Париж…
Хемингуэй обозвал его праздником, Позднер – магией. Знакомая одна – ужасом, потому что ее три дня бесперерывно таскали по всем главным местам, и Париж для нее – одна лишь усталость и свежие мозоли.
У меня он звался мечтой, пока не воплотился, став и магией, и праздником, и много еще чем, от чего случается сердцебиение. Например, от вида Эйфелевой башни, даже и на картинках.
Поэты называют эту химию любовью. Ученые с ними давно согласились. Да, это именно она – банальная, всегдашняя, описанная миллионы раз.
Башня, Сена, Лувр – об этом было, было многократно. Поэтому, пожалуй, о метро, в котором как-то получилось прокатиться.
Снаружи его не найти – мелкие такие, незначительные норы в земле, почти как общественные туалеты в наших широтах. Много меньшие минских, особенно новых станций. Буква М стоит невысоко, видна совсем недалеко.
В тот день, конечно незабвенный, довелость отшагать часов семь по Cаду Тюильри, Елисейским полям и именитым набережным. Добравшись до Триумфальных ворот, я поняла, что надо бы еще прогуляться под башней Эйфеля, с которой повидались лишь издалека. Тем более карта в руках обещала всего минут двадцать ходьбы. В общем, быстренько пошла и быстренько дошла.
Ну, что сказать – впечатляет! Все равно впечатляет, зараза! При любом скепсисе и тривиальсисе. Ножищами своими грандиозными, кружевами клепаными, дылдоватостью, многолюдством и многоязычием вавилонским.
А еще – полем Марсовым, на котором тьма народа. И народ этот, разноцветный и разноязыкий, валяется просто-запросто, друг с другом и поодиночке, на покрывалах и без, с детьми или даже собаками. Но при этом – с непременнейшей нирваной на лице. И хочется, нестерпимо хочется присоединиться к этой нирване, и забыть про все, что за ее пределом.
Но забыть невозможно, потому что меньше часа осталось до назначенной встречи, и она – возле Гранд-опера, той самой оперы, потолок которой полвека назад расписал наш Шагал. До нее – немного на метро, в которое спуститься все никак не доводилось.
О парижском метро говорят, что оно для людей: чистота функционала в чистом виде. Станции короткие, частые-пречастые, чтобы всюду выйти и попасть. Все они одеты в белое, в особенную гладкобокую плитку, с одними лишь пятнами рекламы. Хорош ли этот аскетизм, плох ли – не нам судить. Только мне милее наша Малиновка ванильно-фисташковая – теплее в ней и радостнее как-то…
В общем, с метро более-менее понятно, только как в него попасть? Где он, этот вход в прохладное французское подземелье? Прост вопрос, да кому задать? Кругом сплошные гости столицы, пожимают плечами в ответ на застенчивый английский. Ну, и улыбаются широко – это главное, что я бы привнесла в свое угрюмоватое отечество.
Углубляясь в жилой квартал, понимаю, что с местными французами придется говорить на пальцах, потому как запасы их языка кончаются после трех известных слов: бонжур, мерси, пардон. Однако местные французы не лыком шиты.
Остановился спортивный добрый дядя, в трико бежавший за своей собакой. На пыканье-мыканье-тыканье в карту сам сформулировал на внятном английском мой вопрос и сам же на него ответил – понятнее некуда.
Оказалось, для попадания именно к Гранд-опера лучше пойти именно на ту линию, что нарисована красненьким, и ходьбы до нее – минут десять-пятнадцать всего. И направление указал северное – во-о-он туда, через Марсово поле.
Кончилось поле, начался жилой квартал – какой-то свой, почти домашний, уютный невозможно, с лавочками и растительностью. Среди домов появились варианты направлений, и снова стали назревать вопросы.
Говорили мне добрые люди: наипервейшее, что нужно сделать в Париже, – поздороваться. Бонжур и мерси – это то, что заполняет все парижские закоулки. Но у меня же цель – найти дорогу. Вижу даму, точнее – мадам, классическую парижанку, хоть и возрастную: сдержанную в одежде, макияже и вроде даже помыслах, неуловимо стильную отовсюду. Охотно останавливается, делает гостеприимное лицо и прерывает мой полуанглийский бред:
– Бонжур.
Через пару безлюдных кварталов, когда уже опять сформировался вопрос направления, из подъезда крупным горохом высыпалась компания подростков. Веселый гогот и один на всех мяч – обычная пацанская история. Дружно остановились, почитав беспомощное туристическое лицо, окружили, включили любопытство. Теперь я начала с бонжур и сразу перешла на язык англичан и жестов. Один из них на внятнейшем английском растолковал подробности – с большим энтузиазмом поупражнялся в иностранном. Хороший мальчик.
И снова полтора квартала. Еще разок налево и направо: бонжур, мадам. Французская бабуля вмиг заулыбалась. А я в ответ одно лишь слово вожделенное: метро! Округлую, густую, грассирующую фразу на французском понять не удалось, но жест простой был исключительно понятен. Быстро нашлась и буква М, и маленькая норка под ней, и большое патлатое дерево рядом.
Внутри оказалось просторно, но отчего-то безлюдно. Окошко с полагающейся тетей пустовало, к турникетам проходили редкие пассажиры, молодая женщина подошла к автомату. Поколдовала, получила талончик. Я честно попыталась сделать то же самое, но вместо талона наколдовался огромный негр в окошке. Инстинкт выживания подсказал – беги к нему, поможет. Пришлось метнуться: пли-и-из, ван тикет, плиз!
В вагоне предстояло провести три остановки. Был вечер, было тесно, как в любом метро. Усталые француженки в джинсах и пиджаках. Студены кучкой у дверей. На четырех окрестных лавках – разномастные французы. Именно – исключительно мужчины: пару арабов, чуток совсем уж смуглых негров, несколько худеньких чистопородных французов с выдающимися носами и шарфами поверх пиджаков. По-видимому, феминизм здесь победил окончательно. Во всяком случае, в отдельно взятом вагоне.
Толпа весело вытекала на площадь к Гранд-опера. Пространство клубилась народом, суетилось транспортом, поигрывало звуками – в общем, что-то непрерывно праздновало. Оперные ступени, как воробьи провода, оккупировали люди: туристы с камерами, клерки с быстрой едой, влюбленные друг с другом – все веселые, праздные и свободные. От чего? Да черт его знает! От печали, пожалуй, и серости. И еще от чего-то, чего не понять.
Перед зданием пел музыкант. В приличный микрофон, с хорошей гитарой и хорошим голосом. Качественно пел, денег не просил. Только диски свои продавал – по десять евро за штуку…
… Автобус остановился на светофоре. Мимо по тротуару упруго шагала бабушка, с обеих сторон облепленная внуками, мелкими совсем. Она к ним наклонилась, сказала что-то на своем красивом языке, и все трое заулыбались и энергично замахали нам. И мы замахали в ответ. И заулыбались тоже. Потому что невозможно было не улыбаться.
Декабрь 2014