В пыльном полумраке были двое – едва различимое движение вскоре фильтровалось настороженным глазом, и проявлялся круг – замкнутый, как жизнь. Девушка, с роскошными волосами, чей цвет было различить просто невозможно: ее прелестные губки подергивались в разнеженных конвульсиях, порождая нечленораздельное шипение; боль слез, которую нельзя было увидеть, но можно было услышать. Бриллиантовый звук облагородил темноту – она шмыгнула носом, обнажая водопад из слез, не забывая при этом упорно нашептывать. Посреди внеземной какофонии прекрасной девушки резко различалось шипение, фырканье. Завывающее и одновременно лающее, словно камень, мастерски отточенный, оно мечтает о спокойствии в бури, получая при этом новую сокрушительную волну. Шипение продолжалось, послышался звонкий звук. Хрустальный звук. Темнота становилась напряженной – напряжение чувствовалось в хрюкающем недовольном рычание, шмыганье носом девушки и ее же злосчастном шептании; напряжение витало в спертом воздухе, лишая нас последних судорожных и тревожных глотков, перед тем, как легкие окончательно разложатся. Напряжение оправдалось – подали свет. Он засветил из ниоткуда, но все же справа, слева, снизу и даже сверху – он был, хоть и не существовал. Прожекторы, коих нам не увидеть, что же, ироничное явление. Жизнь – театр. Прищуривая красные, опухшие от слез глаза девушка простонала все тот же нечленораздельный звук, и принялась крутить головою. Как я и предполагал – ее волосы были огненные, причем не молочно рыжие, что необразованными людьми принято называть «огненными», нет – они даже не золотые. Они отливали огнем, гранатом, кровью и плотью, мякотью арбуза и японским деревом. Изящное тело, оно было прекрасное, гибкое, не лишенное некоторого детского озорства, чарующего недостатка, который привлекал все внимание, заставляя думать об этом, как об уродстве, а после страстно возлюбить это уродство, находя в нем ни с чем несравнимое наваждение, таинственную похоть. Ноги свисали, впустую болтаясь как по ветру – свисали, но с чего же? Она сидела на просто огромном баране – нежные фарфоровые ручки держались за обсыпанные золотом рога, которые качались словно на ветру, приманивая беспечных зевак. Они кружились в роскошном танце с самыми примитивными движениями, а именно легким качанием и вращением – белоснежный баран сипло шипел; длинная борода свисала с его хрустального подбородка, заставляя нас невольно проникнуться уважением к этому непоколебимому авторитету. Жемчужные глаза прекрасной девушки и его загноившиеся очи – что могло сближать отвратное и волшебное? Боль. Она была и там, и там. Она разрушала всю обворожительность мрачной атмосферой, всё забвение небытия, полной необратимости и понятия вечности. Их глаза были полны слез – натертые до ужасных мозолей руки девушки, безжизненно повисшие на рогах козла, чьи ноги буйно плелись, оставляя кровавый след. Я сглотнул комок боли, принял на себя часть ее, облегчив их труд. Бросив печальный взгляд на вакханалию времени, я повернулся и оставил девушку и козла совершать одни и те же движения всю жизнь, всю вечность, какой бы она для них не была.
Черные шторы не давали свету проникать ни в одну щель – они были везде. Единственным моим проводником был тусклый свет впереди, который скорее напоминал отблеск свечи, но не более. Не выдержав, я рванулся к одной из черных занавесок и открыл ее – там было хрупкое и местами разбитое окно. За окном – темнота и едва выделяющаяся дымка, имитация тумана. Ни деревьев, ни травы – абсолютное небытие. Я продолжил ускоренным шагом передвигаться и вышел к свету – как я и предполагал, источник света была свеча. Одиноко стоявшая свеча, всеми брошенная, изнывала, выплескивая свои восковые слезы, которой также не суждено было хоть когда-нибудь догореть. Вокруг нее стояли зеркала; на каждом зеркале были выцарапаны слова, которые я поспешил прочесть. «Убей»; «В»; «Себе»; «Страх»; «Смерти». Я не боюсь смерти – смерть живет во мне. Что же мне терять? Что я сделал, кто прольет скупую слезу по моему бренному телу? Только черви будут рады очередному пиршеству – плоть, безудержно мягкая, вкусная и сочная. Прогрызая мякоть, они опустятся в мои легкие, наполнят их, высасывая последние молекулы кислороды – единственное воспоминание о жизни. Сломают меня изнутри, устроят грязное самовластие, мерзкую революцию, что приведет к хаосу. Хаос есть утопическая идеализация всего живого на нашей земле – в хаосе сосредоточенны все важнейшие человеческие аспекты мировоззрения. Правление моим телом всегда спорная тема для меня, да даже сейчас – я начинаю бить по хрупким зеркалам, но они не поддаются. Я бегу назад к томным занавесам – оттягиваю черную ткань и, приложив все силы, сосредотачиваю их в кулаках, пытаясь молотом выбить ненавистные ставни. Окна поддаются, и стекло разламывается на куски, вылетая в открытое пространство. Я не слышу их глухого удара об землю, не слышу и привычного звона, не слышу шелеста деревьев или травы, да даже звук волнующегося моря. Тишина абсолютна. Прыгая в бездну, ты должен быть готов поселить пустоту в себе самом. Я был готов к этому и прыгнул. Мне не забил в лицо ветер от набиравшейся скорости, мне не свело челюсти, нет. Я просто был в пустоте, и если бы, не посмотрев наверх, не увидел, что очертаний некоего помещения уже нет, то был бы непоколебимо уверен, что лишь завис в воздухе. Мои ноги резко повернулись, и я плавно нащупал под ними нечто твердое. Я стоял посреди темноты, когда все тот же тошнотный цвет озарил мне деревья, которых жаждал я еще минут пять тому назад. Поверьте, таких бы даже врагу в саду не желал бы – толстые дубы, с развернутыми корнями, из которых сочилась кровь, настоящая кровь. Кровь хлестала с их изувеченных и деформированных веток, деревья задыхались. Я видел, как они вздыхают все медленнее и медленнее, прощаясь с великолепием темноты. В слезах я кинулся к ним, пытался заткнуть своей крошечной ладонью зияющую рану, в ответ лишь получил струю теплой крови в лицо. Откинувшись прямо на землю, которая была также черна, словно отвердевшая нефть. Свернувшись замерзшим котом, я принялся отчаянно выть. Послышались тугие шаги, деревья принялись исступленно дрожать, бешено молотя своими кровавыми ветвями по земле. Он здесь. Кто он? Кто так изувечил вечные дубы? Постойте-ка, значит, они не вечные. Не значит ли это то, что скоро в луже собственной крови будет задыхаться прелестная дева вместе со своим бараном, страдая от меланхолии игривой жизни? И я, буду зализывать свои кровавые раны. Спрятавшись за кровоточащим корнем дерева, я выглядывал из-под его могучего тела. Звук шагов повторялся снова и снова, то приближаясь, то отдаляясь. И тут я понял – нет никаких шагов, нет судьи. Посыпались крупные капли дождя, разнося кровь деревьев тонкой струйкой прямиком в озеро. Я подошел к нему и увидел абсолютно красное углубление – оно было полностью из крови, вечно пополняясь губительной жидкостью. Это навело меня на мысль, что деревья никто не увечил – они были изначально рождены больными, недееспособными к суровой действительности. Они вечно издыхали в крови, мечтая испустить свой дух. Но в ответ получали лишь насмешки. Почему кто-то был рожден для страданий? Кто посмел на себя взять такую ответственность? И если девушка с бараном были рождены для вечной печали и депрессии, а деревья для боли, то что же предстоит мне? Для чего я был рожден? Куда ведет нас так называемая дорога длинною в жизнь? Прямиком в бездну.
Да, этот путь бесконечен, кто бы, что мне не говорил. Конечно, не взлететь мне в атласные небесные просторы, не пристроиться на пуховом облаке и не буравить взглядом земные просторы свысока – нет. Как и не пылать ярким огнем глубоко под землей. Жизнь после конца похожа на черные обои, которые поглощают все темное, но выделяют все светлое. А пока мы живы – мы будем вечно задыхаться в ванной из собственной крови.
Я побрел прочь от окровавленных деревьев, и уже через минут пять их корчащиеся от боли фигуры окончательно исчезли из поля моего зрения. Вновь темнота – пустая, неживая. Я бы сошел с ума в этом абсолютном небытие, если бы не сильный запах гари, который ударил мне в нос вскоре. Вместе с запахом, мне пришла полная уверенность, что я, ощущая дым, размахивал своими руками. Я сходил с ума уже по-другому, не с одиночества, а от счастья. Жадно вдыхая спертый запах, я пытался идти ему на встречу: я бежал, падал, шел, ползал – и дошел. Свет озарил меня, заслепил мои распаленные очи, взбудоражил ярким свечением и полностью дезориентировал. Я был в центре – неужели на меня кто-то смотрит? По моим стопам пробежалась ненавязчиво искра, которая вмиг зажглась ярким пламенем. Безумная, анафемская боль – они сдирала с моих ног слой кожи и отшелушивали ее, словно дряхлый пергамент. Я закричал, завизжал – боль утихла, огонь прошел. И вмиг завизжал кто-то рядом. Я обернулся с все еще пульсирующей веной на моем красном лбу и увидел нечто, что мой глаз не сразу распознал и машинально расщепил по кусочкам. Женщина, с жидким сгустком волос, была охвачена пламенем – языки полосовали и оставляли выжженный рубец на каждом сантиметре ее моложавого тела. Она плакала и истошно вопила, пыталась вырваться и вместе с тем жутко ослабела. Я подошел к ней практически вплотную, но как только нарушил максимальный запрет – огни обожгли мою руку, и я, скуля, как пес, отпрянул назад. В лице этой женщины я увидел нечто родное, нечто близкое мне – я был связан с нею неделимыми узами, понимал ее. Почему вдруг так? Я должен быть рад, но… я не рад. Я ненавижу себя, ненавижу это чертово пламя, чертов черный свет. Бессовестная жестокость заставила мое возмущение, оттаять, которое надежно спряталось за страхом. Порою жизнь пугает тебя мимолетными несчастьями, после обрекая других для того же наглядного примера. Это не значит, что ты у нее фаворит – приглядись, или наглядный пример окажется слишком близким тебе человеком, или же, для тебя припасли нечто другое, не уступающее этому в своем ужасе.
Дальше были люди: две женщины и низкорослый мужчина, с перекошенным испачканным лицом. Поначалу, из-за бледного света я не понял, где и в чем они находятся, но спустя пару секунд, перед глазами ярко возникла прозрачная камера, на 1\3 наполненную мякотной жидкостью. Я всмотрелся в их лица и понял: они все втроем едят персик, но сколько бы они не откусывали от него – он не уменьшается, а тут же зарастает вновь сладким содержимым. Жидкость та – есть сок, стекаемый с сочных плодов. Слышится хруст – они не останавливаются, жадность не дает. Если не откусит мужчина, то, что это, сладкий кусок достанется двум дамам? И наоборот: как же дама пропустит очередной пищевой оргазм, уступая мужчине? Но к чему это приведет? Скоро сок заполнит собою все пространство вокруг них, и тогда задохнутся они из-за собственной жадности и желания наживы. Наверное, это единственные бессмертные тут – они обречены.
Все это напоминает театр – я пытаюсь в очередной раз бежать, но все становится на круги своя: темнота, а сейчас я слышу шум моря. Знаете, такой расслабляющий и родной, словно хрустальные всплески теплой струей приземляются на вашу кожу, размачивая ее. Я ожидал чего-то нового, чего-то страшного и еще более ужасного, но вскоре почувствовал, как в моих ботинках хлюпает вода. Замерев на месте, я прислушался – шум моря остался. Итак, я развернулся и побежал назад – не помогает, куда бы я не бежал, я все глубже проваливаюсь под воду. Я стою на месте – она все равно поднимается; безжалостно обхватив колени, вода ползет наверх. Традиционно зажегся чертов свет, который я проклинал всю дорогу – послышался громкий смех. Это театр, мучительный театр, и мы лишь актеры самых незначительных ролей в нем. Нас мучают, с нас смеются и нами развлекаются, а позже убивают и выбрасывают трупы на помойки – в холодную землю. Для чего? Нет смысла в этом поступке, как нет смысла и в нашей жизни. Мы – просто черный лед, которым разбавляют свои крепкие напитки.
Вода достала мне уже до подбородка – я не знаю, что мне делать: плачу, молюсь. Смирился. Теперь смирился, навеки. Черная вода полезла мне в нос, заполняя легкие, унижая своим величием. Чертов шум моря!