В комнате художника было неуютно. Голые выбеленные стены и низкий запыленный потолок. Пахло теплой сыростью и масляными красками.
Стояла тишина, слышалось только жужжание мухи в окне и стук настенных часов.
Посреди комнаты находился большой круглый стол, на котором стояло большое полотно, прикрытое белой тканью. Под этой накидкой скрывалось – произведение, над которым художник работал уже более двадцати лет…
Роман Сидорович Гамаюн был уже седой, дряхлый старик, семидесяти двух лет от рождения. Жил он одиноко, если не считать сварливую жену, с которой он проживал уже двадцать шестой год. Она была младше его на двенадцать лет. Однако выглядела супруга, очень скверно: растрепанная и грязная, с постоянно опухшим лицом, вечно охмеленная, пожилая женщина, медленно и неуклонно спивалась. Пить она начала пять лет назад. До этого женщина к спиртному, почти не прикасалась и жила она с Романом Сидоровичем, текущим – нормальным днем. Потом случилась беда. К своему несчастью, узнала она от супруга – страшную тайну… И с этой минуты, несчастная женщина, ясно дала ему понять, что совместная жизнь их закончилась. Окончательно его убедила в этом, когда она первый раз напившись допьяна, в кровь разбила ему лицо и навсегда выгнала его в маленькую комнату.
Падение супружеских отношений было стремительным. От этого Гамаюн, постоянно испытывал чувство вины, и это только усиливало его застенчивость и замкнутость. С этим он уже ничего не мог поделать.
Сгорбившись, Роман Сидорович походил с угла в угол в своей комнатке, потом подошел к столу, отпер ящик, где хранились подготовительные рисунки, кисти и краски, достал толстую тетрадь и стал записывать:
«В моей картине я должен передать глубину и атмосферу с таким совершенством, как великие шедевры – Леонардо. «Поклонения волхвов», «Святой Иоанн Креститель», «Тайная вечеря» и, наконец «Мона Лиза». Мировой шедевр, лучший по исполнению всех перечисленных».
Он взял книгу о Леонардо, которая лежала под рукой и, листая, нашел «Мону».
«Эта красота, к которой стремится изболевшаяся душа, весь опыт мира собраны здесь и воплощены в форму женщины… - записывал он мысль автора книги, изредка подымая глаза на картину «Мона Лиза». – Животное начало в отношении к жизни в Древней Греции, страстность мира, грехи Борджиа… Она старше скал, среди которых сидит, как вампир, она умирала множество раз и познала тайны гробницы, она погружалась в глубины морей и путешествовала за драгоценными тканями с восточными купцами, как Леда, была матерью Елены Прекрасной, как святая Анна – матерью Марии, и все это было для нее не более чем звуком лиры или флейты».
- Как прекрасно сказано, - произнес Гамаюн, не отрываясь от взгляда «Моны». – Кем же ты была, очаровательная дева? Святая или Дьяволица?
Он закрыл книгу и следом тетрадь. Почувствовав голод, Гамаюн прошел на кухню; взяв в холодильнике два яйца, стал готовить себе яичницу. При этой работе, за спиной не сразу услышал супругу.
- А, снова ты мне на глаза появляешься, сволота! – пьяным голосом пробормотала женщина, дыша на него сивухой. – Я же тебя не раз предупреждала, не появляйся мне на глаза. Купи себе электра – плитку, забирай свои вонючие яйца из моей кухни и жарь в своей берлоге. Срок тебе до вечера. Не уберешь с моего холодильника свои продукты, выкину все в мусорник. Я тебя проучу, падлу такую!
- Катя, не шуми, я уже слышу это из дня в день. Ну, сколько можно, одно и тоже, - ответил Гамаюн стоя у газовой плиты, спиной к ней. - Завтра уберу…
- Какая я тебе Катя?! Катю он, понимаешь ли, нашел! – не дав ему договорить, крикнула она, визгливым голосом. – Убирайся! Видеть тебя не могу! Тошнит от тебя!
- Пей поменьше, и тошнить не будет, - буркнул он и побарабанил пальцами по плите.
- Так скажи мне Рома, кто довел меня до этого? – уже мягче спросила она и, схватив его за плечи, резко повернула лицом к себе. – Ну, я жду.
- Нормального человека, никакая причина не может побудить беспробудно, пьянствовать, - ответил он, смутно улыбнувшись.
Она из подлобья посмотрела на него и, скривившись охмеленной физиономией, тихо произнесла:
- Ты человек, труслив, гадлив и жалок. Ты урод! Поэтому и отношение у меня к тебе, как к уроду. Может сейчас вспомнишь и расскажешь, а то все рядом да около… Как ты под Ржевом, отца моего… в октябре сорок второго?..
- Непонятно, что ты мелишь, Катя… о чем ты опять? Какой Ржев? Какой октябрь сорок второго? Я тебе уже несколько лет твержу: Небывал я под Ржевом, тем более в то время. В сорок втором, все лето до ноября, нас гоняли в вонючих теплушках по всем фронтам, рыть окопы и строить оборонительные укрепления. И только в ноябре, где-то не доезжая Воронежа, наш эшелон попал под обстрел немецких танков. К нашему несчастью, кто остался жив, попали в плен. Лучше бы было для меня – смерть, чем человеческие муки в плену…
- Лучше смерть, чем предательство! – воскликнула она, показывая пальцем вверх.
- Но если на то пошло, позволь и мне уточнить кое-что… - Старик терял самоконтроль, жалел о своей несдержанности, но продолжал: - Ты меня возненавидишь за то, что был власовец… одно непонятно, откуда у тебя столько яда?.. Ты хоть малость можешь представить себе, что такое побыть в немецком плену. Нас месяцами держали под открытым небом. Люди каждый день, десятками умирали от переохлаждения. Умирали с голоду. Нас кормили мороженой гнилой капустой, которая кучами лежала за колючим ограждением. Рассказать, как подавали ее нам: как свиньям; вилами кинут за колючку и все в драку. А немцы от хохота, животы надрывают…
- Вы убили моего отца. Я не могу забыть и простить, - перебивая его, хрипло сказала она.
- Власовцы не были под Ржевом и поэтому они никак ни могли убить твоего отца. Он погиб, как гибли многие солдаты: от снаряда, пули, заболел, замерз, может, умер в окопе, от сердешного приступа… Да что тебе объяснять. Ты и сама Катя все прекрасно понимаешь, не да такой степени ты слепа…
- Жутко подумать, что можно жить с таким человеком… Я никогда не смогу. Слышишь? Никогда… - забормотала она, явно не понимая ни одного его слова.
- У тебя болезнь, страшная и неизлечимая, - мрачно ответил старик.
- Выяснили. Все, убирайся!
- Только не мешай мне, дожить остаток жизни и кое-что доделать, - угрюмо сказал он, и, взяв тарелку с яичницей, удалился в свою комнату.
***
Окопы власевцев находились в непосредственной близости от обороны Красной армии, местами их разделяло пространство не более пятидесяти метров. Воевали между собой в основном снайперы.
Тишина царила над узкой, изрытой снарядами полосой земли между укреплениями власевцев и красноармейцев. Иногда над ней с воем пролетала мина, или артиллерийский снаряд, порой слышна была пулеметная очередь. И снова гнетущая тишина. Непрерывно сыпал мелкий, холодный дождь. Вода в траншеях доходила до колен и заливала сапоги.
Внутри траншеи там и сям по трое, парами и в одиночку стояли неподвижно солдаты, пристально вглядываясь в линию неприятельских окопов.
Гамаюн не сводил глаз с вражеских укреплений.
- Если попрут, труба нам, - прошептал он, не поворачивая головы.
- Но пока никаких перемен, - ответил пулеметчик, с обожженным лицом.
По направлению к ним по траншее, пригибаясь и втянув голову, шли два немецких снайпера, прибывшие с батальона СС. Поравнявшись, они несколько выпрямились, и тотчас же тишину прорезал, подобно удару хлыста, резкий выстрел. Все невольно присели.
- Смотри, снайпер! – воскликнул пулеметчик.
- Где, не вижу? – спросил Гамаюн, выглядывая из-за бруствера.
- Вон там, смотри, - показал пальцем пулеметчик.
В окопах напротив показался красноармеец. Немецкий снайпер быстро прицелился, затем выстрелил, и тот упал лицом вниз.
- Вот еще на одного меньше, - произнес пулеметчик.
- Мне вот лично становится не по себе, когда убиваем соотечественников, - шепотом заявил Гамаюн.
- Это к чему ты?..
- Ты не задумывался Макар, о том, что вот этот солдат, которого немец сейчас уложил, может быть твой или мой родственник, ближний или дальний?
- Рома, если мы будим думать о каждом убитом солдате – комиссаров, свихнешься. Отправили сейчас еще одного к Господу, ну и хорошо; он уже не станет стрелять в нас, - пояснил пулеметчик.
- Ты не задумывался о том, что рано или поздно, все это кончится, и мы окажемся в лапах – комиссаров? Ну, я ладно, бывший военный строитель, в звании рядовой. А ведь ты с командирского состава.
- Большевизм представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана… Будем воевать до победного конца, до последнего солдата, они ведь так говорят? Мне лично нравится здесь на передовой. Я бы хотел, чтобы война не кончалась никогда.
- Нет, Макар, война у меня уже в печенках. Хочу домой, - сказал он медленно, потупившись.
- Рома, я смотрю, что ты все спешишь на Колыму, или на виселицу?
- Это для меня, сейчас не имеет никакого значения…
***
На этот раз ее не было долго. Гамаюн выбрался из хрущевки, расхаживал по детскому парку, который находился возле его дома, вслушивался в голоса играющих детей. Утомившись ходьбой, решил посидеть на скамейке. В тот же миг женщина показалась на тротуаре возле детских качелей.
Поспешно приблизившись, она опустилась на скамью возле Гамаюна и, переведя дух, сказала:
- Доброе утро, Роман Сидорович.
- Доброе, Валентина Яковлевна.
Даже по ее модной одежде и привлекательной – девичьей фигуре, можно было с точностью определить ее пятидесятилетний возраст. Валентина Яковлевна работала в большой художественной галерее – экспертом. Поэтому, ее не однократное свидание с Гамаюном, было чисто деловым.
Она открыла сумочку и достала пачку сигарет.
- Вам удалось? – спросил он, рассматривая, бордовый берет, который скрывал на ее голове, короткую стрижку.
- Нет… Они требуют посмотреть подлинник. Когда вы закончите?
- Я боюсь, что вообще не закончу. Не идет голова Дьявола, - сказал он тихо, как будто с боязнью. – Не могу еще определиться: каким должно быть его лицо?
Он достал из кармана свернутый листок; развернув его, передал ей.
- Вот рисунок… Что вы можете сказать?
Это было лицо ужасно страшное, что-то похожее на волчье, с земляным цветом и щетиной. Из его раскосых, злобных глаз вылетали смертельные молнии, которые по сюжету произведения, должны поразить, возвратившегося на землю - Иисуса.
- Да, - произнесла она шепотом, - это он! Тот, кто должен помешать Христу… Дьявол! Вы и представить себе не можете, сколько шуму наделает в мире, ваш шедевр?
- Боюсь, не закончу. И тогда все пропало, - вздохнув, сказал он.
Женщина скользнула по нему удивительным взглядом и, наконец, прикурив сигарету, с уверенностью сказала:
- Роман Сидорович, все будет хорошо. Вы главное не отчаивайтесь. Рассмотрят подлинник, пусть даже не законченный… Без сомнений, картина ваша, попадет в список международной выставки.
- Проблема моя в том, что если я не успею закончить картину и передать вам, произойдет беда… Моя жена, может продать её каким-нибудь барыгам. Вы, понимаете, о чем я?
- Роман Сидорович, через две недели мы встретимся снова здесь, в это же время. Вы должны закончить картину и передать мне, или иначе в список вас не занесут, его закроют… - Помолчав, она добавила: - Пожалуйста, постарайтесь. Ваше произведения будет сенсацией на международной выставке.
Она встала, бросила окурок сигареты в урну, которая находилась в метре от скамейки, и тихо обронила:
- Не унывайте, Роман Сидорович, извините, я спешу. До встречи!
***
Лежа на диване, старик всматривался в запыленный потолок, прокручивал в голове эпизоды из своей не состоявшейся жизни: « Родился, учился в школе, потом художественное училище, война распроклятая, плен, лучше бы я там сдох, чем перешел границу недозволенного. Сколько раз я сдыхал? Сдыхал в плену, не убили в РОА, ( армия Власова, или Русская Освободительная Армия ), потом в особом отделе, надо же не расстреляли, такую сволочь!.. И, наконец, десять лет лагерей в Казахстане и там, в шахте, меня Господь миловал. Господи, зачем Ты дал мне жизнь! Ведь это было – недоразумение, а в дальнейшем - кошмаром… Даже, когда я по своему малодушию совершил зло… почему Ты позволил мне жить после такого?! Не было мне места на этой земле! Не было! Забери, пора мне уже держать ответ перед Божьим Судом… пожил, в мучениях, хватит!..»
Он почувствовал острую боль в сердце, вскочил с дивана и, ковыляя, дошел до стола.
- Нет! Что это я?! «Возвращение Христа», я должен закончить в срок, - произнес старик и откинул с полотна, белое покрывало.
Если взглянуть постороннему человеку на картину, в первое мгновение ему показалось бы, что перед ним не живопись, а страшное видение, которое только можно увидеть, из другого мира, или с иллюминатора космического аппарата. По исполнению, это был – мировой шедевр. Глубокий ум и мастерство художника, вырисовывает душу, которая болеет за будущее человечества. «Апокалипсис», в котором гигантский – ядерный гриб поднялся ввысь, содрогая ужасом мир. От стремительного натиска - огненной лавины, гибнет человечество и его цивилизация. Воды океана - закипают от температуры, воздействованной термоядерными взрывами… В левом краю, изображена огромная фигура – Дьявола, ростом с ядерный взрыв. Однако голова его пока отсутствовала. Недалеко от него, с задымленного неба спускается Иисус, одетый в голубой хитон. Мягкие, как шелк, гладкие, прямые волосы; поднятые веки, обожженные огнем катастрофы; выставив заслоном ладони, пытаясь отразить от себя агрессию Дьявола… Все дышало в нем печалью и страданием, за гибель человечества…
«Пусть яркий огненный ветер будет до конца слизывать все живое… - восклицает Дьявол Христу, поражая его молнией. – Людей, животных, птиц и, наконец, всю земную природу! Пусть выкипают океаны, уничтожая морскую фауну! Пришел час расплаты, за все человеческие грехи! А Ты, Сын Божий, никак не сможешь помешать! Уже поздно. Ты опоздал! Я, Сила Зла, Тебе не дам, противостоять этому!..»
И возвратившийся на землю - Спаситель, был бессилен, что-либо предпринять, потому что никакая сила, даже Божья, не могла уже остановить, наступивший – Конец Света!
Это было предупреждение художника - человечеству, послание людям… Живопись - «Возвращение Христа» позволяло соприкоснуться с утопией, которая волновало Гамаюна последние двадцать лет.
Окончив нежными прикосновениями кисти - правую руку Дьявола, Гамаюн взял карандаш, пытаясь сделать очерк его головы. Однако работа не клеилась. Обдумывая месяцами эту голову, он все еще не мог сделать первые наброски.
Положив карандаш, старик стер резинкой штрихи и погрузился в долгое размышление.
***
Они ехали на мотоцикле без света, каждый раз натыкаясь на воронки от снарядов, оставшиеся от последнего боя, происходившего накануне. Вскоре водитель остановился и заявил:
- Алис, приехали… Пятый батальон находится прямо перед нами. Ищи этого связного – унтерштурмфюрера СС Зейдлица. Где его тут найдешь на поле?
- Буду искать, там ведь ждут донесение, - сказал Гамаюн, и пошел прямо по полю, шатаясь от усталости и спотыкаясь о борозды и мертвых красноармейцев.
Иногда он падал и, поднимаясь, старался придерживаться взятого направления. Он хотел закурить, но победила осторожность, и Гамаюн положил сигарету снова в карман. Было тихо, однако шестое чувство подсказывало: в любой момент что-то может произойти.
И это произошло. Вдруг он понял, что заблудился, тут же паникуя. Двигаясь в кромешной темноте с полчаса, Гамаюн по-прежнему не слышал ни звука. Где-то далеко справа доносилось эхо нескольких разрывов. Он лег плашмя и прижал ухо к земле. Но земля молчала. И тогда, вставая, Роман ясно осознал, что окончательно и полностью потерял ориентировку. Вдруг он уловил какой-то звук и стал напряженно прислушиваться, вглядываясь в темноту. Звук повторился уже более отчетливо: группа людей двигалась в его сторону.
Гамаюн было двинулся им навстречу, и уже приготовился по-немецки их окликнуть, как вдруг услышал: «Тихо, кажется впереди фриц…» В ужасе Роман замер и затем лег на землю. Вероятно, это был отряд батальонной разведки.
«Есть возможность сдаться», - подумал он, и уже близко услышал звяканье оружия.
- Эй, солдаты! Разведчики, я сдаюсь! – воскликнул он громко, поднимая руки, и тут же получив удар по голове, провалился во мрак…
Его связанного, с кляпом во рту, приволокли в землянку командира батальона. Тот посмотрел на него брезгливо и, выругавшись на разведчиков, задал первый вопрос, убирая со рта тряпку:
- Власовец?
Гамаюн молчал, и только слышал, как сердце в груди неистово колотилось, и при этом боялся: «сейчас меня расстреляют, а как охота еще пожить…»
- Я повторяю вопрос, власовец?
- Да, РОА, - ответил он, потупившись в землю.
- Но ваш вонючий полк стоит в пятнадцати верстах от места, где тебя взяли. Что ты делал в расположение пятого пехотного эсэсовского батальона?
- Меня послали за донесением, которое должен был передать мне связист пятого, некий унтерштурмфюрер. Но я заблудился и …
- Значит донесение, ты не успел взять, тебя голубчика мои ребятки схапали, - перебил его комбат.
В эту минуту, в землянку влетел ординарец и, запыхавшись, сообщил:
- Товарищ майор, Вас в штаб полка вызывают.
- Так, этого вывести и в расход. Второе: Наблюдать за левым флангом, и смотрите у меня, не спать. Шкуры спущу!
Однако, в душе майора, что-то произошло? Откинув накидку входа, он резко остановился и, задумавшись, после громко произнес:
- Отставить расстрел! Петренко, - обратился он к ординарцу. – Этого, в дивизию, в особый отдел. Распорядись тут, кому вести его, без меня…
***
Через полторы недели титанического труда, картина была закончена.
После бессонных ночей, старик, наконец, заснул каменным сном. Однако спать долго не пришлось, постучали в дверь.
- Заходите! – ответил Гамаюн, еще не успев открыть глаза.
Дверь распахнулась, и в сумрачную комнату вошел человек, одетый во все черное. Он был не молодой, но и не старый. С властным лицом, он наклонился над Гамаюном и басом произнес:
- Ненужно свет включать, не люблю.
- Вы кто? – спросил Гамаюн, поднимаясь с дивана.
Человек в черном подошел к столу и сдернул покрывало с живописи.
- Вот оно, пророчество! – воскликнул он.
- Кто вы, черт возьми?! Вы можете представиться?
- А какой дьявол?! Прекрасно! И Божий Сын… правда беспомощный он здесь, - комментировал он детали живописи так, как будто в комнате было светло. Все видел, до мелочей.
- Почему нельзя включить свет?
- Я же вам Роман Сидорович сказал: Не люблю!
Человек в черном между тем буравил глазами картину, цокая языком.
- Так кто же Вы? И откуда, вам известно мое имя?
- Я посланник от Сатаны, - ответил он твердо. – Мы знаем все…
- Ну и шутки у вас!.. – изумился Гамаюн.
- Нет, любезный Роман Сидорович, здесь не до шуток, - сурово объявил он, тыкая пальцем в картину. – Вы даже не можете себе представить, что вы натворили?
- Не понимаю Вас? – сказал Гамаюн, и притворная улыбка тронула слегка его губы.
- Картину Вы должны уничтожить. И чем быстрее, тем лучше, - строго заявил, человек в черном. – Да, любезный, иначе будет мировая катастрофа, и очень скоро…
- Вы, хотите сказать, что моя картина может?..
- Именно, - перебивая его, ответил он. - Картина ваша – это пророчество! И главное, что никто из людей не должны ее видеть.
- Не могу понять…
- А вам и не нужно понимать, любезный Роман Сидорович. Вам необходимо ее уничтожить. И всего лишь…
- К сожалению, не могу этого сделать, - ответил Гамаюн, заерзав на диване.
- Я догадываюсь, почему Вы не хотите этого сделать, - железным голосом говорил он. – Валентина Яковлевна.
- Как, вы и это знаете?! – воскликнул старик хрипло.
- У вас встреча в детском парке, через три дня. Вы ей должны передать живопись, чтобы она попала на международную выставку. Правильно, я говорю?
Гамаюн изумляясь, кивнул головой.
- Роман Сидорович, встречи не будет, - продолжал тот, и посмотрел на часы, которые висели на стенке. – Через час Валентина Яковлевна, отдыхая с компанией на берегу речки, поперхнется куском шашлыка и тихо уйдет в иной мир.
- Ну, это уж слишком! – злобно воскликнул старик. – Она тут причем, черный человек?!
- Причастна, причастна! Она видела твой шедевр…
- Не понимаю я? Почему Сатану беспокоит моя картина? Это всего лишь живопись, произведения. Какое к черту – пророчество?! – злобно возмущался старик.
Черный человек встал из-за стола, подошел вплотную к Гамаюну и твердо сказал:
- Вы должны знать то, что я вам сообщил. Но, не больше… Картина должна быть уничтожена, и только вашими руками, - закончил он, и его не стало в комнате.
***
Когда Гамаюн проснулся, был уже поздний вечер. Осмотревшись, включил свет, и подошел к картине.
Живопись была накрыта полотном.
- Приснится же… - произнес старик успокоившись.
Он не спал всю ночь, ходил по комнате, внимательно рассматривал свое творенье, пил чай и, вспоминая сон, думал…
Утром он вышел из дома, направляясь к телефонной будке.
«Неужели, это случилось?» - подумал он беспокоясь.
Набрав нужный номер телефона, он услышал женский голос:
- Да, Игнатьева слушает.
- Извините, я попал в художественную галерею? Мне нужно поговорить с Валентиной Яковлевной.
- С Носовой?
- Да, да.
Стояла тишина, только тяжелое дыхание отдавалось с телефона.
- Почему вы молчите? Вы позовете Валентину Яковлевну?
- А вы кто будите ей?
- Да так… - неоднозначно ответил Гамаюн.
- Вы знаете, вчера мы отдыхали на природе… произошло ужасное... Валя погибла, такая нелепая смерть!..
Трусящей рукой Гамаюн повесил трубку, и тут вдруг ужас изобразился на его старческом и бледном лице, он оглянулся, в будку вбежал какой-то молодой человек.
- Господи, прости меня! – произнес он «кому-то» дрожащим голосом и, опустив голову, пошел к дому.
… Он переоделся, надев свой старый темный костюм, перед этим побрившись и обмывшись в душе. Взял с кухни нож, стал безжалостно резать живопись, на мельчайшие кусочки, унося в мусорное ведро. После достал из-под подушки коробочку с таблетками - снотворного и все опрокинул в рот, запив холодным чаем.
- Вот и все, Роман Сидорович. В этом мире, все уже понятно. Делать тебе в нем нечего!.. – произнес он последнее, и лег на диван, закрывая глаза.