9. Бальзак и Толстой
Комнатенка, которую автор снимал у выехавшего артиста, поглотила их в свое невеселое нутро. И вот, когда наконец-то каждый себя поместил в некое подобие кресел, молодой человек, озирая комнату, ни с того ни с сего, тихо и осторожно спросил:
- Скажи, а ты никогда не задумывался над проблемой чувств и эмоций в постижении окружающего пространства?
И через паузу, будто бы самому себе не веря:
- Сколько их, как они классифицируются, каковы их окраски, каковы степени и уровни их энергетики?
Автор несколько удивленно взглянул на молодого человека:
- Тема действительно интересная. С нечто подобным, напоминающим проблему энергетики, энергии слова, мне уже приходилось встречаться, например, у Чехова... А скажи-ка, где мог тебя я видеть?
Молодой человек как-то сразу сконфузился, и на лице его снова появилась, та самая, странная конфузливая полуулыбка то ли беспомощности, а возможно стеснения.
- Ну, так давай познакомимся – сказал автор – Так ты и есть тот самый Бальзак, насколько мне запомнилось.
- Дааааа… а я тебя помню еще с института. Но ты был на четыре курса старше, а потому меня мог не запомнить... Так всегда бывает…
- Погоди-погоди…. А не в кругу ли почитателей Скитальца мог тебя видеть?
- Дааа… там я иногда бывал – сказал и замолк Бальзак.
- А связь с ним поддерживаешь?
- Иногда шлет забавные короткие письма. Могу даже на память прочесть:
И куда тебя снова занесло? Покой тебе не искать надо, а в душе иметь. По выезде я вышлю телеграмму, так что – встречай! Коли увидишь юношу в темных очках, в костюме болгарском, в плаще белом чешском, в туфлях замшевых польских да галстуке итальянском, а в руках трость из Биариццы и портфель из Бобруйска – знай, что это я. Боюсь, что в гостинице мест не будет, поэтому нашел бы ты для меня какое-нибудь жилье. Может, у Квартиранта?
Вот такое письмецо – добавил Бальзак и замолчал.
- На Скитальца это похоже – улыбнулся автор.
Беседа не продвигалась. Возможно, из-за Скитальца, а может от внутреннего бальзаковского зажима. Автор, как бы закрывая тему и тем самым, нарушая повисшее молчание, пошел на кухню ставить чайник. Возвратившись из кухни, он сказал Бальзаку:
- Кстати, тема отношения человека к пространству – весьма любопытна.
- Не просто отношения – оживился Бальзак – а важно как измеряются и как классифицируются человеческие чувства по восприятию окружающего мира.
Сказал и тут же замолк, будто колпаком себя накрыл. Беседа явно не клеилась. Тут засвистел носик чайника, объявляя о своем непреложном существовании.
- Знаешь, извини – снова сконфузился Бальзак – У меня сейчас пост, так что давай уж чай в другой раз.
- В связи с чем?
- Очищаюсь от переполнения потоков мыслей.
- Вижу, что ты спешишь.
- Дааа…. Как-то неловко рассказывать... да и рассказывать долго. Понимаешь, меня ждет в конторе участковый…
- Этого еще не хватало.
- Да сам толком не знаю зачем, но прийти к нему придется. Вот и повестка у меня от него в кармане.
- Если можно, то у меня к тебе вопрос – не знакомо ли тебе, между прочим, кличка ли, либо профессия, а может фамилия такая – переписчик?
Бальзак осторожно встал из кресла, снова странно улыбнулся и с паузами произнес:
- Да…. есть такой... и правда что и по имени… и по делу своему… он переписчик. А чем он тебе так интересен?
- Просто вчера с ним странным образом познакомился.
- Ааааа... бывает – снова улыбнулся Бальзак – А я его совсем не знаю… Знаю, что в городской «лом» он ходит, там с ним и виделся.
- Не понял, что это за «лом» такой?
- Литобъединение.
Автор, будучи простым фотолюбителем, положив в рабочий портфель свою старенькую «смену», улыбнулся Бальзаку:
- Есть у нас и такое? Не знал, но звучит забавно!
Бальзак в ответ молча улыбнулся.
- Он писатель?
- Скорее читатель.
- И что же он читает?
- Кажется, справочники.
- Занятно. Но узконаправленное чтение дело непредсказуемое, и даже опасное. Особенно телефонные справочники.
Бальзак в ответ лишь улыбался.
- Ну, что, тебе, к сожалению, спешить на дознание в участок – пошутил автор – Рад нашей встрече, и мне тоже давно пора.
Бальзак вышёл из дома автора и направился в участок. Дознание проходило резко и быстро. В результате выяснилось, что дознаваться было не до чего. Бальзака отпустили с миром. Опустошённый и уставший, Бальзак отправился в своё скромное жилище. С трудом добрёл и отворил дверь, захлопнул и запер за собой, дважды провернув ключ в замке. Без сил опустился ну диван, где его тут же сморил сон.
Человек, не написавший книги, прожил жизнь зря – подумал Бальзак во сне.
Он, после долгих и мучительных ночей наконец-то безмятежно спал. И во сне он спросил Толстого, идущего к нему с косой:
- Как вам, граф, удается не впасть в графоманство?
- Когда роман слагаю – с себя слагаю графство.
- А как вам удается слагать роман?
- Слагание возникает после мучительной борьбы с тем, что, не постучавшись, может войти и занять всего тебя.
- А знаете ли вы, граф, что романы не любят романистов?
- Это взаимная ненависть после любви в прологе.
- А может быть не нужен эпилог, коль мысль пролога слаще достиженья?
- Коль мысль сладка – к чему ума страданье – ответил Толстой.
Толстой устал учить Бальзака и пошел косить.
Бальзак крикнул Толстому:
- Хотел тебе начало рассказика почитать! Готов выслушать?
Толстой, бросив косить траву забвения, так с косой и подошел, и тихо спросил:
- А конец его знаешь?
- А меня интересует только начало. Так вот:
Как-то жили-поживали в нашем городе папа, оранжевая зайка и самый близкий друг ее – Мильцанер. Жили дружно и обид друг на друга никогда не держали. Папа и зайка были обычными жителями и как-то ничем не отличались от всех пап и заек ни в нашем городе, да, кажется, и во всем остальном мире. Да и звали их как всех пап и заек обыкновенно. И одеты они были обыкновенно. И слова говорили тоже обыкновенные.
А вот Мильцанер очень даже от всех отличался. Ну, во-первых, имя у него было весьма забавное, странное и даже необыкновенное. Хотя, если подумать, то мир давно живет с такими именами, как Авангард, Вилен, Серп и Молот. Нет, не подумайте, что был-служил он в каком-нибудь звании. Никогда вообще не служил, да, впрочем, и никому тоже, что было даже достойно удивления.
Мильцанер... Ну, такое у человека имя! И кто его так нарек – никто не знает. Спросить бы родителей, да тех давно уж нет. А сам-то он, конечно же, не знал, и знать не собирался. И все потом с этим смирились.
Да и ему-то самому имя это совсем не мешало, скорее даже странным образом подходило. И на такое свое странное имя он не обращал никакого внимания. Окликнут его на улице по имени, а он, знай себе, идет и не оглянется, и не подумает откликаться. В таких случаях ему всегда казалось, что это совсем не к нему, а, скорее всего, его с кем-то в форме перепутали.
На нем не было и формы специальной. Не то, чтобы был к ней равнодушен. Форму он, как и многие из нас, очень даже воспринимал, и от нее не отказывался, а всматривался во все ее проявления. Если никто не мешал, мог до бесконечности любоваться формой неба, леса и воды. А вот земля с травой его не так увлекала. И все же больше всего его тянуло от поверхности формы в самую ее суть заглянуть. Да так порой его это погружало, что забывался и долго себя не помнил. Конечно, если никто ему не мешал.
И вот как-то в окна города вовсю постучался апрель. И, несмотря на его первые числа, стояла необыкновенно сильная жара. Да такая, что может быть не в каждом июле случается. И, непонятно откуда возникшие суховеи, совершенно не охлаждали воздух. По всему чувствовалось, что дело идет к большой засухе.
День со своей жарой медленно уходил в душную ночь.
Папа, измученный тяжелой работой, жарой и огромным количеством выпитой воды, сидел за кухонным столом и тупо глядел на свою любимую оранжевую зайку, серьезную не по годам. Он только что с трудом отмыл руки от слов, прилипших к пальцам, которые отражались целым цветовым спектром, и тихо спросил зайку: «Ты знаешь, что такое – память, уходящая на прогулку сама по себе?».
И все же больше всего его тянуло от поверхности формы в самую ее суть заглянуть. Да так порой его это погружало, что забывался и долго себя не помнил. Конечно, если никто ему не мешал.
И вот как-то в окна города вовсю постучался апрель. И, несмотря на его первые числа, стояла необыкновенно сильная жара. Да такая, что может быть не в каждом июле случается. И, непонятно откуда возникшие суховеи, совершенно не охлаждали воздух. По всему чувствовалось, что дело идет к большой засухе.
День со своей жарой медленно уходил в душную ночь.
Папа, измученный тяжелой работой, жарой и огромным количеством выпитой воды, сидел за кухонным столом и тупо глядел на свою любимую оранжевую зайку, серьезную не по годам. Он только что с трудом отмыл руки от слов, прилипших к пальцам, которые отражались целым цветовым спектром, и тихо спросил зайку: «Ты знаешь, что такое – память, уходящая на прогулку сама по себе?».
Бальзак замолк.
- Если это все, то у меня вопрос – сказал Толстой – Зачем в финале задаешь вопрос?
- Вот и ответьте на него – скромно потупившись, ответил Бальзак.
- Надо, товарищ Бальзак – сказал Толстой – Пить жадно и взахлёб из неподъемного бокала памяти своей, и чтоб разливало память время в сосуд твоих воспоминаний...
Бальзак проснулся. Сон еще висел на его ресницах, а он все силился понять – какой-такой Толстой ему приснился из трех его однофамильцев. Но вспомнить ему никак не удавалось..