5. необычное дыхание
Вторник был для автора почти всегда днем свершений и непредвиденных ожиданий. И длился он, этот его очередной трудовой вторник, кажется, без конца...
Утомившись от количества деловых и любопытствующих посетителей, да от дыма выкуренных ими сигарет, он встал, отвернулся от не закрытой двери, и настежь отворил окно. С неким странным блаженством стоял и вдыхал необыкновенно густой, свежий и волнующий воздух разгулявшейся поздней весны. Затем подошел к своему фонотекстографу – ящику грёз и любви. Отключившись от суетного дня, он стоял, глядя на этот ящик, замерев в предвкушении начала.
Сколько он так стоял, замерев – не помнит. Помнит только ощущение накрывшей его некой прелестной, неизведанной паузы покоя и, наконец-то возникшей, и просящейся наружу, внутренней тишины...
Но вот какая-то притягательная сила вдруг заставила его обернуться.
В дальнем углу, на одном из множества стульев, что занимали всю длинную стену от окна и до самой двери, сидел незнакомый маленький человечек, глубоко поглощенный своим каким-то удивительным и странным делом. Совершенно не обращая внимания на хозяина помещения, он вытащил из своего потертого и виды видавшего портфельчика множество, довольно потрепанных от долгого ношения, машинописных листов, и разложил их на соседние стулья. Затем достал стеклянную баночку канцелярского клея с кисточкой, вмонтированной в крышку баночки, и старинные фирменные, остро заточенные, портняжные ножницы. Незнакомец был настолько сосредоточен и погружен в свое, с виду малопонятное, дело, что, казалось, ничего вокруг не замечал.
Автор оторопело и с крайним удивлением рассматривал непонятно откуда попавшего сюда незнакомого ему человечка. На нем была застиранная до прозрачности рубашка, наверное, бывшая когда-то голубого цвета, слега мятые брюки малопонятного оттенка серого отлива и несколько стоптанные летние туфли. Его голову украшала коротко стриженая прическа в стиле «полубокс», отливающая серебристыми искрами, которые можно было посчитать за раннюю седину, либо за некий своеобразный цвет волос, отдающий легким инеем. Его голова чем-то напоминала серебристый одуванчик. Да и сам он выглядел неким божьим одуванчиком. На вид ему было лет тридцать. Автор замялся, переступая с ноги на ногу, что никак не отвлекло незнакомца, и, не выдержав долгой паузы, тихо спросил:
- Извините, а вы кто, собственно, будете?
Гость взглянул на автора, и тихая улыбка озарилась на его округлом лице с маленькими светло-голубыми глазами, но еще больше она засверкала в его зрачках. Незнакомец еще какое-то мгновенье молчал, затем встал, сделал пару шагов и протянул руку:
- Привет, автор, я к тебе – все еще продолжая улыбаться, произнес незнакомец негромким голосом с легким акцентом далеких средиземноморских песчаных ветров и каменистых земель, и с трудно усваиваемым для слуха дребезжащим прононсом. И одновременно чувствовалось в его голосе вечное извинение за то, что приходится выдыхать слова только таким способом.
- Да-да, ну, конечно же. Извините, что так странно получилось – вот вы зашли, а я и не заметил.
- И часто так с тобой бывает? – участливо поинтересовался незнакомец.
- Как-то не замечал. Извините, а собственно кто вы и откуда знаете меня?
Человечек все еще стоял и, улыбаясь, внимательно всматривался в глаза собеседника, и было ощущение, что он совершенно не торопится отвечать. Автор вслушивался в его необычный глуховато-гнусавый голос, с трудом пробивающийся из его души. Незнакомец выговаривал слова одновременно ртом и носом, словно не хватало дыхания. А может, это был голос с необычным дыханием?
- Я переписчик – тихо ответил незнакомец.
- Очень приятно, а я… – и уже хотел, было признаться, что является автором, но передумал и продолжил – А я вот тут просто работаю.
- Я знаю – коротко и все с теми же улыбающимися глазами отреагировал переписчик.
Автор вновь с удивлением посмотрел на незнакомца.
- Что же мы стоим? Присаживайтесь, прошу вас!
- Спасибо тебе, но я зашел, чтобы тебя повидать. Много наслышан. Но мне спешить надо, и зайду в следующий раз, если разрешишь – снова улыбнулся незнакомец.
- Ну, конечно же! Эти стулья всегда свободны – сострил автор.
Переписчик стал спешно собирать все то, что было выложено из захудалого портфельчика, затем протянул свою маленькую крепкую ладонь для прощания.
- Ну, что? До встречи? – и… автору показалось, что гость словно растворился за открытой дверью, за которой даже не послышалось характерного звука шагов.
Автор все еще стоял, так толком и не поняв, кто это у него только что был.
И, все еще находясь в явном недоумении, выглянул в пустой коридор, затем закрыл дверь, и снова подошел к открытому настежь окну.
- Да-а-а-а... Ну и чудеса! – подумал он про себя – А кто же это был?
Он подошел к открытому окну, упиравшемуся в глухую серую стену соседнего здания, в которой тоже было окно, но всегда занавешенное наглухо. Высунув голову, можно было между зданиями обнаружить тесный проход, который с правой стороны заканчивался узенькой и высокой металлической калиткой. За калиткой проживала старая и очень уютная, обжитая деревьями и цветниками, улочка имени «комдива Фрунзе», давно облюбованная любителями уединяться. Народ этим проходом пользовался крайне редко, так как почти никто не знал тайну его возможности короткого перехода из одного квартала в другой. И если кто-либо по нему проходил, то его всегда выдавал протяжный всхлип ржавых не смазанных петель. А с левой стороны прохода, почти обнимая здание, росло большое красивое раскидистое дерево. Нижние ветки его всегда касались окна, из которого выглядывал автор.
Он любил это дерево и эти волшебные ветки его. Они, казалось ему, то ласкали стекла окна, то тревожно стучали в него, то умиротворенно покачивались, как бы укачивая кого-то в своей колыбели. Порой в непогоду он слышал, то заунывные песни, то шепот невразумительной для нашего слуха чьей-то повести, а иногда сквозь листья его прорывался ритмический лепет, напоминающий обыкновенные стихи.
Автор все еще смотрел в противоположное окно.
Изредка жизнь этого окна – вспоминалось ему – выдавал неяркий электрический свет, да появлявшийся из темной глубины комнаты едва различимый женский силуэт. Силуэт садился, и тогда, сквозь толщу занавесей и стекол, пробивались приглушенные звуки рояля, издающего минорные аккорды Баха. Звуки оживших клавиш обволакивали его душу нежностью мелодии и горечью давно уплывших сладких воспоминаний, одновременно.
Но вот он оборвал воспоминанья, отошел от окна, сквозившего теплом и запахами цветенья, вновь подошел к своему любимому лакированному, местами затертому, ящику. От него приятно пахло неясными запахами далеких неведомых трав и дерев, и, как из морских раковин, казалось, доносились еле уловимые голоса, говорящие на неизвестных языках.
Прислушиваясь к этому легчайшему шуму слов и наречий чьих-то далеких странствий, автор ощутил острую необходимость тайной энергии, заложенной в живописных глубинах материальной субстанции слова. Какое-то время он завороженно вглядывался в отражения на лакированной поверхности ящика, и понял, что сегодня ему уже не удастся побыть в его волшебном пространстве. Еще раз, на шлейфе воспоминания, взглянул на противоположное наглухо закрытое окно и, затворив свое растворенное, вышел из помещения.
Закрывая на ключ необычно высокую дверь с нарочно прибитыми забавными металлическими табличками «ни Мэ», «ни Жэ», некогда принесенными ему Следопытом, он еще раз вспомнил странного переписчика и вышел на улицу.