Отрывок из повести "Семечки чинара"
Посвящаю брату Мухарбеку
Утром я жену не вижу. Хорошо, что она этого не знает.
Хорошо, что не знает, какая женщина убегала от меня и сколько раз я умирал, чтобы увидеть ее лицо вблизи. А какие слова отыскивал, и шептал их, удивлялся им.
Весь пол в рентгеновских снимках и в каждом - слово, которое надо угадать. Если сумею, успею - она остановится.
В страхе и нетерпении беру снимки. В каждом - изъян, пятно. И наконец два снимка с двумя словами - семечки чинара - были чисты, ясны, отчетливы.
Я взмахнул ими, крикнул - семечки чинара. Она остановилась и пошла навстречу. Надо же, лицо ее не помню, а какие-то семечки, которых никогда не видел - запомнил. Темно-коричневые, блестящие, длинные.
Слова обернулись семечками и я подкинул их. И такой звон, и такой блеск на ладонях...
Да, сны меня еще тревожат и забываю я их не сразу. Продолжают они таскать меня по землям и людям небывалым в моей жизни и когда стою под душем, и когда шнурую ботинки... И они не повторяются. Только сны и не повторяются у меня. А в остальном все - вчера. Сегодня – старательное возвращение вчера.
- Ты видела когда-нибудь семечки чинара?
- Какие семечки, какие еще семечки? ….
Как она сильно подурнела, особенно утром, особенно когда сердится. Смотреть неловко. Интересно, а сны какие ей снятся?
Может и она меня не видит и блуждает где-то? Хотя, нет, видит и эта быстрая злоба оттого, что видит, как я сейчас далеко. Хотя, почему сейчас?
20 лет вместе – вялотекущее, хроническое заболевание – узнал я это.
Некрасиво звучит - жена моя, мать детей моих - мой гастрит. Привычный, неотделимый от меня. Чтобы обострений не было - пресная, вынужденная, разумная диета.
Допускаю, что я для нее - диагноз более сложный. А ведь все было.
Было. Боязнь упустить на короткое время. Любование и восторг от того, как оглянуласт, наклонилась, рассердилась.
Время, когда сны были только снами и быстро растворялись от ее присутствия.
Открывал глаза и забывал все, что преследовало, уносило, леденило.
Запомнил первую нашу разлуку. На три месяца - курсы повышения квалификаций врачей. Я в Москве - она дома. И неотступное близкое присутствие ее рядом. Такое реальное и заполняющее все во мне и рядом, что я отсутствовал и отсутствовали и курсы повышение и столица. А этого не могла понять милая, настойчивая невропатолог из Кемерово. Пригласила в номер, стоит в прозрачном халате. Бормочет про Леви, который все ей объяснил. Водит тонкой рукой по волосам, смотрит и бормочет ласково: какое открытие - оказывается болезней нет, есть гармония и дисгармония.
Некоторые дисгармонии мы называем болезнями, которые вовсе не болезни.
Разные формы взаимоотношений между миром и нами мы именуем болезнями.
Разные формы умирания, которые могут быть и разными способами продления жизни мы зовем болезнями. Вы представляете, сколько я здесь узнала. Как замечательно он пишет, послушайте. Нет, вы садитесь вот сюда, ведь как дивно : полюбить дело - за бесполезность, цель - за недостижимость, человека - за недостойность, себя - за существование, смерть - за неизбежность, истину - за все вместе взятое. Вас разве не удивляют эти слова?
- Нет. Если уж полюбилось, то и не ведалось – и о недостижимом и о недостойном. Очень уж несчастен ваш очарователь – это я сказал раздраженно.
Она была хороша в откровенности, свежести, в голосе, не соединяемом с тем, о чем она говорила и во всем остальном, надо полагать была хороша. А от меня только стыд и неловкость. Не было сил произнести даже глупые слова. Была другая женщина - моя жена.
Утихают и утекают дожди – то ли под землей, то ли над землей? И если бы только дожди...
У нее были две родинки на шее, которые играли в прикосновение,когда она быстро дышала. Ленивые, крупные губы жили своей самостоятельной жизнью. Ничто их не связывало с тревожным взмахом бровей, быстрым нетерпеливым взглядом ночных глаз. Это я увидел после, когда научился смотреть на нее. А долго ведь не видел. Не мог смотреть. Слепяще, опрокинуто - боль в глазах от желтого, горячего пятна. Как на солнце - трудно, жарко, неразличимо. Зато на дом ее мог смотреть бесконечно. Он весь проглядывался от нашего двора. Потом понял, что весь проглядывался и я. Стоял часами.
-Тоже был молодым. Знакомо. И даже не забыто. Но неужели ты не мерз- без улыбки спросил сосед. Хитрый, добрый старик откуда-то знал, что можно уже спросить, но мой смех его почему то огорчил.
Как же нелеп и смешон я был, веря, что живу с тайной, о которой знал только Джашар.
Да, не мерз.
Росло у них во дворе огромное грушевое дерево. Я не любил его. Только его и не любил из того, что прикасалось к ней, ее дому. Оно закрывало калитку, окно...
Его распилили и разрубили, когда оно мне уже не мешало. Долго, долго щепки летели.
-Такое плодоносное разве будет гореть. Отгорело уже. Только тлеть. Надуются они на такое топливо, хомяки четырехрукие.
Нет, кто сам срубает грушевое дерево, сам приглашает во двор беду, нельзя ведь, нельзя - бормотала мать. Ко мне - а ты чего стоишь, как вкопанный?
Совпало. Рано утром я положил у ее калитки подснежники и очередное послание. Творчество свое.
Первые, синие, подснежники с под снега. И мое письмо. Вышла, увидела их, может увидела и меня, мое наблюдение и небрежно отбросив носком, прошла.
-Чего ты застыл?
Не сказал : хочу увидеть, как это дерево будет падать.
Широкое, старое дерево падало красиво. И все.
Не знаю, почему так любят поговорить о первой любви.
Если бы она взмахнула руками от удивления, если бы бросилась к моим подснежникам, если бы... Все равно - первая любовь - молочные зубы.
Часто на место правильных, красивых, но временных вырастают искривленные и на всю жизнь и не понять - почему? Но хорошо, как хорошо, что младенцы забывают долгое, мучительное томление , когда прорываются первые зубы. Еще лучше, что не ведают, как быстро они выпадут.
Без радости, без надежды на смысл, с утра уже усталый иду я на работу.
Там не до лирики. Там уже давно не я, а кто-то другой одевает халат, бросает реплики, с широкой улыбкой входит в палату. Никаких раздвоений. Более интересное.
Когда начинал – нравилось. Заходил к больным - в глазах доверие, поклон. И я просыпался, веселел, и даже, кажется, любил их, своих первых больных.
Не знаю, когда и как это началось, но в один день, наклонившись к груди милой старушки я заставил себя не отшатнуться от липкого запаха умирания, страха, пота. Забавное началось время - и молодые женщины, чистенькие, кокетливые, и юноши - все мучили непонятным, невыносимым запахом. Он не мог быть, а наклонюсь и уши накрывали настоящие океанские раковины.Слышим был только гул.
Научился отключаться. Вместе с костюмом сбрасывал и то, что сидело внутри и роптало против того, что я слушаю человеческое сердце.
Вот и больница. Опять толпа. Какое лицо у женщины, давно такого отсутствия не видел. За кого же она так молится?
-Здравствуй, солнышко не мое. Что нового?
Медсестра стала шептать.- Привезли недавно. Очень тяжелый. Авария. Такой тяжелый. К вам подняли. Хотя нет, вот из рентгена вывозят.
- Почему шепотом?
- У окна его жена.
- Всем выйти
На носилках лежал мужчина. Взял снимки - случай летальный.
Кто-то остроумный и не злой заменил слово "смертельный" на "летальный" и мне оно нравится. И как-то сразу я научился определять признаки отлетание, лёта, полета .
Один раз ошибся. Но там было чудо-сердце, в котором места для смерти не было, Узнай эта всегда удивленная женщина, что у нее признаки тяжелой болезни, она бы рассмеялась своим странным, колокольчиковым смехом. И через все, такие явные признаки, легко и нетерпеливо перешагнула. Чудо единственное, необъяснимое. Я трогал ее, видел – здесь нет. Не вытащить...
Я взял его руку. И внезапно, неожиданно, внятно, глухо – не спасайте меня.
Я почему-то глупо улыбнулся. Слышал все. Такое впервые. К нему еще не пришла боль. Он не знает, что с ним. Шок.
И разорвал паутину в сознании, освобожденный от всех слов, он выхватил из тяжело нагруженной словами, огромной арбы, которая разлеталась, три слова - не спасайте меня. И я забегал.
Волнение было таким, будто этот мужчина-мой брат.
Я видел самоубийц. Только их и видел. И вижу. Но чтобы их не приводило к концу тропинки, к пропасти без дна - они жалко рвались обратно.
Миг ясности перед бездной и доязыковый ужас. И он попятен. И вдруг - не спасайте меня, доктор и я вцепился в него со всем своим опытом, обрывками знаний.
Отрывок из повести» Семечки чинара»