«SIAM» - это шхуна водоизмещением в 10 000 тонн. Её взяли французы у немцев на покрытие расходов войны 1914-1918 годов и переделали в полупассажирский заокеанский пароход. Так вот, поднявшись на него одним из первых, я сразу же расположился на палубе, так как в трюм не захотел спускаться, вперёд зная, что там будет невероятная духота, да и в случае чего всегда можно прыгнуть через борт, а плавать я хорошо умею. Так вот, в чём был, то есть в шинели, подложил мой жидкий английский вещевой мешок под голову и завалился спать, накрывшись буркой. Во сне слышал, что кто-то хотел положить мне что-то на ноги, но я упрямо всё это отбрасывал, защищая моё место. Вдруг слышу шум, крики: «Прощай, Россия!» Открываю бурку и вижу Севастополь как на ладони: пароход выходил из порта.
Столько мне суждено было перенести на военной службе; страшно надоело слышать трескотню ружейную и пулемётные очереди, глухие гулы орудий, валяться, спать в грязи, вечно в передвижениях и быть начеку: вот-вот убьют. И тут я вижу, что всё это, как сон, проходит, и присоединяюсь к прощающимся с Россией. Какой-то человек в штатском, не обращаясь ни к кому, говорит: «Вот теперь мы покидаем Россию и как бы с радостью. Но пройдёт не так много времени, и мы горько будем вспоминать о нашей матушке России». Впоследствии и подтвердилось его верное слово.
Когда вышли в открытое море и немножко успокоились и приутихли, меня спросили окружающие пассажиры, кто меня так избил, исцарапал и вывалял. Пришлось объяснить. Никто, конечно, этому не удивился, так как каждый перенёс животный страх быть оставленным на берегу и беспощадно расстрелянным.
«SIAM» быстро шёл, перегоняя другие идущие пароходы. Пароходы русские, нагружённые до крайности войсками, отступавшей частью народа, - это старые как военные броненосцы, так и пассажирские пароходы, отслужившие свою службу; их тащили на буксирах. Потом проскакивали всякие лодки, лодчонки; все они были набиты убегавшими людьми до отказа. Как они могли так ехать по такому большому Чёрному морю? Но, как говорится, « страха глаза велики.
Нас на «SIAM» было погружено 6 000 человек, свалка колоссальная. Уборной из парусов с четырьмя отверстиями в море для всех желающих опорожниться было недостаточно, очередь тут большая и нужно было ждать не меньше часа. Дамской уборной не было, так что дамам пришлось сидеть рядом с мужчинами. Скандал. Конечно, старались заходить по паре женатые, а потом по выходе холостяки или же партии дам, но это нисколько не уменьшало числа желающих. Так что ночью, спустивши штаны и перелезши через предохранительную металлическую решётку, опорожнялись в море. Экскременты, прибиваемые воздухом идущего корабля, разбивались о борт корабля, залетали в люки, что делало невозможно нестерпимым воздух. Комендант парохода генерал (не помню его фамилии) издал приказ, чтобы всех таким образом облегчающихся сбивать прикладами в море.
Окружающие меня были все военные с жёнами, детьми, из наградного отделения, то есть оттуда, где проверяли наградные листы на Георгиевские кресты и медали и тому подобное. Да вообще кругом была почти вся важная и богатая севастопольская или тыловая публика, которая в сущности-то и революции не видела и не знала, а всё в бегах была. Выдали всем по одному стакану тёплой, мутной, затхлой воды, а так хочется пить! Привязали котелок, достали морской воды и, зажмурившись, выпили по полстакана, чтобы хотя охладить горящую от жажды глотку и утолить желудок. Матушки мои! Через некоторое время появилась морская буря в желудке с прибоями и отбоями нестерпимой боли и желания опорожниться - хоть пускай в штаны. А очередь до сортира большая, хотя французские матросы и увеличили сортир на два места больше для дам с перегородкой от мужчин. Хорошо, был вечер, вернее, крепко потемнело. Я штаны долой, перемахнул через решётку; держась руками за неё и упёршись ногами в борт парохода, выпустил в море, что из живота рвалось. А как глянул под ноги, а там взметённая, взбаламученная, синяя с белыми гребнями, разбиваемая носовой частью корабля, бешено катилась морская волна. Аж дух перехватило – так ужасно стало!
Подсвечиваемый редкими электрическими лампочками и поэтому почти погружённый во мрак, пароход давал возможность так сходить в сортир, но это же давало возможность и военным, строго наблюдавшим за чистотой и порядком-гигиеной, быть беспощадными к нарушителям. И я увидел, вернее, почувствовал что-то, сразу перемахнул назад через решётку, и, застёгивая штаны, увидел у себя перед носом солдата и юнкера с винтовкой. Но привязаться они ко мне не смогли, ведь я мог приводить мои штаны в порядок. Подойдя вплотную, <они> посмотрели на меня, засмеялись. В это время подходят ещё двое – кадет и солдат. Кадет говорит им: «Вот сволочь, еле сбили - так крепко уцепился!» И все вчетвером пошли дальше, проверяя борт парохода.
Через два дня ходи в сортир столько хочешь, очереди никакой, так как эти два ни кусочка хлеба не дали, кроме как по одному стакану той же затхлой воды, так что весь народ корабля, освободив свои желудки-животы от вывезенной русской пищи, голодает, сортиры пустуют. Выдали по полпачки папирос. Я не курю. Выменял у одного полковника с женой на табак кусок хлеба. Все эти тыловые крысы жрали тихонько украдкой ночью, а нам, фронтовикам, оставалось полоскать этой прогорклой водой желудки.
Приехали в Константинополь, встали на рейде. Утром увидели грандиозную панораму прибывших, бежавших из Севастополя пароходов, битком набитых людьми. К вечеру выдали по одной галете, по ; коробки мяса и снова по полпачки папирос. Мясо сразу съел, папиросы выменял на галету у одного штатского.
Утром сказали, что можно на открытом листе бумаги написать на любой русский пароход, стоящий в порту в Константинополе. Писать так:
_______________________________________________________ адрес: пароход …………………………………... (такой-то)
содержание: нахожусь на пароходе …………….(таком-то)
№ группы, чин и фамилия
_______________________________________________________
В это время всех пассажиров разбили на группы по 20 человек (в это число входили мужчины, женщины и дети). Старшим нашей группы был один полковник из наградного отделения, хороший и сочувствующий человек.
Зная, что брат Шура находится раненым на пароходе «Ялта», я туда послал не меньше четырёх листков-писем, а также и на другие пароходы, которые везли исключительно раненых воинов, но, к моему глубокому сожалению, ни одного письма от брата Александра не получил, хотя после от него узнал, что он от меня их получил и знал, куда наш пароход «SIAM» был назначен везти нас, то есть в Югославию. Таким образом, и он стремился по выздоровлении в Югославию, а объясняется это тем, что легко раненных сгрузили с «Ялты» и перевезли их за Константинополь в английские бараки Красного Креста, откуда он, выздоровевши, приехал, ища меня, в Югославию. Но об этом после. А ранен он был в конной атаке. Пуля вошла ему в левую руку – в кисть - и застряла под кожей в ладони. Там его, в Константинополе, оперировали, а по выздоровлении посадили его на пароход, везущий беженцев, военных и других, направленных в Югославию.
Кормят ужасно, голодаем, но спорить нечего, ведь вся белая армия скопилась на рейде Константинополя, а где жёны, дети, штатские – в общем, говорят, было 150 000 человек. Стоим на рейде вот как неделю, голод большой. Подошёл красивый турецкий пароход, пришвартовал к «SIAM», играет русская духовая военная музыка, раздающаяся из граммофона; приглашают вернуться на нём обратно в Россию. Простоял с полдня, а желающих был один молодой офицер с женой, и всё, с ними этот пароход и ушёл, то есть с двумя людьми.
Есть хочется, ой как хочется. Вот подходит квартирмейстерский большой пароходик, приглашают разгрузить с чем-то ящики, а в вознаграждение выдадут по четыре буханки хлеба. Все кругом важные и гордые офицеры, а где уж там штатские – все адвокаты, купцы и коммерсанты, то есть народ буржуазный, едет с деньгами и заготовленной провизией или на доллары покупает каким-то образом пищу в Константинополе. Я решаюсь, голод не брат, а за мной ещё четверо молодых холостяков-офицеров. Нас провожают неодобрительные возгласы большого числа военных и их дам: дескать, пачкаете достоинство русского мундира. А мне вдобавок как донскому казаку кричат «Чига!» (это прозвище донским казакам), «демократская дрянь» и всё в этом духе.
Ну мы спустились на этот пароходик и по трапу должны снести небольшие ящики к нам же на пароход. Мы с одним офицером поднимаем ящики, кладём их на спину-плечо и идём по трапу вверх. Последним остался я. Два турка подхватывают ящик, грузят мне на плечо. Ящик не особенно тяжёлый, но я от недельной голодухи довольно слабый, хотя и ел по одной галете и полбанки мяса, и к тому же не привык к физической работе. А тут ещё нужно идти по шатающемуся трапу. У третьего впереди идущего меня офицера вдруг ящик вылетел в море (а нести их было от непривычки крайне неудобно: одной рукой держи на плече ящик, а другой, поднимаясь, держись за перила шатающегося трапа). Трап у меня загулял под ногами, теряю равновесие, ящик валится назад сзади меня, разбивается об приступки, и оттуда показываются запасные дула для пулемёта «Луис», которые тоже валятся в море.
Как впереди офицер, не удержавший свой ящик, так и я крайне смущены, а тут ещё выкрики и насмешки как военных, так и дам, нагнувшихся через палубу и развлекающихся спектаклем нашего горя. Но турки парохода нас усиленно ободряют гримасами их лиц, а также руками, предлагая снова взять ящики. Ящиков было 30-40, и мы их скоро потом перенесли на корабль, где их снова французские матросы снесли куда надо.
Заработанный в первый раз в моей жизни хлеб, да ещё физическим трудом, для офицера, то есть военного чиновника Русской армии, был, откровенно говоря, стыдом. Но голод не брат. Взяли мы по пять приготовленных буханок хлеба, а тут нам турки ещё предложили в открытом большом деревянном ящике и галет. Так, Господи, кто же отказывается от такого добра! Вначале я нагрузил галетами полностью все мои карманы. Турки ничего не говорят, смеются, подбадривают: бери, мол, сколько хочешь. Я расхрабрился и начал набивать их за пазухи. А когда мы набили пазухи, то я раскрыл ширинку и начал и туда опускать галеты. Нагрузились так, что еле лезли по трапу. Из перегружённых карманов и пазухи, к моему глубокому сожалению, несколько галет выскочили и безвозвратно утонули в море.
Но не успели мы подняться на палубу, как сотни рук протянулись, прося хотя бы галету. В этот момент разве сможешь упрекнуть их, что они смеялись, издевались над нами, когда мы согласились на эту работу грузчиков? Конечно, нет!
Давал я вначале дамам, ребятишкам, пожилым военным и тощим молодым офицерам. И так всё раздал, что только остались галеты в мотне и две буханки хлеба, а куда девались другие три буханки хлеба – и ума не приложу: когда же могла эта благородная публика у меня их спереть? Ну, в общем, спёрли. Но ещё находились всё это молодые одиночки-офицеры, исхудалые от голодухи, с блестящими глазами, и очень-очень вежливо просящие хотя бы полгалеты; кое-кому дал. А потом завернулся в бурку и под буркой съел одну буханку. Галеты из мотни пересыпал в мой вещевой мешок и заснул.
На другой день кричат: «Кто есть здесь из донских казаков?» Все, конечно, указывают на меня. Я спрашиваю, кто зовёт. Говорят, что спрашивают некрасовские казаки, поселившиеся в Дарданеллах в Турции. Говорят они мне, чтобы я поискал ещё других станичников. Я начал кричать по всем трюмам носовой части корабля. Пришло ещё человек пять пожилых донских казаков, отбившихся своих станиц, хуторов и семейств; хотели собраться вместе, но начальники групп не смогли найти желающих поменяться трюмами на палубу, а с палубы никто ни за какие деньги не хотел лезть в удушливые и тёмные трюмы.
Наши станичники-некрасовцы, донские казаки, одарили нас: дали по буханке хлеба, по одной колбасе с полфунта и одной небольшой жареной рыбе, пожелали нам счастливого пути и уехали. Этот же день на корабле выдали по ложке сахару, по плитке шоколада, по банке мяса и по две галеты.
На следующий день меня снова подзывают к борту парохода; говорят, что хотят поговорить с донскими казаками. Ввиду того, что я один на палубе носа корабля, то ясно, что меня первого и тащат на разговоры-свидания. Подхожу, вижу катер, в нём мужчина и дама, у руля турок в феске. Дама меня спрашивает: «Вы будете донской казак?» Отвечаю: «Да!» - «Вот Вам, пожалуйста, буханка хлеба». Беру, то есть мне подбрасывают вверх, так как трап поднят; благодарю, а дама мне кричит с катера: «Вот видите, мы вас кормим, а вы нас били, евреев». Молчу: что я могу говорить в подобных случаях.
До самого приезда в Югославию (Котарро, Зеленика, Мелине) никаких особенных приключений не было, разве только то, что одна русская барышня, хорошо говорившая по-французски, дочь генерала, как-то спуталась с французской матроснёй. Вначале втихомолку, осторожно ночью пробиралась к ним, а потом расхрабрилась и непристойно раненько утром выскочила оттуда, что оскорбило благородное достоинство русской военной молодёжи. Её подкараулили (что было крайне легко сделать, так как общежитие французских моряков находилось у нас на палубе) при выходе из камбуза и настреляли ей таких лещей, что она, думаю, и теперь их помнит, хотя, несомненно, теперь стала почтенной дамой. Её папаша, дрянной генералишка, который искал беспечной жизни, торгуя дочкой с матроснёй, было захорохорился немножко, но все – положительно все – группы, зная скандальное поведение его дочки, так цыкнули на него, что сразу же осадили. На другой день ни его не было уже у нашей группы, ни дочки его, ни его самовара, который он время от времени разводил угольками, в то время как мы сидели на голодном пайке. Перешёл он в другую группу; на этом эта грязная история и кончилась.
Когда проезжали возле Галлиполи, то спросили, есть ли желающие выходить на этом острове. Пароход шёл полным ходом. Да если бы и высказались желающие, не думаю, чтобы пароход свернул туда, к острову Галлиполи, куда поселили вывезенные остатки Белой армии, и там командовал свирепый полковник марковцев Кутепов.
Зная, что наш пароход пойдёт в Югославию, я ещё раза два написал на всякий случай письма-листки брату Шуре, сообщая, что еду в Югославию. Если он на пароходе «Ялта», то в получении Шурой моих писем-листочков я не сомневался. Когда приходили к нам на пароход такие письма-листочки, то их адресаты усиленно искались, а если они не находились, их всё-таки искали, и каждый начальник группы, зная наши имена-фамилии, читал-выкрикивал, кому были адресованы эти листки-письма. И так в течение двух дней, другой раз утром и в 4 часа дня. Так что я был уверен, что даже если бы он и не получил, или бы оно не дошло, но уже подлинно знал, что лейб-гвардии донские казаки раненые были отправлены с «Ялты» через Константинополь в его окрестности для операций. Об этом я положительно не знал: письма к нему-то шли, ну а мне кто будет писать об этом при всей сутолоке и суматохе, создавшихся такой невиданной эвакуацией войск гражданских беженцев частным и военным транспортом?! Фактически остатки-пережитки царствовавшей русской власти шли в изгнание из России. Всё это я понимал, но ведь единственный брат у меня, жутко было подумать о том, что вот теперь мы потерялись навсегда. Где он? Не остался ли в Севастополе, будучи не погружён на корабль по какой-либо причине? Если да, то расстрела ему не миновать. Но почему-то всегда была надежда на то, что он эвакуировался «Ялтой». Ведь как-никак я сам видел пустой госпиталь в Севастополе и, потихоньку этим себя успокоивши, отходил душой, надеясь, что он эвакуировался и что я о нём что-то рано или поздно буду знать.