?»

«Сколько уж раз собиралась завести дневник, да всё побаивалась: вдруг найдёт мама или подруги узнают! Но вот решилась... И сразу вокруг светлее стало, будто ещё одним другом обзавелась, самым надёжным.
Признаюсь тебе, мой новый дружок: жизнь мне кажется удивительной, но не всегда по-нятной. Она то пугает меня, словно не обещает никаких подарков, то представляется сплош-ным праздником, который только начался, а то… такой пресной и однообразной – жить не хочется!
Но давай о событиях.
Сегодня, 2 января 1939 г., выступала в составе агитгруппы на заводе Ленина с пирами-дами и физкультурными упражнениями. Очень опасалась, что наша коронная «В полёт» рас-сыплется, как карточный домик. Но, слава богу, обошлось. Молодец Беляев! Он в самом ос-новании, в середине, на нём всё держится. Девчонки говорят: я «неровно по нему дышу». Вот ещё! Будто не знают, что учащённое дыхание от пирамид. Вида не подаю, но мне жутко становится, когда заберусь на верхотуру. «Мамочка моя-я!» – думаю. Дощечки сверху у пола у-у-узенькие... Что, если не удержусь?!
…После завода вернулись в школу – играли в волейбол и учились делать «стойки», «мосты», «шпагаты». У меня получается!
С этой новостью пришла домой, пообедала и... не могла найти себе места. Хотелось то заплакать, то расхохотаться, а то приласкать кого-то. Наверное, это переходный возраст, как говорят в школе. Преглупая, надо сказать, пора! И «мосты», как прежде, не радуют, и влю-биться не могу. Как жить?
Так и бродила из комнаты в комнату, как неприкаянная. Усадила себя, наконец, за уроки и вроде бы сосредоточилась... но вдруг поняла: Саша Беляев, действительно, нравится, нече-го и голову ломать! Интересно, а я ему? На новогоднем вечере он танцевал со мной, но... только раз. Противный! Может быть, прослышал о моем решении «до восемнадцати не влюбляться, не встречаться ни с кем»?
Уж не помню, кто тянул за язык, но однажды поклялась в этом. И с тех пор только и де-лаю, что поглядываю на календарь... А сегодня, за ужином, поделилась с мамой, в шутку вроде: что, мол, ж д у. А она глянула на меня и завздыхалась: «Легкомысленная ты у меня, Женька, прямо беда!».
Какая уж есть!

6 января, 1939 г.
Каток, вечера, танцы... Не жизнь – вихрь какой-то!
Третьего января ходили с Ольгой (моя лучшая подруга в классе) в Автодорожный инсти-тут на Новогоднюю ёлку – танцевали до упада! А четвёртого – бал-маскарад в школе. И я уж постаралась! Взяла напрокат костюм цыганки и, кажется, произвела фурор.
Но конец вечера был испорчен.
«Почтальон» принёс записку: «Женя, можно я вас провожу?»
«Ага, началось!» – подумала. И снова затрясла плечами и пошла по кругу...
     А когда узнала, от кого записка, так возмутилась, что во рту горько стало.
      «Дурак!» – сказала ему. Грубо, конечно, скверно, но ничего не могла с собой поделать. Такой успех и... Епифанов. Худенький, мордочка клинышком, веснушек – глаз не видно!
Ради него, что ли, всё затеяла?

17 января, 1939 г.
Каникулы кончилась, но скучать не приходится: уроки, тренировки, новые, прямо-таки немыслимые пирамиды...
А здесь ещё новый кружок открыли – западноевропейских танцев. Записалась, конечно! Разучиваем медленный фокстрот, быстрый, румбу и танго. Всё – прелесть! Вот уж научусь, посмотрим, кто по кому «неровно задышит»!

15 февраля, 1939 г.
Почти всем классом ходили в кинотеатр «Темп». До начала сеанса в фойе, как обычно, танцы. Веселись, казалось бы… а на меня снизошло престранное чувство. Прислонилась к стене и, как со стороны, наблюдала за нашими: год – полтора, а изменили-ись!.. Танцуют, как взрослые, что-то при этом друг другу шепчут, не выпускают рук, когда и музыка уж кончилась... Ещё немного, и… будет не до пирамид. А мне? Я ведь не целовалась ещё, а некоторые одноклассницы, знаю... Когда это случится, я, наверное, окоченею от страха. Или помру от стыда.
(Вот только – к о г д а? Может, и не помру вовсе?)
А если серьёзно – жду того самого дня, всматриваюсь в него с любопытством, тревогой и... нетерпением. Я чувствую, любовь уже поселилась во мне, пока ещё неясная, безмолвная, но – бес-пре-дель-ная! Она захватила моё зрение, мой слух, мою улыбку, она ходит по ули-цам моей спортивной походкой, надевает мои платья, смотрится в моё зеркало, причёсывается моим гребнем... Она постоянно оглядывается по сторонам и что-то ищет. Что?!.
(Ах, ясно, «что», ясно!)
Иногда ощущение, что подошла к кромке обрыва и вот-вот сорвусь. Но, странно, бездна не страшит, не пугает меня, а, напротив, притягивает, манит. Я верю - хочу верить! - падение будет замедленным и прекрасным. Как полёт большой птицы.
...Из задумчивости вывел Юматов – пригласил на фокстрот «Любимая мелодия».
Преотличный танец!
      Вадик долго молчал и старательно, па за па, как учили в кружке, вёл меня, потом накло-нился и чуть слышно шепнул мне в ухо:
«Когда ж восемнадцать, Жень?» 
«Сама жду!» – вырвалось у меня. И оба расхохотались.
Наверное, я и в самом деле легкомысленная – зарекаться «не влюбляться, не встречаться ни с кем». Да ещё объявлять об этом.

2 мая, 1939 г.
Всем классом ездили за город, в лес. Пили родниковую воду, пели, играли в салки, го-релки, в третий лишний. Прыгали и визжали, как дети! А притомились, плели венки из мо-лодой травки и жмурились на солнышке.
Юматов нашел с пяток не распустившихся ландышей и протянул мне. Все оживились, начали отпускать в наш адрес шуточки, друг другу подмигивать. А я смутилась: чего это он вдруг?.. А потом, уже на обратном пути, осторожно подумала: «Может быть, Вадим и будет моим первым, когда исполнится срок?»
Но, с другой стороны, кажется и Беляев заприметил меня – мы уже неделю как обмени-ваемся книгами. Саша приходит ко мне домой, тщательно трёт у порога ноги, и мы делимся впечатлениями о прочитанном.
Я очень жду этих встреч и, когда он говорит, неотрывно смотрю ему в рот. И сама гово-рю. Говорю, говорю... Как трещотка! А уходит - чувствую, вела себя глупо: болтала  много, и всё не о том. Может, и он о себе так думает? Может быть, нам молчать побольше, лучше будет? А  что, собственно,  будет? Что-о?!.

13 мая, 1939 г.
Снова собрались в лес. Однако ночью прошла гроза, и явились лишь трое: я, Саша Беля-ев и Вадим. Си-туа-ция!
Поначалу чувствовала себя скованно (и тот, и другой за мной ухаживали), но затем не на шутку расшалилась и напропалую кокетничала с обоими.
Они, чувствовала, злились, запускали друг другу шпильки… а я будто не замечала ниче-го, хохотала и порхала, как бабочка.
Вадим первым собрал изящный букетик и вручил мне. Но Сашка только усмехнулся на его ландыши и с важным видом удалился в лес... А когда появился среди деревьев с целой охапкой, то, завидев нас, остолбенел, и цветы посыпались ему под ноги: на моих плечах был пиджак Юматова.
Наверное, я переиграла с этим пиджачком, перестаралась, наверное. Будет очень жаль, Сашенька, если наш книгообмен прекратится.

16 мая, 1939 г.
Беляев таки пришёл ко мне, чему несказанно обрадовалась.
Но говорим по-прежнему – чересчур много и сбивчиво: тишины боимся. Она какая-то опасная, тишина, ну её! Зато когда остаюсь одна, в голову лезут такие фантазии, такие «кар-тинки»… Хоть глаза закрывай! Я и закрываю. И воображаю: было бы неплохо, если бы он заглядывал почаще. Садился у моих ног – я бы вышивала, а он читал вслух. Что-нибудь ге-роическое – «Разгром», например, или «Как закалялась сталь». Но чтобы и про любовь было.
Потом закрывал бы книгу, я опускала вышивание на колени, и мы обменивались мне-ниями. Негромко и не перебивая друг друга. И я смотрела бы ему в глаза, а не в рот, как те-перь. А потом... потом...
Прямо-таки наваждение какое-то! Я прочь гоню эти мысли. Хочу их заменить другими, а они всё лезут и лезут...
Во мне постоянно звучит знакомый голос, даже два:
«Чего ждать, смелее? Прикоснись к нему плечом. Как бы нечаянно, ну!» – нашёптывает один.
«Видишь, какая ты? – усмехается другой. – Легкомысленная!»
Они пикируются днём и ночью, мешают мне спать, учить уроки. А поутихнут, принима-юсь гадать: какой же из двух - мой?
Если бы узнать, может, послушалась бы.

Незапланированный поцелуй

18 мая, 1939 г.
Скоро выпускные экзамены. Вовсю готовлюсь, а сама… то и дело вспоминаю моих по-клонников. Кто же из них нравится больше? И что это у нас, дружба или уже... любовь?
У меня – ч т о?
Саша хотя не отличник, но способный, к тому же спортсмен. По нему, знаю, многие дев-чонки сохнут. Но мне кажется, он слишком хорош для меня, ненадолго, значит. Вадик про-ще, душевнее и, по-моему, больше привязан ко мне. Преданнее. Он говорит: «Ну долго ты меня мучить будешь?» А Беляев: «И долго ты будешь за нос меня водить?»
Есть разница!
Чудно, но в моих фантазиях они нередко приходят друг за другом. А иногда… вместе. И одновременно пожимают руки: Саша правую, Вадим левую. Смех, если рассказать кому!
Вечерами мы встречаемся, идём в кино или гуляем, отдыхаем от дневной зубрёжки. Мне чуточку неловко, но очень приятно, что оба Ромео здесь, рядышком и, может быть, сильно влюблены; их ревнивые взгляды волнуют меня и, вместе с тем, веселят. Хочется то валять дурака, смеяться, бежать куда-то, а то приголубить обоих: ну что приуныли, ну что вы?
Распрекрасная штука жизнь, что ни говори! Так бы и жила вечно. Жила, жила...

20 мая, 19З9 г.
Была на именинах – у Беляева и Юматова сразу. У них в один день, вот и сдвоили, чтобы веселее было.
Патефон, пластинки, на столе много вкусного... и оба именинника мне понравились. Так что невольно озадачишься: к а к  быть? (То есть - с  к е м?)
Моя воля, я и того и другого возле себя так бы и держала, хотя знаю, как это называется. Кажется, начинаю понимать женщин, которые изменяют, а потом... возвращаются. Разве их вина, что увлечены сразу двумя? Это – их беда, им сочувствовать надо.
Но дома влетело.
Кто-то из них перевёл часы, и я сильно задержалась против обещанного. Если честно, видела, как Сашка сдвинул стрелки, но вида не подала, а потом забыла.  Наверное, потому, что помнить не хотела.
Однако мама была начеку.
Она, как всегда, поджидала меня возле ворот, и когда подошла, так треснула по затылку, что я буквально загарцевала на месте.
Мои кавалеры проглотили языки и, ошарашенные, пристыли к забору. А я сорвалась с места и дома, прямо в своём крепдешиновом, бухнулась на диван и ревела, ревела...
Вот выйду замуж, тогда будешь знать, воспитательница!

10 июня, 1939 г.
Может быть, я и легкомысленная, как считают некоторые, но всё же умненькая, факт! Ни одной «тройки» на выпускных – что-нибудь да значит?
Всё, школа позади, впереди – медицинский (если поступлю, конечно). Жаль детство, учителей, но… Я вся в будущем, там все мои надежды. Оно мне кажется бесконечным, радо-стным и звонким, как летний солнечный день, который только занялся.
И весь наш класс – кто куда. Точно веревочка, годы связывавшая нас, раз - и распусти-лась.
Беляев – за своей мечтой в Москву, в Бауманское; Юматов – в Вольск, в лётное. Расста-ёмся, будто ничего между нами и не было. Хотя обещали писать друг другу и, по возможно-сти, встречаться.
Поглядим-посмотрим, что от наших обещаний останется?

10 сентября, 1939 г.
Уже ходим с Ольгой на лекции. Она поступила вместе со мной - за компанию вроде, а вступительные сдала успешнее. Мне даже чуточку не по себе от её пятёрок: «за компанию», называется! Но обида жила недолго – растворилась без следа, и мы по-прежнему вместе.
Сегодня на биологии начали тему: «Что такое жизнь». Любопытно. Может быть, когда-нибудь расскажут, что такое любовь? Я бы послушала.
Да, неприятная новость: ребят с 19-го по 21-й годы рождения забирают в РККА. Так и до ровесников доберутся (до женихов наших), вот скука-то на танцах будет!

8 ноября, 1939 г.
Надо сдавать «связки», «кости», надо готовиться... но не пойти на первый вечер в своём институте не могла.
До сих пор в голове «Маша» в исполнении Козинцева и о «Любви и дружбе» - Изабеллы Юрьевны. Может, потому, что под эти мелодии познакомилась (и, кажется, увлеклась) со студентом 4-го курса СИМСХ Смирновым? Игорь очень статный, пшеничные, рассыпаю-щиеся волосы, мягкий обволакивающий взгляд. Он под руку, но очень корректно, проводил меня и обещал пригласить на вечер в свой институт. С этой надеждой и вошла в дом, юркнула под одеяло... но вдруг вспомнила Сашу, Вадима и невольно заулыбалась. Славные вы мои, я не забыла, помню вас! Но нельзя же танцевать… одной, правда?
С тем и заснула.

7 января, 1940 г.
На душе всё тревожнее: разгорается война с Финляндией.
Один за другим открываются госпитали; плановый, юридический и педагогический ин-ституты выселены: лазареты. В магазинах – хоть шаром покати, а очереди – не измеришь. Чтобы купить килограмм хлеба, надо простоять вечность. И пока стоишь, чего только не на-слушаешься! Говорят, например, что там очень много гибнет наших бойцов. И больше не от пуль – от холода. Что те и вооружены, и маскируются лучше, и стреляют метче. Что в лесу на деревьях их снайперы.
Слушаю этот ропот, валенками друг о друга постукиваю и вздыхаю: туда ж могут по-пасть мои мальчики! А какие они вояки, танцевать, целоваться толком не научились - (я таки нарушила обет, когда провожала их: вдруг навсегда, подумала?) – совсем ещё желторо-тые.

11 августа, 1940 г.
Каникулы-каникулы... На танцах в ДКА познакомилась с Киселёвым Виктором, студен-том СГУ – таких у меня ещё не было! В очках, длинные, назад, волосы, а симпатичны-ый!..
       Я разрешила проводить себя, а возле дома потеряла бдительность и он… поцеловал ме-ня. Поправил очки и поцеловал. Ну не нахал, а? В первый же вечер!      
       Впрочем, его объятия ничуть не взволновали: я встречаюсь с Игорем и жду этих встреч. А на танцы попала, можно сказать, случайно: Ольга завела. Ей, видите ли, неудобно одной.
Однако этот «незапланированный» поцелуй... Что мне с ним делать? Он что-то не схо-дит с моих губ, я даже щёткой терла.

18 сентября, 1940 г.
В аудиториях, на вечерах ребят всё меньше, меньше...
Уже месяц, как забрали в РККА моего последнего кавалера – Виктора. На Дальний Вос-ток аж! Но почти каждый день от него письма. И какие! Оказывается, успел влюбиться в ме-ня. А сама?.. Я ведь жду его писем. И отвечаю без промедления. И когда пишу, волнуюсь, точно он рядом стоит, а я ему письменно в любви объясняюсь. И всё его самовольный поце-луй вспоминаю...
А когда скоренько отнесу конверт в почтовый ящик, вдруг обомлею: вечером свидание с Игорем... И вот уж смотрю под ноги, шаг замедляю: «Эх, комсомолочка!» - думаю!
Теперь мне ясно, откуда взялось слово распутные. Это женщины, которые не могут вы-брать, стоят на распутье, вот и я встала.
И заметь, дорогая, не в первый раз!

Вот и 41-й пожаловал…

7 октября, 1940 г.
Новое Правительственное постановление – как снег на голову: студентам отказывают в стипендии!
Теперь за обучение надо платить 300 рублей в год. А ведь многие, знаю, жили на стипендию да ещё подрабатывали. Как они будут? А я - как? Хотя мама сказала: «Институт не бросишь!» – у нас с деньгами не очень. Придётся, видно, где-нибудь пристраиваться .
Уже неделю не виделась с Игорем (очередная размолвка), молчит Виктор, нет писем и от Беляева с Юматовым. Кругом одна...
Так тебе и надо, ветреница!
Но если объявится мой дальневосточник, как обещал в последнем письме, спрошу в упор: «Почему молчал?!»
И, может быть, вновь потеряю бдительность...

16 декабря, 1940 г.
Мороз, снег скрипит под ногами, окна разукрашены…
Как всё-таки хорошо быть молодой, привлекательной, чувствовать сильное, полное жиз-ни тело, каждую его клеточку! И – любить, любить... Даже если тебе не пишут.
А может быть, мои восторги оттого, что скоро Новый год – мой любимый праздник? Или потому, что приехал Юматов? Вадька приехал! Настоящий пилот - не мальчик! Поначалу держался «официально», не знал, видимо, как встречу. А я лишь увидела – поняла: не забыла, не забыла...
Каждый вечер ходим на каток, катаемся, как когда-то, ласточкой, парой, виражи делаем – и хохочем! Без всяких видимых причин. А когда засыпаю, непроизвольно вздыхаю: Смир-нов, Киселёв, Юматов... А вдруг Беляев заявится, я, что ж, и ему обрадуюсь?
Скорее всего.

3 января, 1941 г.
А вот и он, 41-й, пожаловал!
Я распахнула ему свои объятья: наступай же, иди!.. И он наступил. Весь год бы так, как его встретила!
31-го на бале-маскараде в клубе СЗК я, кажется, блистала: костюм женщины XVIII сто-летия, шёлк, маркизет, оборочки... Не стояла ни одного танца! Как это восхитительно – быть на виду, пользоваться успехом! Так бы и танцевала, танцевала…

27 февраля, 1941 г.
Смирнов получил, наконец, диплом инженера-мелиоратора, и я, конечно, за него порадовалась. Хоть приоденется немного, а то кроме кургузенького пиджачка – ничего ведь.
Едет в Курск, где, примерно, через полгода его должны взять в армию. Настоятельно зо-вет с собой, но я отказалась.
Во-первых, надо закончить институт; а во-вторых, не мешает проверить наши чувства. Если пойму, что не могу без него, сама прилечу, где бы ни был!
На вокзале долго стояли рядышком, и он всё умолял не спешить замуж, подождать его. А потом попросил простить за вольности, что позволил себе (тогда, в скверике). Я простила. А когда поезд тронулся, вдруг всполошилась и чуть было не вскочила на отплывающую под-ножку. Он так и отдалился с вытянутыми, готовыми подхватить меня руками и недоуме-вающей улыбкой на лице.
Будь счастлив, милый! Пиши! Прости, что думала не только о тебе, что дала себе время подумать. Но мы же ещё свидимся, правда?
Перрон опустел, исчез огонёк последнего вагона, и я засомневалась: свидимся ли? Что-то мне подсказывало: нет, нет...
Домой вернулась с опухшим от слёз лицом, словно похоронила кого.

3 апреля, 1941 г.
Скучно и одиноко. Развлекаюсь, в основном, перепиской. Никому не пишу, что люблю, но слов нежных не жалею. Если бы вдруг пришёл конверт от Епифанова (он, кстати, тоже в РККА), наверное, и для него нашла бы несколько тёплых строк. Пусть служат, им ведь не-легко там.

15 мая, 1941 г.
Да что же это! До сессии две недели, а писем никаких... Мнё об экзаменах бы думать, а я о них, моих мальчиках.
Нет, учить, учить! Так и «неуд» схлопотать недолго.
... А сегодня не выдержала и написала – всем разом. И в каждый конверт вложила по фо-токарточке. Пусть у каждого на тумбочке возле койки - по моему портрету: приснюсь, может быть? Как они - мне.

4 июня, 1941 г.
Вот и лето... Вернее, ну и лето!
Холод, ветер, я ещё ни разу не надевала нового платья. Рукава – фонарики, юбка – солн-цем, поясок... Зачем, спрашивается, шила, для кого?

23 июня, 1941 г.
Невероятно! Ушам не хочется верить!
Вчера в четыре часа утра на нас напала Германия! Напала-таки...
Объявлена мобилизация, всё в движении, у магазинов снова очереди… До чего, однако, люди любят нагонять друг на друга панику! Ну что, и с финнами была недавно, и Хасан был – и ничего. И здесь тем же кончится, если не раньше.
Вот так успокаиваю себя, а сама... Бедные мои мальчишечки! Знала, была бы поласковее с вами, чтобы запаслись моей нежностью впрок, чтобы до конца войны хватило, а теперь... Возвращайтесь, вот что говорю теперь! Я буду ждать. Очень-очень!

28 июня, 1941 г.
Как трудно учиться в такой атмосфере! Но заставляю себя. Читаю, перечитываю и... ни-чего не запоминаю.
Да, теперь уж не до хорошего! Главное – сдать, а как... Может, и учиться не придётся – такое вокруг! Скорее всего, выпустят фельдшерами – и на фронт. Страшновато, конечно, но там они, мои ровесники. Воюют уже. И не уступают фрицам.
А те уж сдаются! Да и как не сдаваться, если перед каждым боем их накачивают спирт-ным и гонят в атаку? Вояки, называется! Им и трезвыми с нами не совладать, а уж пьяны-ми... По-человечески мне их даже жаль: они боятся своего фюрера – вот и лезут. Недуром ведь лезут!

25 июля, 1941 г.
Почта ли барахлит, с ними ли что... Нет писем. Вот только посмейте у меня замолчать, только посмейте!
В остальном – новость за новостью.
Во-первых, срок обучения сократили с пяти до трёх с половиной лет, то есть через пол-тора года – я врач! Затем: учебный год начнётся необычно – с первого августа. Война все сроки сдвинула, всю жизнь!
Теперь с работой.
Сначала трудились на товарной станции: комитет комсомола института сформировал бригаду из тридцати девушек – грузили цемент, кирпич, щебёнку. Домой не приходила – приползала. И сразу в постель. Даже есть не хотелось.
Потом отправили в Аркадакский район, в совхоз на уборку сена.
В деревнях одни старики, женщины и дети, а работы-ы!.. Вернулись совершенно разби-тые, тяжелее, чем на «товарке». На лице, на плечах ожоги от солнца, на ладонях волдыри... Поглядели бы на меня мои поклоннички!
Положение на фронте пока не улучшилось – скорее, наоборот. Непонятно, ч т о,  проис-ходит? Уже месяц воюем, целых тридцать дней! Тем более столько героизма проявляют на-ши бойцы и командиры. Особенно лётчики! Я вырезки из газет собираю и, отдельно, о на-ших земляках-героях.
Вот, например:
Николай Терёхин, командир истребительного авиационного полка, на восьмой день войны уничтожил три вражеских самолета; Иванову Леониду за воздушные бои под Кандалакшей и сбитые два самолета присвоено звание Героя Советского Союза! Правда, посмертно...

«Страшно, сестрёнка, не спрашивай»

29 июля, 1941 г.
Письма с перерывами, но идут. Сегодня – от Игоря. Вновь просит подождать - он вер-нётся!
Дорогой мой Игорек, если бы ты знал, что и другие пишут то же. И всем я обещаю. И не вру. Я, действительно, всех вас очень жду. А вечерами реву. Накроюсь одеялом, лицо – в подушку, чтобы не было слышно, и – плачу, плачу...
Хоть бы ничего не случилось с вами, хоть бы пронесло!

30 июля, 1941 г.
Как боялась подумать, как страшилась этого! Мой однокурсник, ровесник мой... Шура Моложаев. Началось, значит? Был и нету Шурки? Наши локти частенько соприкасались во время лекций... и нет его?! Живого, улыбчивого, доброго...
Будь ты проклята, война! Проклята! Проклята!!!

9 августа, 1941 г.
А жизнь продолжается, увы.
Для студентов второго курса открыли все двери в клиники, госпитали, операционные, больничные палаты. За день впитываем столько, сколько в другое время не впитали бы, на-верное, за год. Нас натаскивают, набивают наши головы знаниями, форсируют подготовку: времени – всего ничего, а выйти должны полноценными врачами.
Когда-нибудь и я буду так же держать скальпель, как наш хирург:  хладнокровно и без эмоций. Точным движением делать надрез, а затем и всю операцию. А пока составляю исто-рии болезней, ухаживаю за  ранеными, общаюсь с ними. Война только началась, а их уж-ж! И каждый день – новые, новые...
Дали общественную работу – агитатором среди больных в госпитале, куда устроилась дежурной сестрой. И уже вчера провела первое мероприятие: читала (с выражением, чтоб всем нравилось) заметку в газете про пулемётчика, который совершил героическую вылазку и уничтожил несколько десятков фашистов.
Бойцы слушали, а я заметила, что рука одного, на дальней койке, сползла на пол и замер-ла. Я вздрогнула, но некоторое время ещё читала – уже, правда, механически и скороговор-кой. А когда подошла к нему, поняла: в с ё... А ведь только утром перевязывала его и пыта-лась разговорить: на фронте – что там, как? Он слабо улыбался и отводил взгляд, а потом тихо простонал: «Страшно, сестрёнка, не спрашивай».

19 августа, 1941 г.
Я что-то совсем запуталась: сдаём город за городом! Пали Новгород, Смоленск, Минск, не удержали Гомель, Днепропетровск, Николаев... П-о-ч-е-м-у? Там же гибнут наши люди! И там они, мои мальчики... Там они!
Да и здесь такое– не придумаешь!
В городе затемнение, прохожие, как привидения, выныривают из ночи и снова исчезают, детей не слышно – они почти не смеются, наши дети. Так и кажется, с минуты на минуту случится что-то непоправимое, ужасное. Как в некоторых города, где уже случилось. И городов этих всё больше, больше... Что происходит, наконец? Ведь мы же дерёмся, и как! Вот и ещё один земляк, Виктор Талалихин, стал Героем Советского Союза – совершил первый в истории авиации ночной таран вражеского самолета. Какой подвиг, если вдуматься! А города сдаём...

25 августа, 1941 г.
На заборах, театральных тумбах, фасадах домов появились плакаты: «Создадим могучее народное ополчение в поддержку Красной Армии!»
Да-а, если поднимется вся страна, я германцам не завидую!

11 января, 1942 г.
Институт, клиника, госпиталь; институт, клиника, госпиталь… – распорядок, которым живу и который выжимает из меня все соки.
По ночам уже не посещают былые грёзы, никто не обнимет, не поцелует... Где там! Хотя, быть может, и обнимает, и целует, и говорит те самые слова, только я ничего не слышу, не вижу – сплю. Лишь прикоснусь щекой к подушке - и тишина, полное забвение.
Если так же чувствуют себя умершие, то это не страшно.

3 февраля, 1942 г.
Нет, не могу писать... Как это – убит? Как это так, Игорь?!. А твое обещание -вернуться? А моё – ждать?.. Нет, не верю, ты жив, жив! Ты по-прежнему там, под Москвой, в обороне... Ты мне еще напишешь, правда? Я жду, жду... Буду ждать!
...Живу как под наркозом. Безразличие и притуплённость ко всему. Что-то заучиваю, что-то ем – и иду в госпиталь. Только чужая боль и страдание возвращают из небытия. А ночные дежурства – моё спасение, здесь я себе не принадлежу.
А утром, когда подхожу к дому, в ящик уже не заглядываю, лишь опасливо покошусь в его сторону – и несусь мимо.
Нет уж, думаю, лучше никаких вестей, чем такие.

12 февраля, 1942 г.
Пропал Юматов... Без вести... Да что же это, в конце концов? Почему не можем разде-латься с ними? Почему гибнут советские люди? Мальчишки мои исчезают…

20 апреля, 1942 г.
Весна, солнце, воробьи расчирикались... и я понемногу оживаю, точно просыпаюсь от затянувшегося нездорового сна. Снова хочется нравиться, чувствовать чей-то пристальный взгляд, самой влюбиться...
На мне фетровые ботинки, приталенное, из лёгкой ткани пальто, на голове шляпка с вы-соким донышком и маленькими полями. Я выстукиваю каблучками по улице и замечаю, на меня оглядываются. Но вдруг вспомню о Смирнове Игоре, о Юматове... и сгорблюсь, засе-меню, как старушонка. «Неужели?!» – похолодеет в груди.
Нет, не могу поверить, привыкнуть. Смириться – не могу!

6 мая, 1942 г.
Так радуюсь весне, что просто стыд! Улыбка на лице, как приклеенная. И никакие свод-ки Информбюро не могут стереть её. Я им просто не верю! Вернее - верить не хочу.
Вот и сегодня.
Влетела после занятий в дом, бегала по комнатам, как сумасшедшая, за всё хваталась, пела, декламировала стихи, даже пританцовывала... А спроси меня, с чего, почему, - и сама не знаю. Хорошо, и всё тут!
Но вошла мама... и я как споткнулась, словно весь воздух из меня разом вышел: вот и ещё один одноклассник, Колесников Илья. Тихий, беззлобный, доверчивый мальчонка... Его-то за что?

2 июня, 1942 г.
Зачёты, экзамены... С этой сессией ещё не разделались, а занятия по программе четвёрто-го курса уже начались. Материал в нас впихивают такими дозами – мозг принимать отказы-вается.
На заводах, фабриках и в учреждениях идёт мобилизация девушек-комсомолок. Закон-чим – и нас. Этой войны, похоже, на всех хватит.

26 августа, 1942 г.
Враг под Сталинградом - это уже недалеко от Саратова.
Стало обычным – воздушные тревоги, гул самолетов, будоражащая пальба зениток, ог-лушающие взрывы бомб... Пока под прицелом предприятия и железнодорожный мост через Волгу, но скоро доберутся и до наших домов. Закрою уши и зубрю, зубрю... А ухнет – всё заученное из головы вон. Начинаю сызнова...
Но патанатомию, хирургию и диагностику я таки сдала! Вопреки, казалось бы, но полу-чилось!
 Вот так: всё наперекосяк, всё смешалось; главное – знать, а сдавать – когда угодно.
Сессия – круглый год: ну и времечко!

15 сентября, 1942 г.
Сегодня в 24 часа вступает в силу приказ начальника гарнизона о военном положении в городе. Запрещается фото- и киносъёмка, все общественные мероприятия должны заканчи-ваться до 23 часов (только бани работают круглосуточно – для воинских частей), движение транспорта после полуночи – по особым пропускам. За нарушение штраф три тысячи рублей или лишение свободы на шесть месяцев.
Нас уже вывозили за город рыть окопы и ямы для блиндажей – как раз на тех лужайках, где ещё недавно играли в салки и собирали ландыши. Перепахали – не узнать. И дома во дворе роем. Два метра глубиной, полметра шириной, стенки глинистые, сырые. Не бомбо-убежище – свежевырытая могила.

5 декабря, 1942 г.
Говорят, я похорошела.
Это мы, девчонки, комплименты друг другу делаем. Соберёмся в воскресенье, как вдо-вушки, повертимся у зеркала, поприхорашиваемся, кто как может, ну и хвалим друг друга, нахваливаем. Точно утешить хотим.
У меня сейчас длинные волнистые волосы, глаза (от недоедания, что ли?) потемнели, взгляд стал спокойнее, глубже. Посмотрю на свое отражение... и в самом деле,  ни-че-го де-вушка!
А вчера занесло в ДКА, где познакомилась с автодорожником Михаилом. На какое-то время забылась с ним, растанцевалась... а потом вдруг затосковала: что-то давненько нет пи-сем, вспомнила. Как они там, мои оставшиеся? И поплелась домой.
Он вскоре догнал меня, проводил, а возле дома полез с нежностями. Я отворачивалась, уйти хотела, но он таки поцеловал. И поняла: нет, не могу. Не хочу, вернее! Губы сухие, жё-сткие и словно под анестезией, онемели чуть-чуть.
Да и вся я... Его руки окружили меня, оплели... но так и остались незнакомыми, чужими.
«Прощай!» – холодно бросил.
«Ага», – кивнула, будто провинилась в чём.
И почему это сорокалетние, разодетые в дошки, с крашенными губками женщины разгу-ливают себе по проспекту, стреляют направо-налево глазками, словно восемнадцатилетние, а я... Чувствую себя изношенной, усталой. Не умею, видно, радоваться жизни, брать от неё.
Но  ч е м у, собственно, радоваться,  ч т о  брать?..

Весна - вторая военная

11 декабря, 1942 г.
Продолжаю копить «досье» на земляков, погибших смертью храбрых. И когда не по себе или очень трудно, перелистываю его.
«Панфилов, Иван Васильевич, генерал-майор. За умелое командование дивизией на под-ступах к столице присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.
Клочков, Василий Георгиевич, политрук роты. Звание Героя – за мужество и железную стойкость при отражении атаки пятидесяти фашистских танков. Посмертно.
Тарасов, Дмитрий, командир звена дальнебомбардировочного полка. Тоже Герой Совет-ского Союза – повторил подвиг Николая Гастелло: объятый пламенем самолёт направил на скопление вражеских танков... Посмертно.»
А какую самоотверженность проявляют люди здесь, в тылу!
«Рабочий завода комбайнов (сейчас там самолёты делают) И. Плотников в соревновании с гвардейцем-снайпером Сталинградского фронта М. Поссаром выполняет нормы на 1000%.»
Если и солдаты будут так же выполнять свои «нормы», Сталинград отвоюем!
Или вот: «Шестьдесят три часа не выходили из цеха слесари-насосчики Родионов, Золо-тавин, Лапшов и их товарищи по бригаде.»
Почти трое суток без сна да ещё на работе - мыслимо ли? И за проходную вышли тогда лишь, когда агрегат вновь заработал на полную мощность.

4 января, 1943 г.
Наконец-то письмо от Киселёва. Да какое!
Во-первых, поздравляет с Новым годом. А во-вторых, просит моей руки. Чудак, ей-Богу! Делает предложение, а сам – за тысячи верст, аж на Дальнем Востоке.
Конечно, ДА, конечно, Витенька! Но только не сейчас, после войны, милый!
Ответила и задумалась... А что, если и Беляев напишет то же? Наверное, и ему отвечу со-гласием, лишь бы не огорчался и выжил. Лишь бы до Победы дошёл!

3 февраля, 1943 г.
Ура, Сталинград наш! На-а-а-аш!!!

22 февраля, 1943 г.
Отбиты: Ростов, Курск, Харьков... С трепетом слушаю сообщения Информбюро и не-произвольно шепчу: «Давно бы уж так, давно...»
Но наша жизнь…
На топливо пошли заборы, лестничные перила, всякие деревянные пристройки. Даже мебель!
Карточная система не даёт только с голоду умереть, а рыночные цены неприступные, как крепости. О десятках забыли - в ходу сотни, тысячи. А у меня ещё «хвосты» за чет-вёртый курс…
Что до развлечений - то никаких. Нет времени. Очнусь, наверное, когда его совсем не останется. Может, иной раз подумаю, и не живу вовсе, а так, брожу в чьём-то путанном, длинном сне? Страдаю, радуюсь, сдаю экзамены... Может быть, и война – чей-то кошмарный сон? И то, что уже нет Игоря, исчез Юматов – то же?
Вот бы!

25 марта, 1943 г.
Снова весна – уже вторая военная. Но те же ручьи, набухшие почки, запахи... Я вновь весела, беззаботна и, кажется, совсем теряю голову. Иначе не глазела бы по сторонам, а учила, учила...
Вчера чудом, на одном, можно сказать, энтузиазме, сдала «ушко» и «носик». Не портит настроения даже слух, что нас будут посылать санврачами, эпидемиологами и педиатрами. А большинству - и мне то же - хочется лечащими. Или хирургами.
Скорей бы уж решилось, определилось всё!

21 апреля, 1943 г.
Виктор снова примолк - и я напряглась, жду...
Всегда так: задерживаются письма, и я натягиваюсь, как струна, вот-вот лопну.
А на улице-е... Давно уж тепло, сухо, птицы прилетели. А какие вечера!.. А ночи!.. Лягу в постель, а за окном чей-то приглушённый смех, шёпот, другие таинственные звуки... Нет, не идёт сон!
Откину одеяло и, в лунном свете, смотрю на своё молодое, живущее, словно в заключе-нии тело. Зачем оно мне такое, думаю? Если живу без ласки, без любви... «Может, как те женщины: губки поярче, чулочки потоньше да каблучки повыше –  и на проспект?» – шаль-но подумаю.
«Разве что!» - вздохну и отвернусь к стенке.

5 мая, 1943 г.
Госэкзамены, момент истины, можно сказать... а я решительно не могу с собой ничего поделать. Усадить себя – не могу!
Сирень и эти ненормальные ночи буквально сводят с ума. Я, кажется, способна на всё, кроме занятий. Горюю, например, что нет хорошего платья, чулок, туфель. Но это не сдер-живает. Каждый вечер куда-то мчусь – в кино, в парк и просто шатаюсь, как неприкаянная... И всё твержу под нос, уговариваю себя: «Домой, домой иди. Учить надо!»
Вот так, борясь с собой, теряя время и думая об экзаменах, познакомилась с морскими офицерами дальнего плавания, Константином и Дмитрием. Оба штурманы, обоим по два-дцать пять лет, остроумны, обходительны – мы проболтали в моём дворе до трёх ночи! А когда остались вдвоём с Дмитрием, он без всякого разрешения обнял и поцеловал меня. Такой галантный - и вот, пожалуйста...
Я, было, возмутилась, оттолкнула его, но он поцеловал ещё раз, потом ещё … И я на-прочь забыла сердитые слова. Всё забыла.
Если наши офицеры так же решительны в бою, мы эту войну выиграем!  Победим их!

10 июня, 1943 г.
Уже неделю - как стемнеет – воздушная тревога, грохот зениток, жуткий фейерверк ос-ветительных ракет... Мы искрестили окна бумажными лентами и, если сирена застаёт дома, прячемся во дворе, в нашей могиле-бомбоубежище.
Не раз уж бомбили Крекинг, Увек, Авиационный... А сегодня запылала нефтебаза Улеши – это, примерно, в километре, я щекой чувствую жар огня, когда выйду на порог дома. Если ветер сменит направление, сгорит и наш квартал, как сгорела слобода вокруг завода Ленина.
Война уже вот она, до нас дотянулась, швыряет бомбами, ночь превращает в кошмар... а мне ещё сдавать три государственных экзамена! Невольно задумаешься, стоит ли?
       А в институте, как ни странно, поговаривают о выпускном вечере. Посматривают на небо и поговаривают: где да как? Наверное, не я одна такая легкомысленная? А может, это и не легкомыслие вовсе – между налётами думать о выпускном? Так и будет, скорее всего: ракеты осветят наш бал, треск зениток –музыка, а разрывы бомб – вместо хлопушек-шутих, чтоб «веселее» было... 
       Ну а затем я – врач, взрослый человек, по сути, не студентка, не девушка. И – вперед, в  жизнь предстоящую, к которой все эти годы готовилась.
       В войну, то есть...
Надеюсь быть максимально полезной, куда бы ни бросили. И смелой попробую быть, может быть, даже отважной, хотя не уверена, что получится.
Есть и ещё одна надежда, но совсем уж личная, о ней знаю только я и мой дневник, кото-рому всё доверяю: мне уже двадцать два (почти), и я любить и любимой  с е й ч а с  быть хо-чу, не откладывая.
Даже посреди войны!

9 августа, 1943 г.
Всё, диплом в кармане!
Сегодня приняли присягу, завтра наденем форму. Но к лицу ли она мне? Этот вопрос не то чтобы заполняет, но тревожит меня. Потому как некоторым, видела, идёт, а некоторым...
Война там не война, а выглядеть всё одно хотелось бы!

18 августа, 1943 г.
Получили продаттестаты и выехали группой в сорок шесть человек – с обоих факульте-тов. Но главное – еду вместе с Ольгой. И дневник в вещмешке - на самом донышке (так безопаснее). Ольга и дневник – моя неразлучная компания!
Наша цель – станция Сомово Воронежской области. Ребята - их, правда, немного, - как могут, ухаживают за нами, веселят. А на шутки мы чуткие! Так что непрерывно – смех, анекдоты, песни... Словно не на войну – на пикник собрались.
В Мичуринске ходили в знаменитый фруктовый сад, а потом купались в замечательной речке Ворон. На станции Сомово снова купались, но уже... под проливным дождём. И было ещё веселее. Вообще, резвимся и хохочем, как ненормальные, как в последний раз.
А может, и в самом деле, в последний?..

20 августа, 1943 г.
Вот что они делают с нашими городами!
От Воронежа – одни стены с пустыми глазницами окон, людей почти не видно. Запомнилась старая женщина на развалинах: топчется на камнях и оглядывается, словно пытается вспомнить что-то или ищет кого. А вокруг... будто гигантский танк гусеницами перемолол кварталы.
На трамвае – странно было видеть, как он еще мыркает посреди всего этого! – докатили до другого вокзала, очень похожего на наш, саратовский, но сильно повреждённого. Пересе-ли на поезд нужного направления – и дальше: Ржава, Обоянь, Ивня... Беленькие украинские хатки, запруды, подсолнухи... – чудом уцелевшие островки жизни. Но от их вида почему-то ещё грустнее.

10 сентября, 1943 г.
Тамбовский МЭП направил меня и Ольгу (везёт же нам: опять вместе!) под Мичуринск в эвакогоспиталь. Работаем с девяти утра до одиннадцати-двенадцати ночи: не хватает врачей. Я ординатор, специализируюсь по челюстно-лицевой хирургии.
Какие, однако, бывают ранения!

20 сентября, 1943 г.
Мы на новом месте – в лагере от нашего госпиталя. Условия работы много лучше, лагерь в лесу, возле ключевой речушки. Но живём в землянках.
Сейчас сидим за рабочими столами (из грубых, необструганных досок, наспех сколочен-ных), перед каждым коптюшка, язычки пламени колеблются от нашего дыхания и, как ленту, колеблют тянущиеся от них к потолку тёмные маслянистые шлейфики копоти.
На врача – по сотне и более больных, с одними историями болезней работы, дай боже! Вот и скрипим перьями, скрипим... Но иногда поднимем головы, глянем друг на друга – и расхохочемся. От наших «настольных ламп» у всех под носами - черным-черно, да и на лбу, на щеках не лучше.
Как трубочисты, в общем!

«Жди меня – и я вернусь…»

19 октября, 1943 г.
Приезжала мама - и на две недели я вновь почувствовала себя девчонкой, доченькой.
Все вокруг: «Евгения Николаевна! Товарищ лейтенант! Разрешите обратиться?..» А здесь ласково и просто: «Женя». Какое счастье! И как неожиданно! И… так же неожиданно уехала. Словно убедилась, что дочь жива, здорова, что может без неё, – и с тем уехала.
Мы даже не поговорили толком: как назло, поступило много новых – операции, трансфизия крови, гипсование... Общались, в основном, ночью. И по утрам немножко. А днём она наводила порядок в моём хозяйстве, стирала, штопала… И меня ждала.
Уставшая, постаревшая, совсем высохшая женщина – м о я  м а м а... Как жалею, как люблю тебя! Прощай - вернее, до свидания! Я вернусь обязательно! Из-за тебя вернусь. Что-бы ждала не понапрасну.

30 ноября, 1943 г.
Сворачиваем госпиталь: фронт отодвигается на запад – и мы за ним. Жаль, конечно, бро-сать обжитые места, но что наступаем, радует.
Перед самым отъездом получила письмо от Виктора и фото с до боли знакомой подпи-сью: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди...»
Милый мой, я уж теперь не уверена, свидимся ли когда-нибудь? Который год лишь пе-реписываемся. И то нерегулярно. Но пиши, пиши! И я буду. Доверимся судьбе: что будет. Вот только  ч т о  будет? Ч т о-о?!.

20 февраля, 1944 г.
Уже полтора месяца в Лебедине.
Чистенький, неповреждённый городок; домики, как на открытке, беленькие, голубень-кие, розовенькие; вокруг сады... Приятное окружение, будто и войны нет. А если есть, то где-то далеко-далеко…
Но до этого две недели жили на колёсах. Нудно и однообразно. С утра завтрак и уборка вагона, если моя очередь; затем снятие проб на полевой кухне, утренний обход больных; по-том обед, прогулка вокруг эшелона; вечерний обход больных, ужин, сон. И так – день за днём. Нет, война – не только бои, смерть, разрушения, это ещё и терпение. Терпение, терпе-ние...
Я уже начальник четвёртого отделения. Тайно горжусь, конечно. Ведь на этой должно-сти - врачи с 10–15-летним стажем! Но понимаю: не личные заслуги тому причина, а война. Что и говорить, время для карьеры самое подходящее, только… не надо мне такой карьеры, не надо!
Ольге в работе везёт меньше, зато больше в поклонниках.
Сейчас она увлечена молодым майором, я наблюдаю за их романом и мысленно ставлю себя на её место: влюбилась бы я в него?.. Наверное. Хороший майор, весь в поскрипываю-щих ремнях, решительный, быстрый… Одним глазом и на меня посматривает, но… Ольга моя подруга, я не предам её.
От Виктора – два месяца ни весточки, от Беляева – уж и не помню, когда было. Но сама пишу. И постепенно привыкаю к этой неритмичности с ответами. И к мысли, что писем, возможно, вообще не будет. Я почти физически ощущаю, что юность, лёгкость душевная тонкими, но непрерывными струйками утекают из меня, выветриваются. От детства, от род-ных мест, от близких и знакомых – всё дальше, дальше... Будто было это всё, было, но не со мной.

9 марта, 1944 г.
Говорят, ведущий хирург за мной ухаживает.
Если это выражается в том, что частенько заставляет оперировать «чужих» больных, другое дело. Но если Александр Васильевич и в самом деле имеет на меня виды, - пустые хлопоты. Он в отцы мне годится! Я - и он… Ну как это так, спрашивается?  К а к  э т о?!.
А вчера любовались главной достопримечательностью города – Лебединым озером. Ле-бедей, правда, не видели – ещё, наверное, не прилетели, - но само озеро прелесть. Вода спо-койная, прозрачная, по берегам хвойный лес. От пляжа – утоптанная дорожка в военный го-родок: для лётчиков. Теперь – уже бывший. На месте домов – груды кирпича, гарь, штука-турка. Сколько их, бедненьких, погибло в тот налёт, спасся ли кто?
А сам Лебедин цел и невредим - для себя, что ли, берегли?

29 марта, 1944 г.
Снова живём на колесах.
Когда стояли на станции Дарница под Киевом, размечталась увидеть Софийский собор, Киевско-Печорскую Лавру, Крещатик... Но, увы, мимо...
Впереди – Ровно, это километрах в тридцати от передовой. Как говорится, теплее, теп-лее...
Сейчас за окнами Бердичев. Красивый город, много деревьев, клумб, но вид портят раз-рушения. Здесь буквально пахнет фронтом. А ночью уже не пахло, а ощущалось. Очень да-же!
Не раз уж была под бомбежкой, а вот струсила, и первые минуты боролась с дрожью. А когда, наконец, справилась, противно застучали зубы. Я их стискиваю, руками жму, чтоб другие не слышали, а они всё одно выстукивают. Будто я кролик, торопливо травку жую и... никак не могу остановиться.
Потом немного успокоилась, отвлеклась: стала думать о доме, школьных подругах, о мо-их примолкших корреспондентах… Как-то им сейчас, может, и того хуже?
…Утром состав, лязгнув, тронулся. Машинист, словно желая продемонстрировать ре-зультаты ночной бомбардировки, вёл поезд медленно, с остановками, чтобы  в с е  и  в с ё  увидели.
Бердичев дымился (в который уж раз, наверное!). Обгорелые стены  домов, горы кирпи-чей, завалы на дорогах... Были, конечно, и убитые, и раненые, но их уже подобрали, кого в лазарет, а кого...
Недалеко от кладбища - странно, вместо крестов, как у нас, здесь каменные надгробия - убегающие за пригорок зигзаги неглубоких окопчиков, остатки проволочных заграждений, воронки от снарядов, мин, чья-то развороченная каска... А небо ясное, невинное, будто под ним всё в полном порядке, мир и покой.
Очень опасаемся бендеровцев, которые здесь орудуют: отцепляют вагоны, останавлива-ют целые составы, расстреливают и вырезают медперсонал, раненых... Страшнее, чем на пе-редовой!
Мне страшнее, хотя на передовой ещё не была.

31 марта, 1944 г.
В Ровно выделили два больших госпиталя – под раненых; для медперсонала – дом в сто-ронке.
И планировка корпусов, и их состояние всем понравились. Вот только покоя нет и уве-ренности, что будет с нами завтра? Каждую ночь – вражеская авиация, на улицах террор ук-раинских националистов, после восьми вечера за территорию госпитального городка не су-ёмся.
Но и на территории не многим лучше.
Дворик нашего дома густо заминирован (от лазутчиков-диверсантов), только мы знаем, где можно ступать, а где - нет. И всё равно по ночам кто-то крадучись торкнет дверь, потом ещё и ещё раз… но, убедившись, что на запора, неслышно исчезает. Усни здесь!
А город нравится даже в таком, искалеченном, виде.
Симпатичные, невысокие постройки, обилие балконов, балкончиков, веранд. Население внешне привлекательное, одеваются со вкусом, ходят с независимым видом. Но, конечно, преобладает наша форма; то тут, то там выползают из проулков танки, катят орудия, проно-сятся спецмашины… Девушка-регулировщик на перекрёстке неутомимо и артистически жестикулирует флажками – сортирует поток техники по направлениям.
…Одиннадцать вечера. Тишина. Но днём их разведчик прилетал. Поурчал в небе, по-кружил и скрылся.
Может, удастся соснуть часок-другой до очередного налёта? Сейчас стяну сапоги, ослаб-лю пояс, расстегну пуговки на гимнастерке, но раздеваться не буду. И постель не буду сте-лить. Пистолет – в изголовье, на табуретке; запасная обойма – под подушкой.
Я так просто не дамся!

22 апреля, 1944 г.
Из прежних корпусов переселились в другие – они в лесу.
Теперь относительный курорт, зато в городе… То налёт, то артобстрел, то бендера: под шумок действуют. Ходим туда по крайней необходимости – сколько уж раз «накрывало» нас с Ольгой. Хватаемся, не сговариваясь, за руки и бежим по улице в поисках укрытия. А сунемся куда, сразу в комок. Вожмёмся друг в друга и дрожим: конец, конец…

6 мая, 1944 г.
Очередное дежурство по госпиталю.
Каждый раз приступаю к нему с сердечным трепетом. Больные носилочные, беспомощ-ные, а обстановка... Нас таки нащупали их лётчики - а может, и предал кто? - и теперь стало обычным: дребезжание и звон оконных стёкол, содрогание стен, обвалы штукатурки. Оста-лось только в крышу попасть. И не убежишь, не спрячешься: дежурный!
Больные стонут, сползают на пол и ползут, ползут... Кто к окну, кто к двери. Не ругать же! Вот и бегаем между ними – как можем, уговариваем, успокаиваем. А сами...
Если сегодня будет более или менее спокойно, буду перечитывать письма. Вчера полу-чила сразу пять «треугольничков» - нашла нас, видимо, полевая почта, – и ни одного от Ки-селёва с Беляевым.
Всё равно напишу им!

8 мая, 1944 г.
Из моего «досье» - оно уже довольно объёмистое:
«Санинструктор Евдокия Мешкова, гвардии сержант, вынесла с поля боя больше ста бойцов и командиров с личным оружием».
«Студентка техникума Наташа Шамина ушла на фронт добровольцем и тоже стала сан-инструктором. Вынесла с поля боя девяносто восемь человек».
Вот девушки! Сколько их, моих ровесниц, под огнём? Не хуже мужчин дерутся! И гиб-нут, конечно, так же гибнут…

Моё личное назначение
9 мая, 1944 г.
На фронте затишье.
Мы узнаём об этом раньше сводок и сообщений Информбюро – по потоку раненых. Ин-тенсивный – значит, бои, наступление; ослаб – перешли к обороне.
Говорят, немец всё ближе прорывается к Ровно. Однажды проснёшься, а за окном – их танки, их речь. Так и живём в напряжении; сплю урывками, сидя, стоя, на ходу, где и в чём придётся. Сделаю операцию, помою руки и тут же, у мойки, и привалюсь к стене. Очнусь – сразу на улицу: к а к  там,  к т о?!
Не хочу, чтобы застали врасплох. (Боюсь!) Лучше уж в перестрелке погибнуть, чем жи-вой – к ним.

22 мая, 1944 г.
Для ускорения профподготовки и расширения специализации нас поочерёдно ставят в первое отделение – самый тяжёлый контингент.
Хотя поток раненых ослаб - не шлют потому, что постоянно под прицелом, нам передис-локация требуется, - палаты не пустуют. Напротив, каждый день пополняются «свеженьки-ми» – из населения.
А в городе… Уже нет, наверное, места, где не разорвался бы снаряд или бомба. Жертвы, жертвы... Вечерами местные жители группами и поодиночке, с узлами и сумками тянутся пугливой, озирающейся вереницей за город. А утром, на рассвете, - обратно.
Так что ночью здесь – только мы и... бендеровцы. Весёлая компания!
Их, главное, не распознаешь: одеты, как все, действуют неожиданно, коварно. Мы в форме, как на ладони, перед ними – только момент подыскивай. Каждый день случаи убийств, исчезновений… Может, и меня умыкнут однажды? А потом, после пыток и издева-тельств, расстреляют.
Написала бодренькое письмо домой и горько усмехнулась. Чувствует ли твоё сердце, мама, как живу? Я так часто вспоминаю о тебе, шепчу твоё имя, плачу... Думай, думай обо мне, может быть, это поможет.

28 мая, 1944 г.
Ну и ноченька!
Сплошной невообразимый гул разрывов, всё вздрагивало и ходило ходуном, как при землетрясении. Мы совсем уж было распрощались с жизнью, оцепенели в ординаторской и ждали: вот сейчас, сейчас...
В такие минуты избегаем взглядов друг друга, рядом несколько человек, но каждый ос-таётся как бы наедине с собой. Точнее, с ожиданием смерти. И никаких разговоров, реплик. Все напряжённо вслушиваются в рёв бомбардировки, словно пытаются в урагане испыты-вающих перепонки звуков различить «свой» звук, «свою» бомбу...
Но в четыре утра всё стихло. И мы неуверенно переглянулись: пронесло, кажется, живы?
И - снова круговерть прифронтовой жизни.
Кто попадает к нам с передовой, говорит: там спокойнее. Может быть, поэтому и просятся раньше положенного в часть? Нам только проситься некуда, рапорт об отправке на передовую будет расценен как дезертирство. Не по форме – по существу.

11 июня, 1944 г.
Вот уж сюрприз так сюрприз!
В воскресенье во дворе госпиталя установили радиолу - и все услышали «Брызги шам-панского». Полузабытые, родные… Мы с Ольгой сначала ничего не поняли, лишь очумело уставились друг на друга, а потом заскакали, как козы. Радость – до ушей, а из глаз – слёзы.
Выбежали во двор, а здесь уже танцы: выздоравливающие с сёстрами, с врачами, друг с другом, кто сам с собой... Счастливое столпотворение – и только!
Но вдруг всё смешалось – вой сирен, очереди зениток, а затем, и очень скоро, знакомый свист и сотрясающие мир разрывы.
Когда стервятники ушли, дворик, где только что возник импровизированный бал, стал наполняться новыми, совсем другими звуками...

16 июня, 1944 г.
Пять дней без налётов! Даже не верится.
И город оживает: выползает из подвалов, разбирает завалы, налаживает свой неустойчи-вый, пугливый быт.
Здесь очень любят цветы и умеют их выращивать. Улицы обезображены, но всё равно много роз, цветущий барбарис, жасмин, ирисы... У нас на столе постоянно букет. Один толь-ко вид этого чуда, запах должны бы влиять на людей лучшим образом, а они... Сколько, од-нако, в мире ненависти, вражды! Неужели и после этой будут войны?!.
Снова откуда-то доносится музыка. Кажется, вальс из «Баядерки»?.. Нет, другая, незна-комая мелодия, но такая... Вот он, общий язык для всех – м у з ы к а. Почему не может объе-динить, помирить всех? Почему бессильна? Так и хочется крикнуть на всю войну: «Прислу-шайтесь к музыке, лю-ди-и!»

17 июня, 1944 г.
С тех пор, как открыли второй фронт, мы ждём чего-то особенного, каких-то явных пе-ремен. А ничего видимого не происходит. Что ж, так и будем воевать, как воевали? А союз-ники?.. Оттягивали, оттягивали, начали, наконец, и...
Непонятно что-то.

18 июня, 1944 г.
Снова воскресенье, но только... на календаре.
Едва пришла в госпиталь - и началось... Надев халат и на ходу застёгиваясь, бегу к са-мым тяжёлым, осматриваю и выслушиваю каждого, при этом держусь бодро, стараюсь ска-зать что-то утешительное, ласковое. Или - наоборот, бранюсь, если, скажем, плохо ест или не спит по ночам.
А сегодня... объяснилась в любви. Очень молодому, с испуганными глазами солдатику, почти наглухо запакованному в гипс.
Сколько уж их таких, моих «возлюбленных»! Кто снова воюет, а кто в тылу, списан вчи-стую. Они мне, конечно, не спешат верить (да это и не требуется), но, вижу, задумываются, вспоминают что-то. И улыбаются, постепенно оттаивают.
ЛЮБОВЬ – мое личное назначение, она эффективнее, чем любой рецепт. По себе знаю.
…Уходя из палаты, оглядываюсь и улыбаюсь в последний раз – уже всем. И, не мешкая, спешу в санпропускник, если есть новые, либо в перевязочную и операционную.
Вот уже и час дня, скоро обед, а я ещё и не завтракала.

10 июля, 1944 г.
Были в командировке - в Киеве.
Доехали благополучно и даже весело. Наши попутчики, молодые польские офицеры, угощали нас ягодой и выведывали на смешном русском, есть ли у нас женихи, где и ждут ли? А один всё посмеивался:
«Ой, ждут ли, пани, ждут ли?»
«Ждут!» – отрезала Ольга. И тема была исчерпана.
Поток людей вынес нас на привокзальную площадь, где мы начали придирчиво осматривать себя: все ли пуговицы застёгнуты, на месте ли звёздочка, не съехал ли пояс?.. Не хватало из-за пустяка объясняться в комендатуре!
Киев не разочаровал. Широкие улицы, высокие, внушительные дома, Днепр... Но снача-ла, конечно, выполнили задание – сдали кровь и получили хирургический инструмент, перевязочный материал, моновакцину. И ну мотаться по городу!
Ходили в кино на «Небо Москвы», на концерт во Дворец культуры, в музкомедию на «Марицу»... Но больше гуляли – по улицам, в парках, катались на удивительных трамвайчи-ках-фуникулерах. А уж сколько истребили мороженого, лимонада, одному богу известно!
Зато в Ровно, как приехали, скоренько обрели прежнюю форму, будто и не отлучались, и в кино, в театре были не мы, ещё кто-то.

23 июля, 1944 г.
Выиграли межгоспитальные соревнования по стрельбе и волейболу - и радовались, словно не спортивные состязания, войну выиграли.
Но главная новость – Первый Украинский пошёл в наступление!
И дел сразу-у!.. Партия за партией, почти без перерыва. Мы споро обрабатываем их– ко-го в тыл, кого у себя задерживаем - и обращаем мысленные взоры на запад, ждём следую-щих.
Письма лишь из дома. Но я не никого упрекаю, вот уж закончим, оглянемся, кто жив, а кто...
Поговаривают, скоро за границу. В Варшаву, говорят.
Хочу в Варшаву!
Любопытно да и соблазнительно приобрести что-нибудь изящное для мирной жизни, ко-торая – тьфу-тьфу, как бы не сглазить! – скоро наступит.

4 августа, 1944 г.
Да нет, похоже, не скоро. А пока - осунулась, позеленела, руки дрожат... А сегодня и глаз задёргался.
Так и подмывает распластаться на койке (или прямо на полу) и объявить: «Всё, не могу больше. Не мо-гу!»
Неужели не выдержу?
Вчера, уходя из палаты, услышала за спиной:
«Кто эта милая девушка?»
«Какая тебе девушка! Начальник нашего отделения, старший лейтенант Синицына, Ев-гения Николаевна».
Вот так, уже и девушкой не имею права быть. Мне бы гордиться и званием, и должно-стью, я же чуть не разревелась. Не хочу быть старшим лейтенантом и Евгенией Николаев-ной! Не хочу быть начальником!

«Нам бы в прорыв! Или на перехват!»

12 сентября, 1944 г.
Живучие мы всё ж таки, женщины, иногда думаю!
Работы – как на каторге, обстановка – на выживание, а симпатии, пускай мимолётные, лишь отдалённо напоминающие любовь, возникают. И расцветают на некоторое время, дер-жатся... Как ослабленные ростки на ледяном ветру.
Вот и сейчас: влюбилась в капитана Караваева. Тонкие черты лица, чеканный профиль, учтивое обращение... Ну как не влюбиться?!
Первый, конечно, почувствовал моё расположение сам он, а позже и остальные – мед-персонал, раненые. Когда прихожу в палату, где лежит, все под любым предлогом стремятся выйти, оставить нас...
Он уже встаёт, немного ходит, а ещё недавно был чуть жив. Может, оттого моя неж-ность?

3 ноября, 1944 г.
Мама написала: погиб Коля Храмов, мой давний молчаливый воздыхатель. Сколько раз намекал на своё чувство, а я – хи-хи да ха-ха! – всё обращала в шутку.
А когда узнала, что убит Епифанов, даже содрогнулась. И он, до войны заморыш, троеч-ник, никем не примеченный, не обласканный, разве что дома, мамой, отдал свою жизнь за тех, кто остался жить, кто в тылу или воюет. Выходит, и за меня? А я его тогда… Знала бы – сберегла записку, что передал через «почтальона» на том вечере, обязательно сохранила бы!
Ну а жизнь идёт своим чередом. То бишь война.
Как, однако, ужасно ведут себя некоторые больные! Перед выпиской растирают, раздра-жают раны, нагоняют температуру, простужаются... Я с отсутствующим видом выслушиваю их версии, а когда умолкают, произношу заключение. И выхожу, не оглядываясь. Мне и стыдно за них, и жалко, но что я могу поделать, если... на-до! Довоевать надо. И победить!
Но не только это омрачает жизнь.
Мы так устали, наши нервы так истощены, что ежедневные планёрки не проходят без перебранки, взаимных колкостей, спонтанно вспыхивающих скандалов. Начмед Фаина, как мужик, потрясает кулаками, сквернословит, а то и грозит трибуналом. Правда, через минут десять-пятнадцать все уже работают, общаются по мере необходимости, словно и не было - вот только что - ни истерических выкриков, ни слёз, ни удушающей ненависти.
Отдохнуть бы нам всем от войны, выспаться. Хотя бы выспаться. Глядишь, и заулыба-лись бы друг другу, обрадовались.

10 ноября, 1944 г.
       Грузим в вагоны госпитальное имущество, а также картошку, капусту и бурак.                Холодно так, что и работа не согревает. Время от времени собираемся у костра, тянем к огню заиндевевшие руки, подкрепляемся печёной картошкой, бураком – и хохочем. От ерунды, от всякой пустяковины. Наверное, это преддорожное возбуждение, предчувствие перемен, чего-то нового.
«Влюбиться бы в кого без памяти, тогда и воевать легче было!» – тема дежурных шуток. А я своих вспоминаю, нет-нет и «оглядываюсь»: г д е  они, ч т о? Может, уж в братских мо-гилах, а я всё ещё надеюсь, пишу. И сама весточки жду.
Не умом – лишь сердцем.

20 ноября, 1944 г.
Промелькнули Броды.
      Львов, как все крупные центры, проехали ночью, без остановки. Но в Перемышле неко-торое время задержались – небольшой, не тронутый войной городок. И - дальше, до Тарноб-жека, что в переводе на русский – Прекрасный берег.
Действительно, красиво. И до Вислы рукой подать.               
Местечко, как осмотрелись, небогатое, но опрятное. Все паны в шляпах, а пани с высо-кими причёсками, у них, как правило, нежные, хорошенькие лица. На нас смотрят с любо-пытством, а иногда и с холодком. Видимо, не всем по нраву наше присутствие.
Против всяких ожиданий нас разместили в... мясной лавке. Спим на широченных пол-ках, куда до нас складывали свиные и говяжьи туши; на огромных страшных крючьях – вещмешки, шинели; на витрине – сапоги и прочее хозяйство. Вот уж не чаяли!

1 декабря, 1944 г.
Говорят, кое-кем из нашего начальства (Фаиной, если точнее) заинтересовались в полит-отделе. Давно пора!
А то больно уж о багаже пекутся, что домой повезут. Свихнуться, действительно, недол-го, если совести нет или алчность одолевает. Вот некоторые и не выдерживают. Да и я, чест-но говоря, иной раз подумываю: «Прихватить бы с собой это, то... Чем мы, русские девушки, хуже тех, кого освобождаем?» Но спохвачусь: «Ведь освобождаем, а не завоёвываем!»

21 декабря, 1944 г.
Я – в Жешуве: курсы по невропатологии. Лекции, затем зачёты. Как в институте когда-то!
Поучиться полезно уже потому, что начинаешь понимать: находимся не в середине, не в эпицентре больших знаний - с краюшку где-то. А то мы, прифронтовые-госпитальные, час-тенько задираем носы, думая: если через нас проходят тысячи раненых,  в с ё  можем. Нет, не всё. Хотя опыт, конечно, огромный. Его бы собрать и систематизировать - вот бы наука дви-нулась!
А Жешув исконно польский город, ничуть не напоминает наши.
Красивые, доминирующие над другими постройками костёлы, монашенки в чёрных сво-бодных юбках, тонкой шерсти жакетах и ослепительно белых, накрахмаленных косынках - я даже позавидовала такой чистоте и опрятности. И мысленно примерила их наряд: ничего будто бы! Может быть, даже сошла за свою.
Здесь же элегантные, в цилиндрах, с прямыми негнущимися спинами ксёндзы. Вся нация очень набожная, у многих домах в нишах скульптуры Матки Боски, и в речи её то и дело упоминают. И хотя Матка Боска не очень позаботилась о них в этой войне, они всё одно молятся и молятся...
«Может, услышит, наконец?» - видимо, думают.

4 января, 1945 г.
Новый год встретила очень даже неплохо.
Тридцать первого был вечер личного состава госпиталя, а первого пригласили офицеров из танковой части. Мы оживились, конечно!
Танкисты в большинстве орденоносцы, но в походах порядком «одичавшие», отвыкшие от танцев и деликатного обращения. Мой партнёр, сероглазый майор Герасимов (я его сразу высмотрела), так и сказал, вздохнув: «Нам бы в прорыв! Или на перехват! А вальс...»
Но я таки закружила его! Потом ещё, ещё... Теперь пусть воюет. И меня вспоминает, как и я его.
Праздники кончились, и снова - день за днём – будни, будни...
Живём в лесу, в семи километрах от Тарнобжека, в польских «земляных дворцах». То бишь в землянках. Занимаемся оборудованием госпиталя и ждём первые партии с фронта.
Хотя Варшава ещё в руках фашистов, ясно: не-на-дол-го. И всё сильнее опасение – вдруг Гитлер решится на газовую или химическую войну? Терять-то ему нечего, кроме своих сол-дат. А их ему, кажется, совсем не жалко.

22 января, 1945 г.
Наши начали наступление 12 января - и уже на другой день жизнь в госпитале преобра-зилась: настоящий конвейер!
Приём вновь поступивших, работа в операционной, в отделении, эвакуация; снова приём, операционная, эвакуация... Все мы закусили губы, почти не разговариваем, а только работаем, работаем... Как машины! Стоны, брань, крики в операционной, слёзы – наш производственный шум, мы его слышим, но не реагируем. Вернее, не допускаем до сердца: не положено! Да и только хуже будет, если всякий раз в сердце впускать.
Лишь иногда, отходя ко сну, устало подумаю: «Эх, ребятки-ребятки... Как хочется, чтобы для каждого всё обошлось, чтобы вернулся домой, как ушёл: с двумя руками, двумя ногами, с прежним, не изуродованным, кому-то очень дорогим лицом.»
С этими мыслями и засыпаю на свои законные два-три часа... Но когда просыпаюсь, так уже не думаю.
С сухими глазами, по возможности быстро и чётко делаю, что надо. И не трогают меня ни мольбы, ни жалобы, ни проклятья раненых. Будто и нет их. Или – меня нет, что, впрочем, одно и то же.
Ну что бы я могла иначе? Ни-че-го. Только бы сокрушалась и плакала.

11 марта, 1945 г.
Из землянок – прямо в замок. Да не бутафорный, а самый настоящий, каменный!
Он принадлежит - вернее, принадлежал - графу Потоцкому. Живём с Ольгой в шикарной, с высоченным потолком комнате, словно графини, утопаем в пуховых перинах, подушках, одеялах... О таких апартаментах и мечтать не смели!
Развлекаемся тем, что поочерёдно подаём друг другу кофе в постель. При этом почти-тельно, ещё в дверях, приседаем и смиренно спрашиваем:
«Чего ещё желает пани Потоцкая?»
Работы поменьше, но всё равно хватает, чтобы не залёживаться в барских покоях.
Урывками, правда, но пытаюсь систематизировать свои материалы по «вторичным швам». И чем дальше, тем больше убеждаюсь: целая наука – эти «вторичные»! Практических данных уйма, но как распорядиться ими?
Если бы ведущий по-прежнему волочился за мной, он бы, конечно, вник, разобрался с моими накоплениями, а так... Варюсь в собственном соку.
Есть и любопытные наблюдения. Вот, например: как только снижается загруженность, наступает обратная реакция, разрядка. Становимся мелочными, подозрительными, всплыва-ют прошлые обиды, косые взгляды... Вся муть, словом. И, главное, понимаем это, и сами на себя за это злимся, а сделать с собой ничего не можем. Печальный итог хронического пере-утомления. Особенно психологического. Но кто его измеряет, наше утомление? Тем более психологическое. Кто будет считаться с ним? До Победы - и всё тут! Упала – другая встанет. И – дальше.
Да и как по-другому? Ну  к а к?!

17 марта, 1945 г.
После работы причесались с Ольгой, подкрасили губы, припудрились, будто для свида-ния и... сидим у окна кукуем. Она поёт, я подтягиваю. И песня наша, если вслушаться, похо-жа на волчий вой. Наверное, это тоска по проносящейся мимо молодости, счастью, по люб-ви, о которой мечтали.
Оля хороводит с ведущим (надоел ему, наверное, наш платонический роман), но, сдаётся мне, не от хорошей жизни. Суррогат любви, бледное напоминание, что ты – женщина, что есть на свете мужчины, которые думают о тебе, о тебе заботятся…
Он и заботится, даже очень. Но что-то ей, как посмотрю, не очень весело от его «забот», воет и воет. А думает, наверное, что поёт.
Нет, моя милая фронтовая подружка, сердце не обманешь. Можно обмануть меня, Фаи-ну, своего пожилого поклонника - можно обмануть всех на свете! - но не сердце.
Между тем на горизонте появились очередные кавалеры: капитан Ильин, высокий, ост-роумный, живой; и лётчик, старший лейтенант Мельников, среднего роста, негромкий, с тёмно-русыми волосами. Оба уже на ногах, расхаживают по госпитальному городку, со все-ми заговаривают, шутят.
Вот так, прохаживаясь, заглянули к нам с Ольгой... и с тех пор зачастили. К великому неудовольствию Александра Васильевича.
От наших чаепитий и бесед что-то шелохнулось во мне, воспряло. Влюбиться, чувствую, не влюблюсь, но нечто подобное уже испытываю. Если не кривить душой, мне по сердцу и тот, и другой, но сдержанный и молчаливый Мельников импонирует больше. Может быть, потому, что на его лице какая-то нестираемая печаль (она просвечивает даже сквозь улыбку), словно знает: самое страшное впереди. И это предчувствие беды передаётся мне. Стараюсь не думать, но что-то подсказывает: не вернётся он с фронта, не вернётся…

Вот ОНА, долгожданная!

11 апреля, 1945 г.
Едем в Германию. Очень хочется заглянуть в глаза этим арийцам: пойму, может быть, как до такой войны додумались?!
А погода – хоть криком кричи, какая чудная! Солнце, голоса птиц, легкий, теребящий душу ветерок…
Вчера, когда были с Ольгой в Тарнобжеке, купили по паре чёрных шёлковых чулок, зуб-ной порошок ну и, конечно, пирожные. Здесь мы с ней одинаковые: готовы все злотые на пирожные да на мороженое извести. Хотя, с другой стороны, чем ещё себя побаловать?
Мимо вагонного окна проплывают, словно подстриженные, лесочки – высаженные де-ревце к деревцу на квадратных клочках земли, хуторки из пяти-шести домиков под черепич-ными крышами, с ветряными мельницами и аккуратненькими, словно игрушечными, хозяй-ствами, где пан на лошади сохой распахивает участок, а пани из фартучка кормит кур. Польша…
В Катовицах не задержались. А в Баутене сразу почувствовали – другая страна, другой уклад и другая атмосфера.
Здания мрачные, нет прежней лёгкости и изящества ни в архитектуре, ни в облике жите-лей. Мужчины и женщины замкнуты и угрюмы, стараются не попадаться на глаза.
А я тянусь к ним, цепляюсь взглядом за каждого, вглядываюсь – пытаюсь понять, о чём думают? Но… натыкаюсь на непроницаемую стену.
Видно, мало хорошего за той «стеной», коль не впускают.

19 апреля, 1945 г.
Фаина поражает: ну куда ей столько? А она тащит, тащит…
И на базаре по дешёвке скупает, и выменивает, и принимает от случайных поклонни-ков… И всё удивляется:
«Легкомысленная вы, Евгения Николаевна! Воюете, воюете… – и ничего!»
«А Победа?!» – думаю.

22 апреля, 1945 г.
Не успели развернуть госпиталь, как приказ: готовиться к отправке!
И снова – дорога, дорога… Но перед городом Люблинец застряли и стоим уже вторые сутки. Бездельничаем, читаем вслух потрепанный роман о Людовике XIV, жуём, что придётся, и – новое увлечение – гадаем на картах. Я не очень доверяюсь им, но всё же хотелось, чтобы они предсказали что-нибудь счастливенькое, светлое. Или хотя бы не страшное.
Оля чувствует себя неважно. Перед самым отъездом случился обморок и очень глубо-кий. Я даже испугались за неё. Но после нашатырного и растираний пришла в себя и постепенно нормализовалась.
Всё это – реакция на нашу жизнь, на постоянное движение, на перегрузки, опасность… На войну, словом.
Тошнит уже от неё, уже в обмороки падаем!
Не исключено, однажды и меня будут вот так же, обступив, приводить в чувство: вста-вай, мол, девочка, ещё не кончилось!

26 апреля, 1945 г.
Всю ночь поезд летел, будто пытался наверстать упущенное.
Наш вагон последний, а потому его мотало и вскидывало, как разбитую телегу на ухабах. Какой уж сон, какой отдых! Вцепились в полки и ждали последнего, решительного толчка.
И сейчас едем, но уже медленнее, с частыми остановками: продираемся сквозь заторы. На станциях наша военная форма, наша техника… Не наступление – настоящий «девятый вал»!
А вокруг – хаос, следы паники, безумной спешки.
Истоптанные мужские цилиндры, связанные стопками и разбросанные книги, журналы; возле путей искорёженный, опрокинутый навзничь вагон, рядом обстоятельно, но до смеш-ного неуместно растопырилась резными ножками двуспальная кровать с полосатым матра-цем, тут же потерянно толпятся стулья с высокими и тоже резными спинками…
А вот и Одер. Пологие берега, мутная, с желтизной водица… Незнакомая, чужая река, разве сравнить с Волгой!

28 апреля, 1945 г.
Наше неровное, но неудержимое движение, наконец, приостановилось: после Лигницы прибыли в Зорау.
Город небольшой, с узкими кривыми улочками, каменными домами, многие из которых разрушены или полуразрушены. Вид, что и говорить, не праздничный. Но кто же виноват в этом?!

1 мая, 1945 г.
Берлин пал, столица Рейха! Вот так подарок к празднику!
Однако война продолжается… Он, что же, решил до последнего солдата? Тогда это уже истерика, как врач говорю.
Всех нас бросили в качестве группы усиления в эвакогоспиталь. А там… Матка Боска, как говорят поляки! Целый этаж заложен необработанными больными!
Словом, работы – как когда-то.

3 мая 1945 г.
Гитлер и Геббельс покончили с собой. Важная новость! Жаль только, легко  отделались. Испугались суда народов, наверное, ответственности испугались!

4 мая, 1945 г.
По официальным данным, начались переговоры. О чём ещё с ними переговариваться, не понимаю! Разве и так не ясно?

9 мая, 1945 г.
Вот ОНА, долгожданная!!! Даже не верится…
Мы ещё спали в своей уютной комнатке, как вдруг – совсем близко, за дверью – выстре-лы. Затем крики – и снова пальба.
Повыскакивали из постелей, как ошпаренные. И, кто в чём, за пистолеты: не иначе – немцы прорвались!
Дверь распахнулась и… «Победа! Победа!! Победа!!!»
Что тут было! Сумасшествие, какой-то целующийся, обнимавшийся, кричащий и стре-ляющий бедлам, столпотворение. Ничего внятного, всё вперемешку – и смех, и слёзы, и сно-ва выстрелы…
Я едва не потеряла сознание от творящегося вокруг и чувств, что захлестнули меня.
Но потом, чуть позже, охватила непонятная, тянущая тоска: вот он, оказывается, какой ДЕНЬ, которого так долго ждали? Самый обыкновенный… И даже расплакалась от этой обыкновенности.
А затем и сама не заметила, как уснула. От слабости, наверное. Или потому, что отпус-тило напряжение, что держало все эти годы.
И, надо же такому случиться, в тот же день, вечером, Ольга получила письмо от мамы: оба брата погибли. Один при форсировании Вислы, другой умер в госпитале. И от отца – никаких сведений, тоже, возможно, погиб или пропал без вести.
Она сразу замкнулась, ничего не ест, ни с кем не разговаривает – ссутулилась на своей кровати и неподвижно перед собой глядит.
Вот тебе и день Победы, вот тебе и праздник, каких ещё в жизни не было…
Крепись, крепись, Оленька! Я с тобой.

12 мая, 1945 г.
Все дни после работы занимаюсь тем, что готовлюсь к отъезду.
«Неужели отвоевались?!» – вдруг подумаю. И от этой мысли даже ослабну и на стул опущусь. Посижу немного – и снова за дело.
Сегодня дошла очередь до архива, что скопился за эти годы. Мои трофеи, мой багаж,  добыча моя!
В плотных, перевязанных бечёвкой стопках: письма, материалы по вторичным швам, блокноты-дневники, подборка со статьями о Героях войны и – особым пакетом – Героях-саратовцах.
Аккуратно распаковала газетные вырезки, чтобы вложить несколько новых, из послед-них номеров – да и подвести итог. Но не заметила, как перечень вновь захватил меня:
«…Хользунов А.И., 24 года, лётчик. Герой Советского Союза – 265 успешных вылетов и 12 сбитых вражеских самолёта. Погиб под Смоленском.»
«Зинаида Мересева, 20 лет, гвардии сержант медицинской службы. Звание Героя при-своено за отвагу и мужество при форсировании реки Северный Донец. Посмертно.»
«Василий Осипов, 27 лет, краснофлотец. Герой Советского Союза – за участие в десант-ной операции при освобождении г. Николаева. Посмертно.»
«Николай Грибанов, 19 лет, командир отделения; тоже Герой Советского Союза – повто-рил подвиг Александра Матросова. Посмертно.»
Посмертно… Посмертно… Посмертно…
Но есть в этом списке имена живых – они заключают перечень. Самое легендарное из которых – Николай Михайлович Скоморохов: 605 боевых вылетов, более 130 воздушных боёв и 46 сбитых стервятников. Представить трудно!
Нет, размышляю, вновь стягивая пакет лентой, память о войне не уйдёт вместе с погиб-шими – живые участники донесут до других. До детей, внуков своих, правнуков. Скоморо-хов донесёт, я, если спросят, Ольга… И хотя нет нас в подборке, что веду, и награды наши скромнее, мы всё же кое-что для Победы сделали.

30 мая, 1945 г.
Для кого-то война кончилась, а для кого-то…
Снова недалеко от Зорау, в дачном местечке Неохаммер – Новый Молоток, по-русски. Вновь среди раненых, но… уже не наших, а военнопленных. Такой поворот. Они почти до Москвы дошли, столько городов, деревень спалили, столько человеческих жизней сгубили, а мы лечи их…
Госпиталь разворачиваем на три тысячи коек, порядок жёсткий: охрана, колючая прово-лока. Все мои мысли о доме, о демобилизации, но… Так же методически делаю обходы, стою над операционным столом, даю назначения. Моих познаний в немецком вполне хвата-ет, чтобы изъясняться с ними без посредников. Я держусь строго, не миндальничаю. Но ино-гда оглянусь, выходя из палаты… вслед смотрят такие же, человеческие, лица. И ранения, и стоны у них такие же. И умирают так же. И невольно думаю: все одинаковые, нет ни вторых, ни избранных. Неужели они этого не поняли?
А за окном… Чистый лесной воздух, запахи расцветающей зелени, пение птиц. У весны один язык для всех наций.
«Как прекрасна жизнь!» – вдруг подумала. Мирная жизнь, без убитых и раненых.        Я вдыхаю полной грудью и чувствую, что давние мечты о любви, о счастье, загнанные войной в дальний угол, затюканные и осиротелые, вновь проклёвываются во мне, растут, крепнут. Они, правда, уже не такие цветные и невесомо-стремительные, как воздушные шары, не та-кие безоглядные, как когда-то в юности, но они есть, есть! Они переполняют меня даже здесь, на чужой стороне, за тысячи вёрст от дома!
Но… может быть, это легкомыслие оживает во мне, о котором говорила мама? Что ж, может быть, я и ему рада, как отзвуку прошлого. Побольше – больше! – мне этого «легко-мыслия», чтобы снова не чувствовать под собой ног, лететь, спешить куда-то… Чтобы снова захлестнула юность!
Вот только возможно ли это – «снова»? После всего, что б ы л о, возможно ли?..

---------------------------------