Иногда в жизни Сергея Ивановича бывало, что с самого утра всё шло не так, как надо. Да и как бы не шло, всё равно было бы не так. Да и всё, что бы ни случилось в такие 24-часовые отрезки месяца, было не надо и ни к чему. Какие-то неправильные дни. И хотя он был человек не старый и даже не средних лет, а скорее даже молодой, а потому жизнь ему должна была казаться чем-то увлекательным или хотя бы перспективным, настроение его оставляло желать лучшего, а ещё лучше было бы, если бы даже настроение оставило его в покое. Наверное, он где-то в глубине души именно в такие моменты чувствовал несогласованность слова жизнь и всех прилагательных к нему относившихся. И вот именно от какой-то несогласованности его представления о жизни и от всего того, что к этой жизни прилагалось на самом деле, ему было очень обидно. Правда, конкретно он не мог сам себе объяснить, что именно не так, что именно не правильно. Но при этом абсолютно точно чувствовал, что что-то не так и что это «не так» как-то совсем не правильно. И вот он сидел, вспоминал, прокручивал весь день снова и снова в своем головном экране, и вроде все было верно, всё так, как надо. Но в полном одиночестве, в пустой квартире, уткнувшись в кресло, как винная пробка утыкается в горлышко, он прокручивал, закручивал, ввертывал, перевертывал всё, что с ним случилось. А иногда даже придумывал возможные варианты развития событий, но даже эти вымышленные сюжеты приводили к одному и тому же: всё верно, всё правильно, но абсолютно точно это всё не так, как надо.
И вот вечером именно такого дня молодой педагог, учитель биологии, Сергей Иванович прокручивал мысленно этот зимний тринадцатый день января. И понимал, что всё было не так, и абсолютно всего этого было не надо.
Закончилось всё холодным и равнодушным ответом его товарища (до этого разговора Сергей его считал даже лучшим другом), что он, то есть Сергей, себя накручивает и вообще принимает всё слишком близко к сердцу и, в принципе, ничего страшного-то и не случилось. И так стало обидно Сергею от этих слов, что он даже подумал, что больше с этим человеком общаться никогда не будет, а если вдруг все-таки будет, то очень холодно и сдержанно. Он не понимал, как можно быть таким безучастным к нему. И внутри Сергея стало настолько холодно, что ему даже показалось, что в комнате открыта форточка. Но когда он оказался перед окном, уже не спрятанным за плотным тканевым покровом, это иллюзорное ощущение было опровергнуто тем, что он увидел. Всё было плотно закрыто и даже залеплено скотчем так, что даже при большом желании открыть – надо будет очень сильно постараться. Некоторое время он смотрел в стекло этого прозрачного квадрата в серой стене, и его отражение сливалось с миром, существующим за этой гранью: и дома, машины, и просто прохожие как будто копошились внутри него. Но на самом-то деле, в нем никого не было. Дружба такая странная субстанция, вроде она есть, но когда на тебя тяжелой большущей ногой 56 размера сверху, вдавливая тебя в землю, наступает одиночество, и ты чувствуешь себя абсолютно незащищенным, поврежденным и скованным, вдруг ясно осознаешь, что рядом с тобой никого нет. А причиной тому отсутствие у людей веры в то, что у кого-то есть 56 размер ноги, и что можно вдавить человека в землю. И они ходят по поверхности, кричат о том, что хотят тебе помочь, а голову вниз опустить не могут, и потому только наступают сверху, не замечая ничего под своими ногами. Они не чувствуют, что причиняют тебе боль, потому что ничего не видят. Нет, настоящая близость душ проявляется не в том, кто с тобой в крайних проявлениях горя и радости. По-настоящему близкий человек это тот, кто сочувствует тебе даже в маленькой, и пусть даже надуманной, но всё-таки трагедии, и тот, кто радуется даже самой глупой и незначительной победе. Друг – это тот, кто воспринимает тебя всерьез.
Сергей снова вспомнил всё, что рассказал своему товарищу, скорее всего уже бывшему, пытаясь убедить себя в том, что, он себя не накручивает. Все эти обидные мелочи скапливаются и превращаются в настоящую снежную лавину, которая способна даже убить человека. Чаще всего самоудаление происходит именно из-за какого-нибудь пустяка. Например, кто-то обозвал дураком, и люди стреляют из ружья в своё хранилище мозга. Или каблук сломался, и женщина прыгает с высоты десяти окон. А может, любимые джинсы порвались по шву, и ты в наполненной до краев ванне точно так же начинает кромсать свои кровяные мосты. Или захотелось выпить, а времени больше 10 вечера и в магазине уже алкоголь не продают, и я покупаю от горя мыло, а веревка у меня уже есть дома, потому что в прошлый раз мне стало необходимо употребить тоже позже того времени, когда государство считает это допустимым. Но никто не пишет в предсмертных записках вот эту последнюю обиду, потому что перед тем, как забыться навсегда, человек обязательно начинает вспоминать абсолютно все свои обиды, и в графе «причины» напишет самую тяжелую и невыносимую. Потому что знает: никто не поверит, что можно из-за какого-то пустяка наложить на себя руки. Дурак, каблук, джинсы и трезвость – очень глупые поводы для смерти. И это, по их мнению, как-то неправильно и не достойно жалости. А человеку почему-то важно, чтобы хотя бы после смерти в его горе поверили. И он пишет что-нибудь самое трагичное и страшное. Но странно, большие обиды мы можем пережить, а вот эти маленькие, предсмертные – нет… И даже сами об этом не догадываемся и не понимаем. Но, наверняка, если бы рядом был кто-то, кто смог бы понять эти маленькие обиды и искренне им посочувствовать, то живых людей на земле было бы значительно больше.
И ещё эта вахтерша, в подъезде... Для чего она именно сегодня решила упрекнуть Сергея за то, что у них долг за квартиру бешенный, что мать его пашет за двоих, а он – лентяй и бездельник, только делает вид, что работает и книжки всё читает, вместо того, чтоб зарабатывать. И главное так тонко это сделала, что и придраться невозможно: таким птичьим голоском прощебетала: «Мать у тебя вовсе измотанная, уставшая. Всё работает и работает, бедняжка…». И Сергею стало так обидно. Он ведь и сам знал, что матери приходится трудно, что она одна тащит этот коммунальный оброк, что работает почти без выходных, с утра до вечера, и что помимо этого долга на них ещё несколько кредитов, и что это всё выплачивать ещё очень и очень долго, и что у матери уже возраст, и что Сергей уже большой, и что она ждет от него помощи. Он всё это и так знал! И ему от этого было больно и стыдно! И мать ему было жалко, что она разламывает себя на части, рассеивается пылинками жизни от ураганно тяжелого труда, ради того, чтобы Сергей занимался своим любимым делом. Сергей и без вахтерши себя не раз упрекал за то, что не умеет зарабатывать деньги, что не родился он бизнесменом, и рабочий из него никудышный, а с программированием и техникой – вообще беда, и, в принципе, всё, что приносит деньги – ему не удается. Ему было стыдно за то, что у него талант именно в том, что никогда не принесет больших денег и не сможет сделать жизнь матери хоть чуточку легче. И книжки ему приходилось читать по работе. И самое ужасное, что мать его ни разу в жизни не упрекнула за это. А молча всё больше и больше работала, чтобы хоть как-то погасить долги и влезть в новые, ведь со временем необходимого становится только больше. И все это так неожиданно обрушилось на Сергея после окончания университета, когда все этапы взросления были пройдены. И так неожиданно работа стала источником дохода, и так неожиданно появились обязательные статьи расходов. И вообще цены в магазине оказались, действительно, высокими, а зарплаты маленькими. И политики оказались лживыми, и люди – наглыми, и вещи – ценными и изнашивающимися. Так неожиданно на него, вечно взрослеющего мальчика, свалился весь этот реальный мир, о котором говорила мама, и который он раньше в силу неопытности принимал за её глупость и свойственную возрасту ворчливость, что он не успел увернуться и был задавлен им. Он начинал чувствовать правду, но всё ещё не мог её принять. И теперь ему его биология казалась такой глупостью. В конце концов, какая разница, что такое естественный отбор с биологической точки зрения, если с жизненной – стало понятно, что надо было слушать маму и поступать на экономический. Быть может, тогда бы он научился управлять единственным рычагом естественного отбора в современном мире – деньгами. Но мать тогда сильно не настаивала, и даже радовалась за Сережу, что он занимается тем, что ему, действительно, нравится. Быть может, потому что сама всю жизнь должна была тратить себя на то, что приносит деньги, а не удовольствие. И это так давило на Сергея, что к своим двадцати с небольшим, он стал Ивановичем не только потому, что был педагогом, ну и потому, что душа его уже прожила гораздо больше, чем два десятка. Об этом говорили глубокие морщины на лбу, совершенно не свойственные молодым и счастливым людям, которые ещё живут в ожидании жизни. И вот именно это всё он услышал в словах: «Мать у тебя вовсе измотанная, уставшая. Всё работает и работает, бедняжка…». И Сергею стало очень обидно.
А главное, перед этим какая-то женщина в автобусе наступила ему на ногу, и даже не извинилась. А наступила она с такой силой, что можно было даже подумать, что сделала это преднамеренно, то есть, специально. И Сергею стало так обидно от того, что вот кто угодно может наступить тебе на ногу и ему за это совсем ничего не будет. А до того, как он сел в автобус на остановке, стоявшая сзади юного педагога компания молодых людей, сначала тихо шушукалась, а потом буквально разразилась хохотом. И так они пронзительно и ехидно смеялись за его спиной, что всякий мог бы подумать, что потешаются именно над ним. И так стало скверно на душе у Сергея, что даже незнакомые люди находят в нем что-то несуразное, нелепое, несоответствующее этому времени и этим людям. А в добавок к этому ещё прибавились и дневные впечатления от слов директора, что Сергей не справляется со своей работой как надо, и успеваемость у его классов понизилась. И повторил он это уже во второй раз, и снова на собрании, и снова перед всеми. И Сергею от этого стало так обидно, потому что он вдруг понял, что не справляется даже со своим любимым делом. А если у него не выходит так, как надо то, что он делает со всей душой, то сразу напрашивается вопрос: а надо ли было вообще? И тут же у него перед глазами пронесся путь до работы, как он вышел на улицу и светило яркое солнце, а у него было такое скверное настроение, что вот такое солнце – это было как-то обидно. Как будто солнце радуется тому, что тебе плохо. И тут же забурлил в воспоминаниях убежавший утром кофе: даже кофе сварить он по-человечески не мог. А ведь на секунду отвернулся. Всё стоял-стоял. Смотрел внимательно. Вдруг мама зашла и спросила, не видел ли он, куда она дела телефон. И пока Серёжа говорил, что где-то видел его и ходил показывать, где именно, кофе убежал. И ему так стало обидно, что он взял и накричал на мать. Ему в тот момент показалось, что она виновата в том, что отвлекла его и из-за этого он не уследил. А она извинилась, и, больше не сказав ни слова, ушла на работу. И ему стало так горько от этого. А потом ещё и все эти остальные обидные мелочи навалились на него удушающими, тяжелыми объятьями. И ещё этот товарищ (скорее всего уже бывший), который сказал, что это всё пустяки и он накручивает себя…
И вот он стоял перед этим окном, и смотрел на то, как мир живет сам по себе. И в этом мире нет его, нет даже Сережи, и даже Сергея Ивановича. И ничего от его отсутствия в принципе не изменится. Не стань его, никто из этих людей не пойдет в другую сторону, и даже никто не остановится. Все и всё продолжит двигаться туда, куда нужно. И он и его человеческое горе настолько маленькое, что до него попросту нет никому никакого дела. Он есть, но его присутствие, в принципе, ни на что не влияет. И ничто ни на что не влияет. А человеку так нужно на что-то или хотя бы на кого-то влиять. Человеку так необходимо, чтобы его горе хоть для кого-то что-то значило, и чтобы хоть кто-то принимал его всерьез…
Дверь открывалась изнутри. Пришла мама. Она сразу заметила, что с сыном что-то не так. Тут же поинтересовалась, что у него случилось, и может ли она ему чем-то помочь. А он безмолвно глядел в прозрачное окно. И ему стало очень стыдно. Он сказал, что у него всё хорошо, просто день не задался, и рассказал о всех этих мелких неприятностях, которые произошли с ним сегодня, умолчав только о казусе с вахтершей. Мама его внимательно слушала и участливо гладила по голове, как маленького беззащитного мальчишку. Когда он закончил свой рассказ, она сказала, что бывают иногда вот такие – неприятные дни, и что нужно просто их пережить. А потом напомнила ему о том, что сегодня вообще-то негоже грустить, потому что праздник, старый новый год, хоть и старый, но всё равно новый. И в честь этого она купила любимый торт Сережи, и они могут пойти и вместе заесть все неприятности. А потом обязательно нужно лечь спать, а завтра будет новый день и даже новый год, который будет уж точно лучше, чем этот, раз сегодня был хуже некуда.
А маленький мальчик в дремоте сна то ли думал, то ли ему снилось это прозрачное окно, но совершенно точно можно сказать одно, что Сережа чувствовал странное родство с ним. И он, действительно, может, был, как это окно, прозрачным. Но ведь он был, он существовал, он имел тело и плоть, и пусть его было не видно, но ведь если окна не станет, то хотя бы в одной квартире будет очень холодно. А если кому-то будет без него плохо, значит, оно необходимо.