Мне было семнадцать и я уже ходил в море. Дело было в Мариуполе, что на Азове, я только-только оторвался от родного гнезда, оставив родителей и брата переживать за меня в далеком рабочем поселочке вблизи почти неприлично звучащего - увы, не Париж! - города Харькова.
Рейсы нашего миниатюрного суденышка, в свое время переданного нашей стране по ленд-лизу, длились от силы три-четыре недели - в пределах нескольких портов Средиземноморья и обратно. Родина, сразу же по выходу судового экипажа в загранку, выделяла по доллару в день на каждого брата-матроса, что, впрочем, позволяло, путем подпольной бешеной перепродажи, зарабатывать совсем неплохие, вызывающие уважение, деньги.
Спекулировать джинсой и популярной пряжей под названием "махер" я не умел и не хотел, но, блин, спекулировал, притом с веселым и работящим городом Мариуполем по кличке Махноград нигде и никак не сливаясь, проводя свободное между вахтами время не как положено, в припортовых вертепах и кабаках, а в невероятно целомудренных тогда городских храмах культуры - библиотеках. Мою одинокую, но уже готовую сорваться с катушек душу согревали только тупые и неуклюжие родительские письма, нежно трогавшие меня не столько их до предела безыскусным, но искренним содержанием, сколько самим фактом, что я вообще кому-то в этом мире на фиг нужен.
И одновременно, молодой негодяй, я чувствовал, что в главном они, мои дорогие, правы, а я, их оставивший наедине с собой на старости лет, неправ, неправ, неправ...
Простите меня, мои безвозвратно ушедшие, на склоне моих долгих лет, за то, что вы так и не услышали от меня и пары слов ответной нежности и заботы...
Движимый вечнозеленым моральным инстинктом, я неведомо как выплеснул тогда в свои невероятные семнадцать на случайную бумагу свой первый, обжигающие сердечную мышцу, десяток стихотворных строчек, за фальшивыми, привычно штампованными образами прячущими мою вселенскую потерянность и неприкаянность.
Письма, письма...
Белые птицы,
Прилетайте ко мне почаще!
Откровенные маски,
Затаенные лица,
Кто-то хочет влюбиться,
Кто-то хочет расстаться.
Письма матери...
Заботы неловкие строки.
"Как живешь? Отчего редко пишешь?"
И короче
Становятся сроки,
Дом родной становится
Ближе.
Обвинения,
Словно просьбы,
Откровения, как вопросы,
Письма,
Склеенные слюною,
Письма, склеенные
Любовью...
Вся ранняя, насыщенная весьма специфическими впечатлениями юность оказалась только коротким предисловием толстой потрепанной книжки под названием "Моя долбаная жизнь".
И ее основные главы я стал вживую, не на бумаге, писать в Санкт-Петербурге, носившем в то время замечательно энергичное, удивительно оторванное от своего политического смысла рокочуще звонкое и призывное имя "Ленинград" . Правда, после своей удивительной службы в доблестных рядах Строительного батальона, куда меня закономерно занесло, я, естественно, вернулся домой, блудным сыном пытаясь примкнуть к пытавшимся меня обнять моим корням, но снова проснувшиеся молодые и нахальные амбиции упрямо настраивали на поисках лучшей доли, о чем мне вдогонку убедительно вторили незабвенные есенинские строчки:
"Плохую лошадь со двора не сгонишь,
Но тот, кто хочет знать другую гладь,
Тот скажет, чтоб не сгнить в затоне,
Страну родную надо покидать".
А мое воображение к тому времени уже интриговала некая миниатюрная и уютная личность, называвшая себя Светланой Кабановой, как раз учившаяся в еще таком далеком городе предполагаемого будущего. И вот однажды, оставив на вокзальном перроне слегка растерянных неопределенностью моих грандиозных планов единственных и родных, я, спустя сутки, свалился на голову девушке Светлане, имевшей неосторожность отвечать на отправленные мною озорные, честные, но, в общем-то, дежурные письма.
За недостатком опыта вообразив, что меня, наконец, застигла любовь, в три-четыре дня я разрушил этот благоразумный девичий, уверенно наметившийся с однокурсником, роман. По итогу, обнаружив себя в новой, невозможной для привычной психики, реальности, рыдали все трое, однако, мой соперник, проявив мудрость, взял девицу Кабанову в охапку, да и увез ее представлять родителям как невесту в свою далекую сибирскую провинцию, после чего, по человеческим меркам, обратный ход становился невозможным.
Выслушав приговор из уст жестокой, обманувшей мои ожидания, парочки, я стал безутешен и спасся только агатовым Ахматовским томиком ее любовно-депрессивной лирики, с замиранием сердца зачитанным мною до дыр, ибо на ее щекочущие сердечную сумку строчки так больно и красиво ложились абсолютно все мои всерьез разбуженные чувства.
И именно тогда, в аффективном состоянии отверженного богиней жалкого раба, уверенного, что, вместе с потерей несравненного объекта поклонения, двадцатилетняя жизнь вполне закончилась, я, подыгрывая себе в этом наивном и бесхитростном, но очень искреннем театре, из радужной пустоты, из чувственного ничего, на одном дыхании построил стихотворение, впервые назвав имя моего настоящего и единственного друга - Невского проспекта.
Прислушайся,
Когда в твоей душе
Проснется импульс
Прошлой чьей-то нежности.
Пройдись по Невскому -
Ты не один уже.
Пройдись по Невскому.
Здесь столько лиц...
То ли беда твоя,
То ли вина,
Что столько теплоты,
Тобою неизведанной.
А приласкается к тебе волна,
Одна волна
Канала Грибоедова.
Смешалось странно все -
Нектар и яд,
Не сбылись и не сбудутся
Пророчества.
Вся жизнь твоя -
Событий скучный ряд,
Союз надежд,
Надежд и одиночества.
Постой и уходи.
Не то привидятся в толпе
Глаза любимой,
Давно не вспоминавшейся тебе -
Две темных ноченьки...
Мое одиночество, конечно же, не стало вечным, прервавшись, что называется, на самом интересном месте, стабильными и до предела эмоциональными отношениями с женщиной, составившей, собственно, мне мою беду и мое счастье, а, значит, судьбу и родившей мне потом в награду нежданно-негаданно сына.
Однако, наш первый с ней конфетно-цветочный период был отмечен яростной борьбой за совместное выживание - мы, фатально ценя все между нами происходящее, искали себе надежную или хоть какую-нибудь крышу и пристанище и, честно говоря, нам в этом не всегда везло. Бывало - помню, как вчера - хозяйка комнаты, которую мы у нее за полноценный тогда рубль в день снимали, внезапно потребовала нашего, буквально на следующий день, категоричного выселения. Все, чем жили наши головы, души и сердца, стремительно валилось в бездну.
Я, прослышав о районе, где, по слухам, сдавали и снимали жилье, ринулся туда - на так называемый "Львиный мостик", где, к своему удивлению, обнаружил бурлящую пеструю городскую толпу из сотен напрасно жаждущих хоть каких-либо квартирных или комнатных предложений...
Белой ночью я иду,
С белым светом не в ладу,
Бью булыжниковы спины...
По дороге тополиной
Забреду на мостик Львиный.
Сказка-темноглазка-ночь
С городом играет в прядки,
Тихо плещется в воде,
Тень ее скользит вдоль стен
В вечном летнем беспорядке.
Мостик Львиный, мостик милый,
Всех зверей союз унылый.
Эти кошки правят тут:
Смотрят в душу, в неуют,
Будто комнату сдают.
Прошли многие годы после той первой моей и, конечно, неудачной встречи со Львиным мостиком, судьба много раз выручала нас временным пристанищем, пока, наконец, круг ее не замкнулся, подарив мне чудо постоянного, на долгие годы растянутого, проживания и именно здесь, у этого поразительного и волшебного, чисто петербургского места.
А сегодня, когда тучи низко и опасно сгустились над моей уже седеющей головой, я опять стал перед фактом будущего отчаянного бесприюта и бездомья - опасная поэзия, смешавшись с уже обнажившей оружие трагедией, живет, пророчит и продолжается...