Ноябрь уже вступил в свои права, и очень зря называют его «листопадом» на белорусском языке Великого Княжества. Все листья уже облетели, плотно слепившись в мокрый ковёр – как только лошади на нём не оскальзывались? И цвет свой золотистый утратили, а ветви деревьев были голы, черны, изломаны, везде на них повисли хрустальные, пронзительно-холодные дождевые капли. Деревья словно готовились ко сну и зябковато ёжились, как девушка, бредущая в одной ночной рубашке по нетопленому дому. Но каждая веточка была заботливо окутана тончайшими ватными волокнами тумана.
Он расползался повсюду, заполнил собой каждый уголок и каждое углубление, дышал тонкой влажностью, размыл китайской лессировкой очертания леса, стушевал детали и погрузил всё в молчание и тайну. Белёсыми космами застилал он луга и казался живым существом.
- Ну и погодку вы выбрали для прогулки, пан министр! – укоризненно сказала Влада, чуть придерживая поводья своего гнедого.
Руки в лёгоньких перчатках мёрзли, нос закоченел, даже за ворот уже начинала сочиться студёная сырость. И кто говорил, что во время верховой езды, наоборот, разгорячишься?
- Видимо, спонтанные решения не мой конёк, - примирительным тоном произнёс министр.
- Ничего, зато подышали свежим воздухом. Что может быть лучше верховой прогулки? Наверное, только пешая.
Он завернул своего вороного к Шаблям по дороге через поля.
От холода ей овладело характерное ожесточение: она скакала, сжав зубы, и пару раз пришпорила коня чуть сильнее, чем следовало. Настроение упало до отметки, близкой к нулю, вместе с температурой настывшего воздуха. Приехав и, наконец, войдя в дом, Влада угрюмо констатировала, что продрогла до костей. Она держала руки под краном в ванной минуты три, борясь с угрызениями совести по поводу растраты воды. Есть вроде бы не хотелось, но она просительным тоном обратилась к министру:
- Вы позволите мне сделать чай?
- Да, разумеется. Было бы неплохо.
«Да какое там неплохо – божественно!» - мысленно поправила Влада с невольным раздражением и торопливо принялась орудовать: щёлкнула кнопкой чайника, выставила заварник, зажгла свечу, схватила с полки жестяную банку с видом Тауэр-бриджа и мерную ложечку.
У Агаты родилась внучка, и министр отпустил её на пару-тройку дней. Влада поймала себя на мысли, как хотелось ей для него готовить и побыть одной из тех женщин, которые «киндер, кюхе, кирхе». Просто поиграть. Во время битвы с Вышинским и его тёмными силами в Минске она, конечно, отвечала за матчасть, но это казалось неубедительным. Всё напоминало торопливые перекусы солдат на бивуаке – не по сути, так по настрою: отсутствовал уют, вернее, спокойствие. Хотя сейчас не стоило тешить себя надеждами. Когда пани Агата узнала, что министр по обыкновению приезжает в Шабли на пару дней «для размышлений в одиночестве», то наготовила на целый взвод. Она аккуратно рассовала всё по контейнерам, даже оставила на холодильнике бумажку с подробными описаниями и инструкциями, так что теперь оставалось лишь найти и разогреть. Ну и ладно, пусть будет хотя бы чай.
Пока он заваривался, Влада побежала переодеться. Она поборола желание влезть в растянутый свитер с норвежским орнаментом и надела костюм. Быть леди, так до конца, и неважно, замёрзла она или нет.
А ещё мысль зацепилась за сказанную фразу: всё же спонтанные решения бывают хороши, когда это внешняя оболочка хитрого плана или когда можно расслабиться в мелочах. Вот и она: вполне могла бы подождать пару дней и просто попросить привезти ей нужные книги. Но, повинуясь мимолётному импульсу, бездумно вскочила, воткнула в уши плеер с джазом, понеслась на вокзал и через двадцать минут уже сидела в электричке. Но, в конце концов, что делать дома? Юра опять уехал: вечно мотается то по конференциям, то по раскопкам, мечется, как кот за мухой, будто боится что-то пропустить. Нетерпение и чистое ребячество. Почему бы и ей не совершить какую-то шалость? Тем более, пятница так здорово для этого подходит.
Влада спустилась и прошла в гостиную. При взгляде на министра остатки раздражения сменились тайным задором, как всегда, когда она видела, как они повторяют друг друга. Даже цвет галстука почти совпал. Министр тоже заметил и улыбнулся.
В камине уже пылал огонь, и буквально через пару минут они сидели и наслаждались неторопливой беседой и красновато-янтарным чаем с привкусом имбиря. Поленья потрескивали и источали смоляной, дикий запах.
Они оба больше любили содержательные, глубокомысленные разговоры, но сегодня легко перескакивали с темы на тему, едва тронув, и им это даже нравилось.
- Как вам теперь живётся с графским титулом? - беззаботно поинтересовалась Влада.
- Ничего особенного, - пожал плечами министр.
- Так я и думала, - заулыбалась она.
С одной стороны, на протяжении долгих лет князь уже успел одарить его щедротами за службу. Этого хватало, чтобы принять положение дел – не говоря о том, чтобы «привыкнуть» (это слово министру не нравилось). С другой стороны, оказалось, что монарх просто восстанавливает «историческую справедливость». Предки у министра были шляхтичи герба «Абданк», да потом попали под разбор шляхты при князе Казимире Пятом (тогда ситуация в государстве чем-то напоминала давешний политический кризис, и эта мера была чисто репрессивной). Даже в демонстративном смирении и будто бы безразличии министра к исключительному статусу угадывалась пресловутая «благородная отстранённость». Хам бы на его месте возгордился и обнаглел.
- Но ведь вся эта сцена, чай у камина, обычно ассоциируется с английскими лордами, и это чертовски приятно – сидеть вот так же самому, - заметила Влада. – Даже стереотип насчёт верховой прогулки соблюли. Хотя он стоил мне замерзания крови в жилах.
- Сейчас-то она хоть оттаяла? – осведомился министр.
- Местами – да, - сказала Влада, не кривя душой.
- А местами, видимо, нет, ну как я мог забыть о том, что у вас вечно ледяные руки, - покачал головой министр.
Всего доля секунды отделяла от трепета, но он раньше успел накрыть её руку своею, и лишь потом у неё забилось сердце от неожиданности ласки. Они сидели в креслах, а между ними приткнулся чайный столик. Министр тронул тыльную сторону её ладони расслабленными пальцами, словно пробежал по клавишам, и в ней действительно откликнулись слабым звоном какие-то струны.
Они уже пришли к выводу о неизбежности касаний, не могли отрицать особых отношений, что связывали их и были выше любых классификаций и любых толкований. Влада лишь притихла и ожидала новых аккордов. Министр снова заскользил по её нежной коже кончиком указательного пальца, чуть цепляя крепким ногтем, вычерчивая её руку анатомически. Вот в чём сосредоточилась чувствительность его строгой, стыдливой натуры: в ласкании рук. Никто так не мог. Министр ни одну мелочь не считал смешною: ни долгие томные поглаживания, ни робкие тычки подушечками пальцев, ни пожатия, ни прикосновения, стеснительные до щекотки, ни обведение тончайшей кожи вокруг ногтей.
- Давайте пересядем на диван, - тихонько попросила Влада, - нам ничего не будет мешать.
Он не спорил, и спины их поймали в объятия узорчатые подушки, наваленные в изобилии.
Министра никто не мог зачислить в придворные ловеласы, но некоторые дамы, в том числе заграничные политики, туманно изрекали, что есть в нём «нечто эдакое» - и поди пойми, а не пользовался ли и с ними он тем же самым приёмом, что с нею на двух балах во дворце? Нарочито учтивые, сдержанные слова – и шокирующая нежданная ласка двумя пальцами: волной рассечь молочную кожу и вены от локтя к запястью...
Но сейчас был пиджак и только кисти.
- Лада, как же я был глуп, - прошептал министр и, мягко схватив, поднеся к лицу, припал к её рукам губами.
Словно бы не выдержал... Его поцелуи были чем-то средним между страстным лобзанием и тем, как паломник прикладывается к святыне. Звучание струн в груди становилось звонче, надсаднее, чище, и почему-то хотелось плакать. «Я не заслужила», - с трепетом подумала Влада. А ещё безумно хотелось притронуться к его лицу.
В юности у него были уста, как у молодого рыцаря, а выражение, как у повстанца, а потом его губы истончились, облик утратил романтичность – но какими на удивление чувствительными, мягкими были сейчас касания. Влада деликатно высвободила руки и обняла ими его лицо, будто обрамила – и посмотрела долгих три секунды, прежде чем целовать. Сначала между бровей, потом в эти складки, что сбегают от носа к углам рта, такие милые... Она поймала губами родинку посреди лба, нежно коснулась век, целуя усталые глаза, тронула ямочку на подбородке.
Было бы банально говорить, что она действиями, жестами передавала своё отношение. Но иначе было выразиться невозможно. Ведь Влада не только любила министра, но и любовалась им. Ей казалось, что ему идут даже морщинки и мешки под глазами, что они делают его трогательным. Его лицо для неё было произведением искусства, которому время придаёт ещё больше очарования, и сейчас она занималась лишь одним – практическим обожанием.
И, видимо, хорошо это Владе удалось – министр прочувствовал Нечто, заключённое в касаниях. Он вздохнул и собрался кашлянуть, желая что-то сказать. Но в последний момент стушевался, и словам предпочёл иное. Он крепко сжал её плечо чуть выше локтя и начал покрывать её лицо поцелуями, перетекающими один в другой, напоминающими ветер, что, шепча, гонит волну по травам. Сердце у Влады забилось. Она затрепетала, ощутив горячий прилив в груди.
- А ведь сегодня праздник, - шелестом донеслись до неё слова министра: тепло, щекотно дохнув, он приник к её уху.
- Какой? – спросила Влада как можно обычнее и не узнала своего нездешнего, хриплого голоса.
- День Фрейи, - бархатно отозвался министр.
И сделалось как-то счастливо, озорно и хорошо. Посвящение означало дозволение. Не потому ли на неё нашло - в одночасье вскочить и умчаться из города?
- Вы это только что придумали.
- Неправда.
А вдруг он прав? Чего стоило предположить: совершенно иррациональным образом им овладела смутная звериная тоска, и он ринулся в поисках личной осенней мистерии. Он искал её и в созерцании, и в галопе через поля. А нашёл, быть может, тут, когда другой человек, порождение той же стихии, примчался сюда, не в силах больше выносить разъединения.
Не в силах... Ей ужасно захотелось сотворить какую-то дикость, впиться ему в губы, демонстративно наброситься, доводя их облик до гротеска, карикатуры – но Влада знала, что так не сделает. Такие образы витали, жили себе абстракциями, а столкновений с реальностью не выдерживали. Столкновения были гораздо более церемонными, мягкими – и более разрушительными.
Влада повернулась к министру и на пару мгновений прильнула к его губам, и сразу отстранилась, потупив взор, выжидающе и с приглашением. И оно было принято. Их следующий поцелуй был аккуратен и поначалу почти целомудрен. Вот за что Влада уважала министра, за эту – о, какая игра слов – суховатую деликатность. Затем он чуть шире разомкнул ей губы, и её пробрала волна дрожи от касания его языка. Это никак нельзя было представить, ведь даже вид и манера министра противоречили самой возможности подобных поцелуев. Этого нельзя было ожидать, и к этому нельзя было подготовиться, и странная, запретная ласка отозвалась потрясением.
Он убрал свой язык как раз вовремя. До того, как смятение могло бы выйти из границ удовольствия. Влада взволновалась ещё больше – от восхищения его тактом и чувством. И поэтому-то ей захотелось ещё.
- Ты знаешь, Ладушка, - тихонько произнёс министр, - твои губы как вишни у нас в саду.
Он имел в виду детство, отчий дом под полесским ярким небом: янтарные смоляные слёзы на стволе, и ветка, чуть не лезущая в узенькую форточку, и полудикие ягоды старого дерева, терпкий, вяжущий вкус – слизистая оболочка раскушенной ягоды и косточка, твёрдая, как зубы...
Фантазия? Может быть, но кто знает, насколько правдивы эти грёзы наяву. Ведь ей же показалось, что его язык отозвался и солью, слизанной с кожи, и ароматом полыни, и горечью гречишного мёда...
Следующую минуту они всецело посвятили одному: закрыв глаза, нежно сплетались языками, скользя и млея.
Становилось жарко. Влада отпрянула от министра с отрывистым вздохом: жар накатил нестерпимо. Она судорожно вцепилась в ворот – хотелось сорвать всё к чёрту.
- Хорошо, я думаю, пора, - проговорил министр.
Он ловко распустил узел её галстука, и стянул его движением фокусника, что вытаскивает бесконечную ленту из цилиндра, и перекинул через спинку дивана. А Влада отшатнулась и вскочила с дивана. Действиями овладела бездумность, она не знала – зачем; однако министр послушно поднялся за нею. Ни слова не было сказано. Но он сделал шаг ей навстречу. Влада расправилась с его галстуком точно так же, а потом расстегнула ворот его рубашки и припала губами к его шее.
Для министра эта ласка была слишком новой, непривычной, он вздохнул немного судорожно, но приподнял голову. И Влада стала выласкивать, выцеловывать эти складочки кожи, не раз виденные на фото, мягкие, беззащитные, так болезненно-сладко противоречащие жёсткости в речах и выражении лица. Министр отдался осязанию, словно внимая музыке. А Влада ощутила приступ - неясно, что выплеснулось ей в кровь. Она опьянела, как от трёх бокалов мерло, и насильственное, грубое исступление отравило всю её душу, и то, что сделала, было почти агрессивно: она мокро, жадно лизнула министра в ямочку меж ключицами, поцеловала в шею, с жаждой посасывая, забирая кожу губами. Он отозвался странным звуком, не то вдохом, не то коротеньким стоном, и с трудом проговорил:
- Давай, Лада, сделай это...
Её не пришлось просить дважды, и она рванула его пиджак точно путы, пуговицы выскользнули из петель, как семена из мякоти.
Он опомнился и сделал ответный ход, и Влада ощутила себя беззащитной без жакета, превратилась в рыцаря без доспехов. Её тут же шокировало чёткое, рассчитано-грубое прикосновение: министр мягко сжал её грудь, как податливый горячий хлеб. И снова ускользнул – как тогда, при поцелуе. Поднялась злость, и азарт, и томление: она вцепилась в рубашку. Влада терялась, краснела, трепала – нельзя ведь выдирать пуговицы.
- Не торопись, порвёшь...
- Какая разница, не могу!
- Ох, Лада...
Её пульс забился мотыльком, дыхание участилось, рот засочился. На всех фотографиях и портретах министр был строен и подтянут, просто эталон. Но сейчас до слюны во рту, до мокроты лона, до плотоядного стона её манила мягкая, аппетитная плоть. В обрамлении ещё не сорванной рубашки, белой, точно скатерть. Ей никогда ещё так не отшибало разум. Влада толкнула министра обратно на диван, и от чистого изумления он не удержался на ногах. А она упала на колени и принялась страстно, с исступлением целовать его живот и бока. Министр немного выгнулся от неожиданной ласки, будто что-то подбросило его, но ничего не сказал, только задышал чаще. А Влада щупала его, мяла, как котёнок лапками, изумлялась мягкости и теплоте, от безумия вылизывала, кончиком языка с невыносимой, непристойной скользостью пронзала пупок – и министр ощутил, как теряет контроль. Его затопило больное, мучительное, приторно-сладкое томление, накатывало из-под низа, и тоже хотелось драть на себе одежду с мясом, и они ещё чуть не огрызнулись друг на друга, одновременно потянувшись к ширинке, и скоро брюки отправились за спинку кресла – и изумительно, как торопливо и ловко Влада умудрилась стянуть с него обувь и пихнуть в сторонку.
А юбку с неё он содрал, покраснев непривычно и мрачно, авторитарным жестом, и Влада, кажется, впервые испугалась - а ему захотелось загрести широко и стиснуть её крепкое, в огненных отблесках, бедро. Она заскакала оленёнком, путаясь каблуками, кое-как скинула туфли, досадливо отфутболила, заворчав. Блузку она как-то раздёргала, расстегнула, сама сбросила.
В том же мутном вдохновении они избавили друг друга и от нижнего белья, и, может, чуть растерялись на миг, и в долю секунды передумали много.
Она была неприличной. Тоталитарно-прекрасная, соцреалистичная, идеальная крестьянка, олимпийская богиня (что в сталинском искусстве суть одно и то же) - сочащаяся мощь, и крутость, и замес.
Без одежды человек выглядит совсем не так, он иной, и это поражает. И вот он для неё...
Влада ожидала, что, раздев министра, не увидит ничего особенного. Статный, породистый, но не совершенный. По жизни не спортсмен. «Ничто человеческое нам не чуждо». Но именно это лишало её рассудка. Холодная красота оттолкнула бы, а тут – острое чувство: её Андрей.
Её родной. Родненький. Любимый, потому прекрасный. И пробуждающий самые необузданные чувства, как не под силу никакому образцовому красавцу.
И, пожалуй, впервые вид гениталий не внушил ей чувства странности, отторжения. Всё было... естественно. А лучший критерий подобрать было нельзя. Хотелось и их касаться – совсем невероятно. А он подступил и горстью взрыхлил кудрявый русый пушок у неё между ног, читая мысли и опережая, и стиснул дольку её ягодицы. Влада, облизнув пересохшие губы, опустилась на колени, медленно, как застреленная, повалилась на спину, обласканная медвежьей шкурой.
- Андрей, ну давай же… любимый…
Он не сказал ни слова, он накрыл её орлиной тенью, пронзил и придавил вожделенной тяжестью. Из горла её вырвался глухой стон раненого зверя, блаженный и страшноватый, но пока тихий. Министр едва смог сглотнуть – так поразило его даже первое мгновение, но он знал, что это бледное подобие истинной цели. Он как-то вдруг одичал, разошёлся, находя под руками и жадно трогая её тело, он грубо хватал, как крестьянин на сеновале, но и Влада отзывалась такими же грубыми ласками – ей тоже уже хотелось не приласкать, не погладить, а просто схватить, и было в этом нечто хищное.
Накатывало и раскачивало эйфорическое изнеможение с подступающей жаждой разрядки. Но министр умел терпеть, он придерживал себя, прислушиваясь к Владе. Они перевернулись почти на бок, и слились в сплошном, неразрывном объятии.
Влада могла сравнить это только с молнией, с электричеством. Ей приходилось испытывать что-то такое при касаниях в особых случаях. Но никакого сравнения: чувствовать его в себе в буквальном смысле – то совсем другое: отзываться на каждое движение... Больше всего она сейчас восторгалась телом министра: так блаженно было прижиматься к нему животом, так хотелось слиться воедино. Она сливалась и с его движениями: тяжеловато-напористыми, сильными, медленными. Они были размеренными, как морской прибой, как качели – всё выше, выше и выше...
Министр знал, что делать. Знал, хоть ни над чем не думал, и понимал, что должен дождаться кое-чего от Влады – сокровенного, важного, решительного – того, что и ему принесёт награду и избавление.
И она наконец взмыла в самую высь, забилась, закричала и – обмякла, откинувшись на шкуру... словно умерла. И министр ринулся за нею, взорвался и рассыпался осколками, и они оседали, как в замедлении, кружились снежинками, он кружился, ослабев, терял сознание и тоже умирал...
Наверное, душа всё же отлетела на минутку из тела: он видел всё, словно со стороны: и чувствовал, и видел, как Влада, воскреснув, обнимает его – но ответить не мог, был слишком обессилен.
Она совершила героическое усилие и встала. Взяла с дивана плед и набросала подушек с орнаментом. От слабости вяло, но всё равно заботливо Влада соорудила небрежное ложе, даже заставила министра положить голову на подушку. И рухнула рядом. Она прикрыла их пледом до пояса, точно знаменем – погибших воинов.
Неожиданно остро ударил в нос смолистый запах дров из камина, обволокла теплынь. «Великолепно», - успела подумать Влада, прижалась к министру и моментально провалилась в сон.
Спали они недолго, не больше получаса, но сознание покинуло их полностью. Поэтому при пробуждении они пару секунд не могли понять, где находятся и что здесь произошло. Влада потом неоднократно возвращалась в воспоминаниях к той минуте и думала, что шокировало больше: обмякшие лица друг друга или их непривычный ракурс? А у неё ещё раскрылся рот, и тоненькая слюдяная струйка стекла к нему на плечо.
Но Влада быстро пришла в себя, обтёрла его кожу и, по-рысьи зевнув, обняла министра и начала гладить его бок – ах, этот шёлковый бочок!
- Андрюша, такой славный...
- Я знаю…
Вот наглец! Правительственный скромняга, как же. Но щипать или тыкать не было сил. Она провела ладошкой по его животу, огладила шёрстку на груди, поцеловала сосок и уткнулась ему в шею.
Они нежились ещё долго. Влада успела оценить и то, как министр лобзает груди, как собирает в охапку и, перекатившись, взваливает на себя и ощупывает спинку, как, словно бы ничуть не стесняясь, выползает из-под пледа, усаживается на полу и начинает ласкать и разминать её ступни – кстати, щекотно, но в меру, вырываться не хочется - даже удивительно...
Влада тогда поняла, что любовь к министру заиграла новыми, цветными огнями. Теперь она восторгалась его телом – как достойным вместилищем прекрасной души.
Оделись они как-то машинально. К лёгкой помятости отнеслись до странности равнодушно. А вот само возвращение в образ им понравилось. Хотя галстуки завязывать они благоразумно посчитали моветоном.
Влада едва не галопом понеслась в кухню. Там холодильник подвергся штурму, а утварь загрохотала, заметалась снарядами. И уже скоро они наслаждались пирогом с сыром и птицей, а потом – венским яблочным, уже с чаем, теперь из пакетиков: от нетерпения. Влада умилялась его аппетиту и почему-то возвращалась мысленно к моментам ласк.
Они разговаривали мало, роняли незначащие фразы, но за ними явственнее, чем за покровом нарочитого молчания, читалась исключительность совершённого. Влада растерянно отметила, что ей не совестно, и то же самое умиротворение прочла в лице министра. Более того, она предвидела, что совестно не станет никогда. По крайней мере, сейчас так казалось.
Влада задумчиво поставила чашку и через дверной проём бросила взор на догорающие в камине головни. Она постигла, что всё прочее было прелюдией к этому празднеству. Министр был того же мнения, можно было его и не спрашивать. Они понимали друг друга небывалым образом. И никогда ещё Сила не лилась в них так мощно, спокойно и величественно, как река.
***
Целый день у Влады всё валилось из рук, хотя она переносила череду мелких неприятностей со стоическим, каменным лицом.
Всё окончилось предсказуемо: после испытанного блаженства – паника и стыд. Всё всплыло: и двойное предательство, и запятнанная чистота высокого чувства (которой она втайне гордилась, ханжа!). Как же, «Сила» и «сакральность»…
Она не могла сосредоточиться на поручениях, слишком жгло ощущение вины. А вот ему всё нипочём. С одной стороны, ожидать (или требовать?) переживаний – абсурдно. С другой стороны, как же бесят эти ровные интонации, эта чисто рабочая манера. Хотя – стоп...
Стоп.
Влада шла по коридору и остановилась как вкопанная, остолбенев от мысли: «Вот дурная!». Она наградила себя ещё несколькими эпитетами, среди которых были «параноик» и «истеричка».
Необязательно он что-то ей внушал: её собственное подсознание – слишком сильная штука.
Ну кто сказал ей, что министр видел точно такой же сон?!
«Это всё нервы», - сказала себе Влада. - «Это всё сон. Слишком уж реалистично, но ничего ведь не было!». И нечего стыдиться.
А может, немножко жаль, что ничего не было?
Влада вздохнула и решительно зашагала дальше.