Вот, наконец, Сербия, то есть Югославия. Простояли в порту Котарро целый день. Говорят, что сгружать будут здесь и по группам. В два часа дня сообщили, что наша группа разгрузится завтра (ведь 5000 людей на пароходе!), чтобы сложили свои вещи так, чтобы их можно было дезинфицировать. На другой день свезли нас шлюпками на берег и всю нашу группу повели купаться и дезинфицировать наши вещи. Раздевшись, завязали вещи в узелки. Я лично запихал всё в две рубашки и связал рукавами, причём туго завязывать не разрешалось, за этим смотрели. Бумаги-документы брали с собой. И голыми повели нас через коридор в бани, пошла тёпленькая вода дождём. Не успели смыть мыла, как вода похолодела и рванула холодными брызгами дождя. Но вот открылась другая дверь, куда нас попросили пройти. Это было вроде длинного коридора. Пока мы шли по нему гуськом, нас обрызгивали карболовым паром со всех сторон. Глаза заволокло; иду вслепую, пробираясь руками по стенам. Наконец, светлая комната. Протёрли глаза, все смеёмся от такой бани-дезинфекции. Воздух насыщен запахом карболки. Потихоньку руками обтираем текущую по телу воду, садимся на скамейки и ждём наши вещи из дезинфекции.
Стали передавать из открывшегося окошечка наши продезинфицированные вещи; ошибиться невозможно, так как это вещи только нашей группы. О ужас! После дезинфекции все кожаные вещи сгорели, как-то: сапоги, папаха, пояс и небольшая сумка. Нас тут же успокоили и выдали в замену английские ботинки с обмотками, полотняный пояс и английскую фуражку.
Погрузили нас снова на катер и свезли на другую сторону Котарро в крепость Франца Иосифа, где нас расположили группами по подвалам крепости у сложенных штабелями снарядов морской крепостной артиллерии. По группам же раздали военные оцинкованные котелки и одеяла, а мне – английскую шинель, не знаю почему. А на другой день и мне дали одеяло; в первый раз при раздаче не хватило, так что у меня оказалось шинелью больше, что неплохо.
На другой день выяснилось: несмотря на дезинфекцию, кое-кто сохранил вшей. Будем сидеть в этой крепости 40 дней карантина. Получаем пищу – горячую из котла – два раза в день. Люди начинают снова чесаться, а в особенности один морской полковник с женой, лежащие в углу. А плюс к этому лежим мы все на бетонном полу, на одеяле: одним крылом одеяла прикрываемся, а на другом спим. А тут ещё несёт металлическим холодом от лежащих снарядов. Прибавьте к тому, что мы в подвале, на втором этаже под землёю. Несмотря на сдружившуюся группу людей, весёлое общее настроение, электрический свет, изливающийся на металлически-стальные снаряды, сырость и холод бетонному воздуху придаёт ещё и сквозняк - холодный, пронизывающий крепость со всех подземных строек.
От нечего делать я хожу, смотрю, лазаю по всем окрестностям крепости. Был январь 1921 года, а между зарослями и хаотически наложенными камнями я нашёл землянику, а там и дерево, покрытое зрелыми апельсинами. Всё это брошено бывшей Австро-Венгрией, как и сама крепость. Нашёл заброшенный хорошенький трёхкомнатный домик. В одной самой маленькой комнатке стёкла в окне были целые, как и военная металлическая кровать. Сразу же, вернувшись в крепость, я попросил разрешения перебраться на новое место жительства. Мне разрешили. Никому я об этом ничего не говорил, пока устраивал себе кровать. Я подмёл полы, перетащил мои немногие пожитки, снял бельё и всё то, что нуждалось в стирке, привязал всё это к проволоке электрического провода, который нашёл отодранным и болтавшимся на многочисленных брошенных зданиях крепости, и, как к грузу, привязал к камню и бросил в море с надеждой на то, что оно за 2-3 дня своими прибоями постирает моё грязное бельё и вещи. Конечно, другой конец проволоки крепко прикрепил у берега. В брошенных зданиях, нашёл бутылки - одну целую, а другую наполовину разбитую. Это было очень кстати, так как в домике, в котором я поселился, водопровода не было, хотя в крепости как водопровод, так и цистерна имелись. В общем, обзавёлся хозяйством.
Домик находился в шагах 700-800 от крепости в том же районе. Приятно было завалиться на кровать с хрустящей травой под одеялом вместо матраца. Но одному жить скучно. Тогда я рассказал - и в большом секрете – станичному украинцу-корнету, он, в свою очередь, одной даме с четырьмя детьми - выходцам из сербов по фамилии Мандич. Эта дама была с двумя дочерьми: одной 15, а другой 10. Плюс два сына: одному 16, а другому 11 лет. Мужа-инженера она потеряла в новороссийской эвакуации. Они сразу же переселились к нам. И ещё три пристава, люди в годах, лет под 60, положительные. Конечно, подговаривались под мою кровать. Да я и сам понимал, что кровать полагается даме раньше всех, но, будучи на правах как бы хозяина этого домика (ведь я же первый его нашёл, поселился и их пригласил), я им при разговоре дал понять, что кровать останется за мной.
Окна кое-как кусочками стёкол застеклили, а из обрезков и найденных планок сделали всем что-то похожее на кровати. Потом приставы нашли ещё два точно таких же домика, но никто не хотел переходить туда. А самое главное, что теперь мы по очереди ходили за едой для всех на кухню. А железная печка военная очень пригодилась m-me Мандич. На печке мы другой раз дожаривали полученную непроваренную колбасу или готовили чай на корке жареного хлеба, пока не получили подъёмные деньги и не заказали в городе необходимого.
Морская вода великолепно вымыла мне бельё. Когда мои соседи увидели, то и они обратились к прачечной моря; ну и смеялись же все от моей сметливости! И так мы жили спокойно, каждый у себя в своей комнате, без приключений. Или при лампе, которую купили вскладчину, сидели на камушках у дверей и все пели негромко, чтобы не привлечь других незваных жильцов.
Вот подходим к исходу карантина; начальники групп переизбираются. Мы решили сделать свою группу, - и к нам вошли новые лица, то есть или знакомые, или знакомые знакомых, - приблизительно такого состава:
5 человек - m-me Мандич и её дети,
1 человек - я, 2 корнета, 3 пристава,
2 капитана, 3 кубанских пожилых казака.
Всего 16 человек
Перевезли нас снова на другую сторону, то есть в Котарро. И должны мы были погрузиться на следующий день в поезд и ехать туда, куда нас пошлют на расквартировки. А пока выдали нам, офицерам и военным чиновникам, жалование за шесть месяцев в сербских деньгах – динариях. Предупредили, что это первые и последние деньги, что будут устраивать на службу в будущем по профессиям, и всё.
К полудню подошёл ещё один пароход, битком набитый русскими беженцами. Мне уже всё это надоело и не до кого, а также и не до вошедшего парохода; хожу, гуляю по набережной. Вдруг подходит ко мне один из троих приставов и говорит: «Вот Вам письмо от брата». Господи, как я обрадовался! Он же, пристав, сообщает, что мой брат вот как раз и прибыл на этом пароходе. И приставу радостно, что он сообщил мне счастливую новость, и мне радостно, что вот Шура спасся, вне опасности, и что за жизнь его мне больше нечего ни опасаться, ни страшиться.
Побежал в магазин, купил скорее колбасы, сыру, сардинок, папирос, так как он курил, бутылку вина, хлеба и печенья, нанял лодочника и поехал. Хорошо, что в этот же самый день получил деньги в динариях - повезло. Вот мы у борта парохода (это была не «Ялта»): по выздоровлении брата погрузили на пароход, идущий в Югославию, так как ему отказать в этом не могли, а, наоборот, старались соединить разбросанных поневоле: отца с сыном, жену с мужем, брата с братом и так далее. Наверх на палубу подниматься не могу, так как знаю: там есть вши. Кричу номер группы, чин и фамилию брата и к этому в подтверждение сказанного по опущенной бечёвочке привязываю написанную бумажку. В лодке слышу, как кричат: «Подхорунжий Любовин, подхорунжий Любовин!» Вот, думаю, ловко попал, то есть туда, где его группа находится. Смотрю вверх и вижу моего дорогого брата Шуру. Он всё тот же, но только исхудалый и какой-то измученный, после карантина.
Наговорились с ним и решили поселиться где-нибудь в Сербии. Теперь мы не боялись потеряться: во-первых, на каждом пароходе зарегистрировано югославским правительством, куда и в какой группе (по личным удостоверениям), посланы люди; во-вторых, я ему дал точный адрес, куда нас повезут.
Передал я ему мою свежую посылку, пожелали мы друг другу счастливого пути, и на радостях уплатил я сполна лодочнику, а сам пошёл на станцию, нашёл нашу группу в одном из товарных вагонов, залез туда; мой вещевой мешок они захватили с собой. Остаток вечера до поздней ночи я смотрел на пароход, где находился мой родной брат Шура, и весело и скучно было на душе: где-то наша мама?
Ехали 24 часа, приехали часов в семь вечера. Зимние дни, вечера тёмные. Но уже заранее знали, как идёт размещение беженцев, по предыдущим остановкам. Так сделали и с нами, как только остановился поезд. Это была маленькая станция, расположенная в небольшой деревне Бачко Градиште по-сербски (или Feigvaratz Baski по-мадьярски). Пришёл встречный представитель деревни, нашёл наш номер вагона, сверил наши имена с листом наших имён у начальника группы, рассадил нас по три и начал расквартировывать по ранее намеченным хозяевам. Мне дали квартиру у одного зажиточного серба. Войдя в дом, я увидел двух его молодых сыновей моих лет. Но вот меня проводят через дом, а потом через двор и вводят в закрытую конюшню, где стоят 4-6 лошадей, у стены – кровать, на которую наброшено сено, и рукой указывают, чтобы я на ней расположился. Я удивлён такому приёму, решительно отказываюсь, протестую, ухожу. Представитель что-то громко говорит с ними. По ним вижу, что им неловко. Представитель что-то говорит мне, но по-сербски в первый раз я ничего не понимаю. Ведёт меня на противоположный дом, стучит; открывают; говорит с ними. Хозяева дома улыбаются, пропускают меня вперёд в дверь, ведут в столовую-кухню. Это очень зажиточные крестьяне-сербы. Отвели мне комнату их молодого холостого брата.
Через два дня воскресенье. Все мы на утрене в церкви, во всём лучшем. На нас смотрят во все глаза, а в особенности на нашу группу молодёжи. Служба кончилась; сербский поп произнёс какую-то проповедь. Вышли из церкви, и сразу все сербы давай нас хлопать по плечу, дружески говоря «брат русе», приглашать на воскресный обед к ним. Мои хозяева сразу очутились возле меня и ни в коем случае не хотели меня отпустить ни к кому другому.
За обедом было многолюдно, и их брат приехал с женой с поля, где у них дом при пахотной земле. Расспросы, расспросы без конца. Потом повели на уличное сельское гулянье, где я первый раз увидел их национальный танец коло, который танцевала чуть не вся сельская молодёжь. Здесь с одной стороны парубки, а с другой дивчины, в иных местах – в мешанку, но все держатся пальцами за концы носового платочка, через которые и передаётся прикосновением пыл любви молодёжи.
Деревня Бачко Градиште, или Фельдварац Бачки по-венгерски, делилась главной улицей, по одну сторону которой жили сербы, а по другую – мадьяры с небольшим числом немцев. Жили почти все богато, но бедные – да где их нет? – были и в этой деревне. Такая деревня в области Бачка с трёхнациональным наречием и смешением народностей, которое проводилось в бывшем государстве Австро-Венгрии королём Францем-Иосифом.
В одно воскресенье мадам Мандич пригласила нас на чай. Сидим, веселясь, за столом. Вдруг все обратили на меня взор, думая, что я коленками поднял стол, на котором стоял кипящий самовар. Я хотел было рассмеяться на такой фокус, так как молодёжи было много (два корнета, дети мадам Мандич, два капитана и я), думая, что кто-то делает это за меня, как стол пошёл в мою сторону, сзади меня грохнуло, все закричали: «Землетрясение!» - и бросились стремглав в боковую дверь, выходящую во двор. А оттуда – на улицу, по которой вдали и возле домов на улице толпились испуганные жильцы. В этих краях землетрясение не новость, но всё равно навело большой страх на всех, а на нас, русских, тем более, потому что мы пережили это в первый раз. Жертв не было. У нашего дома, где мы пили чай, слегка обрушился угол комнаты, как и у других домов, появились трещины стен. На этом всё и закончилось.
Бывая на сербских вечеринках, замечал, что они очень скромные и не такие весёлые, как у нас в России - на Дону и в Крыму. Бренчит какая-нибудь тамбурина, ей подпевают девчата и ребята. Угощают жареной или варёной кукурузой. Другой раз во дворе и танцуют, но исключительно национальные сербские танцы, подчёркивая этим живущим по другой стороне улицы мадьярам и немцам свою несовместимость с навязанными пришельцами.
Не знаю, совпадение это или случайное приятное знакомство. В один из воскресных дней на выходе из церкви подходит ко мне серб и спрашивает: «Вы были в таком-то месяце в Ростове?» Отвечаю: «Был». – «Помните ли, когда на станции в Ростове с Вами говорил один из военнопленных австрийцев, нося на подвязке руку?» Отвечаю: «Да». И сразу же вспоминаю, что это было в 1917 году в декабре месяце, тогда как раз и проходил поезд с военнопленными австрийцами, направлявшимися к себе домой. Все они были одеты в штатское. Много было раненых - на костылях и руки на подвязках. С ними я беседовал из-за моей любознательности. Казаки говорили, что это, несомненно, пленные, которые дрались с красными против нас, так как у них были у всех заживавшие раны, а по их словам, они уже давно попали в плен к нам.
Этот поезд военнопленных австрияков состоял исключительно из славян, то есть сербов, чехов, хорватов и так далее. Во времена империи Австро-Венгрии славянские народы не имели своих государств, кроме России, Сербии и Болгарии, которые получили независимость благодаря России. И только после мировой войны 1914-1918 годов появилась Югославия, заключающая в себе славянские народности сербов, хорватов, руснаков и русов, и Чехословакия, объединившая чехов и словаков.
Так вот, тогда серб мне представляется: «Козаревич». По профессии он столяр, жил и работал в этой же деревне. Хороший, добрый и сердечный человек. Было уже то хорошо, что он немного говорил по-русски; он-то меня и водил по сербским сельским вечеринкам и, будучи членом собрания охотников деревни (охота велась исключительно на зайцев и пернатых), пригласил меня туда на ежегодный охотничий вечер-ужин.
Было интересно провести этот вечер в компании, состоявшей только из охотников, за исключением меня, и только сербов. Не буду рассказывать про ужин, но весь он состоял из зайчатины – очень вкусно приготовленных разных блюд. А самое главное, многие охотники были в своих национальных костюмах, что очень украшало мужественных сербов.
Провёл я эти три года в Сербии-Югославии, несмотря на все невзгоды, приятно; скажу даже – весело, так как мы, русские, были приняты своими родными славянами на положении равных, а тем более – молодёжь в моих годах.
День за днём время отшлифовывает и жизнь, и чувства человека. Троих кубанских казаков заела тоска по Кубани. Рассуждали они так: «Что нам терять? Мы люди старые, жизни нам здесь никакой. А там у нас семьи и всё остальное. Ну а если коммунисты нас расстреляют, то пусть стреляют». Через два месяца они вернулись обратно в Россию.
Мадам Мандич уехала с детьми в Белград, где сын учился в гимназии, а потом и на медицинский факультет пошёл. Она стала торговкой, как и дочь, вышедшая замуж за одного из двух корнетов, а остальные дети тоже начали учиться. Один наш капитан из двух женился в этом же селе. Один из приставов в этой же деревне стал полицейским, а остальных из нашей группы я упустил из виду.
После долгих поездок в Белград в поисках места я был послан в Нови-Сад в государственную больницу фельдшером по венерическим болезням, где и работал вплоть до отъезда на учение, а потом и на службу во Францию, в Париж. Вот несколько эпизодов, которые врезались в мою память.
Всем сербам очень хотелось видеть русский спектакль, тем более, жизнь деревни всюду одинакова и однообразна. А входить в наше положение и понимать, что мы выскочили из кошмара революции и находимся ещё в угаре от всего пережитого, - им это было недоступно. Им давай и делай поскорей, «братишек русе», для них развлечение. Ведь почти все слышали про русских, но никогда не видели. А на меня как на донского казака пялили глаза и чуть не щупали, чтобы удостовериться в действительности; таскали меня чуть не каждый день ужинать в разные дома сербов села. Хозяин дома, где я жил, был очень горд, что вот, дескать, донской казак живёт у него. Но должен сказать спасибо СЕРБАМ за братский приём и за все их искренние братские заботы, сохранившие нам жизнь, и за всё время пребывания – братское, повторю: чисто братское – отношение к нам.
Начну со спектакля. Поставили мы в сербской школе маленький спектакль. Вход бесплатный. Музыканты-любители – тамбуринщики и тамбуринщицы. Спектакль для меня – это хотя и редкое, но знакомое дело. А посему я свободно вышел на сцену, играя молодого человека, что мне было крайне легко, так как мне 20 лет, а девушку играла дочь мадам Мандич - 15 лет. Селяне-сербы были зрители непридирчивые и к нашему представлению, и к нашим русским костюмам, а посему аплодировали за всё и при всех возможных случаях, что было ужасно приятно как нам, русским, так и им, сербам.
После спектакля начались танцы. Они бы с удовольствием посмотрели русские танцы, но сербские музыканты-любители не умели их играть. Ну ничего не сделаешь, пришлось плясать под песню нашей русской группы и, конечно, по настойчивой просьбе всех сербов и сербок и моему скрытому очень большому желанию потанцевать. На танец я согласился и под песню русской группы и громовые удары всех присутствующих в ладошки лихо протанцевал казачка, не ударив в грязь лицом и не посрамив донских казаков. Все наши соотечественники были очень горды мной; мне отбою не было на приглашения. Молодых поручиков и офицеров наших брала зависть при виде моей сельской популярности.
Потом начались национальные сербские танцы. Как будто ничего особенного нет. Ходят они, танцуя коло, держась за платочки. Но присмотревшись, видишь, как сербки красиво передают своими трепещущим движениями всю красоту женского тела, а мужчины, подпрыгивая, выражают удалую дикую силу, я бы сказал: медвежью ловкость, но не какой-нибудь неописуемой грубой, а чистой силы! И это ещё не предел. Другие, помоложе, такие запятые и крючки ногами отделывают, что от опанцев (их ботинки, как русские лапти) пар идёт. К полночи всё закончилось: крестьянам нужно быть готовым назавтра к страде.
На фото: М.В.Любовин. 1923 г.