моей маме.
Когда мамы не стало, наши совместно прожитые годы стали все чаще и чаще прокручиваться, как кинолента без конца и начала..
Вот я совсем маленькая, вырываюсь из рук няни и бегу ей навстречу. Она опускает сумки на асфальт, раскидывает руки и подхватывает меня, уже тяжелую на руки и плачем… просто так от счастья… и сколько раз мы идем ее встречать после работы, столько же раз повторяются эти слезы счастливые.
Я воспитывалась без отца, меня окружали три женщины- бабушка, строгая и молчаливая красавица. Деревенская девушка-няня, которую мама подобрала на вокзале. И мама.
Про то, что в доме нет мужчины, я как то и не задумывалась. Было этому объяснение – мой папа погиб на фронте и мы частенько навещали еще одну мою бабушку – папину маму. Я радовалась этим визитам и не замечала грусть, почти отчаяние в глазах этой женщины, которая одиноко жила в огромной квартире, в окружении старинной мебели и многочисленных портретов молодого красивого мужчины. А мой возраст не позволял сосчитать сколько лет мне и сколько лет прошло с окончания войны. А если бы позволил, то ну никак, ну никак-никак мой папа не мог погибнуть на той войне…
Кто же была та, не моя бабушка? Об этом мне рассказала мама много-много лет спустя.
Маме 18 лет, она поступила в юридический институт, счастливая! Это была мечтой ее жизни. Теплым воскресным вечером они с подружками на трамвайчике отправились на танцы в Парк Культуры. Там она знакомится с молодым человеком, лет 25 и пешком под утро возвращается с ним домой по ночной Москве. Маму воспитывали в строгости и подобное не случалось с ней никогда. Бабушка, не сомкнув всю ночь глаз, встречает их у подъезда и гонит его прочь, не слушая никаких оправданий. Зареванная, но влюбленная мама засыпает, чтобы на утро проснуться невестой. Он приехал вечером следующего дня на черной лакированной машине с букетом цветов для бабушки и кольцом для мамы…
Это было за год до войны… Всего один год счастья. На фронт его не взяли, он был архитектор и кроме карандаша, которым он рисовал мамины портреты и свои серьезные проекты, ничего в руках не держал.
Но он рвался в бой, писал, умолял, грозил…не мог жить без участия в той войне. Все тянулось до конца 43 года когда исход войны и без него уже был предрешен. Но он продолжал писать, писал тайно. Чтобы ему не мешали родные, он отправил маму и своих родителей в эвакуацию в Джизак, сонный маленький узбекский городок.
Маму как начинающего юриста посадили работать в местный паспортный стол с окнами на длинную пыльную улицу. Пустынную и унылую.
У той, моей не бабушке, были длинные до пояса черные волосы, заколотые в сложном пучке. По маминым рассказам она очень гордилась, что и в пятьдесят ее лет они смоляные как и в юности.
Утром мама разложила бумаги на столе и взглянула на улицу, не ожидая там никого увидеть по обыкновению.
Но к удивлению, а потом и к ужасу , она увидела бегущую босую женщину в ночной рубашке, с развевающимися совершенно белыми длинными волосами…Она кричала и в откинутой в сторону руке держала листок. Это была та, не моя бабушка и это была похоронка.
Потом было спешное возвращение в Москву и многомесячная встреча возвращающихся с фронта эшелонов на Рижском вокзале. Несколько гадалок утверждали в один голос, что муж не погиб, что он обязательно вернется… это потом стало ясно, что вот так по своему, по-цыгански, они утешали вдов, утешали, как могли…
Только когда однополчанин привез прострелянный и окровавленный партбилет и мамину фотографию, мама замкнулась на несколько лет и перестала ходить на вокзал. Где он похоронен, в какой из братских могил на территории Польши, выяснить так и не удалось.
А моя мама продолжала жить с неизрасходованной любовью в сердце и пустотой вокруг. И вот эта, неизрасходованная любовь, однажды встретилась с картинкой в журнале Огонек. На ней был младенец женского рода, с пушистым светлым венчиком волос, беззубой еще улыбкой, но такими пронзительно голубыми глазами на всё лицо, что от них трудно было оторвать взгляд. Под картинкой стояла надпись Танюшка.
Картинка была повешена на стену перед кроватью. А вскоре и объявился мамин школьный товарищ, который бегал за ней чуть не с первого класса и умолял выйти за него замуж. Свадьбы так и не случилось, сначала ее откладывали по разным причинам, а потом когда мама почувствовала, что беременна, решила, что абсолютно счастлива и вообще отказала, скрыв свое положение.
Все девять месяцев мама неотрывно смотрела на Танюшку….и я родилась точно такой же.
Мой настоящий отец узнал о моем рождении только через год, но мама была непреклонна в своем решении растить меня одной.
Она всю жизнь любила только того, погибшего мужчину, перечитывала его письма, рассматривала свои портреты, выполненные его летящим карандашиком. Только перед смертью, мама уничтожила всю переписку и фотографии, простилась со всеми воспоминаниями.
Мы редко потом касались этой темы, мама не любила пускать туда никого. Но юность жестока и однажды, не знаю даже зачем, в пылу спора я упрекнула маму, что она эгоистично лишила меня отца. Сказала, что она не имела права так поступать, что я дочь двоих человек… Сказала я это просто так, не испытывая за всю свою жизнь никаких лишений или ущерба безотцовщины… Сказала, чтобы укусить…и ждала реакции, вспышки гнева или еще более ярких проявлений чувств.
А мама посмотрела на меня с сожалением, что я так ничего и не поняла и сказала спокойно, что если бы у нее не было уверенности, что её любви ко мне хватит и за двоих родителей и за десятерых, меня просто не было бы на свете.
Мамы нет же пятый год и я не могу сказать прости за эти слова, как и за многое другое... как жаль что нет возможности изменить себя прежнюю. Но как радостно знать, что тебя так любили и всегда будут любить, за десятерых!
16.12.14