1924 год. Еду во Францию. Остановились в Берне (Швейцария), куда ехали прямым поездом из Белграда. Во время проезда через Австрию нужно было иметь марки. На первой станции сказали, что там есть банк, чтобы поменять динары. Когда стоял у кассы, за спиной у меня мой состав вагонов передвинули, и другой стал на его место. Да и тот уже тихонько шёл, когда я, не желая его пропустить, успел вскочить на подножку, открыть дверь и войти в вагон.
Вагон пассажирский, полностью пустой. Успокаиваю себя, что на первой же остановке слезу и пройду в мой вагон. Сажусь в купе и еду. Но вот дверь открывается, и вижу двух железнодорожных служащих в форме, вытаращивших глаза. Смотрят удивлённо на меня, я – на них. Спрашивают меня по-немецки, куда я еду. Показываю им мой билет. Объясняют, но мне трудно понимать их, так как плохо знаю немецкий, но в конце концов разобрался. Высаживают через 2-3 станции, сажают в другой поезд. Красивые пейзажи, все в снегу горы. Я в Берне, а вскоре и во Франции.
Место жительства – это Бельфор, где поступаю на фабрику магазинщиком. Записываю входящие и выходящие электрические машины. Списываюсь с Парижем, а также с Управлением донских казаков. Через месяц получаю бумагу, что меня принимают в один из госпиталей Парижа, и почти что одновременно – о принятии меня в медицинский институт (Institute Medicale), адрес: la Sorbonne, rue Cujas (Сорбонна, ул. Кюжас).
Еду в Париж, волнуюсь, так как много слышал о нём, говорили, что он коварный, как и все большие города. Взял такси и приехал сразу же в больницу. Приняли, переночевал. Утром рано позавтракали в столовой больницы. Только два человека там говорили по-русски. То, что мне рассказал русский аптекарь, комом упало на сердце.
В 9 утра зовут представиться к директору, открывают двери, и сразу же за ними на высокой кровати лежит под одеялом старше средних лет грузный человек в еврейской камилавке, почтительно окружённый стоявшей толпой. Когда я вошёл, то они расступились и, указывая на меня, по-французски сказали: «Вот он». Он подал мне руку, я ему пожал её и после этого встал в сторонку, поскольку говорить было не о чем, а по-французски я еле кумекал. Потом пришло ещё 2-3 человека; все они раболепно подходили к этому «иерарху еврею», раболепно целовали ему руку и становились в полукруг в сторонку. Потом, посматривая на меня, вдруг все сразу заговорили. Наговорившись, «иерарх еврей» подал мне руку. Я вышел из группы, пожал ему руку и вышел уже в приготовленную открытую дверь. Чувствовал, что приём-знакомство и служба здесь под вопросом.
Иду в столовую. Встречаю этого человека-еврея, говорящего по-русски. Он мне говорит: «Не знаю, приняли ли вас». Я ему: «Что ж, я тоже не знаю. А кого спросить?» Он в ответ: «Не знаю». И ушёл. Постояв немного, я пошёл к русскому фармацевту в аптеку. Тот мне сразу сказал: «Ваш чемодан стоит в коридоре». Тогда я его поблагодарил за всё, и он мне говорит: «Тяжело нам, русским, здесь, но выворачиваться надо. Вы молоды и, как вижу, хороший молодой человек, и поэтому не падайте духом и пробивайте себе дорогу».
Взял я мой чемоданчик из плетёнки и вышел на улицу. Вот тебе и Париж! Долго мне пришлось помотаться по городу. Два дня спал в общежитии для приезжих донских казаков: кровать с тюфяком – и всё. Был в Медицинском русском обществе. Послали меня оттуда к профессору Алексинскому, который время от времени преподавал нам анатомию в Новочеркасске, когда сбежал или из Москвы, или из другого какого города. Мило принял, написал записочку, и этот же день меня взяли санитаром в Русско-французский хирургический госпиталь.
Вот лежу в комнате, рядом на другой кровати спит штабс-капитан, санитар. Вспоминаю Сербию. Думаю, не плохо ли сделал, что уехал от Шуры, то есть из государственной больницы, где от половых тряпок и щёток своей долгой службой отделался и занимался только исключительно медицинской, а не этой унизительной работой, в которую теперь полностью окунулся. Нет! Приехал сюда учиться, всё это временно, так что горевать нечего, успокаивал я себя и на том засыпал.
Это чисто хирургическое заведение: восемь-десять хирургов один за другим оперируют каждый своего пациента. После операции пациента или увозят к себе домой, или он остаётся на пять-шесть дней здесь в больнице. Всё здесь шикарно: десять великолепно устроенных комнат и по одному клиенту в каждой.
Теперь я хлороформирую клиентов от 9 часов утра и до 3 часов дня беспрерывно. Выхожу, качаясь от хлороформа. Обед русский; управляющий князь Голицын, у которого правая нога ампутирована, кормит всех на славу. Мою хирургические инструменты и убираю хирургическую; сестра-фельдшерица стерилизует и готовит материал для очередной операции.
Приходит доктор Маршак, еврей, с молодой клиенткой, тоже еврейкой, замужем, имеет двоих детей. У неё goitre (струма), которая обезображивает шею. Нужно струму удалить. Пациентка, симпатичная дама, садится на операционный стол, смеётся и говорит доктору: «Смотрите, снимите струму хорошо, чтобы ничего не осталось». Доктор: «Не беспокойтесь, всё будет хорошо». Ей 28-30 лет, рослая, в силе женщина, но что самое главное – такая весёлая, такая жизнерадостная, что приятно на неё смотреть.
Операция начинается в весёлом настроении. Первое прикосновение скальпеля. Свищет кровь из перерезанных вен и артерий, щипчики-зажимы артерий, потом перевязки их. Вот набирается полный пучок зажимов-щипчиков pran; операция затягивается. Меня замещает вызванный врач для хлороформирования, я стою рядом и смотрю за ходом операции. Всё залито кровью, хотя и чистится время от времени. Вижу, что доктор начинает просто пучками завязывать pran, что противопоказано в хирургии, спешит закончить операцию. Всё зашито, всё забинтовано. Пациентку свозят в её комнату. Вид у неё больше нежели слабый. Доктор закуривает папироску, чтобы этим собраться с мыслями, вернуть себе хладнокровие, придать уверенности себе и окружающим его лицам.
Вдруг прибегает сестра-фельдшерица и говорит: «Ей плохо: умирает». Доктор: «Дайте ей l’eau physiologue (физраствора)».
Все стремятся это сделать. Доктор стоит, молча курит, что-то, смотря на меня, собирается мне сказать, как выскакивает сестра-фельдшерица и говорит: «Она умерла». От такой громовой новости меня как ударило по ушам. Доктор вскочил -и в комнату умершей, быстро оттуда вышел и бросил слова: «Предупредить мужа».
В больнице этой морга не было, покойницу увезли на другой день. Больно и обидно было видеть убитого горем мужа, а ещё больше – бедных сирот восьми-девяти лет, мальчика и девочку, и всё это – из-за глупости, кокетливости усопшей и недосмотра доктора. Вместо того чтобы курить и этим себя успокаивать, - ведь он знал и видел, что клиентка много потеряла крови, истекла кровью, - ещё в хирургической комнате ей нужно было бы влить физраствора. Да, доктор дал маху, но мёртвого не воскресишь.
Профессор Алексинский меня пригласил к себе вечером на чай. На чае у него было, кроме его дочки-докторши, ещё два француза. Потом, когда мы остались вдвоём за столом у самовара, профессор мне говорит: «Знаете что, Михаил, вам необходимо подучить французский язык. В больнице вы ему не научитесь: там преобладание русских и русского языка. Вам нужно побыть во французской среде, тогда вы скорее научитесь. Курсы Медицинского института начнутся через восемь месяцев. Поезжайте-ка вы на юг Франции, куда я вас пошлю в больницу к французам. Там вы подучитесь их языку, приедете, и вам легче будет тогда учиться». Возражать мне было нечего. С большим чувством я поблагодарил его и пошёл в больницу.
Через неделю я ехал в поезде и смотрел через окно вагона на проходящие передо мной французские пейзажи. Едучи вагоном, подсчитывал, сколько у меня осталось в кармане. Билет очень дорого стоил, хотя я и ехал 3-м классом: дорога длинная, нужно пересечь почти пол-Франции. Место моего назначения Монтобан.
Приехал, нашёл больницу, представился главному врачу. Поставили меня не в хирургическое отделение, как говорил профессор, а надзирателем в дом душевнобольных, то есть сумасшедших. Но куда деваться, в кармане денег не хватает: 50 франков на обратный билет, а где деньги на будущее учение? Раз в неделю только присутствую в хирургической операционной.
Работы практически никакой, целыми днями учу французский. Иной раз доктор Vallet даёт мне объяснение по французскому языку. Читаю газеты, всё по-французски, перевожу и, конечно, смотрю за больными. Что неприятно, так это быть беспрерывно начеку. С сумасшедшим никогда не знаешь, что он натворит, и между ними есть убийцы. В общем, живу, служу и учусь французскому. Служба проходит монотонно.
Бал в Universite Politechnique (это чуть ли не первый политехнический университет во Франции), куда я приглашён и старший врач больницы, доктор Vallet с супругой и дочкой. Он приезжал автомобилем депутата Монтобана, который заехал нас взять. Я уже был у Vallet. Танцую скромно. Доктор и мадам Vallet по очереди знакомят меня с их знакомыми и просят, чтобы я с ними потанцевал, что я и делаю. Танцую я хорошо, вдобавок Cosaque du Don (донской казак), стройный брюнет, красивый молодой человек l’officier de Santе; (медработник), так что «с нами не балуйся – мы сами с усами».
Выхожу я из буфета, где выпил лимонаду. Вдруг ко мне подходит один молодой господин (но не молодой человек) и говорит, что хотел бы, чтобы я потанцевал с его сестрой. Это «хотел бы» мне не по вкусу, но всё-таки из любезности я ему говорю: «С удовольствием, но я устал». Не обращая внимания на это, он говорит: «Вот она». Батюшки мои, что я вижу! – некрасивейшую цацу, расфуфыренную деву лет под 27. Тут он со своим нахрапом, а там – такая «красота», так что я на самом деле себя почувствовал «усталым».
Видя, что я не хочу танцевать с его сестрой, он начал меня оскорблять: «Mais vous еtes Russe de rien du tout et estimez vous heureux que je vous invite» (Но вы русский и ничего собой не представляете, так что цените честь,которую я оказал вам своим приглашением) и тому подобное. Вежливо откланиваюсь и – ходу от него! Пришёл, рассказал моему доктору. Тот давай хохотать, а мадам Vallet – добавлять, что я маху дал, быть бы мне на ней женатым, ведь они самые богатые люди в Монтобане, и что её брат задался целью выдать замуж свою сестру холерной красоты, но до сего дня никак желающего не найдут.
Бал прошёл хорошо, но при выходе каким-то образом этот беспокойный брат с его «красавицей» сестрой оказался рядом с доктором Vallet, то есть с нами. Завязался разговор; познакомили и меня с ними и пригласили доктора с супругой и дочкой к ним с добавлением: «Priеre de ne pas oublier d'amener avec vous votre Cosaque sauvage» (Просьба не забыть взять с собой вашего «дикого» казака.).
Раскланялись с очень любезными рукопожатиями. Брат с сестрой сели в великолепную машину и поехали, а мы все в приятную и прохладную ночь пошли пешком, вспоминая разные эпизоды прошедшего бала. Но что меня удивило, доктор, высмеивая этого «брата сестры» пять минут тому назад, вдруг умилился быть приглашённым этим «братом сестры», говоря: «Que de plus riche de Montauban, c'est quelque chose d'etre evite chez lui» (Это самый богатый человек Монтобана, и быть приглашённым к нему – престижно.).
До отъезда в Париж я был настойчиво, но очень вежливо приглашён в гости к этому «брату сестры». Но как бы мне не было неудобно делать неприятность доктору, я вежливо, но упорно отказался ехать в гости к этому «брату сестры», вспоминая, как он сказал, что «vous etes russe de rien du tout» (Вы русский и ничего собой не представляете.
Спустя пять-шесть месяцев я снова был в Париже. Записался на курсы в Медицинский институт Сорбонны на улице Кюжас. Денег сэкономил мало: проезд, покупка книг, первые деловые разъезды, квартира, пища и трёхмесячная уплата за курсы очистили мой и без того скромный портмоне. Наконец устроился в студенческое общежитие св. Михаила (Bed St.-Michel), но вот горе: всем первокурсникам нужно было уйти – то есть оставили только третьекурсников и четверокурсников, чтобы им закончить институт.
Наняли втроём комнату. Через месяц я первый ушёл, так как нечем было платить. Нанял маленькую комнатушку за 30 сантимов в день в 1925 году. Работал, то есть раскладывал-сортировал письма на почте. Начинал работу в 10 вечера, кончал в 4 утра, а в 9 часов утра уже был на курсах.
В комнате холодно, прикроешься одеялом и, сидя на кровати, зубришь уроки. Голодал ужас как. Один раз по случаю праздника не получил за работу вовремя деньги и голодал, то есть ничего не ел, в течение 24 часов. Дал мне один француз-мясник половник супу, который остался от продажи, и туда бросил горсть шкварок. С голодухи набросился я на эту еду, а через 5 минут меня вырвало: то ли оттого, что с непривычки желудок сократился, то ли оттого, что, не разжевавши хорошо, проглотил всё так, как было.
Моё учение в тот год в чужой стране, без близких родных (брат в это время жил в Монтобане), без денег, было очень тяжёлым временем в моей судьбе, но я понимал, что недоучкой быть и жить мне в низкой социальной среде. А стремление к хорошей жизни, которую я видел и которой жил в России, меня подталкивало: учись-учись-учись! - что я и делал.
Эта французская школа тогда находилась при Сорбонне. Готовили там Ag. San. (Agent Sanitaire – медработников-фельдшеров) для Индокитая и Африки. Если ты военный или попадаешь на военную или административную службу, то выходишь оттуда фельдшером в чине старшего сержанта (Ag. San. sergent major).
Познакомился с месье и мадам Sejourni, а также с их дочерью мадам Thouveuot и её мужем. Сразу они все мне стали помогать устроить как можно лучше мою жизнь. То, что ныне покойные месье и мадам Sejourni для меня сделали, такое может сделать только родной отец и родная мать, вот почему я так их всех и обожаю, и люблю, и тебе завещаю и любить, и жаловать их. Верно, все они давно умерли. Но их дети, внуки и правнуки остались. Если в жизни придётся встретиться с ними, знай, что они от хорошего человеческого древа; живи с ними дружно и по-братски.
Получивши диплом французского фельдшера, начал работать частно, то есть ассистентом при операциях, в лабораториях и так далее, а через восемь месяцев мне предложили ехать медработником в Индокитай. А для этого нужно было принять французскую натурализацию. Я отказался. Тогда мне предложили ехать во Французскую Экваториальную Африку (A.E.F.) медработником против сонной болезни, натурализацию принимать не нужно было, на что я и согласился.
Конечно, я ещё, возможно, и вернусь к моей жизни во Франции-Париже, но, в общем, там дни были полны учением и голодом, ужасным голодом. Ел я в день небольшую мортадель и кусок хлеба, запивал водой из крана, который находился во дворе. Да что там писать! Самое главное, что я добился своего, получил диплом, и передо мной дорога была открыта.
Так вот, пройдя медицинский осмотр, получил деньги 3.000 франков подъёмных на африканское обмундирование: колониальную каску, сетку от комаров, железные чемоданы, колониальные сапоги, а остальное у меня всё было. Перед отъездом в Бордо мой брат Александр плакал и говорил: «Брат Миша! Ну, куда ты едешь! На кой тебе Африка и их сонная болезнь? Брось! Оставь! Ведь и так у нас жизнь неплохая». А потом сам через год приехал в Африку. Так всегда в жизни бывает, для этого нужно иметь рядом людей смелых, решительных и неглупых, каким я и был.