Будучи эмигрантом, я имел нансеновский паспорт, так как покинувшие Россию потеряли русское гражданство, а выданный паспорт Нансена давал право на въезд и выезд из каждого государства и право на жительство в разрешённом тебе на въезд государстве. Мобилизовать же тебя не имели права.
Но вот ходят слухи, что негры бунтуют, что где-то восстали и бьют белых. Слышу: то одного плантатора, то другого бельгийца мобилизуют. И вот вдруг и я получаю бумажку о гражданской мобилизации. Еду я в Паулис, протестую против беззакония. Где там! – административная публика и служащие смеются и говорят, что прогуляться мне неплохо. Однако я упорно сижу на своей кофейной плантации, работаю.
Но вот в одно утро приезжает в автомобиле администратор и с ним три солдата-негра с привинченными к винтовкам штыками. Козырнув мне, подаёт бумагу. Пожал я ему руку, пригласил на веранду. «Пиво или кофе? Виски?» – и начали разговор. Он – мсьё Van Stiehel – мне говорит: «Если Вы сразу же не поедете на место назначения, у меня приказ Вас арестовать». Ответ: «Согласен. Но кто будет заниматься моей плантацией?» Он: «Об этом не беспокойтесь. Администрация Паулиса берёт всё в свои руки». Я: «Когда я должен ехать?» Он: «Выехать должны в моём присутствии. Вас об этом три раза предупреждали».
Верно. Зная, что граждански мобилизован фельдшером, я практически был уверен в таком исходе и готов к отъезду. А посему сразу же начал грузить мою «Delivery Chevrolet». Я ещё заранее договорился с моим боем, что он согласен поехать со мной. Но когда вещи уложили в машину, вдруг он заявляет, что ехать со мной не хочет, боится войны. Повар ещё раньше высказал своё мнение, что ехать на войну не хочет. Что делать? Все мои рабочие были в сборе, ждали моего отъезда. Я выстроил их всех; спросил, есть ли желающий ехать со мной, и из 150-ти вышел один не ахти какой «ударный» рабочий. Однако делать нечего, пришлось его взять; он холостой и ничем не с кем не связан.
Ввиду того, что моя машина была перегружена, администратор был очень любезен: послал свою машину с новоиспечённым боем за его пожитками. Я же тем временем всё записал, давая распоряжения обо всём на плантации, а также чтобы крепко смотрели за собакой и кошкой. Администратор объявил рабочим, что теперь администрация территории будет заниматься и проверять работы на плантации, а также выплачивать жалование им (конечно, моими деньгами).
Оставил я шефа-капитана Ненза (capitaine-chef Nenza), моего кухаря Канди и сторожа Кубинду и, попрощавшись со всеми, поехал со своим новоиспечённым боем. Администратор предоставил мне временно, как он мне сказал, вооружённого негра-солдата.
Первую часть дороги вплоть до Стенливиля я знал. Но вот моего нового боя нужно было одеть, поскольку он, как и все негры, имел только набедренный пояс. Так что в первом населённом пункте остановились и зашли в греческую лавочку. Купил я ему капитуля (брюки из шерстяных очёсов) и трико. В трико он залез быстро, а вот в капитуля никак не мог забраться, так как никогда ещё его не приходилось носить. Все окружающие негры и негритянки звонко покатывались со смеху над его некультурностью – не знать, как надевать штаны! Но наконец-то с помощью хозяина лавочки грека, меня и всех присутствовавших в магазинчике-бутике напялили мы на него штаны и поехали.
Из Стенливиля меня послали в Касессе. Дорога была монотонная, лес, прогалины. А когда ехали по реке пароходом, то видели всплывшего негра-утопленника с полуподнятой рукой; удивительно, как это его ещё раньше крокодилы не слопали. Потом снова автомобильной дорогой до Касессе, на которой видели обезьяну-шимпанзе в человеческий рост, пересекавшую перед нами дорогу.
Вот и Касессе. Приезжаю к начальнику – инженеру-строителю военных дорог. Его нет. Жду. Наконец, приезжает с неграми-солдатами. Удивляется, что я доехал сам, без солдат, так как кругом негры бунтуют, нападают ночью на жилища белых и так далее.
Бунтовали местные жители-негры. Один из них уверял, что нужно спать в отдельных кроватях с жёнами, и тогда негры будут такими же, как и белые. Понимай как хочешь, то есть будут много мяса есть, не работать и командовать, иметь много жён по их обычаю, и что для этого нужно перебить белых. Перебить белых они не решались, так как проведённые в прошлом военными операции по завоеванию этого участка Бельгийского Конго они – негры – хорошо помнят, боятся, а посему шефу этой деревни, фетишёру-кудеснику пришлось принять религию китавала. Те, которые посвящались добровольно и не исполняли приказаний, умерщвлялись беспощадно. Вот почему раньше, чем бить белых, было немало перебито ими же своих негров. У белых же громилось и растаскивалось всё их имущество.
Здесь, в Касессе, разрабатывались шахты вольфрама, а в период войны этот металл крайне был нужен для победы и нам, и союзникам. А сектанты китавала нападали на шахты. Старший шахты спасался бегством; шахта оставалась без руководителя; производство металла приостанавливалось; рабочие разбегались. Колоссальные убытки компании и полная местная разруха.
Белые сплошь и рядом были заблаговременно предупреждены о нападении своими боями, спасаясь в лесу и выходя по тропинкам с боем к следующим минным шахтам, где всегда был старшим белый, а там поскорее на машину – и в административный центр, где есть администрация из белых, власть, солдаты, полиция и так далее.
Приехав на место, я нашёл фельдшера мистера, который передал мне эту зону, а его самого перевели в более спокойную. Доктор, наш начальник, жил в Шампути (Champouti). Он прибыл спустя неделю, чтобы дать мне указания по работе, то есть сопровождать две сотни солдат-негров, возглавляемых двумя белыми – адъютантом (прапорщиком) m-r Beusing и m-r Paquel, по профессии агроном.
Приготовили мне ти-пой, дали 10 носильщиков, так как я весил 75 кг плюс пища, скажем, кофе, консервы, и револьвер в кармане с заряжённой винтовкой у ног.
Утром рано вышли меня провожать все сбежавшиеся белые с их жёнами и детьми во главе с администратором. Они построились в две линии, между которыми я проехал, сидя в ти-пое, при глубоком молчании и с тревогой в глазах. Все они знали, что пройду я до войск по лесу, по тропинке, никем не защищаемый, где напасть на меня очень легко и перебить всех, несмотря на то, что шесть солдат-негров сопровождают меня. Об этой опасности мне никто ничего не говорил, но все об этом знали: ну, если и убьют – так это же русский; это неважно.
Чувство жалости выказывалось в глазах у дам и немного у мужчин. Но когда я проехал между их линиями, то посыпались крики «Счастливого пути!» и тому подобные.
Ехал я хорошо. Там, где тропинка была широкая, по бокам шло по солдату-негру, готовые стрелять в первый же момент, заметив засаду. Другие шли впереди и сзади, смотря за носильщиками моего багажа, медикаментов и прочего. Мой же бой шёл всегда рядом со мной, держась за ти-пой, не знаю – или из-за боязни, или показать себя перед другими неграми, какая он шишка, что он есть бой мунганги (по-негритянски – знахаря). Другой раз при поворотах его плечо двигало ти-пой, что делало неприятный толчок и мне, и меня несущим. Кто ездил таким способом передвижения, тот знает, как неприятны эти толчки. Но я ему никаких замечаний не делал, так как окружающие меня негры были все незнакомые, хотя и верные белым, тем более солдаты. А мой бой – это проверенный человек, мой рабочий, который работал вот уже четыре года на моей кофейной плантации в Элимба. Верно: не ахти какой работник, часто не доделывал чистку кофейных деревьев, но всегда он был тихий, добрый и безобидный, а поэтому теперь я его считал своим человеком. Да и приятно мне было, что он идёт со мной рядом, хотя и не для моей защиты, так как он не был вооружён, - ну, хотя бы и для его защиты возле меня, на что он имел полное право. И время от времени мы калякали на бангала (негритянском языке).
Пришли в деревню из восьми хижин, которые разорены, хотя и разорять-то в них нечего. Жителей – никого, разбежались; несколько негров этой деревни взято солдатами для наказания и уведено, по рассказам сопровождавших меня солдат.
Мой бой, теперь уже наловчившийся раскладывать мою складную кровать, а также стол и стул, зажёг маленький ночничок, за ночь которого выгорает 3-4 столовых ложки керосина. Негры табором разложились вокруг разведённого огня, солдаты же – у дверей моей хижины и тоже у огня. Собственно, дверей не было, их, видимо, сожгли прошедшие первыми войска или хозяева снесли в лес, чтобы там на них спать. Поужинавши, завалился спать. Бой, тоже поевши с солдатами, с ними же рядом, поблизости у дверей хижины, умостился на ночь.
Ночь прошла спокойно. Утром рано подъём. Всё походное – кровать, стол, стул, кухня – всё положилось в железные чемоданы и привязалось к длинной палке, за которую берётся один носильщик впереди, а другой – сзади, и пошли.
Какая-то непонятная вонь стоит в проходимом лесу. Вот встречаются негры, несущие негра же в одеяле. Чем дальше, тем вонь усиливается и ясно чувствуется дохлятина. Ну, думаю, убили или подохло какое-то животное и теперь преет. Так нет, вдруг попёрло разлагающимся трупным человеческим запахом, слащавым и зловещим. Все негры начинают затыкать травой нос: вонь невыносимая. Я спрашиваю солдата: в чём дело и откуда эта вонь? Он объясняет мне, что это убитые китавала (так их называли) и что вот они тут же рядом в тростнике и похоронены, то есть в еле-еле выкопанном углублении с наброшенным сверху разным растительным мусором. И так чуть ли не каждые 100 метров – просто задохнуться можно, в особенности в лесу, где воздух без движения.
Вечереет. Заходим в приличную деревню. Жители есть. Отвели мне солдаты очень хорошую пустую хижину. Вижу входящую с противоположного конца деревни группу негритянок, сопровождаемых солдатом. Спрашиваю, кто такие. Говорит, что это жёны китавала и что их оставят здесь до завтрашнего дня. Многие из негритянок с грудными или годовалыми детьми; их человек тридцать.
Мой бой теперь сам всё хорошо разложил. Я, развалившись на раскладном стуле, читаю, но не так-то долго: комары и фуру-фуру (маленькие и очень кусачие мушки) загоняют меня в хижину. Конечно, и при ночничке, поставив себе под нос, читать можно, но это очень утомительно.
Приходит солдат и предлагает, не желаю ли я маканго (macango) из арестованных женщин, чтобы «подметать» хижину. Понимаю, в чём дело, благодарю и отказываюсь. Обыкновенно такого охотника развлечений, плохо уплатившего солдату, или ей, или просто по каким-либо другим разным причинам (скажем, солдат провинился и ты его должен наказать за непослушание), солдат же и выдаёт, или делает так, что судья гонит тебя под суд, строго карая, чтобы показать этим соблюдение закона и правосудие, покрывая чинимые разгром и ужасы, творимые с неграми. Конечно, солдатам лафа - как сыры в коровьем масле.
Утром снова в поход. Тропинка расширена, стоят знаки-номера на вбитых колышках. Это, как и вся пройденная тропинка, будущая автомобильная дорога.
Снова лес, снова вонь от убитых негров. Дорога прочищается. Носильщики ти-поя запели, и все другие носильщики и солдаты подхватили, вернее, подпели, так как они разных рас и языка. Поют – значит, деревня не должна быть далеко. А запели, когда шли по склону с вершины горы; значит, деревня где-то внизу. Деревня-то оказалась, верно, внизу, но шли мы до неё долго.
С песнями вошли. Встречают двое белых военных. Посредине деревни две открытые палатки, где видна походная мебель, как и у меня, только железных чемоданов положено много. Ну, конечно, аперитив, разговоры. Говорят, что кругом очень опасно, восстание, но что они всё скоро это успокоят.
Сидел в палатке, разговаривая с ними. И когда гомон моих людей успокоился, ясно услышал какие-то стоны; они тоже. Они переглянулись между собой и сказали: «Начинается!» Прапорщик говорит другому: «Да, я сержанту сказал, чтобы в два часа начал». Тот ему отвечает: «Пошли!» И мне говорят: «Пойдёмте, мы вас познакомим со здешним настроением».
И больше всего меня удивило в этом кошмарном зрелище, что всё это начало происходить сразу же за палатками, где солдаты, сидящие на головах-шеях и ногах четверых лежавших крепких и рослых негров, лупили их шикотами (плетями) по спине и по заднице. Избиваемые же хрипели, ворочались, извивались от невероятной боли. Видя такое зрелище, с рассечённой спиной и задницей человека, с летящими шмотками тела, мне хотелось крикнуть, остановить всё это варварское избиение. Но в это время адъютант спрашивает сержанта-негра, сколько осталось. Тот ему в ответ: ещё 10. Ну, говорит, кончай, а потом всех остальных, как и раньше, будешь лупить перед палаткой.
За это время страдавшие получили оставшиеся по десять ударов, и только один из них смог подняться. Остальных оттащили за ноги в сторону, чтобы вторую – или не знаю какую по номеру – группу негров избить. Били людей этой же деревни, куда вошли 200 человек военных, а посему жёны избиваемых мужей были специально оставлены, чтобы и впредь боялись, не шли на восстания и подчинялись властям.
После такой смертельной порки жёны или родственники забирали избитого негра, и те, которые получали по 100 фуэт (Fouettes (франц.) – удары.) или же умирали на месте, или же умирали дорогой к дому. Тем же, которые получали по 50 ударов, давали ещё в наказание тащить доски из деревни в деревню. Много таких людей я видел после купающимися в прохладной речной воде и этим утоляющими боль. Военные утверждали, что такой способ лечения испытанный и что на самом деле это быстро вылечивает от перенесённых побоев.
Мы вернулись снова к прапорщику в палатку, и теперь уже группами по 10 человек начали пороть негров. Тошнило при виде всего этого. Спросил, где я могу поселиться. Указали хижину. Вечером пригласили ужинать; отказался. Противно мне было смотреть на этих палачей.
Сказали, что на какой-то шахте, впереди нас находящейся, идёт между людьми-рабочими брожение. Дорога к моему месту службы шла через эту деревню. Адъютант уверяет, что я не могу ехать без его сопровождения. Рано утром я всё же уехал без его сопровождения. Доехал благополучно. Этой шахтой заведовал один поляк из армии Андерса, демобилизованный по инвалидности.
В 10 часов прикатил со своими солдатами адъютант. Сразу на меня накинулся, что я рисковал и что он за меня ответственный, что было неправдой, так как я находился в подчинении прокурора, куда и накатал рапорт обо всём виденном. На этой шахте у него мало было жертв.
Впереди по дороге шёл между двумя солдатами китавала. Вдруг впереди идущий солдат выстрелил в сзади идущего солдата и ранил его в ногу. Китавала схватил у раненого винтовку, и они с солдатом скрылись. Переполох большой; не шли, а еле передвигались. Перевязанного мною солдата-негра уложили в мой ти-пой. Я шёл пешком.
Устроили мне госпиталь в деревне, откуда продолжалась постройка автомобильной дороги. Несомненно, битые китавала пришли лечиться ко мне, и я их по их состоянию здоровья положил в госпиталь, что и нормально. Моя служба – это лечить, а кто бы больной ни был – меня это не касается.
Появляются солдат шесть с запиской от адъютанта, что китавала, которые лежат у меня в госпитале, по ошибке получили от него по 50 плетей вместо 100, так поэтому ему нужно сдать этих людей присланным солдатам». Я ему ответил, что, во-первых, вплоть до выздоровления я их ему выдать не могу, а во-вторых, после выздоровления по приказу медицинского инспектора провинции всех без исключения выздоровевших в моём госпитале больных я должен отправлять к старшему врачу в Шампути. Написал я это с копией кому надо и вручил оригинал адъютанту через солдата, думая, что на этом всё и закончится.
На другой день утром прихожу в больницу. Инфирмьер-негр (санитар) с испуганным лицом заявляет, что пришли ночью солдаты и забрали всех китавала. Несчастные все погибли, но мой рапорт на этот произвол или на первый, видимо, подействовал: этот адъютант больше ничего подобного не делал и сказал, что не может бить теперь негров до тех пор, пока не получит от меня утверждение, что негр сердцем крепок. Такой записки я ему никогда не давал, ссылаясь на мою некомпетентность.
Для предстоящего осмотра доктора сводил негров в построенный большой магазин для провизии, который впоследствии и стал их тюрьмой.
Были случаи, что когда адъютант приходил на шахту, то ему белые жаловались на плохих негров. Хотя они были и не китавала, он их сразу приобщал к китавала и запарывал до смерти, о чём я при встрече с прокурором (средних лет прыщавым бельгийцем), купавшимся и одевавшимся со мной у одной реки, всё рассказал, как, где и у кого было.
Бесчинства этого солдафона были мне нестерпимы. Да и что же это за служба: ходи, лечи здоровых, будь всё время в глупой опасности, тем более, всюду настало полное спокойствие. А тут я получил плохие новости с моей плантации.
Прислал письмо администратор, что у меня на плантации рабочие убили одного рабочего и жену другого рабочего. Подробностей не описывал, но написал, что капитан-шеф Ненза повар Канди (я его оставил хранителем дома) арестованы, сидят в тюрьме в Паулисе, ожидая суда.
Тогда я дал губернатору в Леопольдвиле каблограмму (телеграмму, переданную по кабелю), прося его освободить меня от занимаемой должности фельдшера, объясняя ему причину. Ответ: «Сидите там, где вы есть». Тогда я ему – снова каблограмму, что предпочитаю и прошусь на европейский фронт бельгийской армии, но здесь быть не хочу.
Он мне вновь в ответе: «Подтверждено задержание предыдущей телеграммы» и с этим – копия первой телеграммы. Но за это время я слышал, что все гражданско-мобилизованные уходили, если они официально предупреждали.
Поговоривши и проверивши, я убедился, что это так, дал снова третью каблограмму губернатору, что беру ответственность на себя, но служить на такой войне в Касессе не хочу и еду домой в Паулис-Элимба, смотал удочки и покатил, немножко смущённо, но весело.
Проездом через Касессе я видел негра – главаря китавала, которого везли на суд в Стенливиль. Человек, ничем не отличающийся от всех других, среднего роста, невзрачный, дикого вида и средних лет.
Обратная дорога была спокойная. Приехавши в Стенливиль, сдал отчёт. Никто мне ничего плохого не сказал, и только один из административной публики сказал, что я молодец: «Браво, не поддался никакому влиянию, смелые рапорты писал, и жалко, что уезжаешь». Уплатили мне причитающиеся деньги, и теперь я поехал домой.
Не доезжая до Элимба, по дороге остановился у моего соседа m-r Dierrax на станции Гао (Gao), который был маркитантом (cantinier). Тот был удивлён меня увидеть и сказал, что ходили слухи, будто я убит китавала или в этом духе, что я больше не вернусь, и что по приезде в Элимба меня ждёт сюрприз. Какой – он не сказал, но смеялся, говоря: «Увидите».
Настаивать не стал, раз не хочет говорить, но вызванное этим любопытство было большое и увеличило и без того огромное желание скорей доехать до дома.
До Элимба было 25 км. Распрощавшись, поехал. Гнал, вернее, старался гнать машину как можно скорее, но ночью, едешь всегда медленнее. А тут дождик начался, и на одном повороте чуть было не наскочил на двух слонов. Один сразу повернул в лес. Первый же, который бежал впереди меня и которому я почти врезался в зад, но вовремя затормозил, поскорее потушил свет и, обождавши немного, снова засветил, он бежал впереди. Я снова потушил свет, и когда снова зажёг, его уже не было.
Подъезжаю в Элимба к дому. Дождь льёт тропический. Вижу в моём доме в столовой свет и люди. Ввиду большого ливня, грома и молнии мой подъезд вплотную к дому никем не был замечен. Но всё же свет машины в упор в двери и окна заставил жильцов выйти на веранду.
Я выскакиваю из машины и скорее бегу к себе на веранду, спасаясь от дождя, который хлещет как из ведра. Представляюсь: Любовин. Вышедший навстречу говорит свою фамилию - Facque, приглашает в столовую, где знакомит меня со своей женой и дочкой лет десяти, приглашает ужинать.
За разговором ещё раз спрашивает мою фамилию. Я ему говорю.
Он: «Мне ваша фамилия знакома».
Я: «Да, она написана на доске при въезде сюда, на мою плантацию».
Он: «Ах! Теперь вспоминаю, да! Верно! Но доску сбили камионами, и вот поэтому я вашу фамилию забыл».
Расположился он в моём доме, как у себя. Спрашиваю, не могу ли я получить комнату. Он неохотно отводит мне мой салон, забитый разными ящиками. При разговоре он мне рассказал, что он помощник строительных работ бетонного моста в Элимба, что бельгийское правительство поселило его сюда, что сказали, что я убит; что он очень жалеет, но из моего дома никуда не пойдёт без приказа высших его начальников. Я ничего не отвечаю. Позволяю человеку высказаться. Переселение в бамбуковый домик для приезжих, его не устраивало. И я его понимал: ветер, дождь с потолка, то есть с крыши, так как потолка не существует. Да и удобств никаких не было.
Потом я узнал, что он очень хороший человек, но набитый всяким вздором про иностранцев. А тем более, бельгийцы большие ксенофобы, в чём я давно убедился. А посему я, ничего не отвечая, уверенный в своих правах, оставил всё дело до завтра.
Разложил мой бой походную кровать, поскольку мою домашнюю кровать нужно было разгрузить от мешков с арахисовыми земляными орехами в мундирах – безобразие!. Я уснул от усталости и удовольствия быть дома. У себя дома! Ну а насчёт незваных жильцов я не беспокоился, зная, что управлюсь с ними, уверенный в своих правах.
Утром просмотрел всё моё имение: солнечный чайник (sechoir a cafe - буквально: сушилка для кофе) разбит, гараж забит досками, металлическими и деревянными стройматериалами, термиты забрались всюду и всё подточено, во дворе шесть камионов, дорога разбита с большими ухабами, а в доме тоже термиты хозяйничают, хотя его жена здесь лучше смотрит.
Прошёлся по плантации. Всюду и кругом мои рабочие по плантации накопали волчьих ям-западней для антилоп, диких свиней и так далее. Плантация заросла бурьяном. Верно, администрация аккуратно платила моим рабочим моими деньгами, но никто ничего не делал и никто ни за чем не смотрел, а наоборот – брали моих рабочих на всякие работы и платили им солью или рисом, для рабочих моих это было очень выгодно, ведь на руки двойная плата и гуляй – ничего не делай. Потом узнал от m-r Facque: ему сказали, что когда подтвердится моя гибель, то бельгийское правительство продаст мою кофейную плантацию и на вырученные деньги будет покрывать бельгийское добро, национализированное коммунистами в России. Теперь мне понятно, почему меня погнали к китавала: надеялись, что в восстании я погибну, а восстание-то оказалось неповсеместное.
В общем, я ему предложил очистить мою спальню, салон, уборную, где стояло ящиков 10 с пивом и другими напитками, и занять ему остальные две комнаты; веранда и столовая будут нашими общими вплоть до его отъезда. Он было захорохорился, но я его предупредил: понимаю, что он подчиняется своим старшим, и что они мне люди неизвестные, но я у себя дома, а посему никому не подчиняюсь, а наоборот, все в моём доме подчиняются мне».
Смотался он в Паулис, на другой день получил телеграмму немедленно перебраться в Гао, в дом приезжих, чему он был крайне удивлён, что так быстро выставляют его из моего дома, но ведь не я же давал разрешение вваливаться в мой дом.
Дня через три-четыре приезжает старший инженер провинции, знакомимся, m-r Facque ещё у меня. В присутствии инженера он было похрабрел, начал возмущаться притеснениями, которые я ему сделал и делаю. Мне ничего другого не оставалось, как подтвердить уже моё возмущение произволом и издевательством бельгийского правительства и причинёнными мне убытками и разорением.
Инженеру было крайне неловко, он извинился за недоразумение, приказал m-r Facque разорённое исправить, постараться освободить мой дом завтра же и всё такое. Скажу откровенно: всё было починено и исправлено очень хорошо, уплачено за раздавленные кофейные деревья и оставлено в натуре: цемент, гвозди, доски и так далее на покрытие того, что могли забыть сделать. Это была большая любезность. Потом мы были в самых прекрасных отношениях. Мне было приятно ездить к ним в Гао, а потом они поселились поблизости от меня, на другой стороне реки Бомоканди, в деревне Сонголия. Были у них в гостях в Стенливиле, где m-r Facque и умер от тоски по своему умершему единственному сыночку десяти лет. Да будет ему конголезская земля пухом.
История о том, за что мой капитан-шеф Ненза и кухарь Канди попали в тюрьму
У одного рабочего от грудной болезни умерла сестра. Муж этой умершей, по негритянскому обычаю, обвинил знакомую сестры, что она напустила заговор на его жену, отчего та и умерла, так как по негритянским понятиям никто без причины не умирал.
Чтобы решить этот вопрос, позвали знахаря, который принёс белого петуха, долго его заговаривал, плевал на него, танцевал вокруг него, дёргал, щипал – в общем, заклинал и наконец отрубил ему голову. Голова отскочила и полетела в сторону. Посмотрели, кто живёт на линии по направлению от убитого петуха к его отрубленной голове. Оказалось, как раз та негритянка, которую муж умершей обвинял в смертельном чародействе против своей жены. Как добился знахарь, чтобы отрубленная голова летела по направлению заранее обвинённой в чародействе, это дело ловкости его рук.
Но, по несчастью, с этой негритянкой жил один мой рабочий-негр. Их моментально схватили и давай судить. И решили облить их горячей водой. Судила их вся родня умершей, и заводилой был мой кухарь Канди, так как умершая приходилась ему дальней-дальней родственницей.
Когда приговорили их к такому наказанию, то спросили моего капитана-шефа, могут ли они привести приговор в исполнение, на что Ненза ответил, что это не его дело и пусть делают, что хотят. Скажи он обратное, он рисковал бы быть обвинённым в знахарстве и получить ту же кару, что и обречённые.
В общем, вечерком связали негритянку и моего негра-рабочего в присутствии кухаря и с его участием и, вскипятив в больших глиняных горшках воду, поливали обречённых из пустой коробки от консервов. После страшных мучений рабочий умер утром, а женщина – через два дня. Вот вам негритянские обычаи и нравы.
Допросы тянулись 20 дней. Никто ничего не делал. Я был в Касессе, а здесь театральные разбирательства. Плантация моя зарастала травой, глохла, а мне нужно было оплачивать праздную публику – моих рабочих.
Капитан-шеф Ненза был приговорён к 10 годам тюрьмы, а мой кухарь Канди – к 15 годам. Потом с разными льготами и помилованиями они освободились и снова у меня работали. Негры, вышедшие из тюрьмы, посаженные за убийство или воровство, считались героями.
Примечание редактора:
Китавала - афрохристианская синкретическая иеговистская секта, враждебно относящаяся к любой власти.
Армия Андерса — польское воинское формирование, часть вооружённых сил Польской Республики, созданное по прошению генералов Владислава Андерса и Зигмунда Шишко-Богуша (главы польской военной миссии в СССР) в 1941-1942 годах на территории СССР по соглашению между советским правительством и польским правительством в изгнании. Армия формировалась из польских граждан, в том числе, беженцев, интернированных военнослужащих польской армии и амнистированных заключённых. В июле 1943 года части армии Андерса были переформированы во 2-й Польский корпус в составе британской армии. Польские части воевали в Иране, на Ближнем Востоке, в Италии. В 1947 году армия Андерса была расформирована, большая часть военнослужащих осталась в эмиграции в Италии, другая часть вернулась в Польшу.