Маугли

Эсаул   Георгий






МАУГЛИЪ




Москва
2014










ОХУ-ын хууль тогтоомжоор хамгаалагдсан хэвлэгдсэн утга зохиолын ажилд зохиогчийн эрх
Aw;n a;; fun atejade ;w; kiko ise ni idaabobo nipas; aw;n ofin ti aw;n Russian Federation
Ауторска права за објављене књижевно дело заштићено законодавством Руске Федерације
Авторские права на опубликованное литературное произведение охраняются законодательством Российской Федерации



МАУГЛИЪ: Литературно-художественное издание.

© Эсаул Георгий, 2014











В джунглях тундры Тунгусии выдающиеся российские ученые палеонтологи нашли дикого мальчика с длинными черными волосами, правильными чертами лица и конским хвостом в руках (мальчик   доедал крестьянскую лошадь).
Мальчик сохранился неплохо, как претендент на корону Мистер Вселенная, изъяснялся на воровском жаргоне, допускал в речь голоса диковинных зверей, перьевых птиц и палеозойских рыб.
По аналогии с индийским мальчиком, который бросался на всех женщин в городе Дели, российскую находку окрестили Маугли и отправили в город Читу на реабилитацию – так отправляют учителей на перевоспитание в Колыму.
После курса литературы, грамматики и азбуки Маугли сбежал в Москву: он и раньше мечтал попасть в каменные джунгли, где надеялся найти себе подобную особь для размножения.
 Палеонтологи по зубам Маугли определили, что ему восемнадцать лет от рождения в Тунгусии.


— Вы моя мама? – Маугли сбросил рюкзак под ноги, оскалил зубы в улыбке – так скалилась мать-волчиха, когда приносила зайца или часть туши геолога. Открытый взгляд, киногероическое лицо, тело тигра. – Я знал, что, когда приеду в Москву, то встречу свою маму, потому что в Москве есть всё, оттого, что москвичи всех обворовали, как сняли скальпы.
Так говорят по долбёжному ящику с картинками, где иногда пробегают мамы без одежд.
Мама, милая мама!
Я давно тебя искал в тайге: тундра, скиты, ямы с невольниками, берлоги родные, кедровые леса, Лыковы на заимке с медом.
— Мда? – подозреваемая в маме осмотрела Маугли с ног до головы, выкинула окурок, провела пальцами по губам, словно проверяла – не опали ли после сифилиса. – Может быть, может быть!
Не помню я ничего с того момента, как приехала в Москву на заработки и для карьеры певицы – так Элли шагала в Изумрудный город.
Давно я примчалась, два года назад – у меня на руке татуировка даты, иначе я бы забыла, как забыла свое настоящее имя.
Наверняка, рожала кого-нибудь, или не рожала – мда!
Тебе фраерок, сколько лет в обед?
— Сергей Иванович Абрамцев по моим зубам установил, что мне восемнадцать лет, и все эти годы я жил, причем неплохо жил, с медведями и волками в тундре и в тайге Тунгусии. – Маугли расправил плечи, взглянул на кошку около мусорного бачка – так снайпер прицеливается в банку с молоком.
Бросок, и в руках Маугли затрепыхалась добыча, мясо – московская нехилая кошка с зубами, костями и подкожным слоем жира. – Нельзя, медведь Сергей Иванович Абрамцев сказал, что нехорошо, когда кушаешь живую кошку.
Табу, мать её разъедрить в коромысло.
Семен Михайлович Тополь мне тайно подсказал: можно, если никто не узнает. – Маугли с сожалением отпустил кошку, щелкнул зубами – так старый шахтер щелкает зубами на приеме у зубного протезиста.
— Неееет! Ты не мой сын, мне вроде бы девятнадцать лет недавно стукнуло в матку! – девушка с сожалением еще раз осмотрела Маугли с ног до головы – раздевала и одевала, как куклу Кена. – Жаль, а то ты бы мне подошел на роль сына, красавчик с голым торсом.
У тебя деньги есть в карманах или на карточке сбербанка?
— Сергей Иванович Абрамцев сказал, что деньги – зло, от денег волки воют, и медведи лапу сосут перед смертью.
Добрый Сергей Иванович Абрамцев забирал все моё зло, которое мне выдавали на пособие, как пострадавшему от политики Государства.
Нет у меня денег, и мамы нет! – Маугли присел на асфальт (к меховым штанам прилип окурок), поднял лицо к небу и завыл диким тунгусским волком, словно метеорит на голову упал.
— Ну, ты типа, лох! – девушка со смесью восхищения и удивления смотрела на Маугли – так монашка подсматривает за купающимися футболистами. – Красавчик, но – дурак, как Страшила Мудрый.
Молодой, но без денег!
Стыжусь я самой себя, но как только в зеркало взгляну, так стыд пропадает, словно его водкой «Гжелка» смыла.
Одному – тундра, другой – полундра!
Вчера поднимаюсь я с клиентом в его номер в гостинице «Славянская» – дорогая гостиница, но клиент из бедных – по командировке ему платят, а он жмется, словно в штаны наделал и боится, что выпадет.
Когда у мужика из штанов валится – плохо, потому что мужчина – не конь, а – средство для достижения денег, как банк ВТБ.
Конь, если по лестнице пойдет, то скачет, чинно перескакивает, а мужчина ужимается, хотя зачем ему лестница, если он в ад свалится без лестницы.
Потешное занятие: из окна прыгнул – так ноги сломал, или насмерть зашибся, как колобок.
А, если в ад человек падает, то хоть сто лет летит вниз, но не зашибется, потому что зашибиться – награда, а он еще должен на сковороде чертей радовать.
Заходим к клиенту в номер, а он на все замки запирается, боится то ли меня, то ли сам – маньяк в третьем поколении музыкантов.
Год назад на Большой Дмитровке, где я работала, поймали маньяка с музыкальным уклоном – Мойше Скрипку.
Фамилия у него – Скрипка, или – погоняло – не знаю, как не знаю, как решаются уравнения со многими переменными.
Мойше Скрипка насиловал женщин музыкой, как бритвой по вагине.
Он приводил домой девушек и женщин, привязывал к кровати, а затем долго и нудно играл вальс Мендельсона, при этом фальшивил, как борзая, которая лает на кусок тухлого мяса.
От дикой музыки у девушек лопались глаза, барабанные перепонки, трещали по швам ягодицы и груди, разом вылетали девственные плевы, словно их ветром сдуло.
Мойше присудили пожизненное наказание, но через месяц по культурному обмену освободили, обменяли на Васю Баяниста, сына рогатого турецкого посла в Москве.
Вася Баянист смущал слух иногородних граждан песней «Мужик Камаринский».
Ах ты, сукин сын Камаринский мужик,
Заголил штаны, по улице бежит.
Он бежит-бежит, попердывает,
Свои штаники подергивает. – Девушка засмеялась, потрепала волосы Маугли, словно искала в них золотые самородки. – Жизнь моя – прекрасная, как золотая чаша!
Клиент из интеллигентов попался, поэтому у него – не стоит, а, если встанет, то клиент только и думает о том – опадет, или не опадет.
Но грузил меня мудро, предлагал замуж за него пойти, потому что у него мать больная чахоткой, некому за ней присматривать, а сиделки нынче дорогие, как тростниковый сахар.
«Стыжусь, стужусь своих подштанников, — говорит, а сам раздевается со скоростью кометы — даже выпить водки не предложил, словно его раздуло от канареечной конопли. – Не пьяный я, не богатый, поэтому недостоин вас, но вы достойны памяти моей матери, бесстыдницы по призванию, но учительницы пения в прошлом.
Преклони предо мною колени, девушка, но не в любви преклони, а стой так для красоты, потому что я красоту люблю с детства, когда ромашки в полях рвал, и из одуванчиков венки плел себе на могилу.
Я обманывал, что на могилу плету, потому что на голову свою венки водружал, как короны, и стыдился, что кто подсмотрит, что я как девочка, а я – не девочка, потому что познал уже азы любви с козой Сивкой.
Как сейчас помню: понимающие желтые сатанинские очи козы, её рога неизломанные, стройные ноги с копытами, щегольский хвостик и умиление на морде.
Я её, а она сено жует, словно в дорогом ресторане «Максим» пиво пьет.
Если я не преклонюсь перед вами, девушка, то почувствую себя совершеннейшим скотом с пустыми глазами космического вакуума.
Придите в дом мой моей женой, работайте на меня и на мою маму бесплатно, а я за это вас полюблю.
Вы думаете, что я скандалист?
Не люблю скандалы, живу тихо, лысину каждый день с шампунем мою, как енот.
Зачем с шампунем, почему с шампунем? спросите вы. Можно же с мылом, потому что лысина – не волосы, сальные и перхотные со вшами.
Но шампунь духмяный, а мыло – хозяйственное, из собак сварено, при этом – из живых собак, потому что так Государству выгоднее, когда на живодеров деньги не тратят, не умерщвляют собак, а сразу из них мыло варят себе на потеху.
Назовите меня подлецом, и я плюну вам в глаза, девушка».
Так передо мной клиент расстилался, и я его сразу полюбила, как Родину.
Родина, где ты далекая Родина с пустыми прилавками и фиглярскими танцами на загаженной площади.
О Родине помню только – большая мусорная куча около автобусной остановки – всяк, кто уезжает, добавляет в гору свой мусор – так невесты в Карабахе повязывают ленты на деревья.
Много что есть в куче, но её никто не уберет, не разберёт, потому что все таджики работают в Москве на заготовке денег.
Беда моя, что я каждого клиента люблю, как в первый раз, мечтаю выйти за него замуж и уехать с ним на химию в Магадан.
И тебя полюбила до смерти, и вчерашнего клиента полюбила, и другого полюблю, как только ты слиняешь.
Ты подумал, что я умная, как библиотека с книжками?
Нет, я не просто умная, я – умнейшая!
Человек без воды проживет три дня, а без еды – неделю или две недели, у кого, сколько жира под кожей накоплено, как на складе Моссельпрома.
Три дня, или две недели, понял красавчик? — девушка взяла пальчиками за подбородок Маугли, долго и пристально смотрела в его черные фешенебельные очи, затем отпустила, махнула рукой и засмеялась хрипло, но с оттенками оперного шика: — А я живу в Москве два года и еще не умерла от голода и от жажды, и не убили меня, хотя бьют за деньги и бесплатно каждый день, словно я – боксерская груша.
Я по благородной дороге иду, по дороге Правды и Мира, поэтому Судьба меня хранит, как золотой запас США.
Клиент вчера бормочет, наклонился, а живот у него дряблый, словно улитки в нем ползают.
Мужчина из сундука вынимает плетку семихвостку со свинчатками вшитыми в нити – так рыбаки Македонии вшивают в сети зубы любимых девушек.
Я сразу мысленно накинула цену за мазохизм, садизм и побои с кровоподтеками и воплями в сортире.
Но клиент оказался смешон в своей радивости и исторической ценности, которой в базарный день грош цена.
Не польский грош, а наш, российский грош.
«Что случится в ближайшем будущем с Миром и нашей страной? – он размахивал плеткой (пенисом не размахивал, потому что пенис – махонький, чесночный, оттого, что – интеллигентский). – Плетка мне по наследству перешла от папеньки, а ему – от его папеньки, а деду – от прадеда – и так до седьмого колена Авраамова.
Казаки плетками со свинчаткой бунты усмиряли на Украине и в Сибири, где много малины.
Пойдет пугливая девушка к колодцу за водой, а её – плеткой, плеткой по лусалу и по хребту, и, если наклонится красавица – то и по ягодицам получит.
Плетка – не стакан с попойки, не башмачки с бантиками и не шляпки с ленточками, как у представителей национального большинства Голландии.
На плетку можно положиться, а не на всяку девушку положишься, так что плетка надежнее девушки», – говорит, а сам бросил плетку на кровать и лег на неё, как муж на жену.
Ах, думаю, пусть чудит, и более страшных чудил видала по ночам в постели, даже с чертом спала.
Легла с чертом и спала с чертом, как сейчас помню – рога, черный весь, изо рта воняет, лиловыми глазами вращает, а наутро исчез, словно испарился – не иначе, как в ад отправился к своим собратьям.
Но интеллигент - не черт, лежит на плетке и стонет от страсти, будто подмял под себя старушку из Букингемского Дворца.
Я в кресле курю, потому что время идет, и деньги мне за время идут, как вода капает.
Вода денег стоит, а в реках и на водопадах за воду деньги никто не собирает – вот беда!
Моя беда не в воде, а в любви: люблю я уже того интеллигента, смотрю на него и думаю, что он мне изменяет с казацкой плеткой и со свинцом в ней.
Вообразила себе измену, до слез вообразила, даже сурово себя ущипнула за ягодицу в назидание, – девушка приспустила джинсы, показала на один из синяков, словно выбирала звезду в планетарии: — Вот здесь ущипнула, точно помню, потому что каждый свой синяк знаю и привечаю, родной, словно цыпленок из гнезда.
Подуй мне на синяк, парень – у тебя на душе полегчает, и боль моя пройдет, как вода в унитазе. – Девушка тонким модельным пальчиком прикоснулась к синяку, как к чернильному пятну: - Ага! Спасибо! Умело дуешь в зад!
О чем говорила? О золоте? Вспомнила – клиент малосольный в номере.
Плыву я в мечтах, представляю себя плеткой под новым мужем, а из глаз падают жемчужные слезы отчаяния и радости за новую жизнь с белым лицом, румяными щеками – если щеки румяные, а лицо остальное белое, то можно ли назвать лицо белым? – и губы алые-алые, как у кровососа, при этом у моего мужа вырастет белокурая борода в противовес смоляным волосам на моем лобке, и у него потянутся к плечам белокурые пейсы, как новогодние гирлянды в Детском доме Саратова.
Представляла я себе, представляла, а клиент от радости на плетке и помер, словно и не жил, или жил до этого часа, пока на плетку ляжет, а я себя представлю его женой коронованной.
С мертвыми клиентами я спала за деньги их родственников, но вчера – не тот случай, потому что уголовной ответственностью от него несет с душком клофелина – так от порядочного полицейского обязательно воняет коньяком.
Глаза клиента вылезли – наверно дурная болезнь у него, или черви изнутри подтачивают, тело стало тяжелое, будто в него свинец накачали насосом.
Стало мне неприятно рядом с трупом немолодого мужчины, а я – красавица, моложавая с утонченными чертами и восхитительной фигурой – были бы у тебя деньги, парень я бы тебе показала свою фигуру целиком и роль мамы на час сыграла бы.
Я взяла дорогое белье клиента, его вещички – мертвому они ни к чему, как собаке не нужна консервная банка на хвосте.
Перстень с пальцем отрезала, потому что перстень не слезал, словно приколочен гвоздями или клеем «Момент» приклеит.
Клей «Момент» – крепкий, даже, если им приклеивать, а не только нюхать в подвалах, где пируют управленцы, и вода с труб капает на темечко.
Перстень я сразу знакомому барыге отнесла, только он дал за него бутылку водки и ни копейки сверху, даже на докторскую колбасу не расщедрился, а перстень, возможно, из царских палат – я в оружейной палате подобный видела, когда сопровождала иностранного клиента, лоха по жизни, но с деньгами, потому что с деньгами всегда лохи, оттого, что жизнь вели легкую, гуманитарную, а не подкладывали себя под каждую кобылу и сивого мерина. – Девушка перевела дух, посмотрела по сторонам в поисках клиентов – так горный американский орел выискивает падаль. – Люди пошли, парень, люди!
Ты, если что – найдешь меня всегда на вокзалах, спросишь – Снежану, Снежана – я, как два пальца об грушу.
— Ты? Снежана? – Маугли залаял отрывисто, хрипло, и только через минуту Снежана поняла, что он смеялся по-лесному – так смеются Моравские лесные братья. – Снежана – от снега, она белая с белыми волосами, а у тебя кожа цвета глины и волосы угольные.
Ты не Снежана, ты – дочь черной кошки и черного пса.
А…
— Хрен на! – Снежана быстро обижалась, потому что в её профессии нужна спринтерская скорость. – Ты бы, парень… — но не договорила, потому что Маугли крепко сжал её руку, зарычал, из левого уголка рта потекла желтая лимонная слюна.
— Медведь! Михайло Потапыч! Он преследует меня!
Он мстит за поруганную честью брата своего – так рыба треска мстит за рыбу-прилипалу.
Медведь, пока не загрызет меня, пока не разорвет – не успокоится! – Маугли задрожал, показал на аниматора в костюме доброго медведя из сказки о бесчинствах Золушки.
— Он – человек, а не медведь! – Снежана забыла об обиде в свою сторону, засмеялась, и, как простодушная, потому что – девушка, пояснила: — Человек надевает на себя шкуру медведя…
— Оборотень! Оборотень Михайло Потапыч! Все верно! – Маугли подхватил сумку и на четвереньках, почти ползком, со скоростью волка, который преследует оленя, помчался между людей  от аниматора с толстыми лапами.
Маугли ловко петлял, никого с ног не сбивал, он чувствовал себя среди людей, как в тайге среди живых бегающих деревьев.
Одно дерево схватило Маугли за левую ногу цепкими ветками с колючками, держало, тянуло в свою нору под корни, где спят бешеные лисицы.
Маугли часто в тундре и тайге встречался с бешеными лисицами, похожими на упитанных бесшабашных котов.
Бешеные лисицы – неотъемлемая часть тундры и Тайги, без бешеных лисиц лесной народ потерял бы стыд и совесть и размножался бы со скоростью капель дождя осенью.
Однажды бешеная лисица прыгнула Маугли на живот и смотрела, точнее – глаза её открыты, но, возможно, что бешеная лисица не видела Маугли, а видела свой Космос с розовыми Планетами, фиолетовыми деревьями стокилограммовыми зайцами без лап.
Мечта каждой бешеной лисицы – жирный заяц паралитик.
Зайцы тоже заболевают бешенством – то ли бешенство от лисиц им переходит, то ли собственное заячье бешенство со скоростью семьдесят километров в час.
Бешеный заяц сметает на своем пути бешеных лисиц, волков – бешеных и не бешеных, медведей с толстыми лапами, геологов, охотников на нерпу и чумы с кухлянками и торбасами.
Хуже бешеных зайцев и бешеных лисиц в тайге только – пьяные геологи и деревья с живыми руками и пещерами под корнями, похожими на могильники со змеями в Новом Уренгое.
Маугли рассказывал ученым о жутких деревьях, что хватают одинокого путника – на двух путников живые деревья не нападают, потому что второй путник топором освободит первого.
Дерево тащит, тянет, обматывает сучьями, как бабочка слюной забрызгивает кедрового паука.
Сергей Иванович Абрамцев смеялся над рассказами Маугли о живых деревьях, называл его истории – бреднями дикого тунгуса со стальными мышцами на животе.
«Живых деревьев в природе нет, потому что в Бразилии много обезьян и танцовщиц без одежд, — Сергей Иванович Абрамцев снисходительно трепал Маугли по затылку, бросал ему кусочки сырого мяса (Маугли в первое время питался только привычной таежной пищей – сырое мясо зверей, птиц и людей). На правой руке Сергея Ивановича нарисован восход Солнца с птицей-галочкой (Маугли любил простую картинку, она радовала сильнее, чем цветные картинки в ящиках, которые называются книгами). – Если бы живые деревья оккупировали Землю, то в первую очередь они заняли бы бескрайние плодородные земли Бразилии по берегам реки Амазонка, где много микробов и бактерий зеленого цвета.
Одни ученые – схоластики – утверждают, что у бактерий нет цвета, потому что бактерии — примитивные космополиты с одной целью – нажива.
Другие ученые – хасиды называли первых ученых шарлатанами от науки и говорили, что каждая бактерия индивидуальна, и сколько бактерий – столько цветов в природе.
Не семь цветов в природе, а – семь сиксилиардов по семь раз.
Цветные бактерии сигнализировали бы о появлении живых деревьев, которые затаскивают путника в нору под корнями, а затем высасывают из парализованного человека соки, мозг и знания.
Зачем живым деревьям знания человека, особенно знания фитнеса, сортов водки, нижнего женского белья?
Я доказал, что деревьям знания о женском нижнем белье – без надобности, следовательно, нет и самих живых деревьев, потому что нет желания знаний и карьерного роста.
Второе доказательство одной и той же теоремы, что живых деревьев нет – обнажённые танцовщицы Бразилии.
Танцовщицы бродят не только по берегу океана и по пляжам на реках и озерах, но они танцуют в лесах, где много деревьев, бактерий, и созданы благоприятные условия для произрастания живых деревьев – так в зоологическом саду ученые скрещивают утку и гуся.
Если бы живые деревья составляли часть от деревьев неживых, растущих вверх со спилами, то живые деревья в первую очередь произрастали в Бразилии, и в Бразилии бы таскали обнаженных упитанных танцовщиц в свою норы с корнями.
Обнажённая танцовщица – готовый корм для живого дерева, в отличие от геолога, замотанного в бабские платки и вонючие шкуры, напоминающие шкуры рыцарей в историческом музее города Москвы. — Сергей Иванович Абрамцев покачал головой, забрал у Маугли денежное пособие, а взамен дал освежеванного бурундука: — Бразильская танцовщица Кончита – так она назвала себя, но я ей не верю, потому что Кончита, все равно, что всех русских девушек иностранцы называют Наташами, а Бразильянки в угоду туристам, обзывают себя Кончитами, но пусть – Кончита, потому что её теория не связана с теорией живых деревьев, или связана, доказывает, что живых деревьев нет в природе, как нет красной ртути.
Она за три рубля обещала мне в джунглях Амазонки потрясающий спектакль в лицах, наподобие японского театра теней.
Меня заинтриговал не сам обещанный спектакль, а реквизит, потому что Кончита на момент обещания одета только в одни туфли на высоких каблуках, а всякий спектакль требует хоть какой-то одежды: валенки, шапки-ушанки, тулупы, плюс бороды, усы, парики.
Где Кончита возьмет всё это в джунглях – вот для меня научная загадка, а не факт трясения ягодиц и грудей обнаженной танцовщицы с черными, как черешня, сосками.
Я пробирался за Кончитой по дебрям, топтал посевы свежего мака, отмахивался от летучих пиявок и поющих гадюк.
Кончита не обращала на флору, фауну и командос внимания – так врач не обращает внимания на отрубленную голову пациента.
Она шла легко, раздвигала грудями лианы, прокладывала путь к сцене с захватывающим действием с улитками и другими жителями джунглей, где под каждым кустом сидят минимум по два глаза.
Я следил за движением обнаженных ягодиц танцовщицы, путался в счете шагов – да, я считал шаги и повороты, чтобы в темноте, если Кончита убежит, или её сожрет анаконда, я сам добрался до отеля, где в подушках зашиты мои документы на соискание звания Лауреата Нобелевской Премии в области Мира.
До того я сбился умом и запутался в своих мыслях, что упал, а, когда поднял глаза к небу, занавешенному густой листвой, то увидел сочувственные очи Кончиты; девушка протянула мне руку, выдернула ногу из муравейника со жгучими, как абхазский перец, муравьями; прижала к своей груди цветок лотоса, огромный, словно трубы ТЭЦ на Перовской и повела дальше.
Я укорял себя, что не бросился на теплый мох, не отдохнул пару часов, а собрался с силами и дальше брел за актеркой танцовщицей по черепам мелких зверьков и по прелой листве с ядовитыми жуками могильщиками.
Темнело, но Кончита вела меня дальше, и я благодарил Судьбу за дешевую экскурсию – всего три рубля США, словно я пообедал в Макдональдсе вкусными питательными полезными гамбургерами.
«Гринго, я потеряла дорогу к дому и к сцене, – Кончита около развесистого баобаба упала на колени передо мной, обхватила мои ноги руками и заливала ботинки добрыми чистыми слезами невинной карнавальной танцовщицы (На правой ягодице Кончиты я увидел тарантула и отбросил его веточкой – не спасение утопающих детей, но тоже подвиг, и я им горжусь, удивляюсь, почему наше Правительство не наградило меня орденом «За заслуги перед Отечеством» первой степени – я писал Президенту. Тщетно, словно в известь окунулся с головой.). – Мы шли вперед, поворачивали, сворачивали, и я потеряла в голове азимут на прекрасную полянку, где я бы станцевала перед тобой театральный танец  в лицах: я и анаконда, я и попугай, я и дикая бразильская обезьянка с ярко выраженными женскими половыми органами.
Теперь я твоя рабыня, гринго, отшлёпай меня, отхлестай ветками тамариска, только выбирай нежные и без зазубринок, иначе на моей великолепной коже останутся следы, как от зубов гигантского червяка.
Глупые американские ученые говорят, что у червяков нет зубов – встретили бы они нашего зубастика, сразу бы потеряли свою спесь и гениталии.
Наказывай меня, гринго, наказывай за нерасторопность и за Сусанинские непонятные тропинки.
 О вашем Сусанине я читала в сельской библиотеке, когда подыскивала литературу о карнавальных танцах шаманов Якутии».
Кончита так трогательно умоляла меня, чтобы я её наказал, что сердце моё дрогнуло, и я пару раз ударил её дубиной по спине.
С удивлением и восторгом, что живая природа расцветает замысловатыми синяками на спине и ягодицах девушки, я наблюдал за волшебством возвращения к жизни Кончиты.
Девушка очнулась после моих ударов и призналась, что поражена до глубины всех органов моим мужским поступком, схожим с забоем скота на фермах дядюшки Николя.
Французы скупают бойни в Бразилии, но не для мяса и не для прибыли скупают, а так французы удовлетворяют свои древние наполеоновские инстинкты в убивании живых существ.
Кончита сказала, что необъяснимая и торжественная дрожь прошла по её телу, когда я первый раз ударил дубиной, и столь удивительный факт не подается объяснению, потому что до сегодняшнего момента Кончита думала, что гринго никогда не поднимет руку на девушку с обнаженными ягодицами.
Танцовщица признала факт моего мужского превосходства, факт действительный, как варенье из кедровых орехов, а последствия факта пока не ясны: никто не поверит избитой Кончите – подумают, что не гринго её ударил, а – питон, или гигантский бабуин с радужным задом.
Но до выхода из джунглей, в ожидании неминуемой опасности, когда нас съедят, Кончита будет думать, что я – настоящий мужчина с гипертрофированными зубами.
Я задумался о степени моего мужского начала и попутно выяснял: почему Кончита вела меня в центр джунглей, если я бы согласился на её приватный танец в городе, где много недовольных пенсионеров и людей с ограниченными возможностями из России.
После долгих раздумий, нравственных учений и тайных колебаний души и тела Кончита сказала, что вела меня к изумительной опушке, на которой растут маленькие цветочки синего цвета, как пуговицы моего голубого сюртука.
В магазине в Рио я приобрел голубой костюм, но не знал, что он предназначен для гомосексуалистов, а, когда мне объяснили Амстердамские геи, то уже жалел денег на костюм, и не снимал его из жадности и скаредности скупого рыцаря.
Каждый Санкт-Петербуржец скуп, как рыцарь над сундуком с золотом.
Я напомнил Кончите сцену в Гамлете, где Гамлет держал череп в дрожащих, после вечеринки, руках.
Кончита дрожала, в ужасе заламывала руки, а я ей подсказал, чтобы она сыграла здесь и сейчас свою роль, которую планировала на лужайке с голубыми цветами: найдем ли мы лужайку, или не найдем, а, если найдем, то не пожухли ли цветочки на лужайке, не затоптала ли их безжалостная нога контрабандиста?
Кончита после долгих моральных усилий нашла мою идею гениальной, с визгом бросилась на шею, повисла на мне, как школьница на учителе географии за то, что он поставил пятерку по теме «Минералы в природе».
Не скажу, что вес Кончиты большой, но её груди и ягодицы, что составляли основную массу тела, тянули меня к земле, и я ушел по колено в мягкую влажную почву – так Кочубей вошел в землю после удара Пересвета.
После висения на моей шее Кончита передохнула, кушала красные мелкие ягоды с куста с желтыми листьями – я не рискнул, поэтому остался голодный, как мышь в сырной лавке.
После трапезы Кончита убежала в джунгли, одна без меня – так она искала вдохновение, четыре часа искала.
Я не волновался, сидел на сыром сваленном дереве и слушал завывания ночных макак и шакалов, словно в Московской филармонии прослушивал пение страусов.
Кончита вышла из джунглей враскаряку — сказала, что налетела на сук, но сук ни в коей мере не снизил вдохновение, а, наоборот, поднял на новый уровень искусства карнавала – до небес.
И вот – вдохновенный миг танца – Кончита танцует, поднимает ногу, трясет грудями, вращает бедрами – конечная цель видна, и я уже не страшился пиявок и дурной игры, которую в глубине подразумевал.
Ноги мои тоже пошли в пляс, и еще – немного я бы выдал с головой все военные тайны нашего Читинского Конструкторского Бюро палеонтологов.
Но Кончита знала болезненность гринго, поэтому приложила пальчик к губам, схватила меня за руку и уже решительно, как утка тащит ужа, потащила из джунглей к свету и пению оперных итальянских див.
Девушка себя не скомпрометировала, и до выяснений отношений у нас не дошло, потому что шло на маленьких ножках пиццерии.
В Московских и Читинских пиццериях много общего, и цены – за рубли, но в джунглях Амазонки нет пиццерий, а только – гады и пляски, гады и пляски.
Карнавал, если кто из гринго понимает смысл карнавала, где танцуют обнаженные девушки, которые даже в школу не ходили.
Я не считаю себя глуповатым, напротив, но после джунглей во мне произросло дерево мелкой глупости, потому что танец Кончиты выбил из меня остатки командировочного вдохновения – так жена выбивает из карманов мужа записки любовниц.
К чему записки на бумагах, если давно все перешли на смс сообщения? но любовницы нарочно пишут на бумаге любовные послания и подкладывают мужчинам, чтобы жены нашли и устроили скандал, равный крушению Боинга.
Под сенью кокосовой пальмы на берегу океана я заплатил Кончите заслуженные три Российских рубля, и она в ответ положила мне руку на плечо и задала стандартный, но всегда пробивает до дрожи в коленках, вопрос  — возьму ли я её в жены и отвезу ли в Москву?
Я долго и подробно отвечал, что – имел бы возможность, то сам бы переехал Москву, в Кремль, но живу в Чите и творю в Чите.
Квартира у меня маленькая – аквариум и попугай в клетке едва умещаются – так в переполненной тюремной камере один из заключённых спит на унитазе.
Кончита сразу потеряла ко мне интерес и побежала к свежему, потому что не загоревшему, новому клиенту из Норвегии, где кушают снег с сахаром.
Я долго рыдал вслед девушке, смотрел на её ягодицу, пока родинка не исчезла из-за моей близорукости, полученной после чтения трудов Карла Маркса.
Помойная яма, свалка ворвалась в моё сердце с ревностью к норвежцу, и, если бы не врожденная пошлость во мне, я бы тут же покончил жизнь самоубийством по причине несчастной любви.
Все это в прошлом, Маугли, все в прошлом.
Когда ты завел разговор о деревьях с цепкими руками злоумышленников и о корнях, что высасывают кровь и ум, то я сразу понял – бред, бред и еще раз твой бред, Маугли, схожий с бредом клонированного неандертальца.
Вспомни, Маугли, тот момент из моего рассказа, когда Кончита ушла в джунгли за вдохновением, словно влюбилась в пень.
Если бы произрастали в джунглях деревья с руками и пещерами под корнями, то они обязательно схватили бы Кончиту, потому что она – лакомый карнавальный кусок в туфлях на высоких каблуках.
Кстати, я не упомянул, что Кончита всю дорогу в джунглях не снимала туфель, и каблуки оставляли дыры в мягкой, как губы карнавальной танцовщицы, почве.
Деревья не скушали ни Кончиту, ни её туфли, следовательно: никаких деревьев с живыми руками и жаждой человеческой плоти не существует в Бразилии, а в Тунгусии – и подавно», — Сергей Иванович Абрамцев высокомерно посмотрел на Маугли, отнял у него зажигалку «Зиппо» – огонь дикарю не игрушка.
Маугли тогда сделал вид, что согласен с учителем, что деревья с руками – плод воображения дикаря, который раньше не знал туалетной бумаги для интимной гигиены, а использовал мох в тундре.
Но на всякий случай пошел за советом к Семену Михайловичу Тополю; Тополь рангом ниже Сергея Ивановича Абрамцева, поэтому обладал более гибким мышлением, как резиновый шланг.
Семен Михайлович сказал Маугли, что верит в деревья с руками, и в загробную жизнь верит, и в инопланетян верит, но иногда нужно свою веру засунуть подальше, чтобы люди не осмеяли и не побили камнями.
Сергей Михайлович извинился, что не покажет Маугли, куда он засунул свою веру: мешают правила приличия и геморрой.
И Семен Михайлович Тополь, и Сергей Иванович Абрамцев промелькнули с наставлениями и поучениями в один миг, когда дерево схватило Маугли за ногу и держало, тащило в себя и под себя – так бедная девушка из Малороссии тащит богатого жениха под венец.
 Маугли взвыл от отчаянного ужаса, но не робел: выхватил из-за пазухи каменный топор (железный топор отобрал Сергей Иванович Абрамцев для своих нужд) и каменным топором рубил ветвь живого дерева в центре Москвы.
Дерево завопило, осыпало Маугли отборной бранью, но Маугли знал – то не брань, а – листья падают с умирающего дерева.
Оно убирало обратно свои сучья, но Маугли не отпускал, рубил сук, потому что на нем не сидел.
На плечи Маугли прыгали разные люди – не геологи, но и не тунгусы, Маугли скидывал людей, кусал их за ляжки, за лица, за животы, и вскоре люди отступили с криками – «Арабский террорист».
Маугли докончил начатое – отрубил ветвь, очень похожую на руку человека, и сок дерева – красный, как кровь, но Маугли знал, что духи тундры и оборотни принимают любой вид, вплоть до нагих купальщиц; среди тундры, вдруг, в пятидесятиградусный мороз появляется купальщица без одежд и с восторгом плещется в вечной воде.
Если в тундре морок, то в городе живое дерево легко примет облик человека, но не обманет опытного, потому что заслужил по протекции палеонтологов и геологов – Маугли.
Маугли бросил отрубленную ветвь в толпу, взмахнул каменным топором и побежал в поисках спасительной берлоги с опавшими листьями и добрым медведем – не злым Михайло Потапычем, а с добрым, медово-малиновым.
— Сюда, парень, ко мне, - раздался голос из-под ног Маугли, словно дух Земли призывал к ранней смерти. Под ногами – решетка, а под ней – пытливые очи, голубой берет и пятнистая одежда бурундука. – Залезай, иначе тебя разорвут на части, как в кино о молекулах. – Человек, а в то, что он – человек, а не дух и не живое дерево, Маугли поверил сразу – чутьё у Маугли звериное, самку за пятнадцать верст по запаху чует – сдвинул решетку и махнул рукой, чтобы Маугли упал в яму, как кедровый орех.
Маугли свалился в берлогу, не думал, что спаситель – добрый медведь-оборотень, но подозревал, что в крови мужчины присутствуют гены медведя из Тунгусии.
Мужчина тотчас задвинул решетку и протянул Маугли пакетик с мятными таблетками, похожими на икру тундровой жабы: — Кушай леденцы, помогает при простатите и стоматите.
Я видел, как ты отрубил руку Вальту – поделом ему, пусть не крысятничает на моей территории, где не ступала нога приличного человека.
В некотором смысле произошла жизненная нелепость: вроде бы ты человека искалечил, отрубил ему рабочую руку для открывания бутылок с пивом, но Валет, он уже без ног, а теперь еще и с одной рукой – сразу станет популярным среди нищих, как Ленин в Октябре.
Безногому и однорукому подадут больше, чем безногому, но с двумя рабочими руками, годными для ловли рыбы и крыс.
Простая арифметика калек – меньше конечностей – больше подадут, как на подиуме – больше сиськи -  больше денег дадут. – Мужчина усмехнулся и прислушался к топоту ног над головой – преследователи Маугли искали, но не находили, Правда она и под землей правда; если Маугли отрубил сук живого дерева, пусть даже, перекинувшегося в человека, то Правды в Маугли больше, чем в защитниках живых деревьев.
— Я не руку человеку отрубил, я злодею живому дереву сук срубил, – желтый огонь плеснул из глаз Маугли (калека в синем берете попятился). – Он — оборотень, дерево – затаскивает людей в пещеру под корнями и высасывает жизнь и ум.
— Верю тебе, браток, верю, – мужчина задумался, почесал ноги до колена – ниже колен ног нет, безногий инвалид на деревянной тележке под решеткой похож на росток пшеницы. – Ты только намекнул об оборотне, а я вспомнил: служил с нами капитан Козлов, оказался оборотнем в погонах.
Он продавал врагам оружие, водку, нашу тушенку, менял на деньги из золота и на живых девушек, которых не употреблял в силу своей слабой половой функции, но заставлял плясать, говорил плясуньям, что окажет им протекцию в Москве, после войны, когда отрубленные руки и ноги прирастут к калекам.
Я не выслужил срока – ноги мне оторвало на мине, но капитана Козлова помню, верю что он – оборотень, а теперь знаю – живое он дерево, поэтому с бабами не мог.
Мысль вначале эфемерная получила после твоих слов подтверждение в крепости, как бетон заливает щели в автомашине «Тойота».
У меня пенсия по военной инвалидности – в два раза больше пенсий обычных москвичей, получаю тридцать две тысячи рублей в месяц – хоть упейся, хоть в художники подавайся с огромными деньгами.
Но скучно мне с деньгами, скучно и душно, словно в душе собака живет, – мужчина рванул ворот, крутил головой, будто змея вылезает из мангуста. – Я милостыню прошу, попрошайничаю не из-за бедности, а потому что люди кругом, весело, интересно – борьба за выживание, как на войне, когда в сортире мочат.
Без войны нет мужчины, без борьбы нет солдата.
Чтобы не было соблазна я каждый месяц получаю свою пенсию и посылаю в Фонд помощи кошкам Финляндии.
Нарочно выбрал самый потешный фонд, для смеха; послал бы защитникам ливневых лесов, но счет их потерял, о чем горевал, но сейчас не горюю, потому что ты рассказал о живых деревьях-убийцах.
Ты не конфузься, верь мне, калеке офицеру с заточкой в сапоге и кинжалом в зубах.
Напоминаю я тебе статую Венеры без рук?
Не напоминаю? Наверно потому я не похож на статую Венеры, что у меня – руки, а у неё руки отбиты и она голая – женщина, а я голый – мужчина, как военная труба для человечества.
Хочешь, покажу тебе своё тело, что я мужчина с ног до головы, и от макушки до пяток с остановкой в чреслах, как паровоз останавливается в музее.
На Рижском вокзале в Москве музей паровозов, как в Риге.
Потешно – ты, наверно, заметил, что я люблю шутки – в Москве Рижский вокзал, словно привезли его по камушкам из Латвии.
И еще, ты не очень внимателен, браток, а это равносильно гибели в каменных джунглях, где у всех рога, но рога спрятаны под волосами – так вьетнамцы прятали от американцев карликовые бананы.
Я минуту назад предложил, сказал, что покажу свое тело мужское от макушки до пяток, но у меня нет пяток, потому что нет ног ниже колен – помни это и слушай внимательно, иначе люди-деревья поймают тебя, а рогатые люди забодают, и назовут бодание не актом убийства, а актом социальной наипервейшей важности, Ленин называл — архиважность.
Мне кажется, что ты, браток, найдешь себя в каменных джунглях, и твой вопрос разрешится еще к Новому Году с плясками около елки и прыжками через костер: я уже через костер не прыгну, потому что нет ног; в кино безногие прыгают через костер, но поджигают волосы на мошонке и на лобке.
Мне мои волосы дОроги, потому что согревают гениталии и лобок в стужу, когда ветер воет, а снег летит ниже женских юбок.
— Воин, твой род не восходит к лапе тюленя? – Маугли с интересом рассматривал сложную систему веревок и палочек, с помощью которой мужчина начал выбираться из ямы – так паук по стенке ползет к окну тюремной камеры. – Я ночевал в чуме, в палатке у стены яранги, чуть не угорел от сального дыма – так морошка сгорает на Солнце.
Хозяина яранги я скушал – костлявый он, но без видимых болезней и без глистов – так чистое дерево никогда не вырастет в болоте.
В палатке я нашел лапу тюленя – иссохшую, подобно лицу старухи, но значимую, тотемную.
Сейчас лапа ударила меня в память, и я понял – она связана с тобой золотой нитью Удомли и Дерсу Узалы.
- Верь мне парень, верь! – калека солдат пожал Маугли руку, смотрел в глаза, не отпускал конечность, словно в болоте тонул, держался за молодую осину. – Я не пророк Илья, много не скажу, но чувствую, что ты пошел бы в разведку с Джоном Кеннеди.
Джон Кеннеди, АУ, ты где?
Нет его, нет Джона Кеннеди, а ты здесь и сейчас парень, как утка к обеду.
Утку я бы съел, и денег бы хватило, если бы на фонд помощи кошкам не отдавал, но в том и соль Земли, парень, что, если бы подали мне утку здесь и сейчас, как я заслуживаю после своих мытарств на войне, то утка мне не мила, потому что –легкодоступная, как балерина после сорока лет.
Утка с помойки, обглоданная частично, полупротухшая – вот экстаз эстетический, наивысшее наслаждение, о котором Достоевский и не мечтал.
ХА-ХА-ХА!
Парень, я сразу понял, что ты не парень, а – волк, как люди вокруг тебя не люди, а – деревья и букашки.
Но ты не волк позорный, не с кичи откинулся, и не чеченский волк, который убивает, а ты волк скрытый в душе, заученный ненужным, и панацея от всех лесных бед, как Афродита – лекарство от старости. – Солдат усмехнулся, поправил голубой берет, плюнул в сторону урны, но не попал, словно забыл мастерство снайпера. Взгляд калеки затвердел льдом на морозе в Антарктиде: — Скажу я тебе правду, парень, скажу, потому что без правды ноги не ходят, если ноги не отрубили.
Под танком я лежал и думал об Афродите, о которой только что обмолвился, будто государственную тайну выдал  Кремлевских подземелий, по которым узников водили на поклон к Сталину.
Афродита в розовой ночной рубашке живет в гигантской раковине, а появляется из пены морской, словно луч заката!
Вот то-то и оно, парень, то-то и оно! – Солдат опустил голову, но затем резко дернулся, для бодрости ударил себя кулаком в подбородок. На руке воина татуировка – Бастилия и Курица с рогами (Маугли никогда не сидел в Бастилии, не хлебал баланду с французским рыцарем в шкуре попугая, и не видел в Тунгусии курицу с рогами, но проникся, даже слезу пустил – то ли от умиления, то ли от жалости к себе). – Люблю я Афродит, покупаю в месяц по две штуки – пятьдесят долларов в час – расценка за Афродиту в Москве.
Кого обманываю, конченный я человек?
Себя обманываю, когда мну белое тело с темными сосками грудей очередной Афродиты, похожей больше на цаплю, чем на жемчужину.
В моде Афродиты высокие, худые, с длинными болотными ногами, а настоящая Афродита, греческая – невысокая, крутобедрая, с маленькой грудью и умильным выражением личика, словно только что получила в наследство кровать с розовым балдахином.
Эй, вали отсюда, промокашка! – солдат резко свистнул, показал невзрачному мужику в армяке и лаптях кулак, а затем повернулся к Маугли, и лицо калеки вспыхнуло медовым светом доброты: — Ты, парень, держись меня – не пропадешь, хотя я много знаю о разврате и о погребении.
Никто на меня не наезжает, а, если я возьму над кем-нибудь шефство, то и его не тронут, как атомную бомбу на взводе.
Солдат, он и без ног в Москве солдат, а все, потому что нет во мне страха никакого, словно мне страх с ногами отрезали.
Ученые люди на войне говорят, что страх солдату необходим, как утке кормушка с клевером.
Без страха солдат совершает безрассудное, а безрассудное часто доводит до трибунала, потому что солдат стреляет в своих начальников, как в тире по консервным банкам.
Начальники очень боятся бунта и солдата с ружьем, как зубной боли крокодила боятся.
Знаешь, когда и где я страх потерял, а, волк?
Плохо знаешь, но ты смотри на меня, учи жизнь по моим ушам, они двигаются, как у генерала.
Заплатил я на войне за все свои счета и за глупости, что до войны совершил, за все расплатился, словно в чистилище на Земле попал.
Удар, взрыв, волна, и я под вражеским танком, как под чужой женой.
По огромному счету заплатил, чувствую, что нет во мне прежнего движения, и в танке нет движения, словно заморозили танкистов в холодильнике «ЗИЛ».
Танк не подбит, готов к ходу, а если поедет – так мне – полная смерть под днищем – так кошка прячется под машиной от дождя, а затем корчится раздавленная в луже.
Люблю кошек, обожаю кошек, всегда их подкармливаю, потому что они мяукают, а люди не мяукают.
Пустобрехи из театральных институтов подражают голосам зверей и птиц, но подражание – кривляние; нечего подражать, если в кармане нет золотых червонцев.
Люблю золото, но все золото, что добываю честным трудом, отдаю в финский фонд кошек, словно меня заколдовали на последнем съезде Испанской Инквизиции.
Прежней Испании нет, инквизиции нет, но заколдовали, жезл Гарри Поттера между ягодиц будто засунули.
Эгегей, парень, ты не думай, никто в меня жезл Гарри Поттера, его волшебную палочку не засовывал, потому что я – правильный пацан, как напильник.
Под танком я о многом думал, но не вылезал, потому что чувствовал, что не сумею вылезти, нет во мне силы, и тело не двигается, будто меня гвоздями прибили к фанере под танком.
На войне всякое случается, и я даже подумал, что шутки ради враги приколотили меня гвоздями и под танк засунули для потехи – так развлекаются слабые люди, а сильные люди пьют водку.
Но руки и голова у меня под танком работали, а ноги – нет, и не знал я тогда, что они раздавлены и оторваны, как лапки цыпленка-табака.
Спасло меня, что вены пережаты железом, иначе кровь выплеснула бы в один миг, как из дырявого презерватива.
Представлял, как я попаду в плен, враги меня бросят в зиндан и назначат за меня выкуп в два миллиона долларов США – смешно, США не воюют, а выкуп в их деньгах, даже девушки оцениваются долларами США, а не рублями по курсу китайского юаня.
Никто за меня и рубля не даст, а два миллиона долларов США – смех для рогатых куриц.
Поживёшь подольше в Москве, парень, и куриц с рогами встретишь в окрестностях парка Коломенское, где люди проваливаются в туман и уходят в другое измерение.
На войне курицам с рогами не место, и мужикам в женских туфлях тоже нет места на войне, словно война поменяла женское лицо на мужское с бородкой и пейсами.
Долго я лежал, или мне казалось, что долго, потому что раненый, но никто меня в плен не брал, даже обидно, что меня не полюбит жена местного врага, не принесет мне в яму пшена и овса на завтрак.
Кавказского пленника любили, а меня не полюбят, словно я – ревнивый муж из сказки.
Я подумал о том, что умру от голода, но тут послышались шаги лесной нимфы – я сразу понял, что лесная нимфа, потому что поступь чуть слышная, и, если бы я не тренировал свой слух на курсах разведчиков, то не услышал бы шаги, как не услышал бы шум крыльев летучей мыши.
Около танка остановились женские ножки – стройные, прекрасные в своей целостности и сохранности – ножки Буша и свиные рульки даже рядом с этими женскими ножками не стояли.
Обтягивающие защитные лосины в рыжих и зелёных пятнах, а обувка – не военная, но я сразу понял – снайперши обувь – удобная, бесшумная, качественная – за сто долларов в интернете купленная, словно девушка только для того и жила, чтобы купила винтовку и на войну пошла против меня.
Враг мой та снайперша, и если почует меня, как ты парень почуял в Вальте дерево, то убьет, а зубы мои возьмет в качестве трофея.
Отличные у меня зубы, кабаньи, посмотри, – солдат открыл рот, провел грязным пальцем по зубам, как на губной гармошке играл реквием по своим ногам. – Не вижу её, но уже знаю, и знание изнутри меня распирает, потому что я – умный и смекалистый: снайперша женщина честная и неглупая, но в школе получала двойки по пению.
Решился я, что подстрелю её – мой автомат без видимых повреждений рядом лежал – только руку протяни и подползи к нему на десять сантиметров, тогда и погибнет честная снайперша, как подрезанный стебель ржи упадет к гусеницам танка.
Сначала автоматной очередью срежу ей ноги – кости полетят мелкими брызгами – так от Афродиты во время купания отлетает морская пена, а затем, когда снайперша рухнет, потому что ноги её искрошатся, тогда я и остальные части её тела добью из автомата, как манную кашу по утрам варю и думаю, что человечьи мозги в кастрюле, а не каша.
Тянул я руку к автомату, тянул, а не дотянулся, как медвежонок Фодзи не доплыл до спасительного берега.
Долго медвежонок Фодзи искал свою маму, но не доплыл, несколько сантиметров отделили его от жизни.
Снайперша – не медвежонок Фодзи, по ногам её видно, и я не медвежонок Фодзи, я знал это отчетливо, и, чтобы не забывался, носил во рту бритву опасную «Нева».
Петр Первый не мыслил, что когда-нибудь именем реки его города назовут опасную бритву: воры её за щеку аккуратно помещают и при опасности выдувают половинку лезвия с огромной начальной скоростью – трудно, но после многолетних тренировок бритва летит в глаз врагу, совершенно неожиданно летит и в тот момент, когда враг торжествует победу, потому что перед ним стоит голый человек, без оружия, но возьми, выкуси – голый, а из него бритва вылетает.
Я тоже научился трюку с половинкой лезвия «Нева», даже кислое вино не пил – разве что полстакана с девками, а так – водку только, от водки бритва не тупится и не ржавеет, а от кислого вина вмиг испортится, как куртизанка под слоном.
Но бритва куда-то делась из-за щеки, я подозреваю, что её гномики украли.
Смешно? Не смешно, потому что верю я в гномов – фанфароны они, отвратительные маленькие фанфароны.
Без лезвия за щекой, без сил  тянулся я к автомату, но ни на сантиметр не приблизился, как во сне.
Рядом оружие, но не дотягиваюсь, до исступления довел себя, но не смог – так не пописает в пустыне путник обезвоженный.
Снайперша не зря за танком ходила – может, чуяла врага, а, скорее всего, как я понял – искала укромное место от глаз сослуживцев.
Солдаты всегда дружат, а снайперы для всех чужие – для своих и врагов чужие, потому что ревнуют солдаты снайперов к смерти и к боевой славе.
По женской нужде снайперша приспустила штаны, присела, и я увидел, что она снайперша, теперь без сомнения, потому что у неё все женское между ног, как у балерины.
Я заплакал от досады: раненого добивает своим видом, а я её не добью, потому что даже страсти во мне нет, когда лежу без движения, словно столетняя черепаха.
Даже в процессе мочеиспускания снайперша издевалась надо мной и оставалась преданной делу войны: она нарочно струйкой метко попала в ямку – по-снайперски.
Я же рыдал без звука, потому что нет позорнее для солдата, чем рукопожатие эстета и, когда женщина обсикала.
Если бы я в тот момент ремонтировал танк, то обязательно ударил бы справляющую нужду снайпершу монтировкой по голове.
Может быть, я не беспристрастно сужу о женщинах на войне, заранее отказываю себе в привычке выкурить сигарету на крыше дома, но горести мои выше понимания простых рядовых на кладбище.
Снайперша сделала свое маленькое дело, быстро привела себя в порядок – я видел только её ноги, но знал – так и произошло, потому что даже лакей в бане приводит себя в порядок перед завтраком.
Она засмеялась – я подумал, что разговаривает с врагом, но она звонила на далекую родину и разговаривала по телефону с человеком, который о войне знает только из кинофильмов папуасов Новой Зеландии.
В Новой Зеландии война – курам на смех, даже, если курица с рогами.
Поймают козу, подерутся из-за неё, вот вся война.
Снайперша разговаривала по-прибалтийски, а я по-русски лежал у её ног, почти в параше лежал, но чувствовал, что во мне происходит таинство очищения от страха: пусть хоть кожу с меня снимают с живого и солью посыплют раны – все равно нет уже во мне страха, и это плохо, потому что даже обрюзгший продавец боится крыс и налоговой инспекции, а я под танком ничего уже не боюсь – не смерть ли за мной пришла, потому что перед лицом смерти все храбреют, даже узники с иголками под ногтями.
Я бы рассмеялся в тот момент, назвал бы снайпершу курицей, и, возможно, курицей с рогами, но потерял сознание от болевого шока – боль дошла до меня, на безногих кобылах, но дошла.
Хорошо ли это, или плохо, но я не сказал своё последнее слово на войне, поэтому война застряла у меня в печенках, а печенка жаждет и требует любви. – Солдат тыльной стороной левой руки вытер слезы, крякнул, и голос его заледенел, окреп молодой силой: — Иди, парень, иди своей дорогой, но помни – я всегда помогу, даже если ты из окна высотки выпрыгнешь.
В семинарию поступишь, я у тебя просвирки куплю – вот как тебя уважаю за несладострастные порывы, за твой каменный топор и за подвиг с Вальтом.
Ты не просто Вальту руку искромсал и выкинул на свалку истории, ты частично отомстил за меня, наплевал на снайпершу косвенно – не знаю, как свяжу эти события, но обязательно между ними связь найду, как сцепление в автомобиле «Шевролет».
— Спасибо, человек! – Маугли пожал руку солдата — Сергей Иванович Абрамцев научил пожимать руку, как знак дружелюбия, но Семен Михайлович Тополь тут же добавил, что не каждому руку можно пожимать, потому что на чужой руке и микробы чужие и бактерии вредоносные, как яд змеи. – Не поднимай вой по любому поводу только потому, что снайперша сикала около тебя.
Медведь волка завалит, но волк медведя в берлоге придушит, как белку.
— Правду ты сказал, парень, – солдат усмехнулся открытой истине – так девушка усмехается попыткам автобусного контролёра залезть ей под юбку: — Ведь не просто нужду снайперша справляла, она – фальшивила в своем прямодушии, скандалила, вызывала диссонанс в моей душе, получала удовольствие от моего унижения, и, возможно знала, что я под танком раненый, оттого и не убивала, потому что я раненый но беспомощный смешон, а хороший смех и снайперше необходим, как рюмка водки после каждого застреленного.
И еще, парень, не хотел я, но вижу, что в тебе бьется жилка чистой природы.
Я думал, что один справлюсь, но ты пришел, и это, как танком по мошонке. – Солдат запустил пальцы в карман гимнастёрки, извлек пожелтевшую фотографическую карточку и протянул её Маугли, будто атомную гранату без чеки держал в руках: — Возьми, парень, символ единства мужчин, зерно поражения, роль недурного сношателя, таинственного в своем молчании, не нравоучительного и незыблемого, как засохший хлеб.
Невеста моя, бывшая, а ныне – чужая жена, Евдокия с грудью четвертого размера балерина.
Никому бы её не поручил, а тебе поручаю, потому что невинный ты и целомудренный, как жемчужина не просверленная.
Я порочен, но Евдокия – моя невеста, глупенькая, но известная, и люблю её, как добродетельный слуга обожает свою барыню с того момента, когда увидел её голую в бане.
Евдокию я полюбил в школе, словно проглотил горячую котлету по-киевски.
С Украиной воюем, а котлеты по-киевски, торт «Киевский», Киевский вокзал в цене, как и прежде.
В высшей степени мне, солдату, орденоносцу удивительно, как и Грузинские вина, после которых белые люди покрываются пятнами.
Евдокия перешла в нашу школу в седьмой класс, и сразу стала всем интересна – так ищут наслаждения блохи в работе Левши.
В школьной столовой Евдокия не кушала, а принимала пищу, трапезничала по-царски.
По коридору не идет, а – пишет историю балета, ногами и ягодицами пишет, хотя многие ученые причисляют ягодицы к ногам.
Что ноги? Что ягодицы – опорно-двигательный аппарат, да и только, но, сколько в них сокрыто премудростей, льстивых, соблазнительных для всех слоев общества – в пещерах Тутанхамона нет столько секретов, как в женских ягодицах.
Наши школьные красавцы сразу почувствовали персик, ринулись на штурм Евдокии, как тараканы бежали на «Титаник» за бесплатной яичницей.
Я бы остался не у руля, потому что в то время еще не солдат, но уже отупевший от бешенства любви лемминг.
Лемминг – мышь…
— Лемминг – не мышь, а – свадебная процессия в тундре, – Маугли слушал солдата, внимательно ловил его слова – так стриж ловит мух, но и в чужих словах искал свою Правду – так больная падучей художница пишет восхитительные картины с голыми конями. – Лемминг – вершина тундровой жизни, пропаганда вина из брусники и морошки, вот кто – лемминг.
— Согласен с тобой парень, – солдат согласился поспешно, но с малой долей досады, что Маугли перебил его, влез в мечту с Евдокией и упомянул о свадьбе. – Я бы проиграл, но Евдокия, потому что балерина, с детства готовила себя к роли дорогой девушки – так банкир подготавливает сына в бухгалтерском учете.
По существу балерины – дорогие, очень дорогие, я бы сказал – самые дорогие проститутки, оттого, что так написано в теории прозы Шкловского.
Не для танцев балерины делают растяжки, а для – сетей ловчих, в которые ловят богатых мужчин: чем больше поймают лохов, тем важнее балерина с вывороченными ступнями.
Все ухаживания школьных красавцев разбивались об Евдокию, как клоун разбился на арене цирка.
Не тем путем шли товарищи, другим путем надо было идти, путем выдавленных глаз килек.
Комиссар Потемкин шутил, что глаза килек заменяют черную икру.
Я начал ухаживания за Евдокией, как за девушкой, но никак не за красавицей, потому что в каждой красавице присутствует тонна глупостей от девушки, как в золоте найдется примесь калия.
Я не льстил, не говорил, что Евдокия красавица, что она умна и грациозна, словно кулак на стакане с коньяком.
По правде, Евдокия далеко не совершенство, потому что с вывороченными ступнями и надломленностью в фигуре, присущей вышколенным балеринам и женам дровосеков.
Мои ухаживания слишком просты, но в то же время мудрые, исполненные приказного действия: я приказывал Евдокии, доказывал, что она меня любит, не я её, а она – меня.
«Ты без ума от меня!
Ты меня любишь, Евдокия, и, потому что красивая и умная, сама скрываешь от себя страсть ко мне, полновесные, словно гиря культуриста, чугунные чувства.
Тебе ненавистны пустые дни и холодные ночи, если в воображении не всплываю я в матросской тельняшке на паруснике «Паллада».
Ты любишь меня!»
Очень остроумно я доказывал балерине, что она меня любит, и к месту приплел парусник, потому что «Паллада» звучит красиво, а матросская тельняшка – к романтике – хоть на сцене, хоть на палубе.
Влюбил я Евдокию в себя, влюбил до конца Света, по крайней мере, она так считала, как считала до ста.
Дальше ста балерине не нужно считать – сто долларов, сто тысяч, сто миллионов, сто миллиардов.
Да, балерина она тоже на все сто!
Я один раз во время ухаживания, словно случайно поскользнулся на банановой кожуре — банановую кожуру я нарочно заранее на нашем пути бросил, поскользнулся, падал и ухватил Евдокию за правую ягодицу, удерживался в жизни, как на плаву.
Ягодица на проверку оказалась даже очень приметной, годной для пропаганды русского балета: упругая, твердая, словно старый заяц.
Дедушка мой часто ходил на охоту: то лося завалит топором в лоб, то чужую корову в поле выдоит, то утку подстрелит в небе, то сокола зашибет кулаком, то зайца матерого старого догонит и уморит зуботычинами.
С детства я познал вкус дичи, вкус свинцовой дроби на зубах и тяжесть непереваренной зайчатины в желудке, что напоминала столетнее сгущенное молоко.
Снова сто лет, сегодня цифра сто в почете не только на словах, но и в делах, наверно сто лохов обдеру, и сто добрых людей мне милостыню подадут в размере ста долларов США.
Не подкачала ягодица Евдокии, да, не подкачала – настоящая балеринья, словно только что со сцены сошла вместе с остальными частями тела.
Мы с мамой в детстве, когда я размал кашу по щекам воспитательницы Нины Ивановны, пошли в Большой Театр на «Золушку».
Мама, милая мама – зачем тебе смена мужчин, с которыми ты блаженствуешь, а затем без ножа режешь отказами и автомобильными катастрофами.
Милые руки мамы, особенно милы, когда она доставала руками, а не зубами – только безрукие инвалиды зубами достают из кошелька деньги, а мама доставала руками – деньги и покупала на них мне конфеты «Дюшес», липкие, дешевые, ароматные, как недорогие девушки из Саратова.
В театральном буфете мама выискивала для меня сладости подешевле – так гончая собака выбирает за кем побежит: за раненым медведем или за жирным мясником с тележкой сосисек.
Мама одновременно: ругалась с буфетчицей (а буфетчица в чепце-кокошнике, словно только что пришла из средневековья), строила глазки пьяному майору, и щелкала пальцами для лощенного бородатого профессора, который читал толстую книгу по физике, словно в театре других дел нет, кроме квантовой механики.
В буфет зашла балерина – я не верил, что настоящая балерина зайдет, но она зашла, и я понял через годы, что так выискивала женихов богатых – всегда и везде.
В моей душе вспыхнул магнием огонь любознательности – так собака залезает в горячую духовку.
До боли в ушах, до судороги в пальцах ног и до потных ладоней я захотел потрогать балерину, как трогал яблоко в саду тети Сони.
Тетя Соня яблоки не выращивала, а перепродавала, и у неё в саду вместо яблонь стояли ящики с российскими и импортными яблоками.
В театральном буфете яблоки не продавали, поэтому я хотел потрогать яблочную балерину.
Маленький, а с маленького нулевой спрос, я ткнул указательным пальчиком балерину в левую ягодицу, словно старому зайцу в ляжку палец воткнул.
Ах, я уже говорил о старом зайце и о моем дедушке охотнике: охотнике до всего.
Ягодица Евдокии, когда я падал на банановой кожуре, по физическим свойствам соответствовала ягодице балерины в театральном буфете из детства.
Бутон, картина Васнецова «Иванушка и серый волк», вот что значит ностальгия моего детства.
Еноты с печальными глазами и популярные лемуры – ничто по сравнению с моим прожжённым альтернативным детством.
Детство ушло, на смену пришла юность с пылкими мечтами и безрассудством на почве становления личности – так канарейка самоутверждается перед зеркалом в серебряной раме.
Иногда я думал, что Евдокия слишком уж заносчива, терпит меня из жалости и из Правды, потому что слово дала, что я её парень с вихрами и небольшим образованием равным Президенту какой-нибудь банановой республики.
Чувство неполноценности я заливал вином и водкой, добавлял пива, и лакировал, лакировал алкогольными коктейлями, пока все неровности неполноценности не исчезали в розовом тумане – я хороший.
Но на следующий день чувство неполноценности возникало, умноженное на два, и я снова страдал, потому что не танцовщик, не прыгун с шестом, не великий шахматист с карими очами.
Испытывал я свою девушку, пытал, и себя тем же испытывал, словно разрывал сухожилия «Камазом».
Раньше привязывали узника к коням, и коней пускали по степи, а сейчас - к «Камаз»у на трос, и пошел по всем светофорам с улюлюканьем и гиканьем – так червяк болтается на крючке.
Евдокия по простоте души рассказывала о своих накоплениях, показывала, где лежат, перебирала драгоценности – любит балерина дорогое, как сорока любит.
Особенно она дорожила семейным колечком – реликвия – полуторакаратный бриллиант старой огранки, но чистый, словно столовое вино хлебное капнули, в золотом колечке.
Евдокия часто рассказывала о кольце, как оно революцию пережило, войну прошло и раньше служило символом ума, добра и великодушия.
Я долго не думал – не нужно мне кольцо, но нужны чувства моей невесты, поэтому испытал её на кольце, оттого, что о нашем семейном счастье заботился, о детях будущих и о внуках с сизыми носами.
Если сейчас даст слабину девушка, то из неё выйдет плохая мать моих детей: неблагоразумная, рыхлая характером и сухая телом, похожая на угрюмого пасечника с Угрюм реки.
Я доказал себе, что я-то крепок, пройду испытание, но любопытно – что скажет моя невеста – накричит ли на меня, заподозрит в дурном?
Украл я колечко и снес в ломбард от греха дальше, словно заметал следы веником с табаком.
Барыги имя и фамилию не спрашивают в ломбардах, но за тайну берут свой огромный процент, равный вежливому походу в тюрьму.
Немного я получил, надеялся на большую сумму, а на руках у меня после колечка – тысяча долларов США – один раз в казино сходить, да и то – без шика.
Не деньги для меня тогда важны, а характер Евдокии: что скажет, на чем остановится, будто бежала с горы, а перед ней яма с заостренными кольями.
Время шло, а невеста о колечке – молчок, что оно пропало, благонадежно молчит, но у меня подозрение, что она его еще не проверяла, потому что – не носит семейную реликвию, боится, что потеряет, как вампир потерял голову.
Я не выдержал, когда в гости пришел, то попросил, чтобы колечко показала, хочу на него взглянуть, любоваться, как светом в окошке.
Евдокия к заветной шкатулке подошла, а колечка и нет в помине, что мне приятно, оттого, что эксперимент начался.
Как моя невеста отреагирует, что сделает: заподозрит меня, или всех грешников вспомнит?
Пойдет в полицию с заявлением, или частного сыщика наймет на поиски – так знатные дамы нанимают сыскаря, чтобы за мужем и собакой следил.
Евдокия, как увидела, что колечка нет, так сначала не очень испугалась – чуть-чуть, словно в холодную воду входила.
Она думала, что положила колечко к другим драгоценностям – сразу по шкатулкам, по сейфам – меня не стыдится, открывает, всё напоказ, как в колумбарии.
Не нашла, с лица спала, побледнела и рассуждает, думает, что сама потеряла и примеры приводит, что в забывчивости иногда, после выступлений сама не знает, что делает – так пьяница отдыхает душой в рыбной коптильне.
«Выпью чаю на ночь, а ложечку серебряную в рассеянности в мусорное ведерко выкину вместе с пакетиком спитым, – Евдокия рассказывает, а сама бледная, потому что кольцо талисманом служило – вот как я испытывал невесту на прочность, даже возгордился за находчивость. – Возможно, что колечко носила, носила по квартире, и не заметила, как оно в раковину улетело или в щель забилось – так уж навеки, пока следующие хозяева квартиры ремонт не затеют и не найдут мою драгоценность».
Евдокия не плакала, но я видел, что переживает сильно, хотя и без скандалов, без заламывания рук, что очень мне по душе пришлось, я бы даже сказал – вознесение.
Мелькнула мысль на дальнейшее испытание – признался бы, что я колечко взял и в ломбард снес по нужде без спроса, но это признание выше моих сил по тем временам, потому что я полагал себя человеком солидным, вежливым и будущим светским львом с гвоздикой в петлице.
Без масла в огне нельзя, и я подлил масла в огонь, сказал, что, возможно, приходящая уборщица взяла – она раз в неделю убирает квартиру Евдокии, давно работает, начинала, когда Евдокия не родилась, будто предчувствовала, что и девочке понадобится и её деткам.
Уборщица, как родная в доме, член семьи без права на наследство.
Мысль о том, что надежный человек, друг семьи обворовал, захватила Евдокию, и я нарочно эту мысль развивал, давал ей ход, приводил примеры из истории, литературы, большей частью примеры надуманные, под случай; но Евдокия в горячке верила, потому что сначала психика у неё пошатнулась, а на расшатанную почву легко ложатся любые слова – так цыганки разводят на деньги молодых самоуверенных мамаш.
Уборщицу Евдокия не выгнала, даже не сказала ей о пропаже, но черная кошка между ними пробежала, больше не рассказывала девушка своей уборщице о сокровенном, не делилась планами на будущее – и правильно, зачем нам в доме прислуга на правах члена семьи с половой тряпкой вместо платка?
Я – глава семьи!
Евдокия прошла через испытание колечком, даже миллиметром лица не показала, что думает на меня – хорошая жена из неё получится.
Через пару месяцев я запросил у Евдокии крупную сумму денег на наше будущее, словно открыл ювелирную лавку.
Тоже – испытание, но на большие деньги, равные покупки квартиры на окраине Москвы.
Я знал, что у Евдокии деньги есть, она накопила, потому что, хотя и балерина прыгучая, много не тратила, оттого, что скромная и со мной.
Скромная, но высокомерная, по крайней мере, я так думал, что высокомерная, а вся высокомерность от внешнего вида – худое лицо всегда кажется недовольным и высокомерным – так свинец не блестит.
Евдокия говорила, что копит на дорогущую горностаевую шубку, не просто за мех заплатит, а втридорога заплатит, потому что шубка из Европы – горностаи Российские сначала в Европу пойдут со всеми взятками, в Европе шубу пошьют, все налоги заплатят и партию «зеленых» подмажут, а затем еще на шубку добавится наценка за «фирму», за торговое имя, словно девушка легкого поведения делает себе рекламу.
Номерная шубка, Королевская, а Евдокия уже себя королевой видит; я так думал, что королевой хочет, но кто женщину поймет.
Может и не думала о высотах королевских, но мне обидно, и убедил я себя в том, что она ждет, когда от меня уйти, словно у меня челюсть отпала, как у покойника.
Раззадорил я себя и всю сумму выпросил, сказал, что машину куплю нам, а потом деньги обязательно верну, потому что человек чести, долга и обязан, чтобы моя невеста в горностаевой шубке по Парижам разгуливала без нижнего белья.
О нижнем белье я зря тебе сказал, парень, потому что Евдокия строгого нрава, хотя и балерина с хвостом.
Проиграл я её деньги и мечту в казино, за одну ночь прогулял почти все, а оставшиеся деньги в угаре на девок спустил – чтобы ни копейки не осталось – так я испытывал себя – смогу ли, и Евдокию – жадная ли она?
Но ни разу она не намекнула о деньгах, не спросила о машине, словно знала, что я деньги не верну, и они в колодец желаний улетели без сомнения и без причин – так собачка падает в заброшенный колодец, не измучила взглядами опустошающими.
Рад ли я, как петух на курице?
Нет, не рад, а даже озлобился, хотя по молодости нет настоящей злобы в человеке – только всплеск эмоций, за которым следует примирение, похожее на любовь.
Настоящее озлобление оттачивается годами, и носит в возрасте вид сарказма и иронии; не открыто человек выказывает злобу, а даже кажется добреньким, но эта доброта и есть наивысшая злоба, когда через улыбочки пакости летят на саночках.
Все выровнялось; ни потеря колечка нам не помешала (хотя я часто язвительно подкалывал Евдокию, напоминал о колечке, будто по её вине сгинуло), ни деньги нас не разлучили, словно в холодном углу кровью каторжники кашляют кровью.
Молодость смыла шампунем всё придуманное, надуманное, эмоционально-яркое, как бриллиант в доменной печи.
После школы меня забрали в армию, или я сам пошел – не помню, пьяный был.
Евдокия обещала, что дождется меня, девчонка стройная и с будущим; грамоты у неё, медали за победы на различных конкурсах, где поднимают ногу выше головы.
После армии, когда я приду, решили, что свадьбу справим, пусть даже черт нам мешает, а все равно справим и черта золотыми часами Павла Буре задобрим.
Любят черти золотые часы, видят они в золоте отражение своих поганых слюнявых рыл.
Отправлялся я в армию, Евдокия провожала, но оттого ли, что я пьяный, а ей не позволялся алкоголь по причине балеринства, то ли оттого, что компания не подобающая для высокой балерины – девки, парни, всё не её круга, Евдокия натужно улыбалась и, кажется, что чувствовала себя неловко, как обнаженная фея перед орками.
Она мечтала – я теперь уверен, что мечтала, потому что чистая девушка, - чтобы автобус увез меня быстрее, и других бы новобранцев увез, а она пошла бы по своим делам с чувством выполненного долга девушки солдата – так с умиротворением выходят из театра эстеты с золотым цепями на груди.
К нам подошла пьяная девушка, она протянула мне бутылку портвейна и три стакана, чтобы мы распили на троих, словно знали друг друга пять лет.
Евдокия в недоумении смотрела на подошедшую, а та с охотой разъясняла, что у неё нет парня, но провожает общего знакомого, из дворовой компании – Андрюху.
Андрюхе предложили на выбор: либо в тюрьму за мелкую кражу – украл из магазина часы, либо в армию.
Андрюха выбрал второе, и, как я потом понял – прогадал, потому что подорвался на мине, словно всю жизнь сочинял стихи и воровал только для одного случая – подорваться на мине.
Евдокия приняла из моих рук стакан с портвейном, но смотрела на меня с тоской, хотя чувства свои не выражала ни криками, ни бранью, ни мимикой – так застыла Снегурочка в цементе.
Мы выпили с новой подружкой на брудершафт, и я понимал её, потому что пьяный всегда поймет пьяного, а со стороны кажется, что совершаем глупость, как прыжок без парашюта.
Отчетливо все помню, даже кота, который терся о мою ногу, а я стыдился и не давал ему пинка, потому что добрый я  и, оттого, что девушки не одобрили бы моего поступка – сердечного, но в пьяной ласке невзрачного.
Наконец, я уехал, будто с елки упал в муравейник.
Евдокия писала мне, я ей отвечал – так положено, и нет ничего нового в переписке жениха и невесты, а женихом и невестой мы друг друга называли открыто, без боязни, но и без особой страсти со стороны Евдокии – балерины закрыты для людей, как сундуки с бабушкиными платьями.
В нашей девятой роте служил со мной паренек из Магнитогорска – Иван, Ваня, Ванёк!
Веселый парнишка, рот от ушей до баяна.
Шутил, как комик Чарли Чаплин, только Чарли Чаплин шутил руками и ногами, а Ваня – языком.
Он придумал, или позаимствовал шутку, но в то же время – серьёзную авантюру, от которой крепнет семья – так и сказал Ваня, что семья крепнет, словно Троицкая самогонка.
Я ВанькУ часто рассказывал об Евдокии, хвастался, возвышал её, хотя она сама по себе возвышена дальше некуда – в Большом Театре выступает, ногами дрыгает, на гастролях отрывается по полной программе, как курочка в скороварке.
Ваня хлопал меня по плечу, выказывал радость за Евдокию и меня, но иногда мелко подкалывал, хотя тогда я не видел иронии и сарказма, потому что на войне кругом пули, а ирония и сарказм – для тихих кабинетов с бархатной лиловой обивкой кресел.
Ваня мне завидовал, потому что я, по его мнению – никто, а Евдокия – всё.
Но о зависти я тоже позже догадался – мне Митрофан сказал, что луком торгует и конскими яблоками на Чистых прудах.
Тетки в центре Москвы охотно покупают лошадиный навоз – для подкормки домашних цветов; навоз Митрофан приносит с Московского ипподрома, где дерьма больше, чем в Бауманском районе девушек легкого поведения.
Ванёк надоумил меня, подсказал, веселый товарищ с враждебной болтливостью балаганного клоуна.
«Испытай, Вадик — а меня Вадиком зовут – свою невесту на прочность супружеских уз, как матрос натягивает канат.
У балерин соблазнов больше, чему у Президентов: послы, банкиры, красавцы танцовщики, подмастерья миллиардеров, яхтсмены с миллионным состоянием, вожди африканских племен и еще куча всяческих генералов с золотыми погонами и английскими чистокровными лошадьми.
Если любит тебя Евдокия, то примчится на крыльях любви, а если нет – то даст слабину, отпишется, придумает сказку о Царе с Колбаской».
Я повелся на плевки в душу моей невесты, и оттого, что слегка болен, но болезнь меня не оправдывает, иначе все маньяки ускользали бы от смертной казни с помощью справки об инвалидности, написал ей под диктовку ВанькА письмо, что лежу в госпитале, а ноги мне отняли по колени – боевая травма, на мине подорвался под Минском.
Написал, и даже на день забыл о письме — военное положение, стычки в Анголе – жара, ум плавится, ноги разъезжаются на внутренностях крокодилов.
В один непрекрасный день призывают меня на КПП, а там – Евдокия, растрёпанная, чуть ли не в бальном платье, но видно, что на скорую руку собиралась, или, в чем была, в том и вылетела по моему письму, что мне ноги ампутировали по самую совесть.
Евдокия на КПП смотрит на меня, осматривает, как французский антикварный комод из орехового дерева, переводит взгляд с моих глаз на ноги, а затем осела вниз, но не упала в обморок, а осела – так оседают сугробы солнечной весной.
Старлей ничего не понимает: отчего девушка не радуется, отчего я не прыгаю козлом и не закручиваю пальцы узлом морским.
Я отвела Евдокию в сторону, сам себе казался значимым и остроумным – испытал свою девушку, она явилась по первому моему зову, как кукушка; даже гордился я, что Евдокия меня любит и ценит; в тот момент благодарил мысленно ВанькА за испытание моей невесты.
Евдокия сделала вид, что мою шутку приняла, даже позволяла себе улыбки, ничто не говорила об аде, о разврате и о скептиках в голубых беретах.
Мы расстались тепло, хотя, мне показалось, что Евдокия слишком быстро уехала, могла бы дольше погостить, как в Монако.
Ванька восхищался красотой Евдокии – он видел её, подсматривал за нами из блиндажа в бинокль, нахваливал меня – всё прекрасно, и прекраснее моей с Евдокией любви только Солнце на восходе.
По-прежнему я переписывался с Евдокией, перезванивался, даже не догадывался, что после нашей встречи, после моей «шутки» она стала другая, словно проглотила палладиевый стержень.
Судьба наказала меня жестоко, или сравняла очки, потому что в Природе всегда ноль: если я пошутил жестоко – понял, что жестоко позже, но время – бублик – поздно или рано не имеет значения, как не важно для висельника – изобрели ли машину времени.
Под танком я потерял обе ноги, корчился в госпитале, знал, что калека, но сердце не принимало – так балерон не верит, что провалился сквозь сцену и сломал шею.
Из госпиталя я написал Евдокии, что меня контузило, и на этот раз мне по-настоящему ампутировали ноги, словно я пришел в музей Истории Москвы, и мне удалили подкожный слой жира.
Евдокия ответила, что очень сочувствует, но не приедет, потому что – гастроли важные в Австралии, где много кроликов, и шутка о крольчатине грозит заключением в тюрьму на пять лет.
Не поверила мне невеста, и вся переписка после моей шутки – только ширма, потому что еще на КПП Евдокия решила о нашем разводе, не простила и поняла себя, что не простит – так мать не прощает детей, которые воруют орехи из комода.
Евдокия написала, что срочно выходит замуж по брачному контракту; желает мне скорейшего выздоровления и это «скорейшее выздоровление» — сарказм, потому что безногие не выздоравливают, но Евдокия думала, будто я снова потешаюсь над ней, испытываю на прочность, и, даже, если бы увидела меня безногого, то за первый раз уже бы не простила.
Время прошло, как снег в стиснутой руке.
Парень! Парень!
Слукавил я, надорвал своё сердце, когда говорил, что нарочно, из шалости помогаю кошкам Финляндии.
Не кошкам я помогаю, а себя за волосы из болота вытаскиваю по-мюнхаузенски.
Ищу я Евдокию, гоняюсь за ней, жажду встречи: оттого и по вокзалам, и по городам своё тело безногое кидаю.
Верю, что встречу, вымолю прощение, отобью у мужа и возьму в жены со всей страстью, на которую способен упорный дворник из казахов.
Но не успеваю за Евдокией, будто мне не только ноги, но и хвост отрубили: она на гастролях – я к ней, а она уже – тю-тю – сегодня была, а уже улетела, птичка легкоступная, но недоступная.
Нужен ли я ей, или не нужен – вопрос, но мне не важны вопросы, а важны знаки плюс и минус.
Ваньку я убью – решил твердо, хотя сам я дурак, но и позор, будто меня калом Ванька намазал.
Ты, парень, ищи, ищи Евдокию, помоги молодому солдату калеке в голубом берете и с целыми зубами во рту.
Лицо Евдокии по фотокарточке запомни, но не бери с собой карточку – всё равно, что душу бы Евдокии взял.
— Как я найду тебя, солдат? – Маугли впитывал лицо девушки с фотографической карточки, слизывал черты балерины. – Ты – охотник, а девушка твоя – белка!
Поймаю белку, и где ты? В чужом дупле?
— Не так много в России безногих солдат калек по имени Вадик, – солдат засмеялся, показал идеальные зубы, не выбитые взрывной волной. – В любом военкомате тебе дадут мой адрес, адрес Героя России, безногого калеки, который потерял свою невесту.
Ты только верь, парень, что и в Москве белые грибы растут!
Ах, подлец! Виртуоз смеха! – солдат задрожал, но бережно вложил фотографию Евдокии в карман гимнастерки, словно закапывал тело любимой кошки. – Ванька! Дорог труп к обеду! – солдат выхватил из сумки длинный кинжал, зажал в зубах, и быстро-быстро руками вертел колеса тележки – спешил убить сослуживца – так часовщик догоняет злобного клиента.
Мужчина в белом плаще обернулся на крик Вадика, посмотрел на него, наморщил лоб, узнал наверно, потому что рябь смеха пробежала по гладкому лицу евнуха.
Ванёк побежал, но не к Вадику, а от него, значит – чувствовал свою вину, ожидал смерть от соприкосновения металла с сердцем.
Вадик радостно взвыл, Маугли эхом ему отозвался, как в печной трубе, когда воровал овцу из деревни и застрял в дымоходе.
Вадик на миг обернулся к Маугли, подмигнул и рявкнул громче вокзального матюгальника,
— Стой, парень! Не твоя это война! Не твоя! – и добавил после лебединой паузы, а Маугли подумал, что только у лебедей среди всех птиц имеется пенис: — Береги себя, парень, береги!
Сына Евдокимом назови!
Евдокимом!
Солдат укатил в визг и вопли, словно примерял форму польского гренадера, от которого ушла Эвка.
Маугли мелкой рысью побежал от людей, вынюхивал, выискивал места, где меньше народа, где запахи страха, денег и блуда не яркие, не резкие и не напоминают скрежет клыка моржа по льдине.
Пять минут он бежал без напряжения, а потом, словно в липкую паутину попал.
Ноги двигали Землю, возникало неотразимое желание прилечь в ягель.
— Я смогу, я достоин! – Маугли шептал, не думал о том, что сможет и чего достоин, но слова прибавляли силы, как давали силу витамины от Сергея Ивановича Абрамцева. – Погорячился в каменной тайге, признаюсь, что брал и чувствовал больше, чем удивлялся, поэтому обнаружил себя в неподобающем месте в ненужное время – так олень куду находит себя в пасти волка. – Маугли присел на урну, зеленый ящик крутанулся, Маугли упал, отскочил, задрожал, будто в сильнейший мороз.
Он вспомнил, как рвал зубами нежное мясо оленя, как упивался жиром нерпы, и пронзительная боль потери ударила ниже пояса, словно облили жидким свинцом.
Дядя Федор отливал из свинца грузила, привязывал грузила к сетям, а затем по пьяни топил сети в океане и в реках; злоупотреблял дядя Федор девяткой крепкой, запрещенной на Ямале и в Гренландии, но разрешенной  на островах Зеленого Мыса и в Норвегии.
Маугли – дикий, его семья – стая волков, но с дядей Федором он дружил, как дружит волчонок с человеческим охотником без сапог.
Дядя Федор подкармливал Маугли, бросал ему кости, объедки со своего стола, и Маугли счастливый с добычей убегал в тундру, из тундры в – тайгу.
Для сытого волка тысяча верст – ерунда, как кипящая грязь в вулкане.
В последний раз дядя Федор расщедрился и подкинул Маугли мешок с протухшими мясными консервами, что остались от геологов, погибших при загадочных обстоятельствах в сарае дяди Федора.
Волки глотали консервные банки, и необыкновенное чувство сытости при голодном брюхе разогревало стаю не хуже тучи комаров.
Маугли завыл, чесал немытую голову палкой, задумался о Солнце в тайге и, нежданно-негаданно, потому что в тайге или в тундре ко всему готов, а в каменной тундре сплоховал – наткнулся на мягкую стену.
Не совсем мягкую, как пух гагары, но и не гранитно мерзлую, как тундра в январе.
Ощущение, будто гнался за зайцем и врезался в старое замшелое трухлявое дерево.
Над Маугли загремел голос, и голос летел с неба, от духов тайги:
— Полно, полно дикий ты человек с глазами змеи.
Украл? Тогда в тюрьму, к вшам поднарным!
Во мне защиты не ищи, я тебе не мамка с развороченными губами! – огромная женщина, по весу – три Маугли, квадратная, на ногах тумбах, с гранитным лицом, агатовыми глазками и муравьиным носом смотрела на застывшего Маугли сверху вниз —   так пилот бомбардировщика снисходительно бросает бомбу на пляж в Майями.
— Михайло Потапыч! Ты нашел меня! Убей! Убей без садизма и отрывания конечностей! – Маугли прошептал, и женщина не слышала его слов за грохотом своего величия: кто этот узкий парень, чтобы она, большая и крепкая, думала о нем, слушала его, приносила ему баланду по пятницам?
Маугли парализовало, он не в силах бежать и сопротивляться перед оборотнем, который на этот раз принял форму огромной женщины – половину неба закрывает телом, а головой – Солнце.
Сейчас свершится, медведь оторвет Маугли голову, и тысячи бурундуков в тайге почувствуют себя отомщенными, и лососи после нереста вздохнут спокойно, потому что никогда больше Маугли не выйдет с костяным гарпуном на охоту.
Женщина сжала Маугли руку, до боли, до слез Маугли и загрохотала дальше – даже медведь издевается над жертвой, забалтывает:
— Недобрый, злой молодой человек, что не уважает женщин и трудовую дисциплину.
Еще раз повторю, что ты недобрый и невоспитанный, а больше – ни слова хорошего в тебя не брошу, потому что недостоин ты, гулена и выжига.
Бежал, ударил головой женщину в грудь и полагаешь, что гордец, отомстил мне за моего мужа Ивана Прокофьевича?
Иван Прокофьевич, если бы не умер за столом с блином в глотке, тебя бы на смех поднял, курам на откуп бы отдал.
Не по силам я Ивану Прокофьевича стала в последние годы, потому что он русской слабой кости, а я – украинка, из Восточной части, и мы – ОГОГО!
Подниму Ивана Прокофьевича на руки, несу по комнатам и чувствую, как руки мои сдуваются, будто лопнувшие воздушные шарики на празднике послушания.
В последнее время не заплетаю косы, потому что волосы коротко подстригла, мешают волосы при приеме пищи, словно злые змеи лезут в мою колбасу: — Женщина вспомнила, выхватила из огромной сумки на колесах батон докторской колбасы (Маугли знал, что она называется – «Докторская», Семен Михайлович Тополь обучил Маугли различать сорта колбас), откусила, как стахановец, потому что кусок – огромный, но с набитым ртом разговаривала, оттого, что – женщина, поэтому – болтушка: — Три килограмма докторской взяла – мало, до дома не довезу, по дороге скушаю, потому что обмен веществ у меня сломался после излома, сначала я пытала обмен веществ,  а потом он умер, как в застенках чехословацкого гестапо.
Но еще прикупила два килограмма брауншвейской, три килограмма зернистой, пять килограммов молочных сосисек, две утки фермерские из Раменского, три Бородинских хлеба, две булки с маком, три килограмма гречки – надо бы больше взять, но рук не хватает, словно я пловчиха и многоборец в одном лице, пять пакетов молока на распродаже, десять килограммов зернистого творога на ужин и завтрак, яйца - три десятка, масло – пять пачек, подсолнечного масло – пять литров, говядины шесть килограммов, три кролика ободранных, куриные грудки восемь штук, окорочка – ведро, свиную шейку – четыре килограмма, – беда, а не еда.
Вроде бы достаточно, а завтра в холодильнике снова пусто, как и в моем животе.
Врач поставил диагноз – черная дыра у меня в желудке, и в эту дыру в другую Вселенную еда улетает на радость ихним зеленорылыми гномам.
Но я не верю врачам, потому что они мой шоколад съедают; в заду у врача черная дыра, а не у меня в желудке, – женщина взволнованно легко ударила Маугли ладонью по затылку: зачем ударила, почему – она сама не знала, но Маугли принял удар спокойно, потому что – от медведя, а медведь – хозяин тайги. Она сжевала батон докторской колбасы, вынула из сумки копченую курицу, откусила с кожурой и костями, как каннибал кусает зоолога. – Я не трогала тебя, парень, о душе думала, а ты первый в мои груди голову вонзил; верю, что не со зла, убегал от кого-то, или накурился дряни.
Дурно ты одет, бедно, а при твоей внешности полагается красный «Мерседес» и белая норковая шубка, потому что в Москве все красавчики — гомосексуалисты на содержании папиков.
Значит, не упал ты еще в бездну порока, где бритые ягодицы и гениталии дружков.
Напиши письмо Президенту, может, наградит он тебя Орденом защиты перед Отечеством Первой степени.
Я ведь знаю, что ты хотел бы колбаски или курочки, и по доброте души угостила бы тебя мясом и ряженкой, но что тогда мне останется, голодающей, бедной женщине, которую гробовщики стороной обходят?
Люблю я еду, не упрекаю себя и не журю, а время бы для журьбы и упреков, когда спортсмены наши проигрывают другим спортсменам большие деньги.
Виновата я перед едой, а ты виноват, что смутил меня, как в кошерной лавке.
Недавно смотрю – чудо, кошерную лавку открыли около нашего дома, где труба канализационная лопнула, а из неё – какашки, какашки и бумага.
Я два часа стояла над лужей из трубы, наблюдала, как каловые массы перемещаются, и в животе моем тоже перемещаются, а доктор – врет, будто Черная дыра в желудке.
В кармане доктора Черная дыра, и в дыру улетают все деньги пациентов.
Помню, как в молодости я купила книжку о Черных дырах, за деньги купила, а могла бы коржик и бутылку сиропа, но – худая, о балете мечтала.
Ночью пошла на кладбище, я всегда на кладбище тренировалась балету, потому что нет народу на кладбище ночью, и ногу я смогу поднимать вольно, без боязни, что промежность мою сфотографируют.
Скромница в те времена, потому что худенькая, а теперь – фотографируйте меня голую, но никто не интересуется, словно я заржавела.
На кладбище я подняла ногу, проветрила промежность, и в могилу свежевырытую упала, словно в ад с горы на салазках.
Ногу сломала, плачу, но не призываю к помощи, потому что – стыдно, и, тем более, что видно у меня все – нижнее белье не захватила, оттого, что летом.
Кое-как вылезла из могилы, до дома допрыгала на одной ноге, вызвала Скорую Помощь, а от родителей помощи нет, потому что пьяные в дугу.
С тех пор я кушаю, и в еде нахожу забытье, туман, куда улетели мои грезы, мечты о волшебных красках для волос, о титановом шесте для прыжков, о мыле, которое не намыливается, потому что из железа.
Я виновата перед лесами и полями детства, но перед попугайчиком Димой не виновата, словно он меня предал на войне.
Милый попугайчик, он лучше тебя, парень, потому что служил мне, и не бил тяжелой головой в тело.
Вспомни, парень, ведь и ты, когда-то родился, бегал с соской и нюхал пироги на столе бабушки, которая вскоре вышла замуж и ушла к желтому деду…
— Я не помню бабушку, потому что моя семья – волчья стая, – Маугли понял, что Михайло Потапович издевается над ним: знает Маугли, как обшарпанного, но делает вид, что чужие они, дает призрачный, шанс на спасение, на свободу, хотя догонит и разорвёт огромной лапой с желтыми и белыми кольцами с разноцветными камнями. – закон тундры, кредо тайги – убей, или съедят тебя.
Красиво только глухари калину на белый снег кидают.
— Яблоки на снегу тоже красиво, и вкусные яблоки, полезные, а калина – не вкусная, но настойка водки на калине, да под закуску – полезно, если не меньше трех десятков куропаток жареных к столу. – Михайло Потапович в образе женщины вздохнул, обглодал курицу, запил кефиром из сумки. Белая струйка текла по подбородку, но оборотень не отвлекался на неё, хотя и чувствовал. – Ох, парень, лучше бы ты не напоминал о тайге с жирными рыбами, тучными грибами, полезной ягодой, откормленными глухарями, съедобными тиграми, диетическими геологами и шашлыком из собак.
Жила бы я в тайге, парень, а ты бы прислуживал мне, потому что на лице у тебя печать окаянная, прислужников печать — в бане не смоешь.
У одних девушек месяц на лбу горит – Пушкин Александр Сергеевич писал об этих красавицах, у других – груди светятся радиоактивным, но не убивающим излучением, а ты, парень, не девушка, но печать прислужника на тебе, прислужника не простого, не халдея, не холопа, не шестерки, а прислужника лесного.
Елку и палку тебе в глотку, паренек!
Добренькая я, милейший, с голубой кровью, потому что тебя в полицию не сдала за разбой.
Видано ли, слыхано ли, чтобы в честную женщину, голодную да с разбега головой – бух, как в прорубь на машине «Крайслер».
Ты напоминаешь мне памятник Ленину на станции Туннельная, около памятника всегда много народа, как в ресторане «Березка».
Не напоминай мне прямым носом моего любимого ресторанного певца Олега Басилашвили, я и без тебя страдаю – пучит меня без облепиховой настойки.
Выпила бы водки, но настойка облепихи сорокоградусная полезнее, и под неё сало мягко идет, словно в пульмановском вагоне в желудок проскакивает.
Не на Космолете, как врал доктор, а в вагоне еда в меня катится! Тю-тю, Воркутю!
Ты не смотри на меня, как на высотку МГУ, парень.
Ни слова дурного не сказал мне, а чувствую, как ненависть в тебе клокочет, ненависть и страх перед бездной, откуда смрад болот и хохот гиен.
От меня иногда пахнет, не скрою, но не от дурного, а от неправильного обмена веществ.
Не путай смрад адский с моим запахом, не к лицу тебе так думать, потому что полицию вызову с трубками Мира.
Куришь ли ты, парень?
Конечно, куришь, потому что – уличная шантрапа ты.
Красивые парни в бандах гуляют или, по Амстердамом деньги зарабатывают на однополой любви, а ты в меня воткнулся, не иначе, потому что дурачок уродливый.
Давеча я разговаривала в автобусе с приличным мужчиной – борода, пенсне-с, понимание в глазах и сочувствие в кивках – я говорю, а он кивает, соглашается со мной, слушает внимательно, а культурные слушатели – редкость, как китайские макаки.
Поблагодарила я мужчину за внимание, а он – глухой, поэтому и слушал, качал головой, вот вся правда в мужчинах.
Ты же – дурачок, укоряешь меня за что-то, надеюсь, что не за мой избыточный вес; не люблю, когда меня журят за лишние сто или двести килограммов – убью на месте охальника, даже пыли крематорной после него не оставлю.
Тяжело на меня смотришь, волком, а я тебе, все равно, что мать родная, но кушаний не дам, иначе упаду голодной смертью подкошенная.
Ах, как я ждала мига наслаждений с зернистой колбасой, а теперь она мне в рот не полезет, потому что ты все портишь, парень, собака на сене ты.
Недобрый, злой, злой ведьмак!
Или полезет мне зернистая колбаса – на потребу? – Михайло Потапович и зернистую колбасу достал из сумки – в сумке не убывало, откусил, пережевывал, смаковал, и лицо женщины-медведя поплыло счастьем: — На потребу, на радость зернистая колбаса, и ты праздник гурмана не испортил дурным поступком, парень.
Прощаю тебя и накладываю на тебя вето и епитимью – три дня мойся, отмывай грехи.
Не сумасшедший, не полоумный ты, а — одержимый, и в одержимости твоей я бы нашла себе друга, если бы смогла поднять магазин с окороками.
Золото мне надо, много золота, потому что еда за золото продается: наступает тяжелое горькое время с ехиднами, пустыми полками и слезливыми барышнями, что не осилят свинью за один присест.
Коня, коня мне, парень!
Что глаза твои застыли черным пламенем?
Задумал недоброе по отношению к честной Московской женщине, пенсионерке с подведёнными бровями соболиными?
Признавайся, иначе я с тебя шкуру спущу, а кишки на деревьях развешу для устрашения других мазуриков.
— Так я и думал, Михайло Потапович, так и думал!
Наконец, сквозь льдины слов ты дошел до главного, открыл мстительную душу, что убьешь меня здесь и сейчас, как геолога задушил в яранге.
Геолог пришел с миром к жене чукчи, а ты съел обоих, когда они любили друг друга, дарили жизнь новому поколению угро-чукчей.
Я похудел, я бледный, но выпотроши меня так, чтобы я видел в последний миг свои кишки, сердце и печень – доживу ли до того момента, как ты их развесишь по деревьям.
В тайге ты бы закопал меня, подождал, пока тело протухнет, а затем бы скушал себе на здоровье, и не подавился бы моей берцовой костью, потому что зубы у тебя крепче камня.
Но каменный лес диктует другие правила, Михайло Потапович, иные времена наступают на мохнатые пятки.
Солдат Вадик за меня отомстит; девица Анжела меня ждет с поклоном и деньгами, и, возможно, твоя медвежья шкура украсит стену борделя или пол канализации.
Я нездоров городом, но здоров телом, и пробегу с бараном за плечами сто миль без отдыха.
Маугли красавец, Маугли силен, но нет во мне силы против медведя, потому что так тайга написала: медведь сильнее волка.
Амурский тигр нас рассудит, но у тигра нет совести – по помойкам побирается, девушек присматривает около бань, а затем хвостом размахивает – мать-героиня, а не царь тайги.
Сергей Иванович Абрамцев запрещал мне, чтобы я ловчие ямы на тигра ставил; и с тигра, если случайно поймаю, шкуру не спускал, а отправил бы его обратно на природу.
Сергей Иванович Абрамцев чтит законы тундры и любит тайгу, потому что из тайги получает посылки с золотыми самородками.
Семен Михайлович Тополь не уважает тундру и тайгу, золото не получает, поэтому не добр к лесному братству – так бурундук ненавидит лося, который раздавил его нору.
Семен Михайлович Тополь подтвердил слова начальника – Сергея Ивановича Абрамцева, что нельзя тигров в тайге мучить, но добавил, что с удовольствием примет от меня шкуру тигра, кости тигра и мясо тигра, а взамен подарит новую одежду с китайского рынка.
Семен Михайлович осторожный, но добрый, как соболь.
Я поставил по привычке ловушку в туалете, забыл, что в городской тайге бешеные лисицы появляются редко, особенно в мужских туалетах, похожих на снежные дома.
Я долго привыкал к людским туалетам, не понимал, почему нельзя справлять нужду на улице, под фонарями и в парках, где ветер овевает пустые ягодицы.
Сергей Иванович Абрамцев приучил меня к ватерклозету, но и в туалете я ставил ловушки, в одну из которых угодил Семен Михайлович Тополь!
Я извлек стрелы из ягодиц Семена Михайловича, из его правого плеча, из левого уха, а Семен Михайлович Тополь не смеялся, но и не ругал меня, относился к жизни спокойно после трех килограммов красной икры.
Помню, что он мне сказал, даже кровь не останавливал, говорил, что полезно, когда дурная кровь вытекает из всех дыр.
Говорил, а глаза добрые, с поволокой, как у умирающего пса:
«Маугли! Лесной человек Маугли с острыми зубами и немытыми ушами.
Правду я расскажу тебе, почему не журю за ловушку в туалете, словно ты сыром намазался.
Сватался я за дочку банкира, черноволосую, ухоженную, знатную – от Чингисхана род ведет.
Отец её не хотел, чтобы мы поженились, а он – старый угольщик, хотя и миллиардер, грыжу себе нажил, когда алмазы из кладовки в сундук перетаскивал.
Невеста моя прелестная, конкурс красоты выиграла, да и ко мне благоволила, потому что я — ученый палеонтолог; ученых барышни любят, преклоняются перед нами, но спят с неучами.
Сердце у меня прыгало, Маугли, когда прелесть моя обнажённая по своему дому бегала, а я за ней вприпрыжку, но не догонял, потому что комнат во дворце не счесть, запутано все, коридоры, дворецкие с шампанским «Вдова Клико».
Верно, что любила своего мужа Клико, если шампанское в честь него назвала – так головорезы называют оружие в честь куртизанок.
В одной из комнат подстерег меня отец моей ласточки, пригрозил, что кастрирует меня, если я от его дочери не отстану, как лист дубовый.
Если бы угрожал мне смертью, то я бы рассмеялся в лицо ему, плюнул на клятвы и на книги мудрости, оттого, что смерть не страшна.
Но, если угрожают выбить зубы, отрезать яички и прижечь головку члена каленым прутом — страшно, Маугли, очень страшно для мужчины, словно репейник в носоглотку засунули.
Как это без зубов и без пениса? Даже наука не дается мужчинам без пениса и без зубов, а дамочки – подавно, словно их заколдовали на кладбище под грохот барабанов». – Маугли замолчал, испытующе смотрел на медведя-оборотня – так щенок смотрит на миску с супом.
Но Михайло Потапович, если и хотел что сказать в ответ, сделал бы критическое замечание, то передумал, потому что дискуссия с Маугли стоит намного ниже, чем поедание паштета из индейки.
Женщина жадно кушала, облизывала пальцы, кидала новые куски паштета в рот, снова облизывала пальцы, а, если что и помнила из рассказа Маугли, то проглотила за ненадобностью – так психиатр забывает, что обворовал пациента.
— Мама, мама, я купила на распродаже – стоили девять тысяч, а я взяла за триста рублей!
Не правда ли чудно – я сэкономила на семейном бюджете, и ты за меня не покраснеешь, потому что не в рванье пойду по улице. – К Михайло Потаповичу подбежала девушка, лет восемнадцати, изворотливая, слегка наклонённая от избытка чувств и силы – так деревце склоняется над рекой.
В руках девушка держала красные сапожки, блестящие, но Маугли от них отвернулся – не любил красный цвет, оттого, что красное – цвет пожара.
Девушка посмотрела на Маугли с любопытством молодости, и тут же иголка кедровая уколола Маугли в сердце – так он неосторожно в тайге один раз попал в капкан.
«Волчица! Молодая волчица! – кровь солдатскими башмаками стучала в виски. Маугли почувствовал, как ослабли руки, ноги подкашиваются, будто три дня гнался за лосем и на ходу кушал только ягель. – Почему она называет Михайло Потаповича мамой – даже по годам Михайло Потапович ей – бабушка или дедушка.
Медведь волку не товарищ!
Оборотень морок на волчицу навел, как на зеркало брызнул синюю краску?»
Маугли тихо зарычал, но понял, что сейчас не до рычания – унизительно, нелепо и не к месту, все равно, что в чистый ручей бросил падаль – замолчал.
Девушка почувствовала особое к себе отношение со стороны Маугли, потому что каждая женщина чувствует, когда на неё смотрят с интересом или думают о ней самцы: иначе род живых существ на земле бы вымер, и остались бы только камни.
Она внимательно вглядывалась в глаза Маугли, нахмурилась, словно кулаком по лбу стукнули.
Маугли заметил в глазах волчицы отчужденность, неприязнь, горячее раздражение, будто от кипящего супа.
Волна злобы хлестнула Маугли, но он устоял – на то и волчицы, чтобы ненавидели всех, оттого, что волчат придется защищать от охотников и палеонтологов.
Но, если волк завоюет волчицу, то – навсегда, и взгляд ей станет другим для него: так в булочной продавщица выбирает лучшие хлеба для любимых покупателей.
Маугли возжелал немедленно завоевать волчицу, но знал, что путь к ней пройдет не только по тайге, но и по каменным джунглям, по верхушкам кедров и по водному разделу Сибири и Азии.
Михайло Потапович тем временем взревел на волчицу, будто гору на неё обрушил с линиями электропередач:
— За мои деньги купила себе на увеселения?
Зачем тебе в городе новая обувка, когда старую еще не сносила до дыр в голове.
Почти новые у тебя мои сапоги, дырки клеем замазаны.
— Подошвы у сапог стерлись, – волчица поглядывала на Маугли, видно, что неприятно, когда мать выносит разговор для посторонних – так кухарка показывает полицмейстеру грязную посуду хозяев. – Я латала, латала, даже дощечки прибивала – всё отходят, будь они неладны. – В голосе девушки не слышно огорчение, она отвечала привычно, даже с задором, словно находила игру в слова, отговорки – забавными потешками.
— Меньше бегай по ненужным делам, вот и сапоги не понадобятся, — женщина размахивала руками, но не забывала о правильном питании, закусывала паштет булкой – так прокурор думает о любимой женщине и в то же время просит суд казнить мать-героиню. Михайло Потапович, казалось, находил удовольствие в публичной разборке в присутствии уличного парня – Маугли. – Взгляд у тебя не мутный, не испуганный, значит, со знанием дела покупала себе обувку, на веселье.
Золушка ты моя, нерадивая, – женщина, неожиданно для Маугли, обняла волчицу, но тут же оттолкнула, словно показывала – Знай место. – Я голодаю, последние деньги на еду трачу, поддерживаю жизнь в теле, чтобы ты без приемной матери не осталась – съедят тебя тут же, на панель выставят, потому что ты несмышлёная, оттого, что из детдома.
Вы, детдомовские, жизни не знаете; умру я – так у тебя квартиру уведет усатый желтокожий щеголь, а тебя продаст сначала в Публичный дом, а затем – на органы в Швецию, где много старых матрон, и все нуждаются в живых девичьих органах – от ушей до матки.
Твоя забота сейчас - я; корми меня, лечи, следи за мной, береги меня, как бумажную салфетку под дождем.
Шестьдесят тысяч, что я получаю за удочерение тебя, не хватает: только сегодня я накупила на четыре тысячи восемьсот, а завтра – еще и еще потребуется, как в шашках.
Иыых!
На панель я тебя сейчас не гоню, но ты подумай, реши, как по Конституции дальше меня содержать станешь – не в итальянском же мы шапито с красными носами.
До двадцати трех лет мне за тебя пособие выплачивают, а дальше – дальше-то как?
С голодухи помру, или по миру с котомкой от Калвина Клейна пойду?
Что со мной? Почему кажутся птеродактили над головой?
Апокалипсис, или голодные галлюцинации у меня? – женщина смотрела в небо, а волчица с улыбкой – слышала её речи давно, привыкла к ним – гладила приемную мать по руке, разгоняла кровь с питательными веществами.
— Все хорошо сделаю для вас, мама!
Ничего с неба на вас не свалится, и обещаю, что до конца дней своих никогда с голоду не упадете, как мешок с деньгами.
Думала я за банкира замуж пойти – толстый он, поэтому богатый, но оказался – красильщик с большой дороги.
Выговаривал мне, что по любви надо идти, поэтому нарочно банкиром представился, проверял мою любовь, а, если люблю, то и за красильщика пойду.
Но как я его полюблю и за что: за лысину? за разницу в возрасте между нами в сорок лет? за бедность? за пьянство его постоянное?
Иди, говорю, убей кассира, а деньги мне принеси, я их маменьке отдам, нуждается она, потому что добрая, и люблю я её, то есть тебя, искренне – так голодный пес до конца дней остается верен хозяину.
А этот кто? Жениха мне подыскала, мама? Ты же знаешь – ради тебя, по твоему одному слову, хоть за черта выйду замуж – любовь не главное, а твое благополучие во главе угла. Но этот – слишком уж он не похож на нужного тебе человека, пустота в нем, отрешенность шпалоукладчика. – Волчица в третьем лице, будто говорила об афишной тумбе, спрашивала о Маугли, оглядывала его, примеряла под свой размер, под длину кровати.
— Налетел на меня, волком смотрит, не отходит, – Михайло Потапович в облике женщины, приемной матери волчицы, словно только что разглядел Маугли – так чиновник после часа разговора с посетителем замечает, что посетитель – балерина без одежды. – Думала, что украдет колбасу – я бы ему не дала украсть, но не крадет, а волком смотрит, будто я для него – лес.
В полицию сдала бы, да что с этого поимею, кроме ненужных расспросов, приставания полицейских; и сумку мою с едой украдут в полиции, обязательно украдут, или на дознание оставят, а потом заявят, что не было никакой сумки, что я придумала, так я еще им и должна останусь.
Парень не голубой, не псих, не наркоман – я сразу заметила, но нищий, и бесперспективный, как для тебя, так и для меня; перед лицом московских улиц свидетельствую – мы с тобой одно целое, приёмная моя доченька, отрада и надежда, что содержать будешь.
— Я на него смотрю, – девушка-волчица снова в третьем лице, обидно, а Маугли уже понимал людскую обиду – не звериную, когда поймал куропатку, а медведь птицу отнял, а – людскую обиду на словах – говорила, притоптывала, потирала ручки, как варенье варила любимому человеку, – не тот ли уличный гуляка, который вчера дрался в подворотне из-за шапки дворника Мищихина?
Я с работы шла, а двое дерутся, кричат, бранятся, даже топор мелькнул, но не по-настоящему, а припугнуть – так охотник злобно ругает своего гончего пса.
Женщина проходила в длинной юбке, но юбка на ней сидела, как мини, потому что каждая черточка выделялась – важная женщина, если и проститутка, то – дорогая проститутка.
Я подумала, что не заинтересуется, а она встала около дерущихся, закурила тоненькую сигаретку, меня угостила; я, мама, только чужие курю, на себя деньги не трачу, а на халяву хоть уксус выпью.
Фифа меня спрашивает с интересом – не за меня ли дерутся, а в глазах у неё насмешка, потому что оглядела меня с ног до головы, как курицу ощипывала, и я поняла – она поставила низкую оценку мне; не могут из-за меня драться мужчины.
Мне что от её взглядов – промежность не замерзла, я ещё одну сигаретку стрельнула, сказала бы, что из-за меня дерутся, но тут подумала: «А нужно ли, чтобы из-за меня мужики нищие дрались в подворотне?
Порядочные мужчины так низко не катаются по земле, топорами не размахивают: у богатых Принцев всегда охрана, да и конь богатырский копытом врага в лоб двинет – закачается земля-матушка с папуасами.
Кокосы с пальм полетят от удара коня богатырского.
Коню богатырскому и кобылица нужна не слабая, чтобы спина не треснула, когда конь Принца на неё взгромоздится и заржет.
Смешную рожу я скорчила девице и говорю, а в слова яду подпускаю:
«Нет, не из-за меня дерутся, а, может быть, из-за тебя, потому что ты красивая, яркая — редкость в нашем районе, где девки за бутылку портвейна всю ночь пляшут перед дарителем.
Сейчас поднимутся, пыль с себя стряхнут и на тебя накинутся как на породистую индюшку.
Без денег съедят, ни копейки не заплатят, а платье порвут и туфли пропьют – не заметишь, как в одном только белье пойдешь, если оно на тебе надето.
Не из Парижа ли ты, где все девушки ходят из экономии без нижнего белья?»
«Нет, не из Парижа, а дальше. Думала, на теплых темпераментных мужчин посмотрю бесплатно; в Испании на бой быков билеты покупают, а у нас бесплатно мужчины дерутся, не быки – важнее! Но вижу, что даром даже на уличную потеху нельзя глядеть, если ты в красном платье, что так выгодно подчеркивает достоинства фигуры, а недостатков у меня нет, потому что в косметическом салоне тело моделировали на компьютере. Пошла я по своим делам, да теплая еще, потому что – живая!» – испугалась, пятится от меня, а потом туфли сняла, в сумочку закинула и побежала босиком, без стыда и без совести, как Любэ поют.
Я за дерущимися дальше не глядела, не интересно, потому что каждый день дерутся петухи.
Сегодня припоминаю, вроде ЭТОТ дрался за место около помойки.
— Плохо, очень плохо, что вы подумали обо мне, будто я дрался и по земле катался, как собака, – Маугли покачал головой, достал из-за пазухи каменный топор (бурые пятна крови Вальта придавали топору историческую ценность). – Я – волк! Волки не дерутся, волки выбирает жертву и убивают её, а способ не имеет значения, потому что главное в тайге – жизнь.
Если я встречаю соперника сильнее себя, то обхожу его стороной, хоть через ущелье прыгаю, хоть в муравейнике тело свое прячу, словно меня назначили главным волком тундры.
Зачем на геолога полезу, если у геолога ружье?
На тигра и на медведя не прыгну, – Маугли на миг замолчал, ждал реакции Михайло Потаповича на слова о медведе, не дождался, покрутил головой, мысленно похвалил оборотня за смекалку и засмеялся: — Сергей Иванович Абрамцев долго меня учил, вещал о чести, долге, благородстве, когда человек не думает о своей жизни, а ценой жизни защищает Родину, любимую девушку, семью.
Я поверил Сергею Ивановичу Абрамцеву – он мне: и папа, и мама – но Семен Михайлович Тополь мне наедине, в женском туалете сказал, что честь, совесть, благородство, долг – понятия для богатеньких и состоявшихся людей.
Сергей Михайлович Тополь более гибок в суждениях, чем Сергей Иванович Абрамцев, потому что – подчиненный.
Я же – волк, не человек, и не состоявшийся, не богатенький, поэтому моя задача – выжить, а, если доживу до старости, то всегда придумаю о чести, долге и благородстве – внукам расскажу, волчатам под корнями столетней сосны.
— Вижу, вижу, что герой с дырой! – девушка-волчица с нескрываемым презрением (Маугли не понимал смысла презрения) смотрела на Маугли. — Разгорячился, думаешь, что с собой возьмем, накормим и спать уложим в мою постель со мной?
А ты мне нужен разве?
Потешный парень: вместо того, чтобы врал о себе, придумывал положительное, так и наговаривает еще, словно зашел в открытую картину и убил инвалида войны, – девушка-волчица то в третьем лице говорила о Маугли, то к нему обращалась – салат снисходительности и брезгливости. – Серега передо мной выпендривался, кадрил, но кадрил своеобразно: рассказывал о своих похождениях, и всякий раз у него из разговора выходило, что он – лох.
И ты – лох, но не выпендриваешься, может быть, потому, что  не умеешь выпендриваться, словно тебе махорку под язык положили.
Я с Серегой на дело пошла, нарочно его взяла, чтобы потом посмеяться над храбрецом.
Зашли мы к старушке в квартиру, к пенсионерке, богатой, потому что жадничает, деньги в копилку складывает на корм свиньям.
Я по легенде – из Собеса, на гуманитарную помощь в ведомости записываю, как в камеру смертников.
Пенсионеры всегда клюют на дармовое, на гуманитарную помощь из Бразилии, особенно мясо броненосцев и диких обезьян у Российских пенсионеров в почте.
Старушка долго искала ручку (моя ручка, якобы перестала писать, но я нарочно беру использованный стержень), и за это время я собрала богатый урожай – деньги из шкатулки, столовое серебро.
Но где же Серега, что он нашел – сейф в туалете? Выходим мы из квартиры, наматываем круги по району, чтобы полицаи нас не замели, а от улик уже избавились, как девушки избавляются от прыщей молодости.
Я спросила Серегу – что он взял, а он с гордостью показывает три книги Тургенева в мягком переплете.
Сначала я подумала, что книги прижизненные, больших денег стоят, хотя и опасные, потому что трудно сбыть, все равно, как мясо мамонта не продашь в универсаме «Седьмой континент».
Но книги – самые обыкновенные, рупь им цена, а Серега взял, потому что Тургенева обожает.
Ну не мудак ли он после этого? – девушка-волчица искала поддержки у приемной матери и у Маугли, недоверчиво смотрела на уличного пса, который принюхивался к тележке с колбасами. – Озираемся по жизни, а наша жизнь – вечный детский дом с насильниками воспитателями и короткими стрижками.
Я ненавижу короткие стрижки, и они для меня – пытка, а стригли в детском доме нарочно коротко, якобы от вшей, а сейчас, где вшу найти в царстве мыла и порядка, будто каждую вшу кастрировали, а затем ей Левша в глаз золотой гвоздик вбил.
Директор нашего детского дома продавал нас, а награждал за работу конфетами; конфеты в ярких красных фольгах, приятные на вкус, но самое главное – награда.
Медаль солдата стоит по материалу дешево, но дорогая исторически – так и конфеты – дешевые, но выделяют тружеников, а скажу труд – постыдный, но тогда мы не знали, что постыдный, и выходит, что постыдность не что иное, как выдумка, как мораль общества, где без трусов считается постыдно, а в трусах - интеллигентно.
Животные разгуливают по улицам без трусов, и животных никто не журит и не укоряет за бесстыдство и бескультурие, бля, – девушка сплюнула по-матросски, кивнула Маугли, но не как старому знакомому а потому что – внимательный слушатель. — Ради моды, а в моде тогда – короткие стрижки, под мальчика у девочек, но мальчиков не стригли, потому что в моде у мальчиков длинные волосы – нас, девочек подстригали, как кусты – весной и осенью.
Когда мама меня удочерила, – девушка-волчица прислонила голову к левой трубообразной руке оборотня, – я на радостях выколола глаз нашему директору детского дома Антону Ивановичу – не со зла большого выколола, а в назидание и на память, как печать Апостола поставила на чело.
Перед тем я остро наточила карандаш  «Конструктор», при этом помню – взяла «Конструктор» самый твердый, с любовью заострила кончик и в глаз ему, в глаз за то, что обманывал нас, недоплачивал, словно мы не рабыни, а – ломовые лошади.
Антон Иванович ослепление на один глаз принял более спокойно, чем я ожидала; схватился за вытекающий глаз, прислонил ладонь к глазнице, но не кричит, на помощь не призывает, а бегает по кабинету, как заводной заяц и повторяет:
«Поделом мне! Поделом!
Каждое дело оплачивается в соответствии с Небесным прейскурантом.
Не доплачивал я ребяткам за унижения, вот теперь все отдаю со штрафом – так перед праведником в Раю зачитывают список его мелких грехов. – Антон Иванович вдруг упал передо мной на колени, схватил за руки – я испугалась, думала, что он мне внутренности сейчас порвет за обиду, а слова его покаяния – отвлечение, но не вырвал мне матку, а шептал в горячке – кровь с желтой жижей вытекала из глаза, а он шепчет, словно гусей созывает к кормушке: — Помни, помни, моя воспитанница (Антон Иванович забывал имена детей), что дети – самое главное в жизни,  и кожа у детей бархатная – для касания и физкультуры.
Я не знаю, какая кожа у вьетнамских детей и у африканских – в наш детский дом цветнокожие не поступают, а идут выше, в интернациональные детские дома, но белая кожа – бархат.
С коня, если с живого кожу снимают, то конь ревет трубой, и это ответ на все значимые вопросы военной жизни.
Если пойдешь в военное училище, детка, а сейчас модно, чтобы девушки в полицаи шли, в кадеты, в гусары, так отрицай даже намек на ослов, только кони, только кони.
И дети, когда у тебя появятся, на коней их сажай, а не на ослов, потому что тот, кто вырос на осле, страдает; даже Пушкин страдал, и я думаю, что смерть свою нелепую принял именно из-за осла.
Ты думала, девочка, что я – волк, что взрослые дяди – все волки?
Нет, деточка, ты волков еще не видала, – и добавил с неожиданной злобой, зачем злился, если глаз уже вытек: — Встретят тебя волки на улице, в подворотне, тогда детский дом конюшни с арабскими жеребцами покажется!
Вон из моего детского дома, заблуждающаяся змея с рогами!»
Я ушла к новой маме и решила, что никогда-никогда, слышишь, парень, – девушка-волчица схватила Маугли за шею, потянула к себе, но не сдвинула его ни на миллиметр, поэтому, как японка, чтобы не потеряла лицо, убрала руку и улыбнулась, словно пошутила, – никогда я не пойду на карандашную фабрику, где много мышей.
Мыши грызут карандаши, а карандаши – злые, в карандашах протест и предрассудки, как в сосуде с Алладином.
Джин заточил Алладина в сосуд, и я не хочу, чтобы карандаш на карандашной фабрике мне откинулся в глаз – история повторяется, но на более высоких витках, как самолет поднимается в стратосферу.
Не карандаш, а нож я с собой ношу для защиты, – девушка поклонилась матери в то место, где пояс (Михайло Потапович оборотень жевал куриную голову, глаза курицы печально смотрели на Маугли, казалось, что курица живая, пытается вылезти из ада рта) и забормотала быстро, будто в бреду после гулянки со звездами эстрады:
— Сон мне приснился сегодня, сон в руку, если ЭТОГО встретили, маменька!
Не к добру это, ох не к добру, словно меня приклеили к рельсам, и поезд мчится – ТУ-ТУ!
В нашем доме поляк жил, много бутузил, с замужними женщинами в подъезде перемигивался, усами шевелил, думал, что – кавалер трех орденов Славы.
На трамвайных рельсах поляка нашли – пополам трамвай его разрезал, как Брата в кино на рельсы кинули, а он стрелял, стрелял – пиф-паф.
Во сне поляк ко мне пришел и ушел, и сон дальше без него пошел, с нравственностью и запутыванием моей воли – тут уж без черта не обошлось рогатого.
Во сне я шла по нескучному саду, в том месте, где мы с тобой, маменька, пикник устроили, как в Париже.
Я по малой нужде в кусты ушла, да на цветочки засмотрелась, потому что в детском доме тряпки грязные, без цветочков, а на Природу когда нас вывозили в шумные компании, так я только рожи слюнявые видела и небо голубое в пятнах дымов. – так раненый солдат на поле боя любуется небом и на небо поднимается.
Когда я из кустов вышла, так ты уже кабанчика запеченного доедала, маменька; на меня смотрела со смесью гордости и тщеславия, скрывала своё раздражение, оттого, что кабанчик не величиной с коня богатырского.
Чуть не убила ты меня с голода, если бы я у шумной компании не стащила корзинку с провизией – на батальон солдат хватило бы, а тебе – до дома, но это к лучшему, к всеобщему пароксизму.
Во сне я шла одна по Нескучному саду, будто меня бросили на произвол вурдалаков на Луну.
Кругом туман клубится из фильмов ужасов, мелькают тени, одна тень материализовалась на пару секунд, блеснула красными очами, клацнула огромными челюстями около моего носа и снова в туман убежала.
Кто знает, может быть, без тумана зубы не живут, и я благоразумно в туман не входила.
По моей головушке ветки стучат, или руки сухие мертвецов, но я иду вперед, потому что не идти нельзя – засну во сне.
Упала в яму, замучилась, устала морально, но знаю, что во сне, а проснуться не могу, потому что сон повредился, как катапульта с узником.
Вдруг, за поворотом тропинки – пенек посреди дороги, а на пеньке дяденька усатый сидит с ружьем, кашляет в сильнейшей чахотке, сопли на сапоги роняет и с интересом сопливые сапоги рассматривает, словно их разрисовал художник Малевич.
Малевич – не Малевич, но художник Шагал точно разрисовал, и фамилия Шагал подходила под мои шаги.
Когда я проснулась потом, а сон еще не весь вам дорассказывала, а отвлеклась, чтобы не забыла, так когда проснулась – видно, что я живая сейчас, так подумала, что сильнейшее впечатление на меня усы мужчины с ружьем произвели, будто тараканами живыми подушку набили, и я на тараканах спала три дня и три ночи.
Солдат, вроде бы в помешательстве находится, но усы у него прямые, а не висят: у хохлов висят вниз усы, а прямые усы – даже не знаю у кого; может быть у венгров усы прямые, потому что карандаши «Конструктор» в усы прячут.
Я подумала о карандаше «Конструктор» и сразу же бессильно перед мужчиной на колени упала, будто мне ноги серпом подрезали.
Мужчина, словно меня ждал, извлек из котомки бутылку дорогого французского вина – я в винах толк знаю, потому что, когда меня в ресторанах кавалеры угощают, то норовят подсунуть дешевое пойло, а я нарочно самое дорогое за их счет заказываю, словно золотую жилу разрабатываю.
Мы выпили по граненому стакану вина – даже во сне я чувствовала вкус – терпкое, похоже на вино авторской работы Фанагории.
Солдат рукой по усам провел, на меня посмотрел и вздохнул: от вздоха его поднялась туча ворон на кладбище, и вороны похожи на всадников, что изображают в Апокалипсисе.
Во сне я не видела кладбище, но знала, что оно рядом, за туманом – так скромная девушка прячется от полиции.
Мужчина быстро поднял ружье, выстрелил в стаю, не целился, но попал дробью в двух-трех птиц.
Поднялся гвалт, но вороны – умные птицы, улетели в туман, и оттуда галдели – так торговцы ругаются на рэкетиров.
Мужчина дунул в дуло (а из дула, как из трубы дым шел), ружье между ног опустил и засмеялся добрым смехом скомороха, у которого умерла третья жена:
— Ты не подумай, девица красная, что я тебя вином со смыслом угощаю!
Я тебе без смысла налил бургундского.
Нет смысла там, где его нет!
— Ой, дяденька! Испугали девушку большой пукой, – я засмеялась, и смех мой более для собственного успокоения, чем для поддержания разговора. – Я и со смыслом вино пила, и без смысла – всякое в жизни происходило, всего не упомню, словно в американский Большой Каньон упала.
Скверные вина мне в Молдавии подносили, но и их пила, потому что – гордая!
Они думали, что я не гордая, а я – Царица!
— Царица, не Царица, но – пипица! – Мужчина шутливо наставил на меня ружье, губами выстрелил. — Пиф-паф, – но не засмеялся, окаянный шутник. – Водка, ром, виски, ликёры, шампанское, пиво, наливки!
Я бы блин скушал, но нет в тумане блинов – только вороны и алкоголь, только алкоголь и вороны.
В детстве я мечтал, что стану солдатом, Отчизну славой своей покрою, как на Покров парни покрывают невест.
Ночью встану, тихонько в амбар пройду, достану из мешка с зерном бутылку мутного самогона – папенька прятал самогон от маменьки и от друзей, – сделаю несколько глотков – рот горит, желудок болит, но душа поет соловьем.
Люблю соловьев, но никогда соловья не видел, а мечтаю подстрелить и чучелко из него набить зерном.
При жизни соловей голодал, а после смерти всегда с зерном в брюшке будет.
Мечта сбылась, но только я не покрыл славой Отчизну, оттого, что Отчизна от меня убегала, и я не знал, где она, будто в прятки с Родиной играл.
Воевал везде, но Отчизну не видел, а в дни сбережений, когда переводил деньги на свой счет в Сбербанке, даже сомневался: Россия живет, или придумали Россию, и нет её.
В разведроте со мной служил поляк Анджей Малиновский – пропащая душа, но он не знал, что душа у него давно пропала, в бане слетела, как грязь с пяток.
Анджей всегда подлизывался к вышестоящему начальству, искал награды, кляузничал на солдат и воровал из сортиров туалетную бумагу.
Меня Анджей возненавидел за ерунду - я у него деньги все отнял, невесту совратил, когда она прилетала из Варшавы на Рождество, да и морду ему еще набил, припомнил Ливонское войско и Минина с Пожарским.
Анджей на меня затаил злобу – я ночью однажды видел, как он надо мной с ножом стоит, но обошлось тогда, испугался Анджей, а я ему сапогом промежность отбил, так что и невеста уже больше без надобности Анджею, как сапожнику не нужен рояль в кустах.
Спирт «Рояль» продавали – знатный спирт, а потом исчез с прилавков, словно его автомобилисты выпили.
Назначили нас с Анджеем в разведку, а воевали мы то ли в Кабардино-Балкарии, то ли на Украине – нам не говорили, где воюем – Земля круглая, пуля всегда найдет цель.
В школах дети Тору изучали, наверно — Кабардино-Балкария с горами и туземками, а туземки на головах, как африканки кувшины носят.
Может быть, и в Африке, но туземки с белой кожей, как у альбиносов афроамериканцев.
Анджей приносит мне диковинную форму: шутовской колпак с бубенчиками трехцветный – красный, желтый, зеленый и с бутафорской золотой нитью.
 К колпаку протягивает кафтан – тоже шутовской, ярче некуда, в цветных заплатках нарочно, а пуговицы, как блюдца перламутровые.
Еще штаны помню – широкие украинские шаровары – желто-синие в горошек, а завершают ансамбль туфли красные с загнутыми концами – в них волшебники разгуливают.
Но это не все, показывает мне Анджей ружье бутафорское с широким дулом: в фильме Красная Шапочка потешные охотники подобными ружьями детей пугали.
Я в недоумении, а Анджей клянется чистосердечно, говорит, что полковник приказал, чтобы мы в разведку пошли в этой одежде – так положено в гористой местности и соответствует ГОСТу и национальному колориту, продольному и поперечному, как вагина.
Анджей руки к груди прикладывает, говорит, что ему совестно, но мы не должны разочаровывать полковника, иначе – заплюют, выгонят из армии без выходного пособия, объявят миролюбцами, а для настоящего солдата слово «миролюбец» хуже, чем слово «козел» для вора в законе.
Я не почувствовал диссонанс в расстановке жизненных сил, переоделся, взял в руки бутафорское ружье и пошел в разведку с Анджеем, в исступлении пошел, фантазировал, как повстречаю в горах балерину без трусов, и балерина обязательно в горном потоке плещется, благодарит судьбу за первые места на конкурсах балетов; вода вокруг балерины бурлит, как в джакузи.
В мечтах я не заметил, что Анджей не переоделся, а автомат Калашникова у него настоящий, не бутафорский.
Через три часа похода добрались до бандитского логова – человек шестнадцать террористов — бородатые, но в смокингах, а у каждого оружия больше, чем в оружейной палате.
Анджей палец к губам прикладывает, намекает, чтобы я не шумел, учитель фигов.
Я сам понимаю, что шум – неуважение к террористам, и смерть для разведчиков.
Анджей затеял поминки, а я не разглядел в хлопотах поминальную кутью и хитрости товарища – так девушка не замечает на пальце кольцо с бриллиантом.
Высовываю голову из-за дувала, а Анджей меня в спину – толчок, и скажу тебе, давка, сильно толкнул, от всей души, как на кинопередаче, где парни связывают девок и бросают в печку.
Я с горы кубарем свалился  к праздничному столу террористов, как подарок на день Барана.
Колокольцы на шапке звенят, к потехе призывают – так глашатай орет на площадях, зачитывает указ Президента.
Но не сплоховал, потому что – разведчик, вскинул ружье и выстрелил в гущу, как картошкой наслаждался.
Из дула вылетели разноцветные конфетти – кружочки бумаги и фольги – так из носа чахоточника птица Счастья вылетает.
Бандиты сначала опешили, на ишаков запрыгнули, а затем рассмотрели меня, мой потешный наряд и ружье, и сразу озверели, как дети в зоопарке.
Врут, будто клоуны – к счастью и вызывают в людях доброе, вечное, Макаренское и Сухомлинское.
Клоуны раздражают, бесят, выводят людей из душевного равновесия, когда так хорошо около котла с бараниной, а тут – клоун с ружьем.
Меня на камни повалили, ногами охаживают, а я жду, когда Анджей из автомата всех положит – удобный случай, как в сердечной клинике.
Я надеялся, что полковник задумал хитрость – я отвлеку террористов, а Анджей их перестреляет возбудившихся до крайности.
Но прогадал я, ох, как прогадал, и цена ошибки – моя жизнь.
Анджей не стрелял, он уходил, потому что свое черное дело сделал, змея подколодная с навыками разведчика.
Я крикнул, чтобы террористы на Анджея внимание перенесли, да толку от моего крика никакого, словно я подавился костью мамонта.
В горле кровь хлещет, булькает, зубы выбиты, только шипение из меня, как из проколотого шара воздух выходит.
Подошел ко мне атаман, а платье на нём черное, женское, кокетливая шляпка с пером и туфельки на высоком каблучке, словно девушка собралась на последнее свидание.
Террористы меня бьют, а атаман танцует женский танец – до бандитов тоже мода дошла, что принимают гомосексуалистов и даже над собой ставят командиром, как пташек опытных.
Растление западное, хвала ему, целебному.
Атаман станцевал, утешил плоть свою и взоры подчиненных, а затем подошел ко мне, не побрезговал моей кровью и обломками зубов, взял пальчиками под подбородок и приказал, но не мне приказал – кто он, чтобы мне приказывал, а своим приказал, чтобы они с меня кожу сняли, но не всю, а так ловко, чтобы я на потеху им и себе на боль прожил три часа.
Если я шутом пришел, то шутом и уйду, чтобы жилы и вены торчали с сухожилиями, на которые мухи налетят, как жены налетают на уши танцоров.
Идея понравилась террористам, скучно им без снимания шкуры, даже предлагали мне маникюр и педикюр, но я отказался от великодушного предложения, неблагодарный я.
Меня освежевали – больно сначала, а потом – тупость и толчки в теле; жизнь толчками выходит, а в каждом толчке терабайты информации моей истории.
Без кожи я в бреду побежал по горам – бежал, даже террористы не догнали, испортил им праздник, надорвал полные сердца.
Шум, гам за моей спиной, даже атаман бежит на каблуках по камням, но перезрели, как сливы, не догнали.
Зато я Анджея догнал, и  с размаху камень на шею ему опустил – мигом позвонки раскрошил, друга своего полевого обездвижил – так хозяйка пытает живых карасей, а они без внутренностей плавают.
Анджей понял, что я его, если и не переиграл, но сравнился с ним по жизни и смерти, проклинает меня, именем своей невесты тоже проклинает, и от имени полковника проклинает, потому что одного проклятия мало.
Заявляет, что я всегда выглядел плюгавенько, разгуливал по военному аэродрому с сальными волосами, небритый, от меня дурно воняла, и надобно, чтобы меня военные прокуроры в сундук заперли, а не отправляли на задания в стан врагов.
Я слушаю Анджея внимательно, и в душе моей радость поднимается костром, не нужно идти в часть, нет никаких забот о деньгах и о девушках, не боюсь теперь инфляции и роста курса доллара по отношению к рублю.
Анджею отомстил, дышу, пока живу, а там – кто знает, может быть, комета через час всех радующихся и пьющих шампанское накроет.
Чирей в анус людям, которые по дому в халате ходят.
О халате мысль пришла неожиданная, но я знал, что на пороге жизни и смерти ничего случайного не бывает, и, если подумал о халате, значит – важно, но почему важно – нет времени на обдумывание, так приговоренный к расстрелу выбирает между завтраком и ужином.
Анджей проклинает меня, укоряет, журит, а я смотрю на грудь его с орденами и медалями – все ордена и медали он купил у барыг, надеялся, что когда в родной Краков приедет, то девки его за медали полюбят, как за усы енота.
Девки не за медали любят, а за деньги; просчитался Анджей.
Вдруг, вижу у него орден особый – орден матери-героини, как с куста на грудь поляку упал.
Поляк либо не знал, что за орден, либо надеялся, что его польские Эвки не разберутся, оттого, что танцуют и судачат с утра до вечера.
Я собрал последние силы, и орден сорвал с гимнастерки Анджея, словно плод незрелый кокосовый с пальмы на папуаской ферме украл.
Анджей заверещал, требовал, чтобы я вернул украденное – надеялся, что выживет, как ящерица с двумя головами.
Но я орден крепко в руке зажал – не отдам, и – точка, колпак шутовской на голову тому, кто у меня орден из мертвой руки извлечет.
Анджей понял, что проигрывает по всем пунктам, как в нотариальной конторе Барнаула, поэтому мстил мне, жестко мстил.
«В вашей русской песне поется, что солдаты не в землю ложатся на поле боя, а улетают в стае журавлей, – говорит мне, а рот в злой ухмылке кривит, потому что презирает русских. – Я не русский, я – поляк, вождь, поэтому не в журавлиную стаю пойду, где мне место приготовили в соответствии с моими боевыми заслугами, а к воронам в стаю улечу после смерти.
Вороны умные, умнее журавлей, и ворон в Германии и Франции много, а каждый поляк мечтает о германском и французском гражданстве – так девушка мечтает выйти замуж за всесильного дракона.
Смотри, слушай после смерти, я вороном тебе глаза  на том свете выклюю!»
Анджей засмеялся, и до того важен его смех и высокомерен, что я не выдержал – добил боевого товарища камнем в висок, совершил акт милосердия – так рыцарь добивает свою даму сердца, которая потеряла ключ от пояса девственности.
Тотчас, когда Анджей дух испустил, надо мной пролетела жирная ворона, откормленная на потрохах военнопленных.
Я тоже умер, но чуть позднее, и оказался здесь, на пеньке на тропинке, а вокруг туман, как углекислый газ около ТЭЦ.
Шестнадцать раз в сутки на меня налетает стая ворон, а я стреляю в них, в надежде, что в Анджея попаду.
Не знаю, как он выглядит после смерти и под перьями вороны, но знаю, что он прячется за спины рядовых ворон, даже ложки серебряные у них ворует из гнезд.
Чую, сердцем солдата чую, что подстрелил я Анджея сейчас, как только ты появилась во всем блеске и великолепии ночной феи.
Ворон-Анджей в агонии корчится на кладбище, а я с тобой беседую, но не просто рассказал об Анжеем – а со смыслом, без рассеянного склероза и женских платьев – я не из танцоров.
Судьба приговорила меня к этому пню, к алкоголю в загробной жизни и к стрельбе по воронам с Анджеем, но только до того момента, как я исполню предначертанное - так художник рисует лучшую картину в своей жизни, а потом идет в сантехники.
Как только я прикреплю орден матери-героини к твоей груди, девица, так сразу оковы рухнут, и я перенесусь в Мир иной, без ворон, без шутовских каблуков и без красных туфель с загнутыми концами.
Солдат разжал руку, а в ней тускнеет орден – не вижу за какие заслуги и перед кем, но, если солдат сказал, что орден матери-героини, то значит – Правда великая в словах солдата без презрения к соломенным юбкам папуасов.
Солдат мне орден на кофточку прикалывает, а кофточка, словно латы железные стала, не пропускает шпильку ордена – так охранники не пропускают в клуб Сохо безбородых девушек.
Солдат злится, тужится, краснеет на фоне белого тумана, тискает мне грудь, коленом в живот упирается, старается стахановец.
— Жми, солдат, не жалей моих грудей, моих белых лебедей! – я словом помогаю солдату – очень орден хочу, аж во рту пересохло, словно после попойки вышла в сон.
Но перед сном ничего алкогольного не пила, разве днём только бутылку Массандры, но она не считается, потому что ничтожная.
Орден пошел – сначала неохотно, а затем щелкнул и нашел свое место на моей многострадальной девичьей груди.
Солдат усмехнулся, по-доброму поцеловал меня, без страсти, а я ему и страсть бы простила – во сне всё можно, сон, как война, всё спишет.
— Орден ты получила, но еще один совет-завет за мной, потому что я тебе должен открыть ВАЖНОЕ, в важном тоже задача моя и предназначение шиповника.
Шиповник витаминами излечивает людей от авитаминоза, а я поучением предостерегу тебя, чтобы ты не погибла, когда твоя приемная матушка на улице куриную голову глодает. – Солдат шутливо ударил меня ладонью по левой щеке – шутливо, но больно, потому что ладонь солдата жесткая, как ягодицы столетнего барана.
Прежде я часто получала пощечины от мужчин, предпоследняя – смех, а не пощечина – дяденька чиновник спьяну меня ударил, а рука у него рыхлая, мягкая, влажная, как тесто.
Рука солдата – не расфуфыренная жужелица с Тверской, поэтому я почувствовала важность момента, вздохнула и открыла уши, чтобы в них пророчество попало, и ни одна буковка бы не улетела в грязь под ногами.
Во сне тоже грязь случается, и часто.
— Ты повстречаешь волка на Московской улице, девушка, – солдат закатил глаза, как бешеная сойка, ниже ног солдат уже испарился, потому что исчезнет полностью после последнего слова. – Беги от волка, девица, беги со всех своих ног девичьих, которые красотой заканчиваются.
Матушку приемную прихвати, и беги, беги, даже в борьбу не вступай с волком, потому что не по силам он тебе, ох, не по силам.
В волке погибель твоя кроется, как смерть Кощея на острие иглы.
Возникнут у тебя сомнения по поводу волка, потому что каждая девушка мучается сомнениями с утра: что ей надеть.
Подумаешь, что волк мертвецки пьяный, и даже прутиком его захочешь отстегать по глазам и по ягодицам, как развлекаются парни с лошадьми в Белоруссии.
Но спрячь своё желание и спрячь прутик, не по волку прутик, ох, не по волку. – Девушка замолчала, испытующе переводила взгляд с Маугли на приемную мать, и с приемной матери – обратно на Маугли, затем робко добавила, словно спрашивала сама себя. – Где волк?
Парня вижу странного, но не волк он, потому что без шерсти и человек.
Очень хочу прутиком испытать тебя, парень, но помню завет солдата, или солдат меня обманул, потому что Анджея подстрелил и над бедной девушкой от радости потешался словами, больше нечем потешаться, ниже пояса у солдата ничего нет в тумане.
Солдат испарился, даже вина на прощание мне не налил, и я уверена, что не по забывчивости не налил, а из жадности: мужики жадные – обещают золотые горы, а вино жалеют.
Прутиком голову замутил, чтобы я вина не спросила, словно обворую его матушку на кладбище.
— Прутик? Прутик меня не возьмет, не пробьет дубленку моей кожи! – Маугли засмеялся, гордый, потому что крепкий, как прутья решетки. – Я на снегу спал, среди льдов купался, по тайге бежал, а в тайге деревья живые, они меня прутиками стегали – ни одного шрама, ни одной отметины, потому что смеется моё тело над прутиками – волка прутом не раззадоришь, потому что волк не ночная бабочка. – Маугли расстегнул рубаху, задумался на минуту:
«Хорошо ли это, если я предстану перед оборотнем и волчицей в натуральном виде, как по тайге бегал, то есть – голый, как ощипанный ворон Анджей.
Сергей Иванович Абрамцев поучал меня, что человек отличается от животного обликом, моралью, поэтому не разгуливает по улицам без одежды, как поступила бы горилла или нудист из Могилева.
Нудиста в Могилеве за появление в общественном месте без одежд осудили на семь лет лишения свободы без права переписки с нудистками и норвежками.
Семен Михайлович Тополь (когда Сергей Иванович Абрамцев ушел на обед с ассистенткой Светланой – я часто видел Светлану без одежд, когда она помогала Сергею Ивановичу Абрамцеву) сказал, что за раздевание в общественном месте накажут, но случается, что и наградят: нужно знать где и перед кем можно оголяться, а где – возмутительно и опасно, как в яме с оборотнем медведем.
Как я узнаю: правильный ли сейчас случай, или неподобающий, словно кислое молоко рыси.
ИЫЫЫХ! Ноги волка спасут!»
Маугли мигом скинул одежды, остался нагой, как в тундре Тунгусии:
— Посмотрите на моё тело, на ягодицы мускулистые, на плоский живот с канатами мышц.
Я не спортсмен, я – лучше, и вы не видите следов от веток на моем теле, потому что ветки его не пробивают, даже иголки не пробивают, а прутики – подавно, словно обиделись и растревожились.
Можете провести пальцами по моей коже, здесь и здесь, – Маугли взял руки Михайло Потаповича и волчицы, провел чужими ладонями по телу: — Здесь самая нежная кожа на теле мужчины, но и на ней не остается следов от прутика, а вы меня солдатом пугаете с орденом матери-героини.
— Ах! – Михайло Потапович подавился свиной рулькой, словно гранату засунул в пищеблок.
— Ох! – девушка-волчица быстро-быстро моргала, но затем пересилила себя – так раб толкает тачку с камнями, схватила тележку левой рукой, приемную мать – правой, и так побежали они от Маугли, что он, если бы и захотел, то, пока надел бы штаны, пока собрался с мыслями и вспомнил имена всех птиц в тундре, не догнал бы.
Но не догонял женщин, и не собирался, потому что в удивлении стоял нагой, не верил в своё счастье, что медведь-оборотень убежал, не разорвал его, не закопал под твердый асфальт в мягкую землю.
Что испугался оборотень, чем заинтригован на каменной тропе?
Маугли в сильнейшем волнении – так волновался, когда тонул в бурной речке, а за ногу в омут тащила трехпудовая щука – оделся под свист и улюлюканье попрошаек, пошел без дороги, по газонам, мимо магазинов, вдоль аллей, словно потерял мозжечок в схватке с бешеной лисицей.
Запоздало мелькнула мысль, что надо было схватить колбасу из рук Михайло Потапыча, но мысль (Маугли осознал даже в бреду) чужая, надуманная, оттого, что не до еды, когда смерть рядом, а смерть прошла – все храбрые.
Сергей Иванович Абрамцев учил, что среди людей путь к пище лежит через деньги, и эти же деньги отбирал у Маугли.
Сначала деньги, потом – пища, закон каменных джунглей.
По закону Маугли не имел право забежать в магазин и украсть мясо, но должен сначала захватить деньги у прохожего (Сергей Иванович Абрамцев называл захват грабежом, а Семен Михайлович Тополь — экспроприацией), а затем на эти деньги приобрести пищу, которая согреет желудок и приятным комом напомнит о туше оленя.
«Недоброе предчувствую, чую, потому что смердит недоброе, как туша недельного кабана. – Маугли присел на лавочку (старушка с подозрением посмотрела на него, плюнула, и прижала пакет с творогом к груди):
— В каменной тайге разброд мыслей – вместо одной ясной – как преследовать живую пищу, мысли мои разбежались ручейками.
Многомыслие до добра не доводит – в этом и Сергей Иванович Абрамцев и Семен Михайлович Тополь оказались единодушны, как сурки братья.
Я не зарабатываю баллы, а теряю вес, теряю веру в кедровые орехи и печенку лося.
По ночам я бегал к ручью, качался на деревьях, но не на живых деревьях, а на мертвых, иногда слышал плач леммингов, они молили сову, чтобы она не убивала, а, если и убьет, то сразу.
Тайга улыбалась мне Луной, холодной землей и подарками из капканов чукчей.
Волк в тайге имел предназначение, терпел, и терпение я не называл чрезмерным, избыточным, а подозревал, что не терпение, а – избавление мне, откуп пьяниц и забулдыг геологов.
В городской тайге я потерял себя, словно тень брожу, а сам я далеко, в норе, или выслеживаю дичь или жену чукчи, когда она пойдет к ручью.
Волчица в Москве, ах, почему волчица? и зачем – волчица?
К ней в карман не полез, а она скрывает от приемной матери, что волчица, или со мной играют, как лиса играет с раненой вороной.
Геологи в тайгу приезжают, пьянствуют, ругаются, к женам эвенков и чукчей в тундру на танках катаются,  глаза вылупят и сердятся на себя за то, что золото так просто в руки не дается.
Подробности – все просто у геологов, и без подробностей: увидел женщину, и сразу с ней любится, как лось.
Сергей Иванович Абрамцев многому меня научил, а Семен Михайлович Тополь добавил запрещенных знаний, но не сказали они мне, как поступать, если я встречу в каменных джунглях девушку-волчицу.
Я чувствую, что хочу с ней выть, рыть норы, загонять дичь в капканы, но не знаю, как подойти к волчице – убьет, как кровь барсука пить дать — убьет.
Загрызет, костяным зубом мне вены вскроет, а затем на поминках, когда её приемная матушка затолкает в себя шесть дюжин блинов, волчица тоже взвоет, даже не поймет, отчего тоскует – так полицейский убивает жену и обвиняет себя по статье за безбилетный проезд в автобусе.
Люди целуют друг друга, но я не человек, и волчица не человек, хотя хвоста я у неё не видел; но и у меня нет хвоста, копыт нет, даже на кличку «козел» я не откликаюсь.
Встречу снова волчицу на улице каменной тайги, и опять застыну в неведенье: что делать — кусать её, выть, или окончательно обидеть предложением выпить бургундского вина?
Вино – дурь, невкусное и бесполезное, как метель.
Для что мне волчица, и, когда найду ответ – для что, то снова вопрос – как её получу, если не знаю подход к волчицам, даже к лошадям не знаю подход, как старый одноногий конюх.
Лошади чураются волка, шарахаются, храпят, копытом бьют, как балерины.
Не зря меня Сергей Иванович Абрамцев сводил на балет – говорил для общего развития, а на самом деле под балет выторговал у губернатора крупную сумму денег, об этом мне Семен Михайлович тайно доложил, словно открыл тайну, как собирать в тундре морошку.
Балерины на меня произвели неизгладимое впечатление, будто я попал на свадьбу снежных куропаток.
Белые балерины, но, если от куропатки польза в мясе, то от балерины пользы никакой, кроме топота шумного – так неосторожный кабан пробирается к картофельным грядкам Лыковых».
Маугли махнул рукой, встал со скамейки пошел по запаху, но не по запаху убежавшей волчицы – он едва уловимо, но бил в ноздри капельками, а по другому запаху – стаи шакалов.
Шакал всегда еду найдет, а волк у шакала еду отберет – закон речки Тунгуски.
Возле киоска с духмяной травой табака Маугли наткнулся на запыленного парнишку – человека.
Не бурундук, не птица сойка, не омуль, а — человек в каменной тайге – так же нелепо выглядит белый медведь на свадьбе белок.
- Ты извини меня, человечек, что громом поразило тебя еще до того, как ты родился, – Маугли начал издалека и удивлялся словам понятным, но вместе они, в предложении лишены смысла. Он поднял пустую бутылку зеленого цвета мха, протянул парнишке, потому что видел, как люди собирает бутылки – так Маугли в тайге собирал съедобные грибы и обменивал их у геологов на мясо. Поганые грибы тоже обменивал, и геологи за поганые грибы давали больше мяса, чем за съедобные, что удивляло Маугли, но он не часто подходил к поганкам, потому что видел в них только грудки тетерок, поэтому опасался поганых грибов. – Притих ты, это эхо прошедшей грозы, не гармонируешь с окружающими, но видно, что ты из компании людей, важный, пришел к киоску и ждешь бешеную лисицу, а затем шкуру её продашь перекупщикам с Аляски.
Необыкновенная причина, почему я  к тебе подошел, а не к волчице – голод, я хочу кушать, но пропущу тебя первым, если на улице издохнет кобыла.
Не смотри на меня с особенным любопытством, потому что волки подозрительны, мы не любим то, что не понимаем – так бурундук забирается на кедр и воет от страха.
Почему в каменных джунглях Москвы – а других каменных джунглей кроме Читы и Москвы я не видел, так отчего же все люди и животные одинаковые, пусть даже в разных одеждах и разного веса и роста – так отличаются в тайге скальпы геологов и нефтяников.
Лица похожи, ноги похожи, даже запахи схожи – резкие, отталкивающие, словно вы родились в яме, где эвенки и медведи рыбу тухлят.
Рыбу вылавливают, а затем - в яму, где она тухнет, и тухлота придает рыбе пикантность, полезные вещества появляются от тухлоты – так ваши девушки, когда созревают, то пахнут иначе, чем недомерки.
Все вы одинаковые, и как я среди вас найду кабанятину и окорок в листьях ивы?
— Окорок? Да ты болезный, не признАешься, если у меня деньги украдешь! – паренек усмехнулся, нарочито медленно извлёк из портков толстую пачку денег и пересчитывал их с наслаждением, поглядывал на Маугли, словно не рядом стоял, а между ними бронированное стекло из Центробанка: — Пятьсот тысяч рублей, – после продолжительного счета парнишка засунул деньги в карман и засмеялся озорно, будто в ледяной воде купался с моржами. – Я ничего у тебя не украл, и ты не набивайся мне в родственницы, хотя бы потому что ты не девушка.
Не спеши, не уходи, потому что разговор наш не закончился на высокой ноте, я еще не рассказал, почему я в школу не хожу, отчего помогаю полицаям и работаю на федеральную службу безопасности, хотя давно сижу на игле и на кокаине.
Тебе интересно, отчего в Москве все люди одинаковые, будто вылеплены из одного воска из магазина «Икеа»?
Раскрой уши, присядь (Маугли послушно присел, потому что парнишка человек заинтриговал его, загипнотизировал – так красные флажки действуют на неустойчивую психику оголодавшего волка), ноги поставь враскаряку, как каряк.
Ага, прекрасно!
Парнишка засмеялся, озорник, погрозил Маугли пальчиком, и в уголках глаз человека мелькнули искорки лукавства и доброты – так старый волк поучает молодых волчиц.
Затем неожиданно, почти без замаха парнишка ударил ногой между ног Маугли.
Боль раненой птицей пробила чресла Маугли, ударила в мозг.
Парнишка, потому что сиротка и уважал беспомощных, не ударил снова, а бросил бутылку в стекло киоска, словно разбил первый осенний лед на Угрюм реке.
— Ату его! Хулиган! Хватайте его! – парнишка с визгом счастья побежал от киоска, на ходу схватил у старушки узелок с тремя килограммами творога, будто готовился к ядерной зиме.
Из киоска выскочил продавец, оценил худобу Маугли в свою пользу – Маугли ответит за разбитое стекло, и схватил Маугли за правую щеку.
Продавец – не медведь, человек для Маугли – свинка.
Маугли когтями сразу двух рук-лап царапнул по лицу человека – на время ушла боль между ног.
Вцепился зубами в руку продавца, завыл страшно и с досадой, что кончается праздник с насмешливыми лицами, ненавистными камнями и запахом волчицы.
Вой Маугли смешался с воем продавца табачной травы – так смешиваются в танце миллионеры и балерины.
Маугли не дожидался подхода других продавцов – все шакалы, а нырнул в ближайшую нору в земле, словно провалился в берлогу с медведем оборотнем.
В подземелье Маугли почувствовал себя лучше, грудь распирало свободой, и в один миг Маугли почувствовал на пять секунд запах тундры около отхожих мест возле яранг: родное, до печенки и сердца знакомое, рядом с Тунгусией и тайгой, но далеко, поэтому печально, как барабан из шкуры волка.
Звериная хитрость не повела Маугли в правый туннель, потому что из него несло страхом и корнями живых деревьев: где живое дерево спрячется в каменной тундре? в подземелье, где трубы, канаты, жгуты и скрежет нечищеных зубов невидимых зверей.
Маугли не уверен, что зубами скрежетали звери, может быть – духи подземные, или корни живых деревьев заманивали, ласкали слух хрустом костей и картинами свежего мяса.
В углублении слабо светила дежурная аварийная лампочка – Маугли не знал о дежурствах, об авариях, но смысл лампы понимал, потому что звериное чутьё подсказывает там, где ум не дотянулся, нет знаний – так студентка на сдаче экзамена по высшей математике задирает перед преподавателем юбку — инстинктивно, оттого, что знает – поможет!
На грубом деревянном ящике стояла консервная банка с водой, а рядом – ведро, помятое, похожее на геолога после распития бутылки спирта.
В ведре масляно стояла вода, похожая в подземелье на воду из полыньи, в которой Маугли часто видел снежных дев.
Снежные девы с рыбьими хвостами смеялись, манили Маугли руками, приглашали к себе в полынью улыбками, щебетали на непонятном птичьем языке; Маугли потешался – рыбы, а разговаривают по-птичьи.
О девах из полыньи Маугли не рассказывал Сергею Ивановичу Абрамцеву; если Сергей Иванович Абрамцев не верит в живые деревья, то в рыб-дев тем боле нее поверит, оттого, что даже Маугли с трудом их воспринимал в ледяной мертвой воде.
Маугли выпил воду из консервной банки, затем лакал из ведра, чтобы вода заполнила живот – так проходит голод.
После обеда из воды Маугли присел рядом с ящиком и увидел дальше по проходу – снизу лучше видно – обшарпанный диван неопределенного, потому что засален до невозможности, цвета.
Маугли на четырех конечностях, по-волчьи добежал до дивана и с удовольствие прилег, словно в родной тайге на кучу опавших листьев.
Он положил правую руку на голову и раскачивал головой от левого плеча к правому и обратно, усердно напрягал грудные мышцы, ловил энергию тайги, пусть каменной, но тайги, а тайга волку всегда поможет – так бурундук помогает своим детям орешками.
Слабая волна леса прошла по канатам мышц, Маугли подпрыгнул на диване, нашел в себе силы, даже представил, что вышел на охоту на лося.
Если бы в туннеле прошел лось, то Маугли нашел бы в себе силу и смекалку – завалил бы зверя, открутил ему голову, сломал рога, а лосиным же копытом убил животное – так убийцы пальцем в глаз лишают жертву зрения.
Но лось не возникал из ниоткуда и не убегал никуда, зато вышли к Маугли шесть крыс – упитанные, крепкие, но без особой наглости в очах, похожих на агатовые созвездия.
Маугли любил, когда на небе светло, смотрел на тучи в ночи, а Сергей Иванович Абрамцев, сказал, что эти точки – звезды, огромные, больше тундры и тайги, больше земного шара и Тунгусии (Маугли уверен, что Тунгусия больше Земли на которой находится).
Звезды величиной неприятно поразили Маугли, он не хотел, чтобы маленькие точки на ночном небе превращались в огромные горячие шары, похожие на пожар в тайге.
Маугли не любил пожары, не приветствовал огонь, хотя часто спасался от холода около костра, но не любил – так жена живет с нелюбимым мужем и не уйдет от него, потому что муж обеспечивает.
Маугли обратился к Семену Михайловичу Тополю за Правдой: правду ли поведал Сергей Иванович Абрамцев, что светлые точки на ночном небе — огромные шары, больше, чем Тунгусия?
Семен Михайлович Тополь почесал затылок, сплюнул под ноги и ответил с той затаенной любовью к науке, с которой мать-одиночка штудирует журналы с голыми футболистами:
«Издревле полагают, что точки на небе — огромные шары, как и Солнце, потому что распухло от жары.
От жары все распухают, прошлым летом я чуть не лопнул, когда обгорел на пляже в Пицунде, словно меня в печке с Колобком испекли дед и бабка.
Ничего хорошего нет в загорании, потому что – пусто, болезнено и раздражает мужчину до крайности, если настоящий мужчина хочет выпить пива в теньке, как пил водку тайком Железный Дровосек.
Женщины обожают пляжи и загорать – на то они и самки, чтобы лежали полуобнаженные, или обнаженные (на нудистких пляжах) и привлекали к себе внимание самцов с усами и коньяком в пластиковых пакетах.
Мужчина и женщина – противоположны во всем; вот исходя из этой аксиомы, мужчины не должны загорать на пляже – так просто, но никто, кроме меня не дошел до очевидного, как с жадности дворник подносит ложку с супом ко рту, а в супе плавает муха.
На пляже в Пицунде я лежал молча и проклинал звезды, но не все звезды, потому что без Солнца нет жизни на Земле, а скорее всего я проклинал звезд театра, кино, эстрады и телевидения, потому что живые звезды рекламировали солнечный загар, рассказывали о пляжах чудеса и требовали, чтобы все люди России несколько раз в год выезжали на пляжи за солнечным загаром, без загара вход на концерты и в общие бани запрещен.
Ко мне подошла женщина и долго меня разглядывала, особенно мой кожаный рюкзак – дорогой, фирменный – тысячу долларов США за него отдал.
Она, наконец, сочла меня достойным своего общества и прилегла рядом на подстилку – сама подстилка, и ложится на подстилку.
Меня взбесило то, что женщина прилегла с удовольствием, получала радость от нахождения на солнцепеке – так лодочник на середине реки пробивает дно лодки топором – из озорства, из отваги пробивает.
Лицо женщины чрезвычайно милое, любопытное и выражало обыкновенное счастье и желание взять меня в мужья.
Женщина начала разговор первая, она уверена, что делала мне одолжение своим присутствием – и не скажу, что её присутствие тяготило меня, как груз на удочке.
Милая, молодая, стройная, красивая местами она напоминала мученицу под пытками инквизиции, мученицу из кино – в фильмах мученицы всегда красавицы, и герой их спасает.
После пяти минут болтовни она возбудила во мне желание продолжить знакомство, и, хотя я с недоверчивостью смотрел на её бикини, но лодочник, что проходил мимо, подмигнул мне, словно старому знакомому и подмигиванием закрепил за мной статус ловеласа, будто я сам кадрил женщину, а не она меня завлекала в свои гинекологические сети.
Женщина перебирала темы разговора, как жемчужины, насаживала их на суровую золотую нить, и особо выделяла выгоду от совместного загорания на пляже в Пицунде, потому что загорает не только тело, но и душа.
Я поддакивал, потому что мужчина, а мужчина с двойным хвостом: один хвост радостно бился около пляжной женщины-сучки, а другой хвост тянул меня с пляжа в кафе, в пивную, в тень, где прохлада и нет жара Солнца, радиоактивного, но в меру полезного, как бутылка пива «Жигули барное».
Но я не уходил, потому что общение с красивой женщиной дорого стоит, дороже мороженного пломбир.
Вечерело, Солнце падало в море, и на пляж пришли отдыхающие по новой, искали Солнце под Луной.
Компании пили, закусывали, а затем девушки из одной группки не выдержали, разделись догола и нагие купались, словно пену дарили пене.
Девушки часто так поступают: жеманничают, скрывают свои прелести, требуют, чтобы мужчина отвернулся, когда они переодеваются, но внутри горят желанием показать себя, раздеться прилюдно, пройтись голой по Арбату, купаться без одежд – чтобы все видели и восхищались опорно-двигательным аппаратом и молочными железами.
Красавицы идут на всяческие хитрости, чтобы раздеться, но раздеться не по своей воле, а как бы в угоду мужчине: «Ах, если ты пошляк, то ладно – мне не жалко! Смотри!», или «Ты что – маньяк? Голую девушку не видел? Ну, гляди на меня, восхитительную, как бровь соболя!»
Девушки из компании, что расположилась неподалеку от нас, надумали играть с парнями в карты на раздевание, но парни играли по пьяни плохо, и девушки постоянно выигрывали, что в их планы не входило, как собака не отдаст свою кость коту.
Наконец, после отчаянного мухлежа – я видел, как девушки выбрасывали в сторону свои хорошие игровые карты – девушки проиграли, с видимым облегчением в душе, но со страданиями на лицах разделись донага, и побежали в воду, где уже не скрывали восторга, оттого, что они молодые, красивые, желанные, с нежной, как чехословацкая промокашка, кожей.
Моя подруга, я к вечеру убедился, что она – подруга, а звали её – Ирина, аж подпрыгивала на подстилке – так хотела раздеться и показать себя во всей красе не только мне, но и парням, и девушкам, чтобы знали, чьё тело правит бал на пляже.
Но я ленился, не подзуживал, поэтому Ирина страдала, даже попросила, как жена, чтобы я почесал ей спинку:
«Ага, Семен, правее, выше – ОХОХО! Хорошо!
Чуть ниже, сильнее!
Да, да, да! Семен, прекрасно, как в террариуме.
Ты не сконфузился? – она выговорила с нетерпеливой досадой, что я не заговариваю о купании без одежд. – Девушки не стыдятся, не конфузятся, а купаются обнаженные, словно их намазали маслом с оливковыми косточками.
Ничего особенного, я и то лучше плаваю без одежд, как гарпия.
Ты не смотри на них с особенным любопытством праведного старца (я и не смотрел с любопытством, Ирина разгоняла меня, провоцировала, но по-доброму), словно тебя поразило в женском теле новое, ранее неизведанное, будто в пещеру зашел, а там – светящиеся черви.
Ах, тело просит свободы!» – Ирина не выдержала, скинула купальник, предстала передо мной и перед отдыхающими на пляже обнаженная, как тополь в октябре.
Почти все девушки на пляже уже расхаживали без купальников, так что поступок Ирины особого впечатления не произвел на пьяных парней и на меня подкаблучного.
Ирина меня уже считала своим мужчиной, простачком, что попал в её ласковые сети и пробуду в сетях до тех пор, пока она не передумает – так каждая женщина полагает, особенно, если у неё тело молодое и горячее, как стенка доменной печи.
Я же напустил на лицо восторженность, полагающуюся к моменту, даже приподнялся с надувной подушки, и сделал вид, что онемел от счастья, что вижу женщину голую.
Вечер и все дальнейшее для меня известно, потому что запротоколировано давно чекистами, начертано в гроссбухах, на графиках, описано в романах древневековых, средневековых и модерновых: после пляжа - кафе, ужин, затем – любовь на скомканных влажных простынях, похожих на промокашки из старинных тетрадей.
Теперь в тетради промокашки не вкладывают, в них отпала надобность, потому что дети не ставят кляксы, оттого, что не пишут перьевые ручками и гусиными перьями.
Даже песок исчез, которым писцы посыпали написанные прошения в Сенат.
Не в тот Сенат, куда римский император Калигула привел лошадь, а в Санкт-Петербургский сенат со старичками в белых балеронских обтягивающих панталонах.
Не скажу, что перспектива ночи с красивой Ириной меня огорчала, но я бы больше получил романтики, возбуждения душевного, если бы девушка сломала стереотип: ушла бы с пляжа с негодованием, что девицы творят блуд, отказалась бы от ужина со мной, потому что: «После ужина я буду вам обязана, а я не хочу накладывать на себя обязательств, словно плаваю со свинцовым спасательным кругом».
Мы бы пошли под Луной на прогулку, гуляли, Ирина читала бы стихи, я бы отчаянно зевал, но прятал зевки за крайней заинтересованностью похожей на плач клоуна в цирке шапито.
Ирина с лукавством спросила бы, нравятся ли мне стихи, и, по моему мнению, кто их написал – Пушкин с Гончаровой, или Минин и Пожарский.
Я знал ответ, что написала Ирина, но подводит к откровению долго, будто коня подковывает.
Изобразил бы крайний восторг, когда она бы открыла своё авторство, пожимал бы ей руки и удивлялся, что девушка на юге под сарафан надела лифчик.
Мы бы романтизировали, и романтика меня бы возносила до первых туч.
Но и другой поворот не так уж и плох, потому что связан со скотскими желаниями разнополых тел.
Я разглядывал Ирину – люблю и ценю женскую красоту, она – лучше придуманных звезд и черных дыр в Грузии.
Хотя Ирина рядом со мной загорала в купальнике, кожа на ЭТИХ местах у неё загорелая, значит — тайно принимала солнечные ванны на нудистких пляжах, о чем умолчала, словно попала под лошадь и онемела.
Маленькие тайны, похожие на почки вербы.
Он с наигранным смехом побежала в море, я остался сторожить вещи – уведут мигом, даже трусы женские украдут, как в бане.
Ко мне подошла пьяная девушка из чужой компании – тоже обнаженная, с двумя стаканами в двух руках – очень хорошо, что она не однорукая калека, иначе пила бы одна.
Девушка отчаялась найти среди своих парней настоящего жениха, вот и подошла ко мне, потому что – интеллигентный, оттого, что в очках и небритый:
«Я видела, что вы не один, что вы с дамой сердца, и, возможно, она – балерина, – девушка выпила, я тоже. – Но разве я хуже, чем она?
В сиксилиард раз я лучше, и докажу тебе, если ты купишь мне красную машину «Мазда».
Люблю японские машины, в них что-то особенное, что оправдывает название якудза, и нет в них бесцеремонной грации «Хаммеров».
Не думай, что я пьяница и попрошайка я – почти невинная, ну, разве, что несколько жехинов прошло через меня – так вброд бараны переходят Терек, и никто баранам не помеха.
Баран, если захочет – забодает! УУУУ! — девушка смешно подставила себе рожки и выпятила нижнюю губу, как горилла в Планетарии. – Две недели назад я подстригала сына мэра и поранила его за ухом – вытекло много крови, а криков – еще больше, словно я нарочно ткнула ножницами в вену.
После инцидента меня заметил мэр, приукрасил, нарядил, хотя и сама я красавица наряженная, но добавил, добавил с самодовольством и надеждой, что все переменится к лучшему: «Титаник» всплывет, курс рубля укрепится, золотом станут мостить дороги к школам и больницам».
Я щеголяла, молодая, новенькая, будто конфетка с фабрики.
Пицунда, да, Пицунда! Она меня освежит, – так я решила и выпросила у мэра денег на отдых с парнями – женской матке нужна постоянная физкультура, иначе матка закостенеет, покроется инеем – бррр, боюсь холода.
Мэр с пониманием отнесся к моей идее, подарил мне тонкое батистовое ночное белье, галстук от Кардена и накладные мужские усы – сейчас модно, когда девушки приклеивают усы, некоторые даже бреют лобок в форме гусарских усов, а у меня лобок чисто выбрит, ты же видишь, ученый.
ХАХАХА!
Ну и глупый у тебя вид, и физиономия не солидная, словно ты вместо моего вина выпил змеиного яда.
Возьмешь меня в жены вечные?
День в Пицунде короток, и пришло время женихаться, как на базаре с сушками и бычками.
Торопись, дяденька, иначе меня уведут, как Царевну Несмеяну в подземелье ведьм.
Только девушка договорила, как к ней подбежала подружка, искоса на меня посмотрела, но я уверен, что прочитал ревность в её глазах, подхватила мою «невесту», громко шептала ей на ухо:
«Светик, пойдем голые, как нимфы! Пацаны шахтеры расщедрились — угостят нас помидорами с луком, а бухла дешевого купили – море.
В море прерывистое молчание, я усиленно тебя искала, а ты молчала, будто лука с помидорами в рот набрала.
Так и до интересного положение дойдешь с нездоровыми зубами и вздутием живота»!
Они ушли бесстыжие, и я почувствовал облегчение небывалое, подъем, словно без сандалий поднялся на Фудзияму.
Не люблю скандалов, разборок, женских пересудов, когда рвут друг дружке волосы, пинаются и визжат, словно треска на рынке.
После скандала и драки любая девушка падает в цене и подобна протухшей рыбе.
Что сказала бы Ирина и как бы поступила, когда голая подошла, а я пью вино с другой голой девушкой, похожей на бутон белой розы.
Ситуация сама себя решила – вот бы так решали себя математические уравнения, не упоминаю уже о решениях в судах, когда судья танцует на трупах.
Я подумал о танцах, и Ирину сразу прорвало Ниагарской плотиной; девушка не читала мои мысли, не слышала их, но в танец ринулась с решительностью Анки пулеметчицы.
Возможно, что купание погнало Ирину на подвиг, или, что более вероятное и я убедил себя – настоящее – Ирина воспринимала меня, как платье: попа – её, тело – её, лицо – её навсегда, а платья меняются от настроения.
Если я бы вспылил, устроил скандал на пляже, то Ирина одна бы не пошла спать – нашла бы себе другого кавалера или подружку на ночь, потому что красивая, как Луна, и ясная, как тир в Луна-парке.
Ирина подбадривала себя криками песенки, или они вылетали из неё сгустками энергии; пела красиво, подпрыгивала, танцевала балетное, и танцем привлекла к себе внимание мужчин и зависть женщин.
Ноги в сторону в прыжке, нога за ногу, повороты, изгибы и в апогее – Солнце тоже входит в апогей – подняла ногу к голове – трюк балерины, обязательный к исполнению.
Вся интимная красота Ирины смотрела на меня; я не ожидал подобного откровения на пляже, и признаюсь, что даже обрадовался новому – так школьник получает по чистописанию шесть баллов по пятибалльной системе.
Щекотливое положение, но вызвало аплодисменты парней и улюлюканье девушек.
Ирина добила соперниц эффектным прыжком через голову назад и затем на руках, как на ногах подошла ко мне, упала на колени, будто мужняя жена и мы уже вместе двадцать пять лет, скоро – на погост к кладбищенским воронам.
Девушка свою программу выполнила на пляже – показала себя во всей красе снаружи и даже немного приоткрыла и вовнутрь, поэтому расслабилась, позволила ностальгии и картинного раскаяния, словно села на горячую сковородку:
«Не думай, Семен, я не их тех, я – скромная, как тихая уточка.
Моё купание в обнаженном виде, танцы, акробатические этюды – производственная необходимость, как у жильцов в одной коммунальной квартире.
В детстве я мечтала о шоколаде, но мне запрещали шоколад и Кока Колу; взрослые уверяли, что Кока Кола – химия, а шоколад – яд кураре.
Потешно, но я три недели назад зашла в магазин «Дикси», взяла бутылочку Кока Колы, а продавщица – неряшливая Толстовская женщина с неопределенными грудями и короткой стрижкой бобра, укорила меня, сказала с сарказмом, что я «химию» покупаю.
Кассирша мне завидовала, что я красивая и легкая, воздушная, подобна рису в печенье, а она – грузная, помидор в рассоле.
В восьмом классе я пошла с подружками на речку, тайком пили Кока Колу, потому что и подружкам родители и бабушки с дедушками запрещали «химию», будто бы сами без химии росли на навозе и тракторном масле.
В нашем возрасте парни и девушки на речке пиво пьют и вино, а мы на первой ступени взросления наслаждались Кока Колой, серьезной, потому что пробивала до сущности мозга, прикасалась к нервным окончаниям, тараканами пробегала по волосам, призывала к бесчинствам и тюрьмам.
Мы загорали, купались, судачили, обсуждали достоинства и недостатки гомосексуалистов – девушкам нравятся гомосексуалисты, но замуж девушки выходят за пузатых некрасивых беззубых мужчин с плешью и дурным запахом.
Прошло три дня после похода на пляж, я вела обычный образ жизни – балет, песни, танцы, рисование, подглядывание в щелочку за учителем географии, когда он пил денатурат – потешно пьет, рыгает, рычит и чешет под мышками.
Перед сном я почувствовала некоторое неудобство ТАМ, ты, Семен, понимаешь, когда я говорю ТАМ, по твоим глазам вижу бегающим за стеклами очков минус сто. – Ирина раздвинула ноги, как на приеме у гинеколога в Айдахо, показала мне пальчиком большие половые губы, жестом показывала значение слова ТАМ. Она кадрила меня строго по правилам удержания у мужчины, описанным в романе Эсаула Георгия «Как удержаться у мужчины», метод называется «мы – родственные души». – Некоторые мужчины глупенькие, не знают где ТАМ, все вам объясняю, будто пирожки пеку на черный день.
Сначала я не обращала внимания на неудобство ТАМ, заснула, и снился мне не то, чтобы ужасный, но тревожный сон высшего класса.
Приснился черт, и черт копытами скребет у меня ТАМ, мышей ловит.
В волнении я проснулась, включила свет, подошла к зеркалу, и невольно залюбовалась своим совершенным телом и прекрасным лицом: что есть – то - есть, я – красавица, как пятидесятикилограммовый чистейший бриллиант с Марса.
Неудобство ТАМ не утихало, и я включила настольную лампу, она переходит в нашей семье из поколения в поколение: этой лампой мой пращур в застенках НКВД  во время пыток светил жертвам в глаза.
Нужная во всех отношениях лампа, похожая на восторженную школьницу из Польши.
Я присела в кресло – кожаное, удобное; дорогая кожа приятно охлаждало ягодицы и спину, но не снимала тревоги и ответственности за ТАМ.
Я направила свет НКВДшной лампы себе в промежность, а промежность у меня выбрита наголо, ни единого волоска, как у больного алопецией.
Тут вспомнила, что не закрыла дверь в спальню, встала, защёлкнула, чтобы мама или папа среди ночи не ввалились с нравоучениями и лекцией о вреде шоколада и Кока Колы.
Отвлечение от основного вызвало во мне досаду, но я нашла силы, взяла со столика – миленький столик на кривых ножках короля Людовика — зеркальце в серебряной оправе – антикварное, наверно, принадлежало Царице.
При помощи зеркальца, лампы НКВД, кожаного  кресла, гибкости и настойчивости я, наконец, разглядела, что меня беспокоило ТАМ.
Не поймешь моих чувств, Семен, будто меня в тюрьме накрыли дешевым одеялом со вшами и душат, душат, тискают моё тело белое.
Дыхание перехватило, по коже пошли гусиные мурашки – я видела их, но не полагала опасными для пищеварения и дикой энергии заблуждения, которая бурлит в истраченных ляжках.
Девушки в русских селеньях по ночам гадают на женихов: смотрят в зеркало, как в омут с русалками.
Я не верю в русалок, но в омут смотрю, ищу в нем загадочную Емелину щуку, или, хотя бы жирного сома на пять пудов.
Из зеркала к девушкам часто выходит черт и пугает до седых волос, девушки выбегают из бани седые, будто мукой посыпанные.
Но, что я увидела в зеркале, когда голая раздвинула ноги под лампой НКВД?
Нет, не черта, а чёрт меня бы испугал, по притче обыкновенно, путем прогулок по аду, или на мелочных рядах, где черти скупают барышень, а барышни рядятся в кринолин и в мантильки, словно прячутся от чертей, но ни кринолин, ни мантилья не скроет женские первичные половые признаки от черта.
Я видела на своих больших половых губах, и смею, отмечаю, что на БОЛЬШИХ, а это очень важно для меня, что на больших, а не на малых половых губах, потому, как, если на малых половых губах, то равняется геморрою шофера.
Все шоферы страдают геморроями, независимо от половой принадлежности и от наличия малых или больших половых губ с зеркальным отражением в уличной шляпке соломенного бычка.
У меня ТАМ, вы помните, Семен, что означает ТАМ, не черт, а – прыщики, вульгарные прыщики равные по смеху красноносому клоуну с камнем за пазухой.
Нет ничего более постыдного для приличной девушки с замысловатыми локонами, чем красные прыщики на больших половых губах, где начинается и заканчивается любовь.
Нет, не черта я увидела из выхода любви, не черта родила, а по большим половым губам вскочили, как на коня, красные прыщи, более позорные, чем ворота, измазанные дегтем.
Я вылетела из кресла, завязала узел с добром и стала одеваться в платье балерины, потому что платье балерины выручит в лихую годину, даже, если ловчие туберкулезных больных и прокажённых захватят груди крюком с ржавыми пятнами.
Поразительное явление, равное солнечному затмению: полоумный карлик бредет по болоту с морошкой, цепляется гениталиями за карликовые ивы и говорит умершим зайцам, что он совершенно спокоен, более спокоен, чем раковый больной СПИДом пловец на длинные дистанции.
Черт из моих вагинальных внутренностей не родился, но прыщики сияли, как газовые фонари на Невском проспекте.
В честь Петра Первого, Императора, который сдирал кожу со стрельцов живых, по улицам Санкт-Петербурга зажгли газовые фонари для проституток.
Ослабленные девушки вылезали из-под клиентов и шли с протянутыми руками к газовым фонарям, словно фонари даруют им другую, индийскую жизнь со слонами и кобрами.
Я успокоилась и внезапно поняла, что зеркало не врет, что прыщики на больших половых губах – мои, как и моё имя, как и мои ноги в сандалетах времен гражданской войны Севера и Юга Украины.
Пробежал карлик без трусов, но с корзинкой подснежников.
Меня поразили выпуклые ягодицы карлика: пусть они сейчас выпуклые, крепкие, кирпичные, но через двести пятьдесят миллионов лет превратятся в единичные молекулы, как и молекулы палладиевого кольца с латинскими письменами.
Я пробормотала про себя заклинание против клопов и комаров, повернула шею на Запад, и расставила ноги в приглашении злых духов: кто пожелает, пусть отведает меня - земную, сладкую, земляничную.
Но прыщи не уходили, и черт не появлялся, словно его придавили крышкой канализационного люка.
Я надеялась, что упадёт Звезда на Землю, и из Звезды выйдет Маленький Принц в обтягивающих синих панталонах.
Мне бы не поверили, но Принцу поверят, потому что он разрекламирован и запечатлен навеки в купюрах, как изюм запечен в куропатке.
«Гыя! Гиви! Гивико!» – мои губы шептали, и трещины от сухостоя пробегали по кровавым рекам. Вошла кухарка и открыла окно, словно меня нет, и меня голую унесли черти на Лысую Гору.
Я не бранила кухарку, но напомнила ей об обязанностях, что пора раздувать серебряный самовар, или простой Гжельский с петухами и конями.
Кухарка положила мне на лоб золотую монету достоинством в один червонец и дунула в отверстую настежь мою промежность – так Шерлок Холмс дует на свечу в спальне доктора Ватсона.
Я не слышала, как умерли мыши в подполье, и не знаю  — умерли они понарошку, или сгинули по злой воле болотного черта.
Кухарка показал мне голый спортивный зад без прыщиков, и зад, словно насмехался над прыщиками у меня ТАМ, в глубине, куда мужчины заглядывают за большие деньги.
Я без одежд выскочила на улицу в надежде, что мазурики украдут у меня прыщи.
Ко мне подошел полицейский и осведомился, имею ли я право на работу проституткой и расхаживание после двенадцати часов ночи в голом виде, как стриженный питбуль.
Я ответила, причем ответ мой наполнен ядом иронии и сарказма, сказала, что Солнце уже зашло, в голове кружится, дикие кабаны покидают свои полоски и хвастают свиными рылами, отчего хочется жить одной, но с любимым мужчиной.
В космос полетела очередная ракета с неподвижными самоуверенными папуасами, одержимыми идеей воссоединения Крыма и Аляски.
Долгое блуждание по улицам не привело меня к Истине, но навлекло позора, больше, чем навлекает на себя репортер желтой прессы.
Утром, как только груди мои чуть пожухли (с надутыми грудям неприлично идти в общественное заведение, куда старушки сдают анализы кала и мочи) я пришла к невропатологу за ценным советом, равным пути от Сенной до Тверской.
«Елена Альбертовна, сделанная из сплава магния и палладия, – я упала на колени – мне не жалко, колени не сотрутся, – проклятая Кока Кола заколдовала мои большие половые губы, призвала на них прыщики, похожие на венерины бугорки сифилитиков.
Химия – яд, и я теперь верю в бабушкины назидания, непокрытые Павлово-Посадским платком позора.
Что мне сделать, чтобы красные прыщики химии соскочили с моих половых губ, готовых к подвигу и разврату?»
«Прыщики уйдут, но ты помоги им, как помогаешь гуманитарной помощью жителям Нагорного Карабаха. – Елена Альбертовна надула  шар Мира и запустила его в стратосферу. – Твои прыщи не от лукавого, но от грязи – так нефтяник купается в нефти, а затем недоумевает, откуда у него доисторическая мамонтовая лихорадка.
Ты выбрила промежность, подбрила большие половые губы, и на коже возникли очаги возбужденной независимости микробов.
Микробы прибежали в половые губы, как молдаване потребовали половую политическую нору, вырыли бы землянки и живут в прыщиках, как чукчи в ярангах.
Не от химической Кока Колы твои беды, Ирина, а от отсутствия Кока Колы, как бы кощунственно и антироссийски не звучали мои слова сопрано,
Ах, я пела сопрано в хоре, и глава Управы Вешняки поклонялся мне, как каменной бабе.
Кока Кола стабилизировала бы твои процессы, помогла бы в борьбе с прыщами на больших половых губах.
Ты пошла на речку, ****у выбрила, чтобы подружки не заподозрили в тебе шлюху из холерного Магаданского барака.
Материя купальника терла твои нежные половые губы, вызывала в бритости раздражение, не солнечное раздражение, не бледно-желтое, как лицо китайского сборщика риса, но прогулочное раздражение – подобное катеру на реке Москве.
Купальник раздражал твою бритую ****у, отчего и возникли весьма чувствительные романтические прыщики, похожие на бугорки Венеры у сифилитиков.
С сегодняшнего дня на тебя легло проклятие (потому что ты мне мало заплатила за консультацию, а я к тебе в промежность лезла с распростертыми объятиями и светоскопом), ты должна купаться без трусов – всегда и везде, как барышня в кринолине на лондонской ярмарке кобыл.
Как только ты искупаешься в купальнике, не нагая, так у тебя на манде выскочат позорные прыщи, после которых тебя никто замуж не возьмет, а ославит, опозорит, назовет женщиной с ограниченными возможностями, художницей с пером в ягодицах».
Я последовала совету психоаналитички, и с той поры по возможности принимаю воздушные и водяные ванны без трусов, как рыбка коала.
В Китае живут коалы на деревья, но только австралийские папуасы знают о коалах подводных.
Я предстала перед тобой, Семен, без трусов, поэтому – уважай меня и бери замуж, иначе я уйду к первому встречному музыканту с багровым лицом и маленькими семенниками».
Рассказ Ирины привел меня в глубочайшее расстройство, я даже отдал пограничникам ржавую бомбу, которую задумал сберечь на черный день.
Пограничники взорвали бомбу в горной речушке, сняли оглушённую рыбу и возносили молитвы в мою честь.
Мы с Ириной пошли с пляжа рука за руку и в рукопожатии знали: сегодня ночью совершим подвиг во имя любви, сломаем кровать, напьемся, разобьем окно, затопчем розы в саду.
Ирина ушла в свой номер припудрить носик, то есть переодеться – платье без нижнего белья.
Я сбегал в туалет, побрился, потому что знал завет французов, что настоящий мужчина бреется на ночь, как Ракаджу, скунс из США.
Новые панталоны, носки со скрипом, башмаки, деньги, лак на ногти, таблетка виагры в кармане, Пьер Карден духи, и в завершение туалета – шелковая летняя рубашка от Поля Мориа.
 Я накинул легкую рубашку, и почувствовал, что коня на плечи пригласил.
Не легкокрылого Пегаса, друга Пушкина, а тяжеловоза со стотонными копытами и мордой зебры.
Конь обхватил мои плечи и талию зубами и копытами, ржал, призывал ядовитых змей, и змеи приползи – боль и ужас разрывали моё тело, словно я крутил любовь с африканским колдуном вуду.
Я вспомнил рассказ Ирины о прыщиках на лобке, но не отождествлял себя с прыщиком, а более – с пиццей хат.
Моё тело в зеркальном отображении пылало, представляло собой один огромный прыщ, красный, как светофор на Кутузовском Проспекте.
Тело сгорело до последней капельки ожога – ошибка за долгое пребывание на Солнце с Ириной.
Кожа лопалась, лилово-сизая багровая, с вулканами и кратерами язв.
Даже взгляд на кожу вызывал нестерпимую боль, словно мне по затылку водили серпом и наковальней с кузнецом Вакулой.
Пришли видения, но не алкогольного характера, а болезненные, венерические с феями и бородатыми гномами.
«Не влезаете в мешок, мохнатый барин?» — бородатый гном пытал меня каленым железом в мошонку, голос его осип от усердия, зеленые шоры сползли на колени, как у налогового инспектора по району «Перово»!
«Он хорошенький, премиленький, как сосновая шишка после трех лет маринада, – голос из норы помогал моему телу – так белорусский пограничник пропускает через границу груз с гуманитарной арабской взрывчаткой. – Худой, но генеральские погоны на плечах, а нос длинный, королевский.
У королевских особ длинные носы, но не курносые, потому что курносость – оскорбление Парижского двора, а навесочки, армяки и грузинские блюда с сулугуни – подарок, равный мешку пшеницы для коня в тайге.
Наваляйте ему по второе число, но не оставляйте с припухшей верней губой – она ему пойдет на пользу, потому что угодна для чаепития, а китайский чай на распухшую губу кого хочешь в фельдмаршалы произведет».
Видения уходили, и я с ужасом ждал Ирину, вьющуюся, напомаженную, готовую к ночным прогулкам в нижнем белье и без него.
Она пришла, поющая, волнующая, прекрасная в понятой наготе под тонким платьем и с белыми ногами индейки.
Я не сказал ни да, ни нет, но разгоревшаяся Ирина заключила меня в объятия и сжала так, что орешки моей мошонки превратились в горошины, и я растаял от боли, как черный снег в Челябинске тает от порывистых ветров из Малайзии.
Боль от пожатий Ирины взбесила меня,  взорвала тысячью новогодних фонтанов.
Я не в силах терпеть боль сожженного тела -  взвыл, заплакал, бесился, стучал копытами, кусался, царапался чертом Иерихонским.
«Ирина, Ирина, горе мое с промежностью и молочными железами, - я кричал, бился в истерике, жевал корку лимона для успокоения. – Ты нарочно сожгла меня на пляже, превратила в сухарь.
Спасибо льстецам из Нижегородского фонда защиты ежей – ради них я назову тебя спасительницей лягушек, но никак не моей женой, потому что решительно название жена для обугленного мужа не подходит, как помощнику Президента не нравятся новые войлочные ботинки «прощай, молодость».
Вы видите, как под коркой обугленного моего тела умирает наша коварная любовь и ваши мечты на счастливое замужество с мужем водовозом очкариком третьей степени.
Заприте свою промежность на замок, и не пускайте в неё обгоревших мужчин, а загоревших ловеласов – тем более не пускайте, ибо все войны от загорелых мужчин, и все инфляции от пяток загорелых жиголо.
Вы познали меня, почти девственником, и поступок ваш завтра опубликуют в ютубе, где вы соблазняете меня, а я похож на красную свеклу, срисованную с глобуса.
Известно полицейским и балеринам, а балеронам – подавно, что средства производства в детстве каждого человека играют не столь значительную роль, как памперсы у стариков инвалидов.
Кашляйте красноречиво, и ваш кашель, может быть, соскребет с меня часть боли с чешуйками мертвой кожи.
Посмотрите, как глубоко я засунул себе в заднепроходное отверстие ртутный термометр для измерения температуры тела – так пингвины засовывают клюв друг дружке под крыло.
В уголках глаз моих вышла дурная кровь с гноем, а дыхание похоже на миазмы собаки Баскервилей.
Если я вытру пот рушником, то ваша нагота, и моя боль войдут в резонанс, отчего глаза мои выскочат в сильнейшем беспокойстве, ягодицы задрожат, а слезы прожгут дыру в половицах.
Вы когда-нибудь давили грудь подруге?
Пусть девушка ваша скромница, груди у неё маленькие, балериньи, но претендуют на отчаянную жизнь с золотопромышленниками.
Надавите девушке на несовершенную грудь и сразу почувствуете себя средневековым инквизитором в яловых желтых сапогах на рыбьем меху.
Девушка с продавленной грудью одарит вас воровским взглядом, ненадолго впадет в обморок, а когда выйдет из забытья, расскажет вам тайну клада с золотыми монетами.
Вы удивитесь откровению, раскроете очи, но напрасно, ах, как напрасно, ибо в ту же минуту в раскрытые ваши очи вспрыснется яд под давлением сто атмосфер.
Боль! Фантастическая боль от обгорания на пляже и по Вашей вине – разрывает мою кожу и не зовет к утехам.
Кефира! Дайте мне кефира и пойдите прочь, любительница загорать на радиоактивном Солнце.
Полноте! Постойте! И кефира вашего не надобно мне, и любви и пожатий – всё гадкое, ненужное, болезненное, словно мне язык отрезали и вместо него пришили нерв слона.
Уходите, коварная, идите на нудисткий пляж и совращайте под Солнцем других, не обугленных мужчин с досадным недоразумением на месте обрубка пениса.
Если же я дам сейчас слабину, позволю вам намазать меня кефиром, то вы завтра же вытащите меня на нудисткий пляж, где обгорят оставшиеся части  моего многострадального, как Сербия, тела.
Мошонка испечется, а вы с хохотом погрузите себя в поезд и – колеса стучат в ваш родной город, где мужчины не обгорают на Солнце».
Я расстался с Ириной, потому что по её вине обгорел на Солнцепеке, словно пёк из себя блины.
Ненавижу звезды за то, что они, якобы горячие! – Семен Михайлович Тополь очень рассердился тогда, будто Маугли придумал Звезды, а не Коперник. – Поцелуйте меня в раскрытые ягодицы с вашими звездами.
Я не верю, что точки на небе – огромные огненные шары, похожие на лица мужиков в бане.
Кто видел? Кто докажет, что точки – сгустки ядерной плазмы?
Напридумали академики, деньги получают под изучение гвоздиков на небе; почему бы не гвоздики?
И почему небо не прибито гвоздиками; вовсе не огромные кипящие шары Звезды, а – малюсенькие гвоздики.
Древние люди не глупее нас, а умнее, потому что выжили среди мамонтов и глистов, вот поэтому древние люди правильно оценили Звезды, как гвоздики на твердом небе, а все остальное – придумки, фантазии щелкоперов и греховодников. – Семен Михайлович перевел дух, впрыснул в рот венталин, закусил орешком в шоколаде, немного успокоился, как баба на рынке, когда продала воз помидоров: — Тебе-то разницы нет, Маугли, гвоздики или огромные шары звезды.
Ты оленя лови, деньги хватай, размножайся, и звезды не полезут в твою кровать с новобрачной из Самарской заставы».

На диване в канализации Маугли смотрел на крыс и вспоминал добрые поучения учителей: не важны Звезды под землей, а важны крысы, и крысы намазали улыбки медом – слащавые улыбочки у крыс.
Маугли огляделся по сторонам в поисках молотка – пусть старый молоток, но надежный – крысам черепа раздолбит – мама, не горюй.
Мамы у Маугли нет, она и не горюет, но крысы правильно поняли жест Маугли, дрогнули небольшой кучкой, и в тот же миг в мозг Маугли влетела посторонняя мысль, словно он не закрыл дверь в мозги, и чужие мысли – ветер, что гуляет сам по себе.
«Брат! Не думай о нас дурное, потому что не за покойником мы пришли и не за сундуком с золотом.
Брат, мы же чувствуем, что ты наш, волк – большая крыса, но крыса не тюремная, которая у своих тырит, а крыса – таежная с большими амбициями и ловкостью мамонта.
Не по твои жилы на ногах мы пришил, а, наоборот, для защиты тебя от крысиных беспредельщиков и от другой нечисти, что бродит по подземелью и пугает диггеров налогами.
Так заведено, что бомжи подземелья подкармливают нас объедками с помоек, а мы верой и правдой служим бомжам, потому что плывем в одной лодке по течению жизни и смерти – Харон на Стиксе отдыхает.
От тебя чужих крыс прогоним, верь нам, брат!
Спи мирным сном; мы не в обиде, если ты не принесешь нам с поверхности еду, похожую на сказку Московской тайги.
Мы верим тебе, серый волк!
Разница между крысами и людьми не так велика, как представляют в газетах балерины в розовых чулках.
Мы не настаиваем на оригинальности своей, но акты совокупления обставляем не с меньшей помпезностью, чем вы на карнавалах в Рио, где едят зеленых крыс.
В твоих очах, мы видим намек на бесчинства, но бесчинства урегулированные, потому что съесть собаку в Москве – кощунство, но в тайге – способ выживания.
Мы искажаем идеи братства крыс, умышленно искажаем, потому что через те препятствия, которые встают на пути крысоловов, пройдут только необыкновенные люди: Пушкин, Шопенгауэр, Кафка, но люди эти умерли и не имели открытий, мешавших Джордано Бруно взойти на трон Первосвященника.
Чти наши таланты, парень, они залиты кровью невинных котят, а благодетели уверяют, будто скажут что-то новенькое после очередного Всемирного потопа, когда по воде поплывут крысы с жабрами.
Видели мы и людей и призраков, причем призраки пахали на призрачных лошадях призрачные поля в наших подземельях – так близорукая девушка по ошибке забредает в мужскую баню и пашет и пашет до ржачки.
Деление живых существ на крыс и людей произвольно, а у послушников Сретенского монастыря разрушение концепций идет через консервативную эту мысль, что «Всё живое хочет жить».
Мыши юристы, мыши прыгуны с шестом, мыши балалаечники – прекрасная отрасль для поднятия народного хозяйства не только по России, но и в отдаленных районах Китая и Зимбабве.
Масса народа не признает за мышами право на самоопределение, нас убивают, как вы сами друг друга убиваете, после чего встает восклицательным знаком вопрос: в чем же отличие крыс от людей, если люди убивают себя и крыс, а крысы своих не убивают, разве что по недоразумению, в целях сохранения Мира!
Благодарим за внимание, человек-волк, вы очень любезны в своей сосредоточенности, поэтому наивны, оттого и милы нам, как брат особый, брат, не заклейменный кровью городских крыс, брат из разряда таежных чистильщиков счастливчиков.
Иди за нами, мы выведем тебя из подземелья на свет, хотя в городе уже тьма, избавим от подземных бед и пашущих призраков, а также от других обитателей, непонятых даже нами, потому что дубинка с ушами или говорящий унитаз более интеллектуальны и объяснимы с точки зрения метафизики, чем эти существа».
Голос в голове Маугли замолк, крысы с любопытством смотрели на человека-волка, а с потолка упал огромный жук, величиной с голубя.
Жук клацал челюстями, вращал глазами и плевался в Маугли зеленой пеной с дурным запахом войны.
Крысы налетели на жука, разорвали его на части, причем оторванные лапы и крылья сохраняли движения автономно – так догорает крыло самолета после авиакатастрофы.
Когда скушали насекомое, крысы двинули в проход, и Маугли без размышлений последовал за ними, потому что крысы диктовали новое, подтвержденное ссылками, лагерями, вертухаями и почетными академиками, учение.
Через сто метров дорогу Маугли перегородили два бородатых потасканных мужчины с автоматами Калашникова и двумя балеринами.
Мужчины одеты плохо, но балерины – во всем блестящем, от насильников до на****ников, вероятно6 только что с концерта в Кремлевском Дворце Съездов.
Бомжи демонстративно поставили шлагбаум и смотрели на Маугли выразительно – так профессор разглядывает ученика дауна.
— Их крысы ведут, свои они! – тоненьким мелодичным голоском пропела балерина (короткая) и показала на крыс – они деловито шмыгнули под ноги; самая толстая крыса долго и пристально смотрела балерине под юбку.
Мужчины без слов, без эмоций, словно давно утонули, освободили дорогу, и Маугли пошел за крысами дальше, вспоминал ловушки на таежных тропах и думал о зернышке, что произросло среди снегов, как Снегурочка.
Зерно пшеницы даже дало колос, что обыденно в Нигерии и Крыму, но загадочно для тайги зимой, когда растение пробивается в мороз минус сорок из-под снега.
Появился призрак, или сгусток тумана, но сгусток – непонятно откуда и зачем в канализационных трущобах, и отчего у него форма жирного судьи?
— Не перешагивай через туман, – голос одной из крыс предостерег, как в трамвае кондуктор предостерегает пассажиров. – Если и решишься, вступишь в схватку с туманом, то забудь житейские слабости, не стесняйся, плюйся на стены и думай о величии России и укреплении экономики.
Можешь ограбить и убить призрак – он заслуживает отвращения и краски в лицо – так гулящая девушка заслуживает орден «За заслуги перед Ливневыми Лесами».
Маугли не испытывал Судьбу, он прошмыгнул мимо тумана, и туман крякнул в спину, словно его отперли золотым ключиком Буратино.
Утки крякали в Московском зоопарке, и Маугли слышал их кряки за километры, но кряк призрака значительно отличается от кряка зоопарковых уток – так толстушка с подагрой отличается от бегуньи на длинные дистанции.
Вскоре крысы подвели Маугли к лестнице, махнули хвостами и ушли в темноту – отважные лазутчики с взвешенными мнениями конторских служащих.
Маугли долго смотрел вслед провожатым, затем ухватился за перекладину и с теплотой подумал о друзьях с ушами и клыками:
«Милые, милые звери!
Оскорбительно когда вам дают еду в немытых мисках, из которых французский Король эпохи возрождения побрезговал бы пить Бургундское фиолетовое крепкое.
Никто вас не понимает так, как понимаю я – мальчик тундры и тайги.
Ясные мысли я слышу в ваших безмолвных разговорах, вы же не гады ползучие, не птеродактили вымершие, не деревья с живыми сучьями и не соблазнительные русалки, похожие на драгоценные камни.
Изумруды светятся в темноте, и блеск цветных стекол для меня дороже нищеты, ипохондрии, бреда и какашек с надругательством и ушами мифического зверя Чебурашки.
В обморок, в падучую всех тех, кто придумал крысиный яд и подушки из пуха гагары».
Маугли выбрался из подземелья, вдохнул отравленный воздух: заключённый около параши дышит и не нарадуется.
Киоскер с воплями остался далеко, Маугли чувствовал расстояние, и даже сейчас улавливал дикий запах спирта от киоскера – так пахнут геологи в чумах и ярангах, когда охотники уплывают за китом.
— Я на тебя плюну, ты оботрешься, и мне не стыдно!
Имя тебе – Заговорщик, а фамилия – Трупов!
Наврал с три короба, но нет на тебе поддевки коробейника, а я всё знаю – призрел ты змею, а презираешь Россию.
Всё, всё знаю о твоих носках с золотыми нитями! – мужчина в длинной коричневой блестящей машине разговаривал по телефону и укорял невидимого собеседника – так пловчиха на длинные дистанции обнаруживает перед финишем, что лифчик и трусы у неё были, но сплыли.
 Мужчина разговаривал, смотрел сквозь Маугли, не видел его, потому что Маугли для него – пустая засаленная одежда на рабе.
Маугли вздрогнул, словно раскололся от удара молнии:
«Он знает всё, кудесник, шаман города!
Очень нужный человек с капканом зубов.
Я спрошу у него важное, но Сергей Иванович Абрамцев предупреждал, что у всякого человека есть право на один вопрос, поэтому важное для меня сосредоточу в одном вопросе, как в миске с супом.
Что для меня важное в данный момент, важнее Солнца и бакалейной лавки?
Сырое мясо?
Определенность в еде и одежде?
Ночлег в подворотне под сучьями живых деревьев?
О чем спрошу, пока мужчина не уехал на лакированном дорогом автомобиле, похожем на кусок скалы?»
Маугли сжал кулаки, оскалился и пошел к мужчине, словно к капкану шел с пойманной бешеной лисицей.
Мужчина увидел Маугли, закинул телефон в карман, чувство неловкости за свой наряд – яркий костюм красного цвета – мелькнуло в щеках мужчины, и также чувство страха и волнения там же промелькнуло на щеках, как на мониторе компьютера, но бессмысленная улыбка радости – когда мужчина понял, что Маугли не причинит беды – смыла страх и волнение – так морская вода смывает следы ихтиозавра.
Маугли поклонился (поклонам научил его Сергей Иванович Абрамцев) и как можно мягче, словно стелил снежным пухом, обратился к незнакомцу:
— Все рассчитывают на свою хитрость и на ум, а многие люди ищут спасение в учении, но учение – пшик, учением рыбу из полыньи не достанешь и учением медведя на рогатину не возьмешь.
Я подслушал часть вашего разговора с бурундуком – я уверен, что он – бурундук, и важное для меня, как мученика каменой тайги, что вы всё знаете – так шаман знает день рождения Луны.
Ваши знания помогут мне на крыльце вечности, и я приглашу Вас на Угрюм реку на рыбалку, и в гости к русалкам, если ваши знания помогут мне сегодня, завтра и навсегда, словно меня облили смолой сосны.
Я встретил в каменной тайге девушку волчицу; девушка меня ненавидит, смотрела злобно, и взгляд её подобен плесневелому хлебу.
Но мне нет дела до табака и алкоголя, а я хочу почему-то увидеть эту волчицу снова, и, пусть она меня обыграет на вашей людской игре бильярд, пусть ударит кроватью или завяжет узел на красном платке – лишь бы встретился с ней, пусть она с меня шкуру снимет с живого.
Как это называется, и почему я потерял покой, будто меня перевернули и засунули в дупло к белке?
Но это не вопрос, а вопрос к вам другой, потому что вы всё знаете:
Где я найду эту девушку-волчицу, если запах её пропал под запахами спящих красавиц в театре?
Помогите мне найти её, и пусть она меня кастрирует и зальет помоями по уши – но мне надо быть рядом с ней, иначе волосы выпадут под мышками, а пыль навсегда останется в носу, как у зебры, что в Чите сбежала из зоопарка.
— Девушку? Ты спросил меня о девушке, а сам похож на сказочного мальчика без пальчика!
Скажи честно, парень, тебя подослали враги с телевидения, из программы «Давай, поженимся»? – мужчина вышел из автомобиля, долго разглядывал Маугли, потирал нос и уши, словно в Антарктиде в сильнейший мороз отправился без шапки на охоту на пингвинов. – На телевидении все в манишках коленкоровых, а выглядят, словно Красные Шапочки на велосипедах.
Иногда девицы без платьев бегают – для разогрева крови стареющих телеведущих и для самоуспокоения и рекламы.
Смотрю я на тебя и вижу шепот тайги – нет, не из подосланных казачек ты, парень!
Почему я с тобой разговариваю, трачу на тебя своё драгоценное время и бриллиантовые слова, словно меня окружили фашисты, а я им водку разливаю?
Ты не бомж.
Но и не домашний холостяк, что расхаживает по квартире в специальных лохмотьях от кутюр.
Ты – не пойму что, а по неблагоприятному случаю, чувствую, и зубы мне в ноги воткнешь, словно я не миллионер, а – цыпочка с привоза.
Влюбился? Да? Аж в носу чешется от любви? – мужчина приблизил лицо к лицу Маугли, словно брал соскоб на энтеробиоз. – Беда королей и нищих в том, что мы любим, а потом теряем любимых девушек в городской суете или в деревенском тростнике.
Ты, нищий, ищешь свою девушку, и я — богатый, тоже ищу свою девушку, но с государственным мышлением балерины.
У тебя беды меньше, потому что ты знаешь, кого ищешь, а я ищу, но не ведаю кого – так студенты МГУ играют в прятки голые в бане.
Приспичило, до кадыка дошло желание найти себе подругу жизни с ногами, ягодицами и непременно с грудями, чтобы – всенепременно, и не восковыми и не из папье-маше.
Папье-маше – слово из детства, из одной обоймы с доктором Айболитом и галошами на меху ондатры.
Папенька мой – генерал, любил меня до безумия, мечтал, чтобы я стал налоговым инспектором в генеральском чине и раздевал сограждан, как индейцы в вигваме свежуют миссионера.
Однажды папенька выпил сверх меры, а мера у него – две бутылки водки, как он говорил – в одно рыло.
Поплохело папеньке, он достал пистолет и с пистолетом по дому бегал в одних носках – больше ничегошеньки на папеньке, кроме пистолета, носков, да и челюсть вставная, как у крокодила Данди.
Прислуга у нас вышколенная, опытная, сразу – кто куда: в шкафы, в чуланы, под кровати спрятались, словно бычки под камни в Черном море.
Маменька только глупенькая, и глупость её сгубила, потому что уверена в себе всегда маменька, оттого, что – балерина высшего пилотажа.
Маменька привыкла, что хромые рядом с ней превращаются в танцоров, а косноязычные ораторствуют – Демосфены с камнями во рту.
Папенька бегает по дому голый, размахивает пистолетом – больше ничем не размахивает, потому что маленькое у него, как у карлика Семена Желторукова.
Маменька из домашней гримерки, в рабочем платье вышла – пачка, пуанты; на голове – хрень балетная, похожая на алмазный венец Царицы Тамары.
Неприступная, гордая, величественная в своей значимости и красоте маменька сурово взглянула на папеньку, ножкой балетной топнула и говорит:
«Дражайший супруг мой!
Ты в домашнем храме искусства – в балетной школе имени меня, так что изволь, прослезись от эстетического наслаждения, когда видишь меня, неповторимую в своем репертуаре, величайшую балерину всех эпох и народов.
Повезло тебе, ох, как повезло, что я дала своё согласие на брак с тобой, иначе ты заснул бы вечным сном Принцессы Несмеяны.
Короли и Принцы просили моей руки, а я всем отказала ради тебя, потому что ты обещал, что всех Королей и Принцев скоро к стенке поставят, а тебя сделают диктатором Земли.
Где, где тот просвещённый человек, который объяснит тебе, что ты неприличен в  своей голой легкомысленной слабости?»
Папенька стоял перед маменькой, ушами хлопал, а глаза у него вылезли от непонимания, кто перед ним, и зачем и что говорит; я так полагаю, что папенька в тот момент не узнал маменьку, а на её  месте видел черта из сказки Пушкина о попе и его работнике Балде.
Как поступает кадровый военный, когда видит черта?
Кадровый военный стреляет в черта из всех видов оружия, вплоть до рогатки и выкидного ножа.
Папенька выстрелил в маменьку, красиво выстрелил, театрально, со значением премудрого пескаря, что учит карасей биологии.
Маменька взглянула на красное пятно на своей груди, не поверила, что муж убил её, поэтому с напускным лукавством и нахальством проговорила:
«Ах, ничто ты в искусстве не понимаешь, мужик с грязными пятками обезьяны.
Смейся, смейся над собой в зеркале, потому что ты – чахоточный и сам себе судья на поминках любви.
Балерины не умирают!»
Маменька театрально красиво взмахнула руками-крыльями и очень некрасиво умерла на полу, а в уголках её глаз застыло понимание зверства.
Наутро папенька протрезвел и определил труп маменьки, как жертву исламистских террористов; на маменьку он повесил и кражу денег из военной казны, а чиновники из Москомспорта обвинили балерину в падении курса рубля по отношению к доллару.
Все выиграли от смерти маменьки, словно ставили на её смерть большие деньги.
С тех пор я ищу, даже в бутылке водки ищу себе невесту, мать моих будущих детей с протянутыми руками, а в каждой руке зажат золотой червонец.
Очень трудно, когда ты миллионер, найти себе искреннюю подругу, вечную, верную, как слепая гитаристка.
Девушки прыгают на меня, лезут изо всех щелей, придумывают разные трюки, даже с дырявой простыней и чалмой.
Трюк с дырявой простыней известен на Руси с появления простыней: чем дырявее простыня, тем больше у девушки шансов поймать в свои сети княжича с голубыми глазами и красными сапожками.
Ну их, ухищрения девичьи, словно я – огарок свечи на темной лестниц. – Мужчина схватил Маугли за руки, в исступлении кричал, но затем спохватился и продолжил ровным тоном, потому что общался с низшим по социальной лестнице – так невеста после первой брачной ночи с удивлением замечает, что супруг пошел сдавать бутылки. – Я и у психологов часто бываю, и курсы посещал – как не попасть под влияние женщины и не взять в жены безродную, больную и с чужими детьми.
В бутиках ко мне женщины лезут, на улице подходят, в библиотеке подсаживаются, не говорю уже о ресторанах и ночных клубах – набрасываются, дерутся, но не за меня дерутся, гадины морские, а за мои деньги, за моё благополучие.
Даже ночью на машину прыгают с обочины в надежде, что я собью машиной, а потом, как честный миллионер женюсь на калеке без ног и с пеной у ушей.
Горе мне, ох горе, богатому.
Пытался я, как падишах Гарун аль Рашид, облачался в одежду простого инженера – не лохмотья, не джинсы и курточка с капюшоном, не свитер с ворсом, как у макаки под мышками шерсть, а в простую, добротную дорогую одежду инженера.
Девок – как серпом срезало.
Ни одна не подойдет, все сторонятся, носы зажимают, глаза закрывают, юбки натягивают на колени, словно я не мужчина, а – ободранный диван в прихожей дома свиданий.
И эти же девушки, как только я выхожу из образа инженера, набрасываются на меня с воем голодных сосновых белок.
Чудеса, фокусы, но фокусы к деторождению не приводящие.
Никак у меня не выходило, как в фильмах показывают: она полюбила бедного, а бедный потом признался, что он – миллионер и сын Принца.
Не любят девушки бедных, а, если и связывают судьбу с инженерами, то только из крайней нужды – так каторжник выбирает между урановыми рудниками и расстрелом.
Рыскал, искал, натыкался и падал на невестах, но держался, ох, как я держался – старый дуб так не держится корнями за гранит науки, как я держался.
Но годы своё берут, как налоговые инспектора, и мой психоаналитик Иван Абрамович Изаксон предостерег меня на минном поле любви:
«Годы ваши, батенька – беда ваша!
Не в том беда, что состаритесь одинокий, словно перст в стакане с китайским чаем, а беда, что вас охмурит настойчивая бабенка с прерывистым дыханием, влюбит в себя, околдует, а затем со света сживет и состояние все ваше отправит не в детский дом в Боливии, а своим родственникам в деревню.
Девушки в последнее время окрепли в желании выйти замуж за миллионера, придумали множество разных трюков, о некоторых даже я не знаю, хотя психоаналитик из Гарварда.
Трюки множатся, словно бактерии в Московском метро.
От одной девушки уклонитесь, ан тут другая вам соломку стелет.
Так что совет не постороннего, я не Карл Маркс с бородой Деда Мороза.
Жаль, очень жаль, что я не Карл Маркс, но годы и время прошло, а «Капитал» уж написан могучей рукой на каменных скрижалях вечности.
Найдите себе женщину по душе, сами отыщите – тогда вам не так обидно станет, когда она рога наставит или яд подсыпает в кружку с пивом.
Понимаю, понимаю, что всю жизнь ищете индийскую кобру в образе человека.
Но смирите гордыню, забросьте в дальний угол мысли о красавице, что вас полюбит за ваши добродетели и ясный взор машиниста коровьего доения.
Берите любую, а то вас догонят и женят без вашего согласия и без благословения Неба!»
Иван Абрамович облобызал меня, словно отправлял на войну с орками, даже слезу непрошенную смахнул.
Я последовал его совету и заказал в бюро сватовства невесту в Москве, невесту, которая станет самой лучшей женой, как алмаз после обработки в ювелирной мастерской.
Финансовое положение своё не открывал, но сказал, что имею денег достаточно, чтобы невеста не собирала окурки и не выуживала из помоек протухших куриц.
Неделю назад меня вызвали, а сваха – толстая женщина с тремя подбородками, но не лишённая приятности, потому что похожа на закоптелую форель, торжественно объявила, что подобрала мне самую лучшую будущую жену, которая на свет родилась со времен Владимира Мономаха.
Сваха привела в Дом Свиданий – не публичный дом, а дом, где знакомятся мужчины и женщины, предупредила, а во время разговора губы у неё подозрительно дрожали, сказал, чтобы я сразу не убегал, если невеста на первый взгляд не покажется пастилой, а присмотрелся, добавил в характер мужского железа и почувствовал себя молодым кабаном со слабыми ногами и лакированными копытцами.
Сваха втолкнула меня в будуар, где ждала невеста и заперла дверь на защелку, словно отрубила корни березе.
Я не волновался, потому что на всякий случай ношу с собой оборонительную гранату.
За стеной хохотали, над головой, на втором этаже отплясывали лихо, топали, словно ногами гоняли блох.
Я не сразу сосредоточился на женщине в комнате, а она поступала так, будто одна во Дворце.
Очень высокая худая, с короткой стрижкой невеста внешним видом сразу не понравилась, но я вспомнил наставления свахи и решил, что подожду, не приму решения, иначе меня на улице подловят другие женщины и воспользуются моим угасающим по причине возраста – мне уже сорок восемь лет – умом.
Кожа невесты оливковая с изрядной примесью зеленого цвета; и я нарочно отвлекся, представлял эту женщину в своей Московской квартире – удачно впишется в интерьер, если сядет в углу.
В магазине экономического класса «Икея» продают бессмысленные бумажные напольные светильники – одни светильники объемные, с выпуклостями, другие – тонкие цилиндры, похожие на обертку мумии.
Женщина невеста вписалась бы в Московскую квартиру, у меня дорогая трехуровневая квартира на Чистых Прудах, и вписалась бы напольной лампой из «Икея» – без талии, без плеч, без ягодиц – по всей длине одинаковый размер.
В загородный дом невеста в воображении долго не входила, но, наконец, я отвел ей в думах место в тихой беседе за старыми яблонями – жалко рубить старые деревья, они – колдуны, зомби – и возле деревьев зомби невеста выглядела бы не так вызывающе, чем в постели с атласными простынями.
В постели эту женщину я никак не представлял, она выходила пятном и чувств не вызывала, словно мне в Доме Свиданий напустили туман в штаны.
Я убедил себя, что к лучшему, когда жена не вызывает эротического – крепче семейный очаг, а дети получатся путем искусственного оплодотворения.
Невеста бродила от стены к стене, изредка всхрапывала по-лошадиному, сверкала черными очами и цедила сквозь зубы непонятные слова со слюной.
Я подумал было, что она – иноземка, но затем слова обрели русский смысл, и опять же – пустое говорила о ни о чем, как в новых романах Эсаула Георгия.
Словно из морга убежала, она ничего не видела и не слышала, или не желала видеть и слышать, а похожа на белку в клетке.
Так продолжалось в течение десяти или пятнадцати минут, пока женщина не затормозила передо мной, словно налетела на Великую Китайскую стену.
Она в недоумении разглядывала меня, при этом губы её шевелились, а уши двигались, как у лошади в тумане.
После пристального изучения невеста отошла к стене, подошла к другой, и как только я подумал, что хождение продолжится, вдруг закричала страшно и дико – так кричат свиньи во время кастрации.
— Что вам нужно, милостивый государь?
Зачем вы пришли по мою душу, маньяк со стажем?
Не желаете ли, мужчина, чтобы я пинком выпроводила вас из комнаты и из моей жизни?
На вас, даже, если ермолку надену, то вы не сравнитесь с артистом театра и кино Баклановым. – Невеста отвернулась, словно спустила меня в унитаз.
Я бы ушел – предварительно взорвал бы дверь гранатой и вышел, но оскорбление задело меня – не я начал эту войну, не я Рэмбо.
— Не по своей воле я в этой комнате, а по стечению чудовищных обстоятельств, – губы мои дрожали, я находился на пороге инфаркта – так уборщик находит золотую табакерку и падает в обморок. – Может и по моей воле, но я бы так не сказал, особенно после вашей откровенности, граничащей с откровенностями черноморских торговок рыбой.
Наслаждения я не ищу, а пришёл за невестой, и вас отрекомендовали мне, как наилучшую невесту России, со скидкой на распродаже.
Если я соврал, то пусть кадка под фикусом расколется, как при попадании молнии, – мы посмотрели на кадку – не раскололась, и я продолжил в оправдательно-увещевательном ключе: — Любопытство к семейной жизни и боязнь, что меня охмурит воровка, привели к вам – так дорога приводит Железного Дровосека к Страшиле.
Признаюсь, что сразу вы мне не понравились, и вижу, что я вам не люб, но – стерпится-слюбится, лишь бы вы ночью меня подушкой не задушили за художественный храп.
Впрочем, места в моих хоромах достаточно, и мы разделим спальни, если вы пожелаете.
Жизнь без домашних обедов – пустяки, лишь бы вы не кричали каждое утро петухом. – Я выказал пожелания, скрестил руки на груди, ждал ответа, как соловей ждет продавщицу роз.
Невеста с брезгливостью посмотрела мне в глаза, затем с той же неприязнью осмотрела с ног до макушки – снова и снова, будто перед ней восстал из ада черт в смрадной слизи.
Она заговорила, и столько в её словах яда, что хватило бы на гусарский полк:
— Маньяк! По глазам вижу, что вы – маньяк, батюшка.
Кто же за маньяка пойдет замуж по своей воле?
Только полоумная или несчастная пойдет, каторжница, тюремщица, прокаженная.
Вы уже в годах, подыскиваете невесту, а где ваши прежние жены?
Вы их сожгли в печке, бросили под поезд.
Если мужчина в возрасте один, без женщины, то – не к добру, не от добра идет, потому что нормального мужчину женщины не бросят, как из котла кипяток на голову.
Вы ищите новых жертв и во мне видите новую несчастную с конфетками помадками в кармане.
Люблю сладкое – из несчастного бедного детства вынесла, когда родители вегетарианцы, сторонники здорового образа жизни не давали мне ничего слаще морковки.
Вы же желаете не только мои конфеты, но и другие сладости, до которых так падки развратники, похожие на вас.
Если я напишу книгу о маньяках и развратниках, то на первой же странице наклею вашу фотографию.
Вам, мужчинам в радость соблазнить женщину, унизить её, отобрать лучшие годы, а затем растоптать, пожалуй, да и золота не дать.
— Золото? Я дам вам золото! За золотом дело не станет, – я зачем-то оправдывался, словно обокрал невесту во вторник.
Она же в ответ на мои слова закинула голову, захохотала с прежним презрением – где её учили ненавидеть мужчин?
В школе на уроке географии?
— Золото? Ха! Купить меня желаете за золото?
Все вы, охальники, на одно лицо – если женщина честная, то вы её золотом маните, дурманите.
Не нужно мне ваше золото, я работу найду, хорошую работу, я песни пою, рукодельничаю – не пропаду с голоду, а ваших жалких подачек мне не нужно, потому что медь часто дороже золота.
Капитал наживаете?
Совесть себе купите на ваш капитал, а меня, честную женщину, не получите, словно наступили на ежа.
Ежи – не дикобразы, но и свои понятия о чести имеют, в отличие от вас с каплей под носом.
Давеча я шла по Кусковскому парку, вдыхала аромат веков с примесью городской известки, столь радостной для насильников, потому что жертва в известке ничего не скажет.
Болезни уходили из меня, я верила в чудо и в принцев, которые не знают слов «водка» и «рюмочная».
Чувство безграничной любви к ливневым лесам и утонченности в разговоре с вегетарианцами охватило моё женское естество, облапило волосатыми руками и потащило в мечту.
Я представила, что я графиня Шереметьева из Дворца усадьбы Кусково: на мне синие чулки, тяжелые черные башмаки с железными мысами и серебряными пряжками, свадебное платье из египетского бархата и Корона Российской Империи.
Вонь от конюшен, духота солнечного лета из мечты перебивали унылые краски нынешнего Кусковского парка, даже витамины не обрадовали бы меня, и комары бы не привели в сознание, но мечты вылечили лучше раздражающих и естественно болезненных профессоров от медицины.
Мигом по воле мечты я перелетела на Огненную землю, к подножию Антарктиды, где замерзает моча.
На Огненной земле меня встретил в мечтах принц: длинноволосый брюнет со смуглой кожей, в обтягивающих белых чулках, в золотых туфлях… неудобно, когда обувь из металла, но – благородно: в горностаевой шубке и в золотой короне весом в два пуда.
Принц протянул бы мне руку, а я бы руку не приняла, но побежала бы в сторону Мачу Пичу, хотя Мачу Пичу от Огненной Земли в тысячах километров, и смеялась, хохотала бы от счастья до изнеможения, как беременная сойка.
Иногда я бы останавливалась около беседок, увитых плющом, слушала бы певцов, играла на мандолине и бежала бы дальше, танцевала балет под завистливыми взглядами местных королев красоты и борцов за независимость Огненной земли.
На Огненной земле раньше коптили заживо стариков и употребляли их в пищу во время голода, когда пингвины улетали на запад.
Крылышки у пингвинов маленькие, но столько задора в жирных телах, столько энергии, что пингвины летают и на маленьких крыльях: ракета без крыльев и то летит, а пингвин – и подавно.
Принц догнал бы меня, посадил в пышную карету, украшенную гербами сеньоров из Гонолулу, достал бы из кармана сафьяновый футляр с обручальным кольцом, похожим на кольцо в носу медведя.
В карете Принц стал бы на одно колено предо мной, но карета подпрыгивает на ухабах и Принц потешно стучал бы головой о сиденья, о стены, о ручки и о потолок кареты – так муха бесится в трехлитровой стеклянной банке.
Ноги бы мои стали тяжелые, веки повисли бы, как у Вия.
Я бы потребовала, чтобы Принц немедленно женился на мне, а потом я пойду спать, и просплю три дня и три года.
В мыслях о сне в три дня и три года я вышла из Кусковского парка, и все птицы, окурки, мусорницы и билетеры показались затхлыми с примесью удушливой ядовитой волны японцев.
Безысходность поместилась на моей левой ладони, а на краю земли я увидела одинокую фигурку уходящего Принца.
Я – необыкновенная женщина, мечты у меня – уникальные, и счастлив тот принц, которому я отдам не только мечты, но и вагину.
Вы же, не Принц, мужчина! Не Принц вы, а – маньяк из кабака!
Подите прочь, хулиган! – невеста красиво показала рукой на дверь, чему я обрадовался несказанно, словно прочитал в газете о выигрыше в сто миллионов.
Я постучал в дверь, через некоторое время нам открыла сваха и с немым вопросом посмотрела на меня – решено ли дело к свадьбе?
Без слов, без объяснений я прошмыгнул мимо, выбежал из Дома Свиданий и скорей к своему «Мерседес»у, как в крепость.
В состоянии близком к припадническому восторгу я гнал по Кутузовскому проспекту, а в глазах – дельфины, русалки и пони: почему дельфины, русалки и пони – не знаю, наверно, от нервов.
Через двадцать минут раздался звонок от свахи, словно колоколом по голове.
Она горячими словами убеждала, что невеста любит меня, полюбила сразу, как только увидела меня, а слова – слова её от лукавого, не от души, потому что натура артистичная, впечатлительная, играла, шутила со мной, думала, что я пойму тонкую иронию.
Ну, переиграла немножко, балерина, так это же от большой любви, схожей с Джомолунгмой, где сидят тунгусы и вечные мыслители.
Я, по мнению свахи, оказался недальновидным, неопытным мужчиной, если не понял кокетства обаятельной женщины, которая от волнения позволила себе немного лишних слов – так повар пересолил селедку.
Невеста романтическая, в силу своей девичьей увлеченности мечтами, ждала от меня оправданий, признаний в жаркой любви, страсти с поцелуями и сексом, а я, оттого, что скромный и положительный, не удосужился.
Много что еще сваха говорила, но я не верил ей, как и невесте, похожей на помело для ведьм.
  На следующий день сваха позвонила снова и объявила, что я прошел испытание – что за испытание, к чему и зачем не объясняла, а я думаю, что в досаде, что потеряет выгодного клиента, нарочно придумала слова об испытании, —  и поэтому меня приглашают на телевидение на программу «Давай, поженимся» в качестве шумного жениха.
Сваха уверила, что на шоу меня ждет настоящая невеста, не поддельная, а – чистокровная женщина с проверенными первичными и вторичными женскими половыми функциями.
«Не жалей её грудей, её белых лебедей», – сваха крикнула в восторге, и я повелся на приглашение, потому что слаб душой, и руки потеют.
На передаче меня долго вдохновляли, наставляли – а я представился инженером – поэтому отношение ко мне в студии – царственно покровительственное, словно я ломовая лошадь в телеге.
Понимал, что я – декорация, что пригласили меня не ради меня, а ради передачи, потому что так надо, но у них своя игра, а у меня – футбольное поле в душе – жена нужна, как крабовые лапы.
Кто знает, где найду жену, и к кому она уйдет после свадьбы.
Две свахи, астролог и одна невеста на трех мужчин, как в бедных странах, где женщины все утонули в ураган.
Я думал, что меня три невесты будут выбирать, стараться ради меня, завлекать, а вышло так, как почти никогда не выходило — я за невесту боролся – так на татами два сумоиста трутся друг о друга потными жирными телами.
Впрочем, в ситуации я нашел некоторое удовлетворение и новизну, словно я девушка, что влюбилась в своего похитителя.
Мой выход – третьим номером, и, как я догадался – устроители шоу выпускали меня, как шута, на потеху публике, потому что в возрасте, бесперспективный инженер, снова повторяю, что я вышел в образе инженера, похожего на сверток с марокканскими мандаринами.
Девушка – балерина и певица, ещё и художница – кого в наше время удивишь подобными девушками, вот, если бы шпалоукладчица или слесарь, тогда – интрига.
Невесте двадцать шесть лет, по моим меркам – старовата, оттого, что мужчины не смотрят на свой возраст, не ищут разницу в возрасте – до разницы девицы особо охочи, когда подсчитывают насколько супруг старше или моложе.
Детей нет, приданного и положения в обществе тоже – корова хвостом откинула, но красивая, приятная для просмотра.
Можно взять в жены только потому, что дети красивые от неё родятся, и сама – как картинка, особенно глаза и улыбка плодовитые, так что хочется крикнуть жалобное, чтобы испугалась и еще сильнее глаза распахнула, как кошка в темном сарае.
Жду, даже размечтался, что она влюбится в меня – не дура же она, чтобы не увидела в мужчине перспективу.
Девушка опытная, с охотой рассказывает о своей связи со многими мужчинами из высшего света, потешно хлопает ресницами и упоминает случаи, когда её били и выгоняли из дома утром.
Наивное, недостаточное, чтобы зрители застонали, но футлярно-фиглярное подкупало в девушке.
По глупости рассказала, как с первым любовником попала в автокатастрофу, затем три года лечилась, отходила, вставала на раненые ноги – так утка взлетает над полем с кукурузой.
Много ненужного рассказала – в наше время девушки скрывали подобные подробности, а сейчас, наоборот, выставляют в качестве рекламы своего тела и души.
Первый кандидат в женихи – повторяю, что меня корежило оттого, что нас выбирают, а не мы, как в публичном доме – представился владельцем фирмы, а по нему видно, что лучше бы работал охранником – больше бы денег получал, чем в своей воздушной фирме, словно из него шприцем жир выкачали.
Тут же он добавил, что любит погулять, выпить, сходить на сторону и содержит двух детей от прошлых браков.
Невеста скривилась, но себя держала в улыбке, не позволяла оттереть ноги о честь.
Ей нравилось, что её рассматривают, как золотую статуэтку, но видно, что кандидатура первого жениха отпадала отмершим листком с тлей.
Зачем относительно молодой девушке пьющий, гуляющий муж, который все деньги положит на прежних детей, а не на неё, будто из колодца выскочил с чертом на плечах?
Единственное, что интриговало девушку – своя фирма, но это смешно, как разведение канареек для кошек.
Второй кандидат – певец и композитор, исполнитель своих песен, человек ночи с длинными, до пола волосами, заплетёнными в косичку Северо-Американских индейцев.
Певец и композитор выражал свою любовь с помощью гитары, но не преуспел, даже натянутая улыбка невесты показывала, что гитарой сыт не будешь.
Певице не нужен муж певец, и жить на доход от концертной деятельности непризнанного таланта всё равно, что в ведре с гудроном руки мыть.
И второй кандидат скрылся за кулисами, а невеста со страхом поглядывала на дверь моей комнаты, ждала кого-нибудь лучше, чем нищий певец или обремененный семьей гуляка.
Задумчивость охватила меня, когда я взялся за ручку двери: куда иду? зачем иду? кто я в этом мире, и примет ли меня мир?
Наконец, я вошел в большой зал, под факелы, под взгляды неуемных невест и голодных женихов – так на арену цирка выбегает бешеный слон.
Девушка, как увидела меня, так сразу потухла, словно она – окурок, а я – бадья с водой.
Немолодой мужчина в костюме инженера, в клетчатой рубашке, очкастый – не нужен красавице певице, как не нужен танку пистолет Макарова.
Невеста смотрела на меня со смесью отвращения и безысходности за российскую науку.
Чувство брезгливости и непонимания – как допустили ЭТОГО до неё - росло и выпирало через огромные глаза, отчего глаза становились краше и изряднее, как у Буратины.
Свахи и астролог тоже разглядывали меня без любви, жалели невесту, но в силу обстоятельств передачи делали вид, что уважают меня, потому что я – личность с веревкой на шее и кровью в жилах.
— Валерий, куда вы собираетесь привести молодую невесту? – первая сваха сразу, без разгона, как прыжок в болото со змеями, задала вопрос, и в самой постановке вопроса, и в его очередности – этот вопрос задавали потом, скрывали за другими словами – унижение меня, снисходительность к мужчине, которого в любом случае красивая девушка не выберет, потому что – звезда мысли она, а я — труженик сантехнической трубы (в женском воображении все инженеры – сантехники). – Вы живете с родителями, или планируете переехать к невесте? – снова ирония в вопросе, ирония в том, что никто и не думал, что невеста выберет меня.
— Вопрос легко решится, – я ответил туманно, потому что не открывал своего многомиллионного состояния, не считал необходимым, все надеялся, как петух на вертеле, что невеста полюбит меня за душевные качества, за искру, которая объявится, непременно объявится, иначе без искры все погаснет на Земле. – Была бы любовь, а шалаш для милых найдется.
Снаружи мужчина кажется сундуком, но на деле оказывается часто, что не он сундук, а живет в сундуке, и размер сундука колеблется от размеров гроба до Кремлевского Дворца Съездов.
— Ну, вы-то, в гробу живете, – вторая сваха дала оценку мне и моему состоянию, навскидку дала, без церемоний, потому что с бычком, когда ведут на бойню, не церемонятся: — Денег-то сколько имеете?
Хватит на молодую красивую невесту? – сваха переглянулась с астрологом и другой свахой, засмеялась, будто три года посещала курсы чтецов при Дворце Культуры АЗЛК.
Почему-то меня больше смутила частица «то» к слову «деньги».
Ничтожная частица, а силы унижения в ней больше, чем воды в водопаде Ниагара.
На Ниагаре я заказал проводника, чтобы он на лодке подвез меня как можно ближе к падающей воде с запахом смерти.
Проводник индеец Бизоний Хвост – где у него хвост? спереди? – уныло загребал веслом на лодке каноэ, изредка плевался в буруны и рассказывал длинную историю своего племени от порабощения белыми лисами до унижения от черных братцев Кроликов.
Я смотрел на весло в руках индейца и сравнивал весло с веслом моего прадедушки – браконьера на реке Волга, где Волга впадает в Каспийское море с лотосами и осетрами.
Дедушка, несмотря на преклонный возраст, браконьерствовал, и не ради денег, а для разжижения крови, для поднятия настроения и придания эмоциям металлического блеска.
Дедушка свинцовым веслом глушил осетров, как коров на весеннем лугу, затем вспарывал острой кромкой весла брюхо осетра и вёдрами сцеживал драгоценную икру, похожую на нефть.
Индеец Бизоний Хвост не браконьерствовал на Ниагаре, но весло у него тяжелое, и не хотел бы я встретиться с этим веслом в тундре или на костре Инквизиции.
На шоу «Давай, поженимся» слова свахи о деньгах для меня – удар веслом ниже пояса спереди, потому что тон, особенно частица «то» – укоряющие, назидательные, а я ненавижу, когда женщина учит мужчину.
Может быть, я бы сдержался и не устроил второе шоу внутри первого шоу, но не к месту взяла слово астролог – она отрабатывала свои деньго-часы, поэтому понесла ахинею о Марсе и Луне, о взаимоотношениях полов кошек и собак, о воде и огне, и, разумеется, сделала вывод, что я не подхожу для девушки на передаче в качестве партнера и мужа.
Центральная сваха, центровая, заканчивая сеанс, спросила «невесту», как она меня находит, словно я гриб опенок на дереве и меня нужно находить.
Невеста улыбнулась и ответила, что согласна с астрологом, потому что наши судьбы, как она видит, не пересекутся, оттого, что мы слишком разные люди, как камень и хлеб.
Вроде бы со мной закончили и тотчас потеряли ко мне интерес – так судья зачитывает приговор и забывает о подсудимом, уже – осужденном.
Я должен уйти по сценарию шоу, и мне помощник режиссера рукой показывал, чтобы я линял, как лось после весеннего гона.
Но я не уходил, мной овладело снисходительное сожаление, точь-в-точь, как жалели меня, но теперь я перекинулся оборотнем.
— Всех куплю и продам, а затем снова куплю и всех продам! – я раскачивался на стуле, улыбался – признаюсь, что робел, но робел с наглостью миллионера, знал, что мои деньги проложат дорогу по любому болоту с гадюками.  – Вы меня осуждали, обсуждали и не нашли важным, потому что принимали по одежке, забыли наставления предков, что по одёжке встречают, а по деньгам и уму провожают.
Предки знали толк в погоде, колдовали над громом и молнией, и любой мужчина из древности одним махом семерых врагов побивахом.
Если бы вы проявили чуточку ума, с анализом, с провидением, как положено хотя бы астрологу, – я почти оскорблял, а женщины в студии затихли, будто утонули, смотрели на меня, словно я пьяный, – то обратили бы внимание на слова мои, что «вопрос решится», вопрос с жильем.
Смог бы, неуверенный в своих деньгах мужчина, ответить так, как ответил я на банном стуле, горячем, как Гайдар?
Мужчина без денег выворачивался бы, отбрехивался – чем меньше доход, тем красноречивее мужчина, но никак не ответил бы, что «вопрос решится».
Решить вопрос способна только состоявшаяся мужская личность с бакенбардами на лобке.
Вы пропустили главное, а талдычили о Марсе и Луне, словно жених вам с Марса свалится.
Я нарочно не сказал, что я богатый жених, иначе бы сорвался эксперимент; он и сейчас сорвался, но я надеялся на чудо, как пчела надеется на приз – бочонок меда.
Я никому не должен, мне все должны!
Девушка, не играйте в оскорбленную невинность, будто я вас оглушил животной радостью, – я обратился к невесте, она дрожала, смотрела на меня с негодованием: — Если я сейчас достану из кармана пачку денег и веером проведу перед вашими глазами, то вся ваша ненависть ко мне, журьба и укоры уплывут, даже лицо перестанет подчиняться вам, потому что вы попытаетесь придать ему строгое выражение, а оно расплывется в подобострастной улыбке.
Сила денег – богатых все любят, и успешных любят!
— Деньги - не главное в жизни девушки без трусов, матери-героини! – астролог брякнула, наверно потому, что считала себя самой обиженной мной на передаче – так школьница уверена, что все в автобусе разглядывают её новые башмачки. – Любовь за деньги не купить!
— Враки! Ложь! Пустозвонство! Клевета! – я наигранно захохотал, откинулся на мягкие подушки, как артист театра и кино Лукьянов. – Может быть, сама постановка вопроса корявая и подобна корейской березе.
Правильно сказать: деньги делают любовь!
Я наговорил с вашей точки зрения гадостей, веду себя неподобающе, не по-джентльменски, и вы меня за мои чувства не любите, даже позволяете смех в душе.
Взыщите с себя, девушка: больше втрое гадостей наговорю, а потом вам подарю безделушку – ерундовинку, и вы за эту ерундовинку меня полюбите, и сами себе скажите, что: «Мужчина настоящий! Как это я раньше не разглядела среди грязи золотой самородок?»
Женщина – не маленькая свинья, но визжит, иногда молча, визжит от счастья, когда получает письмо с приглашением на бал.
Ваше естество рассыпается любезностями, вы приседаете перед женихом, как макака вертится около продавца бананов.
Но перед тем как я вас забью словами, максимально охулю, а затем возвышу, я бы хотел повторить о формате выбора невесты – так в Македонии выбирали кобыл для принесения в жертву.
Передо мной сидит невеста, девушка двадцати шести лет, и вы все решили, что я её недостоин, то есть вас, красавица, – я небрежно поклонился невесте, жестоко, с остаточным стыдом. – Медицинско-биологический факт – девушка должна родить первого ребенка до двадцати пяти лет, а вы родите не раньше, чем в двадцать семь, и то, если мы тут же в студии начнем процесс зарождения новой жизни посредством телодвижений.
Уже минус девушке её двадцать шесть лет, но вы этот минус минусом не полагаете, а, наоборот, считаете разницу возраста со мной - двадцать два года – призовой для невесты.
Второй вопрос на основе упоминания об автокатастрофе, из которой три года выходила, как из лабиринта с Минотавром.
Страшенная катастрофа, если молодой организм борется три года – срок для перемены пола, сердечных трубок и золота на олово.
Амбиции, недомолвки тогда и сожженные документы сейчас – судьба человека с большой буквы, пусть даже человек зовётся менеджером среднего звена.
Менеджер среднего звена напивается на корпоративах пьяным и мечтает о девушке среднего звена, потому что одно тянется к другому, к своему социальному узору.
Остались ли у невесты явления неблагоприятные после аварии?
Последствия аварии?
Полагаю, что организм не полностью справился с трагедией, как бабочка капустница не справляется с управлением крыльями.
Второй минус невесте к первому.
Третий минус – мужчины её жизни, и каждый мужчина внес совершенно незнакомую ранее для России, бактерию в микрофлору вагины невесты.
Где справка, что невеста не болеет дурными болезнями и не несет в себе гены СПИДа?
Жестоко, как в бане с немцами любителями порно?
Не более жестоко, чем обвинять меня, осмеивать за мой возраст, мизерный по сравнению с возрастом Черной дыры.
Вы поставили шоу так, что выглядит, будто я только и мечтаю, чтобы затащил красавицу в постель, излил в неё признания.
Но за свои деньги я желаю здоровую, психически уравновешенную, без лишних бактерий в маточных трубах жену, мать моих будущих детей, героиню песен без кариеса.
Не журите меня за подлые слова, потому что в зеркале слова потеряют часть подлости, а приобретут вид огненных знаков, понятных для мещёрских рыбаков и тунгусских поисковиков метеорита.
До конца слушайте меня, впрочем, уверен, что теперь никуда не уйдете, заинтригованные.
В Симбирской губернии зайцев ловят на интерес, как девушек.
На тропе, по которой зайцы прогуливаются перед сном, охотники ставят чучело орангутанга с оскалом каннибала.
Заяц прыгает, скачет и, вдруг, натыкается на черное чучело, словно в ад упал.
От страха заяц останавливается, прижимает уши к телу и визжит свиньёй.
Он похож на студентку, что вытащила незнакомый экзаменационный билет.
Когда первый испуг проходит, заяц из интереса остается и с любопытством обнюхивает чучело, не убегает, потому что приклеен интересом, как и вы сейчас приклеены ко мне.
Уверен, если не подольщусь к вам, то выплеснете на меня ушаты помоев, краски и рыб с тухлыми глазами.
Да бишь! Чистейшая правда – побьете меня, укорите, назовете грязным сплетником, самодовольным болваном, наглецом и хамом с рынка Садовод.
Я бы послушал ваши обвинения, как во сне, но поступлю иначе, словно получил в наследство стотонный ананас – открою о себе карты.
Я богат, очень богат, обеспечен для себя и пяти поколений, потому что золото не в подушку зашивал, а закапывал в землю в потайных местах – так собака закапывает кость за туалетом.
В Малороссийских селениях туалеты типа сортир ставят близко от дома, и вонь устремляется в окна вместе со свежесть весеннего бриза.
Собака с костью в зубах около туалета чувствует себя на морском берегу среди сундуков с золотыми монетами пиратов, и вонью умирающих морских водорослей, самым ценным из которых является морская капуста с запасом йода.
Вы не знаете йод, девушки, потому что предпочитаете заморские лекарства, но заморские лекарства не спасут вас от старости и от микробов в ранах, как бронежилет не спасет утопающего банкира.
Достаточно ли вы крепки, чтобы противостояли моему мужскому достоинству в части денег, а деньги для мужчины больше, чем пенис. – Я замолчал, не скажу, чтобы наслаждался минутой торжества, но в фантазии верил, что невеста и свахи могут бросить в меня вазу, или что иное, что попадется под руки, и даже чистосердечно признаются в своих незаконных абортах.
Только в глазах центральной свахи я прочитал понимание; опытная женщина, она разделяет мои мысли в той части, что богатый мужчина имеет право купить всё, что пожелает, тем более — бедную немолодую девушку, как свиную рульку на базаре купит.
Но сваха не высказалась в мою поддержку, потому что дорожит местом и мнением мужа, которому десятилетиями внушала, что никогда не изменит и не изменяла ему душой, а только — телом.
Невеста выплеснула остатки гордости, привстала, сделала вид, что уходит, потому что я ей неприятен разговорами, бахвальством, внешним видом и тремя волосками в носу, как три Тополя на Плющихе.
Беда мне с волосками в ноздрях: и патентованными мазями с ними борюсь, и ножничками подстригаю, и носодеркой выдергиваю, но каждый раз вылезают, отрастают со скоростью осеннего дождя.
На шоу «Давай поженимся» я только и думал о трех волосках в носу и не желал, чтобы камера увеличила изображение моего носа.
Возможно, что дума о трех волосках в носу нагнала на моё чело печать надменности, потому что свахи, астролог и невеста вздрогнули от отвращения, очередного укора мне, и в мыслях даже поклонялись черту, потому что черт для них важнее меня.
— Ну, уж нет, вы не мой идеал, вы не рыцарь моей мечты! – невеста поставила точку в разговоре, и с этой точкой согласны все в зале (а астролог дрожала от восторга, что подавила моё мужское начало в конце).
Не поверили женщины, что я богат, не верили ни в мой «Мерседес» представительского класса, ни в моё самородное золото, по обстоятельствам затмившее выступление народного певца Киргизии Киркорова.
Пришло время «икс», и я с небрежностью австралийского аборигена извлёк из кармана пакетик, а пакетиком подчеркивал, что драгоценности для меня – пустяк, поэтому не помещаю их в дорогие коробки для ювелирных изделий.
Из пакетика достал бусы – жемчуг и золотые шарики – недорогое изделие, в Гонконге купил за двести пятьдесят американских долларов, причем жемчуг круглый, крупный, отборный японской фирмы «Микимото».
В Москве на передаче ожерелье произвело эффект торта в лицо; я протянул бусы невесте, и девушка, несколько секунд назад ненавидевшая меня, презиравшая, потому что – хам, грубиян и товаровед со склада, даже не руками приняла дар, а шеей, как породистая кобыла.
Опытная собачка подставляет перед прогулкой шею, чтобы хозяин закрепил ошейник с поводком, а невеста, будто рабыня из древнего Египта или из современной Чечни, покорно подставила шею, чтобы я, как хозяин накидывает на лошадь веревку, набросил на неё ожерелье.
Ни грамма раскаянья, что только что отвергла меня, ни стыда, ни укора себе, ни писка совести – оценила драгоценность и приняла её с пониманием, как принимают мои деньги девушки с обочины.
Дар принят, девушка куплена, поэтому не представляла для меня интерес – так свежесрубленная ель умерла для белки.
— Отборный жемчуг фирмы «Микимото» с золотыми шариками высшей пробы, – я рекламировал подарок, потому что веселые и миролюбивые ангелы любят рекламу, а суровые красивые невесты обожают поклонение и драгоценности: — Для меня подобное ожерелье – пустяк, и я заплачу другую цену, по весу Луны золотом за искренность чувств.
Верю, что теперь невеста меня полюбила и пойдет со мной в мой «Мерседес» за девять миллионов, в мою квартиру за сто двадцать девять миллионов, в мой загородный дом за триста десять миллионов всё просто до легкого диссонанса в мошонке.
Всё, что я не сделаю для вас, – я поклонился невесте, – покажется с этого момента – гениальным и восхитительным, шедеврами яркого света надежды.
Скажу глупость или банальность, вы воспримете её за гениальный афоризм; похвалю ваши туфли – вы взлетите на десятое небо от счастья, запишите меня в величайшие модники всех времен и народов; оскорблю или ударю вас – не позволю себе обидеть женщину, но для примера сказал, так вы простите меня, даже назовете мой поступок поступком настоящего мужчины, и с гордостью будете показывать всем синяки, как знак любви.
К сожалению, с этого момента я не смогу для вас стать плохим, потому что навеки застыл в ваших глазах памятником богачу из чистейшего золота.
Ах, я чуть не забыл, извините, все только о золото думаю, – я играл с народом, со свахами, ударил себя ладошкой по лбу – несильно ударил, для эффекта, и одарил свах и астрологичку перстнями с изумрудами и бриллиантами (двести долларов перстень в лавке в Индии, но в Москве в ювелирном магазине идет по две тысячи долларов США). — Теперь вижу, что и вы меня полюбили, свахи и астрологичка, а минуту назад проклинали меня и считали грязью из грязи, как закопанного живьем соловья укоряли.
Теперь вы самим себе не верите, а уверяете себя, что я мил, что нарочно, как Гарун аль Рашид прикинулся бедным, и этот фарс – замечательная прихоть умного, остроумного богача с розой в петлице.
Все прошедшее кажется вам милым и забавным, а готовились меня растерзать, как пьяную сосиську.
Вы все меня теперь любите, и зрители полюбят, — я широко взмахнул руками, как аист эмигрант из Белоруссии в Польшу. – Подходите, одарю каждого унцовой серебряной монетой чистейшей пробы девятьсот девяносто девятой (сорок пять долларов за монету, а в сбербанке – сто долларов).
Зрители побежали, отталкивали друг друга – вдруг, да не хватит монет? – но все получили и кланялись мне в исступлении, одаривали улыбками, протягивали руки для дружбы и аромата, что исходит от денег.
Как я и обещал – всех купил, и мог продать — рады, очень рады и приняли бы с восхищением и восторгом, что я их продал бы.
Разумеется, что невеста на шоу выбрала меня, с восторгом приняла предложение поехать со мной сначала в ресторан, а затем ко мне в Усадьбу, где по траве ползают питоны.
Всё, как всегда, поклонение мне, и я не нашел даже на шоу «Давай, поженимся» свою мечту, или отголосок мечты, тень от мечты – порядочную девушку, которая примет меня не за деньги, как гуси самоотверженно любят лебедей с пенисами.
Грустно, хотя праздник обошелся на телестудии мне всего лишь около трех тысяч долларов подарками, за эту мизерную сумму я получил любовь зрителей, ведущих и невесты, но провиант для дальнейшего похода по жизни ускользнул от меня с обозной клячей.
Где, где ты, обозная лошадь, что стала бы мне драгоценной женой с хвостом и копытами, — мужчина зарыдал, рыдал долго, но затем вытер слезы батистовым платочком с монограммой Кремлевского Дворца Съездов, высморкался в платок, выкинул его под колесо «Мерседес»а и продолжил крепким голосом продавца грецких орехов: — В ресторане мы заказали самое изысканное, дорогое, и это – привычно для меня, никакой ветерок любви не тронул мои чувства.
Красивая девушка рядом, лицо сияет – так этих красоток сияющих я видел и щупал тоннами, словно грузил селедку на Московской рыбной базе.
Ничего нового, ничего особенного, как в цирке братьев Шапито во время смертельного номера с поеданием тигра.
Невеста (я даже её имя забыл, оттого, что на передаче оно для меня ничто не значило: сначала из-за небрежности невесты, её дурного ко мне отношения, а потом – оттого, что я купил, и девушка перешла в разряд покупок, а купленный пакет молока по имени не называют) сделала глоток шампанского «Дон Периньон», улыбнулась мне и сказала, что выйдет на минутку в дамскую комнату припудрить носик.
Носик у неё – прелестный, и пудрить его нужно вместе с оправлением естественных потребностей – физиология, я ничего против физиологии не скажу.
Девушка ушла – минута — носик, пять — туалетик,  десять — непредвиденное, сорок — загадка, час – тревога.
Я подозвал холопа, попросил заслать гонца в женский туалет, проверить – не украли ли мою невесту, не утонула ли она в унитазе, где много интересного.
Холоп с вежливой улыбкой самодовольного благородного поручика неприятно хрюкнул и сообщил, что моя девушка ушла из ресторана и просила передать, чтобы я её не искал, как саксаул в поле Казахстана.
Халдей недоумевал: девушка не откушала, а сразу ушла – редкость в ресторанном бизнесе, как лёд в Африке.
Обычно девушки раскручивают папиков на дорогой ужин, а затем убегают, растворяются феями в ночи.
От удивления я чуть не проглотил корзинку с хлебом: Почему убежала в трусах или без трусов?
Почему не сказала исконное, русское?
Что кроется за странным поведением девушки в двадцать шесть лет – возраст без обид, без смертельных драк девушек за парня, без стрел Амура, без высокомерия и злых обезьян в подвале загородного дома.
Невеста понимала, что простое ожерелье — только начало моих подарков из рога изобилия.
Ужин в ресторане стоил намного дороже жемчужного колье и давно потерянной чести.
Получается, что не за деньгами невеста пошла со мной в ресторан и присела на кожу моего дорогого автомобиля, похожего на озабоченного Нигерийского Президента.
Девушка сошла с ума, словно её искупали в кипящем молоке тысячи ослиц?
Оставалась надежда, а я уже хотел встречи, эмоции взыграли, под мышками намокло, сердце приятно стучало в волнении, которого я не получал долгие годы в доходном доме.
Прелестница со мной играла? Показывала себя честной недотрогой, знала, что я её найду и вознагражу щедро, как в бриллиантовой пыли изваляю?
Рисковала, но риск заслуженный, как звание генерала любви.
Ужин в ресторане, да разве он стоит волнений пещерного человека? – я его оставил врагу: не допил, не доел.
Из ресторана я приехал в Останкино, в телестудию – меня пропустили – отчасти способствовала моя слава киногероя сегодняшнего, отчасти — деньги, что я раздавал щедро холопам за услуги.
В телестудии мне дали адрес, телефон, фамилию, имя, отчество невесты, потому что человек прикреплен к своим данным, как к генетическому коду.
Я сразу позвонил по номеру – телефон не ответил, затем поехал по адресу – невеста по нему уже не проживала два месяца, словно заискивала перед старцами Времени.
Дальнейшие поиски к успеху не привели, хотя казалось, что так просто, что выходило по писанному – и девушка согласна, очарованная моими деньгами, а затем – её данные после выходки в ресторане с рукоплесканиями – но никакого результата, словно я крокодил и Солнце проглотил.
Я подключил к поиску детектива, ищет, возможно, и найдет мою невесту, она – не кусок свинца в бутылке с вином.
Но что я ей скажу, как она отреагирует на моё появление, если деньгами я её не куплю, словно гвоздь в пятку забил.
Чувствую, что в студии она повелась на мои богатства, а затем передумала – кто их знает, женщин из мяса и костей – вроде бы, как люди устроены, как мы, но вихри в голове женщин поднимаются нешуточные, и сама хозяйка тела не знает, куда его занесет мозг через сутки.
Я ругаюсь, недоумеваю, выставляю себя перед тобой, парень, обезьяной из острога.
Ты ждал от меня калачей и водку, а я тебя разговорами угощал и еды не предлагаю, словно у меня кошелек в дыру улетел.
Не предложу еды и не дам тебе денег, парень, потому что не в моих правилах раздавать деньги и пищу незнакомым подозрительным личностям с волчьими глазами.
Ей бы дал, потому что влюбился в неё, а тебе не дам, потому что ты не девушка, оттого тебя не люблю.
— Я не еду у вас спрашивал, не водку, а совет, как найти мою девушку с серыми глазами, – Маугли удивился поведению мужчины, как удивлялся в тайге воплям лесорубов в полынье. – Мне показалось, что вы всё знаете – так я подслушал в телефонном разговоре, а других услуг мне не нужно, вы же не камень с реки.
Рассказали о своей беде, что полюбили девушку, а она вас бросила – так это ваша беда, и зубами её не выгрызу.
До свидания, мужчина, желаю вам найти свою любимую оригинальную невесту без трусов, а что оригинальные девушки разгуливают без трусов – мне Сергей Иванович Абрамцев рассказал по секрету.
Для вас, полагаю, не важно: в трусах ваша девушка, или без трусов, как не интересует погода в тундре.
Но мне всё важно, потому что я свою девушку-волчицу ищу по запаху и по волчьему вою. – Маугли расправил плечи, уверенной походкой ночного волка пошел в поисках еды, потому что без пищи любовь не найти.
Когда Маугли отошел от машины  метров на пятнадцать, мужчина окликнул его колокольным звоном дьякона:
— Парень! Парень! Парень!
Маугли остановился, оглянулся, молчал, как на охоте на бурундуков.
— Береги себя, парень! – мужчина махнул рукой, обрубал прошлое: — Впереди, за неоновой вывеской ресторан «Радость вегетарианца».
В ресторане по вечерам шоу – жарят кур, а затем выбрасывают кур на помойку, потому что вегетарианцы кур не едят, но охотно топчут ногами жареные туши – так вегетарианцы выражают протест против убийства птиц.
В помойке за рестораном ты найдешь, если поспешишь, много выброшенных кур, готовых к употреблению бомжами и гостями столицы.
Не жди от меня других услуг, парень, я не инносент с завязанными глазами и мечом самурая в руке.
Береги себя, парень! – мужчина опустился в автомобиль и ушел из жизни Маугли – так заяц на льдине уплывает от голодной лисицы.
Маугли пошел по указке мужчины, и через пару метров почувствовал жадный запах паленого птичьего мяса, словно набрел на пожарище с тушками куропаток.
В тайге случается после пожара и тигра найти копченого медведя.
Шкура сгорела, а нежное мясо под термостойкой кожей сохраняет аромат зеленой травы и тухлой рыбы породы голец.
В помойке лежали птицы – напоминание людям о небе, жареные, но давленные – правду сказал мужчина, что вегетарианцы нарочно топтали жареных кур, доказывали Миру, что в пыльной книге Судьбы найдется страничка с описанием пороков человека, и главный порок – поедание жареных цыплят.
Маугли набрал в руки курей, искал подходящую берлогу, где насытится до полного пуза и ощущения туалета в животе.
Но, вдруг, доселе неизвестное чувство сопричастности с миром остановило Маугли, как паровоз останавливает автомашину украинского производства «Запорожец».
Крысы, подземные крысы, они вверили Маугли свою судьбу, ожидают от него манны небесной и наблюдают в синих снах за Маугли, за его становлением, как личности  и суевериями в руках.
В один миг Маугли почувствовал себя вольной невестой богатого мужчины с шоу «Давай, поженимся», невестой, которая сейчас в бане горько-горько рыдала над смертью любимого волнистого попугайчика.
Горячий пар разрывал кожу, но попугайчик, а с ним и устремления к светлому, к институту Иностранных языков имени Мориса Терезы ушли в прошлое, а остался добрый дяденька сорока восьми лет с многомиллионным состоянием.
Маугли в порыве женской любви и в волчьем экстазе выхватил из помойки мешок, а с ним и дерюжку, и старый ковер, заворачивал курей в тряпки, в полиэтилен – смешное название, чужое для тундры, как для девочки Элли в Изумрудном городе всё кажется странным, особенно унитазы из изумрудов.
— Крысы, милые крысы, я иду к вам! – Маугли огляделся – забрал всех жареных кур с помойки — тяжело, но почетно, как помощь товарищу с переездом из одной квартиры в другую.
Маугли нырнул в ближайший люк канализации, аккуратно задвинул крышку, чтобы медведь Михайло Потапович не нашел по запаху – Михайло Потапович в облике женщины – огромный, не пролезет в нору, но оборотень на то и враг, что принимает любую форму, даже вид гигантской гадюки, а гадюка в канализационный люк проскользнет и даже не удивится, что бока ободрала.
Маугли знал, что крысы найдут его в подземелье, прибегут на дружеский зов и миллионами глаз-бусинок вознаградят за мечту, которая осуществилась не в дамских платьях, не в таблетках «цитрамон», а в жареных курах с судьбой, растоптанной вегетарианцами.
Маугли отошел от лестницы на теплые трубы, присел и жадно кушал курицу – себе он оставил пять штук для поддержания здоровья, а остальные тушки – не меньше пятидесяти, а может, и сто – отодвинул на рогожке, чтобы крысы пировали с наслаждением и верили во влияние Лунных приливов и отливов на совпадение таинственных судеб балерин и волков.
Через минуту пришла первая крыса с осторожным взглядом мудрых очей академика истории.
Крыса с пониманием посмотрела в глаза Маугли, ему даже показалось, что крыса в поклоне склонилась, но, возможно - голодная галлюцинация.
Животное радостно свистнуло, и тотчас послышался топот маленьких ног, а через мгновение волна благодарных животных окружила рогожку с ресторанным даром – так вокруг сказителя из Китая собираются оперные Московские дивы.
Крысы кушали степенно, изредка бросали на Маугли взгляды благодарности, но преисполненные доисторического чувства собственного достоинства – так продажная девушка в публичном доме отказывает нищему клиенту в любви.
Маугли спустился с трубы к крысам, гладил их податливые мягкие спинки, чесал за ушами, вспоминал, сколько он скушал по нужде крыс в тайге и тундре, но нисколько не переживал, не укорял себя за крысоедение, потому что делал очевидные шаги к всеобщему счастью крыс и человека, а шаги невозможны на голодный желудок.
Маугли прихватил курей, что оставил для себя и с достоинством тунгусского шамана покинул зал пиршеств – пусть животные расслабятся в тесном семейном кругу грызунов.
С интересом заблудившегося геолога Маугли исследовал подземные переходы, галереи, пару раз наткнулся на театральный реквизит, наступил на юбку балерины и в конце путешествия набрел за теплый зал с бомжами.
Последняя курица доедена, поэтому Маугли пришел к людям с сальными руками, пустыми, словно голова волкодава, но с полным животом и добрыми намерениями таёжного волка.
Сытость звала на подвиг, выходила изо рта бравыми словами, и Маугли пропагандировал, призывал бомжей собраться в волчью стаю:
— Сегодня я узнал в каменных джунглях, что еда покупается за деньги, а деньги никто просто так не отдает, словно они приклеены к рукам хозяев, – Маугли поклонился честному собранию, как крыса кланялась ему перед жареными курами на рогожке: — Сергей Иванович Абрамцев говорил, что человек силен коллективом, а волк – стаей.
Очень трудно узнать будущее, и я не раз тонул в ледяной воде, когда в тайге ловил лососей с икрой и чешуей, но и без предсказаний я очутился в каменных джунглях Москвы и знаю свою цель: стая, а в стаю мы примем волчицу – я её полюбил, как тушу лося в голодный год.
Волчица придет ко мне, вольется в стаю драгоценной водой, и тогда нам не страшны ни медведи оборотни, ни пугливые подлые бешеные лисицы со смиренными взглядами палеонтологов.
Пойдемте, волки, братья из моей стаи!
Я выведу вас к свету и знаниям! – Маугли пошел к лестнице, что вела на поверхность и к всеобщему счастью бомжей и волков – так мальчик Додо ведет за собой на виселицу приговоренных к смерти.
Бомжи зашевелились, пошли за Маугли, как за каменной ожившей бабой.
Они не поняли, о чем говорил юноша с глазами волка, но надеялись, что он чем-нибудь угостит, или приведет к кормушке, около которой валяются бутылки с прокисшим пивом.
На поверхности Маугли оглядел свою стаю, затараторил быстро-быстро, как бабка на базаре, но говорил Маугли умные слова на языке предков куниц и соболей.
Он встал на четвереньки, задрал голову к проводам и протяжно завыл счастливый и сытый, как мясорубка.
Маугли бежал по-волчьи быстро, но не во всю прыть, потому что жалел свою стаю, новых волков каменных джунглей.
Около трамвайного депо со спящими тушами трамваев Маугли оглянулся на стаю, но никого не нашел (бомжи сразу отстали, разбрелись по менее интересным, но более надежным делам).
От досады Маугли приговорил себя к смерти, рыдал скупо, но со злобой, а затем, словно луч золотой поймал в Тунгусии, и сразу отпала надобность в стае, а нужна только одна волчица с чувствами, с рассудком и костяным ножом.
Маугли принюхался, жадно пил ноздрями воздух, и волосы на ягодицах вставали дыбом от возбуждения – так встает шерсть на загривке волка.
Тонкий далекий запах волчицы по молекуле проникал в мозг – не рядом девушка-волчица, но в доступном, как холодное зимовье, месте.
Маугли побежал, он знал, что придёт к победе, и Михайло Потапович оборотень не сожрет его дымящиеся кишки.
Балерина-коза около красного «Хаммера» подняла ногу выше головы; Маугли понял – Евдокия из рассказа безногого солдата с Казанского вокзала, - но не остановился – ни к чему: каждый, пусть и без ног,  пусть сам бежит к своему счастью.
Мелькали люди-кабаны – на них Маугли устроит охоту в другой раз, в компании с волчицей; пробегали люди-олени, люди-свиньи, люди-козы, люди-козлы, просто люди – очень редкие в каменной тайге; два раза Маугли чуть не натыкался на медведя-оборотня – он везде и всегда, но смело проскальзывал мимо, и медведь-оборотень с уважением ревел вслед, словно получил в подарок берлогу с мёдом.
Маугли вдыхал запах железа и крови, сшибал людей-бурундуков, не обращал внимания на бешеных лисиц в коротких красных юбках, кусал палеонтологов с глазами тетеревов, пил воду из луж и с презрением оббегал лихорадочных поэтов и больных чахоткой людей-осетров.
На шумной улице Маугли перепрыгнул автомобиль «Мерседес» представительского класса, в котором ехал озабоченный мужчина с шоу «Давай, поженимся», и мужчина страдал по убежавшей невесте, найти которую шансов не больше, чем улететь с Земли на Тунгусском метеорите.
На набережной Москвы реки на Воробьевых горах Маугли почувствовал сладостную боль в груди и жжение внизу живота; он рассмеялся своим страхам и волнениям в лицо, глядел на панораму Большой каменной тайги, но видел в ней не только огни и платья ночных невест, а вглядывался в тундру, необъятную тайгу с пьяными геологами, фабрику по пошиву шуб из соболей; и в обойме красоты он нашел маленькую блестящую звезду – золотую берлогу для себя и любимой волчицы.