Великая охота на ондатр.
Заводила ондатровый – это конечно он - знатный охотник Литай со своей двустволкой. Добыли они где то лодку- плоскодонку без уключин, вырубили из досок подобие вёсел, парочку ( одно про запас – на случай аварийной утери в запале охотничьем). И получилось что-то вроде каноэ.
Рудник на корме с веслом наперевес, морда решительная, до гребли охочая. На носу Литай в сапогах болотных, к ремню поясному привязанных, и в любимой вязаной шапочке, как для плавания, плотно обтягивающей голову. Ружьё у бедра, наперевес, пристреленное, в лесах не единожды испытанное.
Солнце над лесом, что ровной, беспрерывной грядой выстроился на том, дальнем берегу, низкое, краснощёкое, неприкрытое ничем; словно прихорашивается оно в недвижной глади озера перед ночным упокоем. Ни ветерка - травинка не шелохнётся; ни дымки, ни единого облачка на всю глубину неба. Ещё час, не более - и сгинет оно за дальними деревьями, не доаукаешься. Темень ляжет на воду – конец охоте.
Тогда хоть таись под берегом, хоть пой-пляши с фейерверками. Итог один – не сыскать ондатр в заводях озёрных глазу человеческому. Так что надо успеть резво, но по тихому, в тот недолгий закатный час, когда ондатра вышла из нор своих на чистую воду, но ещё хватает вечернего света разглядеть её на нетронутой рябью тихой водяной глади.
Мягонько и бесшумно Рудник топит лопасть весла, осторожно пуская каноэ вдоль заросшего берега, метрах в шести от него. В пол оборота от пламени солнца, чтобы не очень слепило оно Литая. Ну а Вася Литай уж не Вася Литай.
В эти долгожданные для него минуты Вася Литай – тайный агент на смертельном задании; борзая, слившаяся в погоне с ветром; шалунишка медведь, зАмерший над прозрачным речным потоком с поднятой лапой в ожидании блеска лосося; филин бесшумный в бреющем ночном полёте над полем; орёл, парящий над степью, всякую тварь высматривающий – ну, короче – просто орёл, сокол, ястреб, Чингачгук в конце концов. Вот примерно если всё это вместе собрать, перемешать и накрыть цветастой шапочкой домашней вязки, что сейчас на Васе – вот каков сейчас Вася Литай.
Каноэ после нескольких плавных глубоких гребков взяло уверенный ход, и теперь Рудник, не вынимая весла из воды, дабы не пугать живность шумом падающих с него капель, переместил его за корму, слегка подруливая лопастью.
Тихо. Тихо. Тихо вокруг. Только шелест лодки о воду и собственное дыхание, которое кажется никчёмным и лишним в беззвучии озёрного предвечерия.
Ещё гребок. Ещё один. Литай невысок, даже мелок по сравнению с дюжим Рудником, сидящим на корме и своим весом приподнимающим нос каноэ с упруго стоящим на широко расставленных ногах смотрящим. Николай немного близорук, и знает – ондатру ему всё одно не усмотреть. Он под другую задачу заточен со своими мосластыми ручищами.
Двустволка Литая вдруг взлетает для короткого прицела и вновь назад на перевес к бедру, и опять замер Литай, всматриваясь вдаль. Между этими двумя мгновенными движениями – грохот выстрела. Мягкое эхо быстро успокаивается и возвращается короткая тишина.
Рудник половчее перехватил весло. Сейчас за ним будет дело. А случилось вот что: - Вася усмотрел на глади воды плавный клин едва заметной волны от головы плывущей крысы и пустил в неё гроздь дроби.
Редко случалось, чтобы ондатра была обездвижена с первого выстрела. Дробинка должна попасть точно в глаз или в сердце. А вероятность этого очень уж мала. Литай всё-таки метил в голову, на опережение движения, оберегая шкурку, чтобы дробь только краем смертельной кучки задела ондатру. Обычно подранком крыса ныряла вглубь, спасаясь тем, что под водой меняла направление заплыва и могла после этого вынырнуть в совершенно непредсказуемом месте метров за двадцать от лодки. Таких ныряльщиц, на пределе сил идущих на рекордный нырок, Литай окрестил «олимпийками». Именно эта короткая тишина в ожидании нового появления ондатры и должна была сейчас прерваться.
- О-о-о-п-п-п – резким горловым гулким выдохом кликнул Литай, выкидывая руку в направлении цели и приседая в коленях для большей устойчивости, потому как сейчас наступило время Рудника.
Сильный, глубокий гребок слева. Ещё один. Сейчас уже не до тишины. Каноэ надо резко развернуть в направление вынырнувшей ондатры. И пошёл-пошёл-пошёл махать веслом, догоняя «олимпийку». Справа-слева-справа-слева. Гребок. Гребок. Гребок. Раскачивает плоскодонку от таких толчков. Литай еле стоит на ногах. Совсем присел, держась одной рукой за борт, а другой вцепившись в двустволку. Надо догнать эту беднягу, цепляющуюся за жизнь. Но плывёт она быстро, однако ошиблась видно от боли и бросилась убегать к центру озера, от берега. Не сообразила. Иначе удалось бы ей успеть залечь где ни будь в густых долгих зарослях. Не найти её тогда.
Рудник в угаре. Породистые мужицкие плечи радуются долгожданной работе, разогрелось тело, и здоровое большое сердце без перебоев и скачков гонит кровь, не заставляя задыхаться.
Ондатра может опять нырнуть, исчезнуть при приближении, если сил у неё хватит. И тогда опять сначала всё. А может достреливать придётся. Или подохнет и утонет. Или не утонет. Или как сейчас – обессилила и еле-еле двигается. Не придётся патроны тратить. Вот она. Рядом. Каноэ приблизилось и Литай самодельным подсачником из грубой верёвочной сетки подхватывает её и бросает на дно лодки добивая прикладом. Несильным ударом в голову. Всё. Жестоко. Жёстко. Обычная охотничья добыча.
Огляделись. Время ещё есть до темноты. Нашумели конечно. И потому Рудник толкает лодку в сторону берега, противоположного свершившимся боевым действиям. Литай на носу. Рудник на весле. Тихо. Плавно. Глубоко.
В этот вечер удалось ещё разок заметить плывущую крысу. Но рука Литая дрогнула из за качнувшейся лодки, и выстрел порадовал только густым терпким пороховым запахом. На сегодня хватит. За вечернюю зорьку как правило, более двух штук не успевали добыть. В этот раз – одна.
Солнцу в конце концов надоело наблюдать за озёрной вознёй этих двух великовозрастных клоунов и, наотмашь развернувшись к западу, оно спешно нырнуло за плотную лесную ограду.
Сразу стало кромешно темно на воде.
Возвращались к берегу неторопливо, молча, по наитию выбирая направление. Литай лениво черпал консервной банкой воду, набежавшую в плохо проконопаченную лодку, а Рудник медитировал на тёмную , упругую водяную гладь, медленно то топя в ней, то вновь проявляя взору завораживающее мутной белизной весло.
В незрячей ночной тишине его вдруг стали беспокоить детские зыбкие страхи, которые в тайниках памяти сохранились от сказок и былей о распутных русалках, возникающих из глубин, подобно тому, как крыло весла тонуло и всплывало всякий раз новыми плавными обводами; о их огромных влажных глазах, от которых невозможно оторваться, и которые зовут и зовут туда, вниз, в глубину, тянут за собой, за борт лодки и уже ты не в силах противиться жуткому спокойному счастью, ждущему там, в густых, прохладных, тёмных водах, где ускользает время, оплетаются бесшумной поволокой мысли, исчезают волнения и боль, где благодатно принимает тебя мягкой периной бездонный слой векового ила. О сумрачных косматых дядьках-водяных, склизко и крепко цепляющихся пальцами-водорослями за руки, слабо, но злобно цокая ракушками, облепившими их длинные спутанные волосы и не дающими двигаться в прохладе мертвенных вод, затягивая туда же – в глубину земного, первозданного, недвижного водного естества.
То ли спустившаяся внезапно к воде ночная свежесть, то ли ведические, потаённые мысли-страхи о всякой нечисти мелкими мурашками окропили большое сильное тело Рудника и он ощутил себя совсем маленьким и одиноким среди безбрежного сырого аромата ночных вод.
Доплыв до берега, они долго, на ощупь искали небольшой дощатый настил причала, еле заметный в зарослях прибрежного кустарника и густой наливной осоки.
Наконец с трудом нашли, случайно наткнувшись на него веслом, и Литай глухо чертыхнулся на себя самого, за то, что опять забыл взять хоть какой фонарик.
Новый день в эти короткие летние карельские ночи отлучался недалеко и ненадолго. И они поспешили в лагерь, до которого ещё часа полтора-два пешком. Но эта дорога уже была натоптана.