Памяти мужа моего Сергея ТАЛАЛАЕВА
Она очень редко добирается до нас, наша бабушка, потому, что живет в Гатчине, и ездить на электричке ей стало трудновато.
Но в мой день рождения она приезжает всегда. И привозит с собой домашний пирог.
Я принимаю его обеими руками – он еще теплый, она укутала его специально, чтобы не остыл к чаю.
Я обнимаю ее, и слезы душат меня, по-тому, что вижу, что с каждым годом ей все труднее дается эта традиция. Но отговорить ее невозможно.
Мы садимся к столу, пьем чай с пирогом, какого не купишь ни в каком магазине, и говорим.
– Ба, – спросила я ее как-то. – Ба, тут все говорить стали о солдатах, которые после войны вернулись с фронта калеками. Ты помнишь их?
Бабушка отодвинула чашку, подошла к роялю. Постояла, откинула крышку. Присела. Тронула клавиши, и возникший из-под ее пальцев аккорд заполнил гостиную и еще несколько секунд висел в тишине.
Его можно было потрогать рукой – такой он был звучный, сильный, явственный…
Она дослушала, обернулась к нам и тихо сказала:
– Помню. Они всегда возникали внезапно…
На маленьких низких – у самой земли – деревянных площадках с колёсиками, при-стёгнутых ремнями к обрубкам их бывших ног… Они возникали перед нами всегда внезапно. Почему, не знаю…
Синеглазые, белобрысые, молодые. Прокалённые солнцем. Всегда одинаково одетые. В военных гимнастёрках.
На них всегда были выгоревшие чуть не до бела гимнастёрки.
Они передвигались на таких маленьких низеньких, у самой земли, «колясках». Казалось, деревянные колёсики растут из их тел. Их все называли "калеки". Звучало не обидно. Как калики. И ничего обидного…
К ним подходили взрослые. О чём-то тихо говорили.
О чём?
Мы не слушали. Мы глазели.
Босоногие, голодные, в поисках лебеды или юной хвои – ах, как хороша была её кислинка! – мы притормаживали около «калек», чтобы поглазеть.
Почему мы не слышали их?
Не знаю.
Калеки на колёсиках часто были с гармошками. Они играли что-то, что слушали взрослые. Иногда они пели свои странные песни.
Взрослые собирались в круг. Стояли молча, зажав в кулаках кепки – подросшие после войны мальчишки, заглотить которых война не успела.
Женщины вытирали концами платочков глаза. Тогда почти все женщины носили на головах платки. Очень часто – черные…
Мы ныряли среди ног взрослых, ненадолго задерживались возле калек.
Синеглазые. Белокурые.
Остатки русских. Мы не знали этого.
Мы даже не знали, что наши, оставшиеся там, на фронте, отцы, могли бы вернуться такими.
Мы никогда не думали об этом. Никогда не говорили.
Потому, что с фронта не возвращаются. Мы все это знали.
Вернувшиеся были таким редким исключением, что мы, дети, никогда не связывали их ни с фронтом, ни с погибшими там отцами.
Нас растили матери. Такие же юные и светлоглазые, как эти парни, которых все звали одним словом: «калеки».
Эмоций не было.
Просто – факт.
Как позже – студент. Физик. Космонавт.
Впрочем, это уже горячее.
Потому, что космонавт – это Юрий Гагарин. Или Титов.
Да, они всегда возникали внезапно.
На солнцепёке, в центре самых людных и пыльных площадей, на главных улицах среди спешащих по своим делам красивых, сильных, молодых – каблучки по асфальту – цок, цок, брюки со стрелками – мимо, мимо, – среди этого праздника жизни возникали внезапно обрубки выживших победителей.
Каблучки по асфальту – цок, цок…
Бабушка опустила голову к клавиатуре, замолчала.
– Мы тогда носили шпильки. Они так смешно цокали по асфальту. А вот, по булыжной мостовой ходить в них было не-возможно – каблучок застрянет и – все!.. Смешливый струящийся студенческий поток. Мы бежали к своему счастью…
– А дальше? Что было дальше?
– Дальше?
Бабушка, тронула первую ноту четвертой октавы, и она негромко простонала, словно охнул кто-то…
– Видимо, их было много, потому что однажды моя подруга-сокурсница сказала, споткнувшись взглядом о калеку с колёсиками:
– Не могу их видеть. Всё время на них натыкаюсь.
И так же жёстко добавила:
– А еще я натыкаюсь на плевки. Ненавижу. Почему люди плюют?
А потом их не стало.
Они исчезли.
Как-то в раз. Все.
– Смотри, – сказала я подруге. – Калек не стало!
– Да!
И мы помчались по жизни дальше, чтобы спустя много-много лет однажды…
…однажды остановиться
и вдруг понять,
что если бы наши отцы…
если бы они вернулись с фронта…
…вернулись такими вот,
…искалеченными, но живыми,
если бы они вернулись –
пусть без ног, без рук, –
но вернулись, –
наши матери не носили бы черных одежд,
не плакали бы по ночам над запретными
для нас, детей,
узелками
с фронтовыми письмами и фотографиями.
И у каждой из нас
был бы
живой отец.
Санкт-Петербург